СТРАСТЬ (Венецианская повесть)

Онлайн чтение книги Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра
СТРАСТЬ (Венецианская повесть)

Над sestiere di Cannareggio, в самом сердце лагуны, висела легкая, едва заметная дымка. В блеске июльского солнца, процеженного сквозь эту нежнейшую из вуалей, дремали сонные волны Canal Grande, а в них гляделись немыслимо прекрасные, будто ставшая явью сказка, дворцы и виллы, дома и соборы. Походило все это на золотистый мираж, оживший благодаря чьей-то щедрой фантазии, на сонное видение, сотканное из грез художника в минуту удивительной творческой благодати.

И лишь прибрежная волна, с тихим плеском подтачивающая ступени, лишь песенка гондольера, скользящего мимо в траурной своей ладье, заставляли меня, ослепленного, очнуться от забытья и возвращали в реальность, не менее, надо сказать, отрадную, напоминая, что я и вправду сейчас здесь, в Венеции…

Итак, влюбленный в город дожей, очарованный упоительной архитектурой и печалью черных таинственных вод, ожидал я этим чудесным утром vaporetto, чтобы переправиться на ту сторону Большого канала. За моей спиной высился старый, середины XVIII столетия, собор S. Marcuola с небольшим двориком за воротами, по левую руку за узким rio — дворец Vendramin-Calergi, великолепием уступающий разве что резиденции дожей, тот самый, в котором испустил последний свой вздох великий творец «Нибелунгов». Взор мой, блуждая по дворцовому фасаду, как раз задержался на девизе «Non nobis — Domine — Non nobis», когда тишину довольно бесцеремонно разорвал протяжный свисток водного трамвайчика.

Скользнув напоследок взглядом по венцу здания, я взошел на шаткий помост и вскоре уже сидел на корме.

— Avanti! — скомандовал штурвальный через раструб в машинную утробу, и vaporetto, освободившись от пут, стал разрезать килем ленивые воды.

Путешествовать мне предстояло самую малость, до ближайшей пристани S. Stae. Пароходик проплыл мимо бывшего дома патриция Теодора Коррера и основанного им Museo Civico, мимо старого зернового склада Республики, мимо дворцов Erizzo, Grimani della Vida и Fontana и, выйдя уже на линию Palazzo Tron, свернул вправо к берегу.

— Ferma! — покатилась команда с мостика в нутро vaporetto.

Утих рокот гребного винта, спустил пары работяга котел, и пароходик, мягко пришвартованный к борту понтона, снова соединился минутными узами с пристанью.

Протиснувшись наконец сквозь кордон пассажиров, я очутился на набережном бульваре. Отсюда до дворца Pesaro с его Galleria d’Arte Moderna — цели моего путешествия — рукой подать. Я прошелся по небольшому ponticello, гибкой аркой переброшенному через rio Di Mocenigo, и оказался на Fondamenta Pesaro.

Особенная какая-то тишина царила здесь в этот ранний час, и плеск волны, лениво накатывающейся назамшелые ступени террасы, гулко отдавался в аркадах дворца.

Я взошел на второй этаж. У входа в галерею меня встретили осовелые и неприветливые взгляды служителей, скорее всего недовольных тем, что я, попросив билет, нарушил их dolce far niente.

Меня пропустили внутрь. В салонах было пустынно, лишь кое-где блуждали одинокие фигуры stranieri, с бедекерами в руках, а какая-то костлявая мисс, приставив пенсне, пожирала глазами впечатляющий мужской акт. Мое внимание привлекла группа «Граждане Кале» Огюста Родена. Отведя наконец взгляд от скульптуры, я заметил в глубине соседнего зала молодую красивую даму, стоявшую перед одним из полотен. Ее профиль, нежный, но и волевой, с орлиным носом, четко и резко вырисовывался на фоне ярко освещенной солнцем стены. Волосы цвета воронова крыла, с металлическим отливом, обрамляли овал смуглого лица со жгучими темно-ореховыми глазами. Взгляд их, неповторимый, незабываемый, напоенный сладостной томностью, излучал в то же время стальную, несгибаемую волю — в минуту гнева такие глаза способны вселять трепет. Безупречной аристократической формы головка идеально сочеталась с гибким и стройным станом, в меру подчеркнутым неброской элегантностью туалета. Тем ярче пламенела на простом и скромном ее платье оранжевая шаль, сливаясь в цветную симфонию с большой чайной розой, приколотой к волосам.

Чудная женщина! — подумал я, переступая порог следующего зала. Она обернулась, и наши взгляды встретились: ее — слегка рассеянный, потом испытующий, наконец заинтригованный, и мой — плененный, исполненный восторгом. Слабая улыбка осветила ее уста и, погашенная усилием воли, медленно исчезла без следа; бесстрастно скользнув по мне, бархатные глаза ее залюбовались картиной фра Джакомо «Рыбаки в робах во время шторма».

И тогда мне на помощь пришел счастливый случай.

Я уже проходил мимо со щемящим сердцем и чувством утраты, как вдруг книга, которую она держала в руке, выскользнула у нее из пальцев и упала на паркет подле меня. Молниеносным движением наклонился я за нею, успев, впрочем, прочесть название: «El secreto del acueducto» — por Ramo.n Gomez de la Serna.

Она испанка, подумал я и, возвращая с поклоном книгу, спросил:

— Dispence Vd. Este libro le pertenece a Vd. No es verdad?

Приятно удивленная, она благосклонно взглянула на меня и, взяв книгу, ответила на том же языке:

— Вы говорите по-испански. Мы соотечественники?

— Нет, сударыня, я поляк, — ответил я, — но мне не чужд благородный язык детей Кастилии.

Знакомство завязалось. Равно как и беседа, оживленная и изысканная, ибо и она любила стиль слегка цветистый, богатый искусством слова, я же тем паче, очарованный ее обликом, подбирал выражения красочные, как порхающие мотыльки.

Донья Инес де Торре Орпега, родом из Эстремадуры, уже несколько лет как овдовела. Бо, льшую часть года она проводила в Мадриде у старшей своей сестры и ее мужа, придворного сановника, и лишь на летние месяцы наезжала к родственникам в Венецию. О Польше и поляках она почти ничего не знала и жадно слушала мой рассказ. Спустя полчаса мы покинули картинную галерею и вышли на бульвар Fonda-menta Pesaro уже хорошими знакомыми.

— И куда вы теперь направляетесь? — поинтересовалась она. — Для обеда пора еще ранняя, зато самая подходящая для второго завтрака. Если вы не против, можем позавтракать вместе в каком-нибудь из ресторанов с видом на Ponte Rialto. Люблю смотреть на него в утренние часы.

Я пришел в восторг и тотчас предложил:

— Тогда лучше «Corvo Nero» нам не найти. Это рядом с пристанью для vaporetto.

— Прекрасно. Тогда дайте мне вашу руку и пойдемте к гондоле.

Я удивленно огляделся.

— Но я пока ни одной не вижу. Придется немного подождать.

В ответ она рассмеялась серебристым смехом.

— Мой Беппо долго ждать себя не заставит. Ручаюсь, уже узнал меня по голосу и спешит к нам на своей «Rondinella».

И в самом деле, из-за угла бульвара показался нос «Ласточки»: припав черным своим подбрюшьем к водам канала, разделяющего дворец Pesaro и Corner della Regina, она на мгновение замерла, выжидая лишь знака.

— Беппо Гуальчони, мой придворный gondoliere, — представила она своего лодочника с миной наполовину серьезной, наполовину buffo, — старый, давнишний слуга дома Раморено, моих родственников.

И мы сели в лодку.

Гондола доньи Инес была как игрушка. Легкая, изящная, резвая как юла, с красивым резным носом в форме лебединой шеи, покачивалась она на волнах, словно колыбель для королевского инфанта. Прислонясь спиной к подушкам сидений, обитых темно-зеленым плюшем, под укрытием низко нависающего, украшенного золотыми кистями балдахина, который зовется здесь felze, плыли мы, казалось, в бесконечность, завороженные ритмичными всплесками весла.

Развеялась бесследно кисея дымки, и под бирюзовым небесным шатром открылась волшебно-красочная панорама Canal Grande.

Доминировали в ней три цвета: черный, как агат, исходил от воды, белый — от зданий и оранжевый — от жалюзи и спущенных штор. Сочетание трех этих цветов, счастливо соединенных естественным отбором, было как звук единственный и непреложный, как таинственное отражение души этого города, укрытой в непроницаемых глубинах. И все вокруг было пронизано этим изначальным, самосущим тоном, мириадами вибраций одной-единственной струны, золотым монокордом, имя которому — Венеция.

Сонным видением проплывали мимо нашей ладьи шедевры венецианской архитектуры, ажурные дворцы и здания, почти каждый из которых мог похвалиться тем, что к нему прикасался резец или кисть великого художника. Июльское солнце золотило медью и киноварью надменные аристократические фасады и фронтоны, пронизывало все аркады и колоннады, насыщенные вековечным сумраком, пылко ласкало зеленые оазисы садовых террас и виноградом увитых лоджий.

Мы проплыли мимо дворца Ca d’Oro, самого пышного готического строения Республики, мимо Segredo, Michiel della Colonne и Morosini и оказались на линии Рыбного рынка. Запах водной живности, долетающий из глубины торгового зала, окутал нас густыми испарениями. Peschiera была переполнена в эти утренние часы говором и гулом.

Донья Инес прикрыла нос платочком и, вдыхая аромат духов, поглядела на меня с улыбкой. Гондола поднялась уже к Овощной пристани. Утомленные оргией света, глаза наши с облегчением отдыхали на зелени белокочанной и цветной капусты, сельдерея, петрушки и морковной ботвы.

— Какой контраст между этой прозаической, хотя и бодрящей картиной и рафинированной красотой дворцов, — заметила донья де Орпега.

— Вы правы, — согласился я, — и меня это поражает всякий раз, когда приходится проплывать мимо Erberia. Что поделать, иначе и быть не может; невозможно жить одним лишь созерцанием красоты. Более того, сдается мне, в таком вот смешении прозы жизни с поэзией искусства и древности и кроется очарование удивительного этого города.

Она склонила голову, соглашаясь.

Впереди, уже совсем близко, растопырился серый, покрытый патиной мост Rialto. Несколькими ловкими взмахами весла Беппо направил лодку к противоположному берегу, и она, скользнув левым своим бортом мимо Fondaco dei Tedeschi, подплыла под арку моста. Через минуту я уже выскочил из гондолы на плесневелые от воды ступени набережной и подал руку Инес.

Было одиннадцать часов утра. Мы миновали Cerva с причалом для vaporetto и, продолжая держаться берега, вышли на Riva del Carbon. Там царила толчея; трамвайчики приставали почти каждые четверть часа, высаживая все новые толпы пассажиров. Мы уединились в укромном уголке «Corvo Nero» — небольшой малолюдной gelateria, с видом на Rialto. Здесь, под крылом полотняной маркизы, донья Инес показалась мне еще прекрасней; глубокие тени под глазами еще более подчеркивали их негу и пылкость. Я глядел на нее неотрывно. А она, видя мое восхищение, улыбалась одними уголками губ и медленно цедила сквозь жемчуг зубов свой оранжад. Взгляд ее, слегка дремотный, слегка мечтательный, рассеянно блуждал по той стороне канала, затем скользнул на стайку гондол, колышущихся у пристани, и задержался на арке Rialto.

Кондитерская, где продают мороженое.

— Не напоминает он вам флорентийский Ponte Vecchio? — спросила она.

— Тот в три пролета, — напомнил я.

— Я имею в виду пешеходную часть моста.

— Да-да, вы правы, — согласился я, — оба густо застроены, особенно флорентийский.

— Эти магазины и рынки, эти ярмарочные киоски над водой… оригинально, не правда ли?

— Экзотика, изъясняющаяся с прохожими из двадцатого столетия на лапидарном и красноречивом языке минувших веков. А что, если и нам прогуляться по мосту?

— Я как раз собиралась вам предложить то же самое: признаться, меня тянет порой к прогулкам в сутолоке этих аляповатых лавчонок.

Мы оставили наше тенистое пристанище и вскоре были уже на мосту. Нас окружила рыночная суета. На узкой улочке меж двух торговых рядов живописно клубились толпы. Преобладали женщины: стройные породистые горожанки в характерных черных шалях с кистями. Их гордо посаженные головки, нередко украшенные яркими лентами, с любопытством склонялись над образцами товаров, разложенных на лотках и прилавках, а красивые, изящной формы руки любострастно ласкали рулоны шелка, сатина и перкаля — капризные, прихотливые, разборчивые руки. Хаосу красок вторил хаос запахов: в этом буйстве выделялся аромат дешевых духов, резкий запах юфти и всепроникающая симфония заморских пряностей.

Исключительным успехом пользовался лоток с куклами и соседний, туалетных принадлежностей — прекрасный пол осаждал его плотным кольцом. Владелец, плечистый, средних лет мужчина со скорбно опущенными усами, соблазнял венецианских красоток товаром, пропуская сквозь окольцованные пальцы скользящие нити фальшивого жемчуга, кораллов, янтаря либо пересыпая из ладони в ладонь пригоршни серег, брошей и браслетов.

— Синьор Джулиано, как всегда, оборотист в делах, — заметила, проходя мимо, донья Инес. — Умеет подать свой товар лицом.

— Сплошь дешевка и подделка, — заметил я.

— Не обязательно, — возразила она, — иногда тут можно выловить и настоящую жемчужину: надо лишь знать в этом толк и уметь отличать зерно от плевел. Лавка Джулиано — это своего рода bric а brac. Мы можем прийти сюда еще как-нибудь, в послеобеденное время, когда на Rialto не такая толчея. А сейчас прошу вас проводить меня к гондоле, пора возвращаться.

Насквозь пропитанные гомоном и криком, мы спустились в лодку. Беппо, успев подкрепиться несколькими кружками пива и порцией макарон в прибрежной trattoria, проворно отвязывал гондолу от тумбы. Сняв шляпу, я впился в донью Орпега взглядом, полным немой мольбы о скорейшем свидании, она же вместо ответа потянула меня за собой в глубь гондолы.

— Составьте мне компанию до моего дома.

— Вы так добры, — прошептал я, прижимая ее руку к губам.

Гондола уже разрезала носом воды канала. Мы плыли обратным путем в сторону Cannareggio. По дороге Инес назначила мне встречу тем же днем, после полудня.

— Вы здесь новичок, — говорила она, склонив чудную свою головку к плечу, — я буду вашим cicerone, покажу все достопримечательности этого города. Сама продумаю распорядок наших прогулок. Согласны?

— Буду вам бесконечно благодарен. С чего начнем?

Она улыбнулась.

— Секрет. Узнаете после обеда. Хочу сделать вам сюрприз. Итак, ждите в четыре у Ca d’Oro. До скорой встречи!

Гондола пристала к берегу, лебединая ее шея уткнулась в замшелые ступени лестницы, поднимающиеся среди колонн одного из тех чудесных дворцов, которые верным своим подобием отражаются в темной воде Canal Grande. Здесь Инес сошла на берег. Поджидающий слуга подал ей руку, поддерживая на зеленых от плесени, скользких, ненадежных ступенях.

— Беппо, отвезешь господина к S. Marcuola, — распорядилась Инес и, послав мне на прощание чарующую улыбку, исчезла за завесой в глубине галереи.

Сгорая от нетерпения, ждал я благословенного часа. Радостный подъем, вызванный неожиданным знакомством, был столь велик, что я, позабыв об обеде, не желая возвращаться в свое жилище у вокзала, неприкаянно бродил над каналами поблизости от Золотого Дома; никакими банальными действиями не хотелось отвлекать себя от сладостных, неотрывных мечтаний о ней. Я не мог допустить, чтобы между первой и второй встречей с предметом моих грез вторглись какие-нибудь прозаические события, потому-то и предпочел кружить все это время поблизости от назначенного места свидания. Часа через два, когда меня одолели голод и усталость, пришлось все-таки отойти от пристани Ca d’Oro; темной, узкой vicoletto вышел я на какое-то второразрядное кафе на углу улицы Vittorio Emanuele, где одним духом выпил чашку кофе. А несколькими минутами спустя снова стоял на бульваре, нетерпеливым взглядом уставясь в ту сторону, откуда должна была выплыть на своей гондоле Инес.

И она в конце концов приплыла. Нежная, смуглая, ослепительная. Я протянул ей руку, предлагая выйти, но она покачала головой:

— Поплывем дальше в гондоле. Садитесь вот здесь, — и показала мне место рядом с собой. — Beppo, cava il felze! — велела она гондольеру.

Пока слуга, исполняя ее волю, свертывал над нашими головами шелковый балдахин, Инес оперлась на мое плечо и, лукаво заглядывая в глаза, спросила:

— Вы хотя бы раз вспомнили обо мне с тех пор, как мы расстались?

— Синьора — отвечал я, утопая глазами в ее глазах, — я очарован вами.

— Так и должно быть, иначе и быть не могло.

— Куда направляемся? — кратко спросил я.

— В сторону Fondamente Nuove по системе поперечных каналов. Мне нравится скитаться в гондоле по этим тихим водным тропкам, вьющимся среди старых, пропитанных влагой домов.

Мы отчалили от берега. Направляемая уверенной рукой гондольера, лодка держалась близко к набережной, чтобы вскоре, после ловкого маневра, сделать пол-оборота вправо и, покинув Canal Grande, протиснуться в узкую горловину Rio di S. Felice.

— A-oel! — разнесся предупредительный клич Беппо. — A-oel! Sia stati!

Гондола проскользнула под аркой мостика, соединяющего улицу Vittorio Emanuele с площадью S. Felice, и снова свернула направо, в Rio di S. Sofia. Заслушавшись плеска весел, мы молча наслаждались плаванием.

Было в этой прогулке среди каменных зданий что-то завораживающее. Несмотря на всю прозу жизни, исходившую от этих двух-трехэтажных домов, старых, облупленных, с сохнувшим тут и там на жердях и веревках бельем, их окутывала загадочная атмосфера. Что-то притягательное таилось в сумрачных, скупо освещенных газовыми язычками портиках, что-то притягательное дремало в темных, проглядывающих сквозь створки ворот дворах, скрывалось в грязных, давно протухших бассейнах. Порой высунется из окна чья-то головка, сверкнут очи страстные, южные и сей же миг исчезнут, как бы испугавшись чужих глаз; порой из глубин таинственных альковов выплывет чудная, томлением исполненная песенка, завибрирует меж домов стенающим arpeggio и умолкнет, застыдившись неуместной своей красоты.

В черной, вязкой, застойной воде сливались в дрожи объятий причудливые контуры камней, водную гладь прошивали, радужно переливаясь на свету, какие-то маслянистые, толстые строчки и полосы. Кое-где из массивов жилых домов и зданий выступали воздушные крытые галереи — «мосты вздохов» серой, тоскливой обыденности, — как ладони, протянутые друг к другу над бездной, сопрягали они берега каналов; а вон каменный свод, выгибая подбрюшье над водой, перекидывает свой гибкий хребет из заулка в заулок.

Тишину улочек время от времени прорезали крики гондольеров.

— Sia fermi! — Sia stati! — Sia di lungo! — окликали они друг друга на поворотах.

На Rio di S. Andrea нам пришлось ненадолго задержаться: лодки сбились на узкой полоске воды, образовав затор; особенно туго пришлось пузатой, нагруженной углем товарной барже, зажатой суденышками в тиски; наконец, чиркнув бортом о набережную, она выбралась из западни, освободив путь и другим. Мы выплыли на канал Св. Екатерины.

— Налево, Беппо! Под арку ponticello! — распорядилась донья Инес.

Гондола подплыла к сходням дебаркадера. Мы высадились.

— Жди нас через десять минут на причале Fondamente Nuove, — наказала госпожа лодочнику.

— Sta bene, signora, sta bene.

Опершись на мое плечо, Инес стала подниматься по ступеням на берег, а старый гондольер пустился дальше в путь, чтобы свернуть каналом на север и через Stacca della Misericordia выплыть к Новым Набережным. Мы же тем временем миновали собор Св. Екатерины и углубились в лабиринт закоулков венецианской субурры…

Послеполуденное солнце, неспешно клонясь к западу, текучим золотом заливало квадратные плиты мостовой и слепило глаза.

— Как здесь весело, солнечно! — воскликнула донья Инес; статная, элегантная ее фигура отбрасывала густую длинную тень.

— Особенно если попадаешь сюда из мрачной утробы каналов, — добавил я. И, как мог, стал откупаться мелочью от настырной стайки грязных, оборванных детишек, увязавшихся за нами.

— Un baiocco, bella signora, un baiocco di poveri bambini! — скулила за всю компанию худая веснушчатая девчушка.

Донья Орпега вынула из сумочки десятка полтора монет стоимостью в пол-лиры, завернула в бумагу и со смехом подбросила вверх. Монеты со звоном рассыпались по плитам мостовой.

— Бежим отсюда, пока они собирают.

Мы торопливо свернули в ближайший переулок. Впереди, в нескольких шагах от нас, сверкнула бриллиантовым блеском лагуна.

— Вот мы и на месте. Это и есть Fondamente Nuove — в благословенном июльском великолепии предзакатной поры.

Убегающая вдаль линия бульвара кишела людьми. За столиками, расставленными перед кафе и кондитерскими, пили сладко-терпкую марсалу, турмалиновое chianti, пурпурную гранатину или крепкое nostrano родом из местных виноделен. Гондольеры в оранжевых блузах и широкополых черных шляпах зазывали прохожих, предлагая прогулку на Лидо, острова Св. Михаила, Мурано, Бурано или чарующую izola di S. Francesco del Deserto. Сияющий Беппо, довольный тем, что опередил нас, уже поджидал на своей «Rondinella» в живописной позе, опираясь на весло. Я вопросительно поглядел на Инес. А она, сходя в лодку, стройная и изящная, в облегающем сатиновом платье цвета bleu fonce, коротко бросила:

— San Michele!

— На Кладбищенский остров? — переспросил я, занимая место рядом с нею. — Почему именно туда?

— А что, вы уже там были?

— Нет, не был. — Я озадаченно глядел на нее. — Но, видите ли, меня не привлекают кладбищенские обители.

— И все же стоит осмотреть; в соседнем монастыре есть, кажется, монахи из поляков. Ну так что же, вы решительно возражаете?

— Ни в коем случае, — запротестовал я. — Как можно вам возражать? Avanti, signor gondoliere, avanti! Меня только слегка смущает, что мы начинаем наши прогулки с такого места.

— Por Dios! — воскликнула она, заслоняя меня и себя зонтом от назойливых солнечных лучей. — Не люблю суеверных мужчин. Adelante, Beppo! Sia di lungo!

Гондола отчалила от берега. Волны, разрубленные палашом весла, вспыхнули мириадами бликов, закудрявились рябью, разбежались концентрическими кругами.

— Чувствуется, что вода здесь чистая, подпитывается морскими приливами: сразу как-то посвежело, — прервал я молчание.

— Да, никакого сравнения с застойной, вязкой гнилостью каналов.

— Зато в тех есть что-то таинственное — если уж говорить о душе венецианской лагуны, то она кроется в черных и сонных пучинах каналов с их городскими испарениями.

— Взгляните-ка! — прервала она меня, указывая направо. — Какой вид! Находка для художника!

Мимо проплывала наполовину осевшая баржа под треугольным италийским парусом; нагружена она была овощами с острова Le Vignole, фруктами из садов соседнего плодоносного Torcello. Над грудами кирпично-красных помидоров, пирамидами моркови, свеклы, холмами винограда, персиков, крупных слив и оливок мягко вздувалось в порывах западного ветра лимонно-желтое парусное полотнище с изображением Св. Марка-покровителя.

— Сочетание красок как у Клода Моне.

— Или у нашего Вычулковского.

Вдали забелела полоса кладбищенской стены.

— Где-то здесь предмостные укрепления понтона, в дни поминовения его по приказу городских властей наводят между Венецией и островом Святого Михаила.

Гондола проплыла под стеной, омываемой ласковыми всплесками волн, и свернула к пристани у монастырского портала. Мы высадились и, войдя в ворота аббатства отцов-францисканцев, вскоре оказались во внутренней галерее. В глубине прогуливались между колоннами монахи. Грубые очертания монашеских ряс выразительными темными пятнами отпечатывались на фоне залитых солнцем стен, колонн и каменных плит. Широкие рукава иноческих одеяний обнажали руки, перебиравшие бусины четок или тихо шелестевшие страницами требников. С левой стороны галереи, из базилики, плыл аромат курений и оплывших свечей, в глубине перистиля, из волшебной Capella Emiliana, лились сладкие звуки фисгармонии; кто-то играл «Ave Maria» Гуно.

Мы пересекли замкнутую колоннадой площадь и через другие, внутренние ворота вышли на кладбище. Был седьмой час пополудни. Залитый закатным светом, приют покоя ослепил золотом и белизной — золотом солнца и белизной мрамора. Я невольно зажмурился. Мы шли вдоль кладбищенской стены с плитами, испещренными надписями, и могильными нишами. Под ногами глухо резонировали подземные склепы, со всех сторон отражались и били в глаза ослепительные солнечные блики.

— Как здесь мало зелени! — огорченно посетовал я. — Какая иссушающая белизна! Все-таки, синьора, эта деспотичная, всеподавляющая белизна угнетает. Она причиняет мне чуть ли не физическую боль.

Инес, слегка приподняв брови, вскинула на меня свой взгляд.

— Это в вас говорит сын Севера. Очевидно, ваши кладбища выглядят совсем иначе?

— О да. У нас места вечного покоя утопают в деревьях и кустарниках; буйная сочная зелень укутывает приюты умерших завесой плюща, драпирует кистями берез и калины мертвую белизну надгробий и гробниц. На польских кладбищах природа укрывает обители смерти в материнских объятиях, тогда как здесь, в этом благословенном краю вечно смеющегося солнца, даже в пристанищах душ усопших искусство бесстыдно справляет свой бездушный мраморный триумф — прискорбный триумф повапленных гробов. Увы, как же мне не хватает здесь зелени!

Я задержался у одной из усыпальниц, невольно привлекшей мое внимание. Сразу бросилась в глаза оригинальная скульптурная композиция.

На террасе дома запечатлена была женщина в натуральную величину, с милой, юностью чарующей внешностью; левой рукой она поддерживала складки платья, в правой же с изяществом несла вазу с цветами.

— «A Luisa Riccardi, moglie adorata — il marito», — прочел я надпись внизу.

— Это могила одной из здешних патрицианок, — объяснила Инес. — Она умерла скоропостижно. Безутешный муж велел увековечить свою супругу выходящей на прогулку в сад: говорят, такой он видел ее в последний раз, такой она запомнилась его взору за несколько часов до смерти. Этот вот миг ваятель и запечатлел в скульптуре.

— Она прекрасна, синьора, — сказал я в задумчивости.

— И, быть может, потому-то соседствует с красотой иного рода, — заметила Инес, переходя к другой гробнице. — Что вы скажете об этой могиле?

На алебастровой плите выделялись en relief два торса: молодого человека и волшебно-чарующей женщины. Впившись в нее влюбленным взором, он тянулся устами к чаше, которую она с улыбкой ему подносила. Невольно напрашивалось подозрение, не яд ли в сосуде. Тем паче что в улыбке женщины угадывались фальшь и коварство. Но ослепленный мужчина, казалось, не замечал этого — как наверняка не замечал острия узкой венецианской даги, которую она сжимала в другой руке, повернутой к нему тыльной стороной…

Я пробежал глазами ленту надписи.

«Al suo adorato sposo, Don Antonio de Orpega, spento nel supremo piacere — la moglie» — с лапидарной выразительностью поверяла миру свою тайну необычная эта могила.

Потрясенный до глубины души, я уставился на Инес.

— Значит, здесь лежит…

— Мой супруг, — договорила она со странной улыбкой, какой я прежде у нее не замечал.

И только сейчас, по этой улыбке, я узнал ее в женщине, запечатленной на гробовой плите.

— Давайте присядем на скамью — вон там, в кипарисовой аллее, — предложила она.

Я пошел за ней, охваченный смятением. Мы уселись в нише у кипарисов. Какое-то время между нами царило молчание. Длинные тени могильных стражей простирали к нашим ногам заостренные контуры своих крон, испещряя золотой гравий дорожки иероглифами смерти. Откуда-то из глубины кладбища долетал стук молота, трудившегося над новым каменным надгробием, разносились отзвуки вечернего органа…

— Мой муж покончил с собой, — услышал я вдруг ее низкий голос, — на пятом году нашего супружества.

— Это вы, синьора, толкнули его в объятия смерти, — сказал я почти сурово.

— Откуда такой прокурорский тон? — Она легонько стукнула меня кончиком своего огненного ombrella. — Не забывайтесь. В конце концов, он умирал в экстазе счастья, умирал ради меня и из-за меня. Разве это не прекрасно?

«Чудовище или безумная», — подумал я, но, переведя на нее взгляд, тотчас позабыл про все этические категории, упиваясь демонической ее красотой. А она меж тем рассказывала голосом ровным и спокойным, как будто речь шла о чем-то известном ей лишь понаслышке:

— Случилось все неожиданно. Так неожиданно, так внезапно, как бывает только со счастьем или смертью. Вот тут-то и сокрыто самое прекрасное в этой истории. Согласитесь, ведь я заслуживаю того, чтобы жизнь одаряла меня чем-то исключительным.

Она вызывающе вскинула на меня глаза. И точно — слишком красива была она, чтобы не признать ее правоту. Мне ничего не оставалось, как склонить в молчании голову и слушать дальше.

— В одну из лунных ночей, ночей истинно венецианских, звенящих мандолинами, дон Антонио де Орпега, уронив разгоряченное лицо меж холмов моих грудей, сказал: «Ты подарила мне ночь наивысшего блаженства, Инес. Не знаю, переживу ли я ее, доживу ли до первых лучей зари». — «Ха-ха! — легковерно рассмеялась я, лаская прекрасное его тело. — Не чересчур ли ты высокопарен, несравненный мой муженек?» — «Не веришь?» — «Не верю, Антонио. Слишком пылко ты меня жаждешь, чтобы так уж легко расстаться с жизнью». — «Не веришь?» — повторил он с тенью безумия в своих чудных, удивительных глазах. «Лучше обними меня снова, Антонио, мы с тобой всего лишь люди, всего лишь ненасытные любовники». — «Ну что ж, я докажу тебе». И он вышел из спальни. Через мгновение выстрел из револьвера поставил последнюю точку в поэме его жизни. Несравненным мужчиной был мой супруг, дон Антонио де Орпега, не правда ли, друг мой?

— Он любил вас так, как мало кто из мужчин на этой земле любит женщину, — ответил я тихо.

— О да, это была l’amore altissimo — l’amore supremo. И он боялся, как бы однажды не оказаться перед лицом ее кончины; потому-то и решил уйти в сумрак небытия, дабы не случилось ему пережить великую свою любовь. Это был гений любви.

— Я поражен вами обоими: его страстью и вашей рассудочностью, сударыня.

— Свои чувства, — надменно сказала она, — я держу за семью замками и с третьими лицами предпочитаю говорить об этом как о явлении искусства, исключительном и единственном в своем роде. Советую и вам, дорогой друг, воспринимать и оценивать сей случай лишь с такой точки зрения.

— Слушаю и повинуюсь, синьора, но позволю себе обратить ваше внимание, что я не напрашивался на такую откровенность.

И я встал со скамьи. Она молча протянула мне руку жестом примирения. Я прижал ее к своим губам и сказал:

— Поздно уже, да вон и сторож напоминает, что пора уходить.

В самом деле, показавшийся в глубине аллеи служитель издали подавал нам знаки.

— Да, пора возвращаться, — согласилась она с задумчивым видом. — Кладбище здесь закрывается рано.

Вскоре наша гондола снова рассекала волны лагуны.

— Куда теперь? — поинтересовался я, скользя взглядом по водной глади.

— На Riva degli Schiavoni. Послушаем с вами оркестр в «Cafe, Orientale» и понаблюдаем вечернюю толчею у molo Святого Марка.

— Самая замечательная часть города, — сказал я рассеянно.

Она хлопнула меня веером по плечу.

— О чем задумались?

— Место, куда мы едем, вызывает у меня одну не очень веселую ассоциацию; впрочем, расскажу после.

— Ну хорошо, а пока выбросьте из головы все ваши мрачные думы, любуйтесь лучше пейзажем.

Действительно, стоило последовать совету Инес: красота лагуны захватывала с непостижимой силой. Гондола как раз огибала восточный мыс Венеции и, миновав доки Арсенала, втиснулась в канал между островом Св. Петра и береговой кромкой собственно города. Рассекаемые лопастью весла, волны ласково плескались о борта лодки и, отброшенные черным ее остовом, в тысячах морщин отбегали к берегам. У мола Punta di Quintavalle откуда-то набежал высокий упругий вал и сильно раскачал гондолу.

Это идет piroscafo из Torcello в Ponte del Vin, — пояснил лодочник. — Разрезает брюхом лагуну, вот до нашей гондолы и докатилась волна.

Мы вышли в пролив между островом Св. Елены и Публичными cадами. Издали все отчетливей долетали звуки музыки. По усыпанной песком и гравием прогулочной аллее, узкой полосой вьющейся вокруг Punta della Motta, кое-где прохаживались пары. Из-за живой изгороди глядел с каменного постамента бронзовый Рихард Вагнер.

— Надо сказать, — заметил я, — место для бюста выбрано очень удачно. Такое впечатление, что создатель «Летучего Голландца» уносится духом вслед за волнами в головокружительные дали…

Лодка выплыла на широкие воды Canale di S. Marco. Перед нами распахнулась величественная панорама порта. Бессчетное множество гондол и лодок, окрыленных парусами — желтыми либо цвета а. la terra cotta, — приплясывало на глади лагуны. Отовсюду, словно к некой точке притяжения, поспешали к пристани суда, украшенные флагами и флажками. Вот торжественно надвигается со стороны porto di Lido морской колосс, далеко окрест красуясь цветами Альбиона, а там вон, пройдя адриатические шлюзы в порту Malamocco, легким сильфом вырастает на горизонте залива французский фрегат, а вот из теснины между Giudecca и островом S. Giorgio Maggiore выплывает пассажирский пароход, возвращающийся из Chiorgia.

Беппо, разнеженным взглядом обводя родной город и лагуну, затянул бессмертную «Santa Lucia». Лодка приближалась к молу. Еще несколько ударов весел, несколько ловких маневров в лабиринте гондол — и мы причалили к мосту della Paglia.

— Беппо, — попрощалась с гондольером синьора де Орпега, — на сегодня ты свободен. Домой я вернусь отсюда пешком.

И она взошла, воспользовавшись моей помощью, на мраморный цоколь набережной.

— Итак, идем в «Cafe, Orientale».

Взгляд мой с привычным восхищением устремился к белоснежному Дворцу дожей, затем, рассеянно скользнув вдоль Моста вздохов, мрачного массива тюремных бастионов, задержался на «длинном гранитном урочище, разделенном зелеными каналами, воссоединенном белыми мостами, странноприимном месте для тысяч и тысяч судов» — словом, на Riva degli Schiavoni. И внезапно среди этого роскошества красок и оттенков, среди божественного пиршества красоты, перехватывающего дух неустанным изумлением и восторгом, на меня нахлынула безбрежная, неодолимая грусть.

Но грусть эта «не мне принадлежала». Черными платами инокинь надвигалась она на меня из далей минувших лет, отраженными волнами катилось ко мне эхо раздумий великого поэта-отшельника, который вот здесь, на этом самом берегу, прогуливался «под вечерней зарей», тихий, «в себя склоненный»…

А когда я уже сидел рядом с прекрасной Инес за одним из столиков и, ослепленный огнями и бликами, блуждал взглядом по залитой пурпуром бухте, мне снова пришли на память слова забытого поэта об этом уголке Венеции:

«Там, на утренней заре, уплывают в туман рыбацкие суденышки… Там, в полуденном свете, проникаешь в таинство палитр Веронезе, Тинторетто, Тициана… Там, в лунном сиянии, уходят корабли во мрак великий, а где волну посеребрил луч месяца, блестящая секира, прицепленная к носу гондолы, зубастым профилем своим ощеривается…»

Но тут меня вывел из задумчивости голос Инес:

— А теперь, быть может, соблаговолите поделиться со мной теми невеселыми думами, которые, судя по всему, навеяла на вас Riva degli Schiavoni? Кстати, позвольте напомнить вам о вашем обещании.

— А я и не собираюсь отказываться.

Допив свой кофе и закурив сигарету, я заговорил, глядя в сторону Дворца дожей:

— Здесь, на этой самой набережной, ежеутренне встречающей солнце мраморной, белоснежной своей улыбкой, в такую же предзакатную пору прохаживался восемьдесят три года тому назад гениальный творец европейского символизма, предшественник Метерлинка. Звали его Циприан Камиль Норвид, и был он славным среди соотечественников польским поэтом, потомком Собеских по материнской линии. А сопровождал его в той вечерней, тревожным предчувствием омраченной прогулке некий Титус Бичковский, художник и тоже поляк, — назавтра, купаясь в Лидо, зайдет он «слишком далеко в волны» и якобы случайно утонет. Бичковскому было в ту пору шестьдесят лет; некогда учился он в дрезденской академии, затем в Мюнхене, «везде со славянским послушанием покоряясь традициям той или иной местной школы, — образец терпения, упорства и кротости», а потому накануне своей гибели закончил он небольшую картину, изображавшую рыбака с чадами его — рыбака, трудившегося от зари до зари, чтобы к вечеру в руках у него оказался «единственный улов его — пустая раковина». Итак, два этих польских путешественника, столь несхожих между собой — один родился с душой творца, другой — с невольничьей душой славянина, — прогуливались вечерней порой тысяча восемьсот сорок четвертого года по набережной degli Schiavoni, «или, как гласит единственная, еще не стертая надпись» — по Riva dei Slavi, то бишь славян.

Беседовали об Искусстве, а когда сворачивали уже с Ponte della Paglia к piazzetta, Бичковский обратил внимание спутника на богатство архитектурных замыслов в капителях, подпиравших Дворец дожей; по странной случайности он перевел разговор как раз на то, чего недоставало в собственном его творчестве: на изобретательность и новизну.

И тогда объяснил ему великий творец «Прометидиона»: бессмертно в Искусстве лишь то, что зачато в любви, а истинная красота есть та же перевоплощенная любовь.

— А что потом, любезный друг мой? — прервала минутное молчание Инес. — Что было потом?

— Потом они вышли на площадь Святого Марка, наступили сумерки, «вокруг, под окружающей прямоугольник площади галереей, нарастало оживление, один за другим освещались ресторанчики, а вскоре ожидалась и музыка, концерт военной капеллы, состоявшей, по обыкновению (в те времена), из чехов и игравшей здесь по вечерам». В один из этих ресторанчиков, скорее всего в тот, что у аркад Procuratie Vecchie, они и вошли…

— А назавтра, — подхватила донья Инес, — Бичковский был уже мертв.

— Совершенно верно. Пошел ко дну — как дочь Ялмара из «Дикой утки» Ибсена, сошел в глубины моря, прозрев неразрешимо противоречивую правду своей жизни. «Поистине печален этот мир до самой гробовой доски…»

Я умолк, рассеянно глядя на чернеющий у наших ног табор гондол, лодок и моторных суденышек. Уже совсем стемнело. Как по знаку, данному свыше невидимым взмахом руки, внезапно вспыхнули электрические дуги в светильных шарах, лампах и фонарях, а с площади Св. Марка поплыла серенада, исполняемая капеллой — Венеция отмечала наступление сумерек достойным ноктюрном. В лагуне здесь и там ожили, пришли в движение блуждающие сигнальные огоньки. На одном из военных кораблей, бросившем якорь напротив мола в акватории острова San Giorgio Maggiore, отмечали именины адмирала; по сему поводу судно было украшено флагами и торжественной иллюминацией. От Punta della Salute, по ту сторону канала, взмывали к небу веретена ракет, взрывались ливнем искр огненные фонтаны и букеты; на Лидо длинной цепочкой огней и лампочек засверкала вечерняя рампа набережной…

Оторвавшись наконец от залива, взор мой встретился с испытующими глазами Инес. Какое-то время я спокойно выдерживал их взгляд. Затем с моих губ сорвался неожиданный вопрос:

— Вы верите в ворожбу?

Она схватила меня за руку и с оттенком изумления спросила:

— Почему вам взбрело это в голову именно сейчас? Вы читаете в чужих душах?

— Отнюдь, просто вырвалось как-то само собой, непроизвольно. Мыслям не прикажешь, приходят невесть откуда и невесть зачем.

Она живо возразила:

— О нет! В данном случае вы заблуждаетесь. Я как раз думала о старой цыганке из Астурии, которая нагадала мне преждевременную кончину мужа.

— А потом ваши мысли передались мне, — заключил я.

— Do you know something about painter-medium Luigi Bellotti? — вдруг явственно донесся до нас обрывок разговора за соседним столиком.

Там сидели двое мужчин: один в клетчатом костюме, с моноклем, тщательно выбритое лицо выдавало типичного англичанина, что же касается второго, то восстановить его генеалогическую линию было затруднительно.

— Вот вам еще одна игра случая, — заметила донья Инес. — Эта фраза из диалога наших соседей как бы продолжает затронутую нами тему, а кроме того, она кое-что мне напомнила.

— Какое отношение имеет художник Беллотти к предмету нашей беседы?

— Как, вы не слышали о нем?

— Увы.

— Это феноменальный медиум, входя в транс, он рисует с завязанными глазами картины, поразительно напоминающие манеру старых итальянских мастеров. Я читала о нем недавно любопытную статью в «La Tribuna».

— Пока не вижу никакой связи.

— Сейчас увидите. Так вот, этот Беллотти якобы общается с потусторонним миром и время от времени слышит голоса умерших.

Я взглянул на нее с иронией.

— И вы верите в сказки о «духах»?

— Ну, назовем это перевоплощением его подсознательного «я», если вас так больше устраивает. Во всяком случае, прочтя статью в «La Tribuna», я решила повидаться с господином Беллотти. Надеюсь, с помощью своих «голосов» он откроет мне что-нибудь из моего будущего.

— Ах вот как, понимаю — стало быть, это тоже из разряда ворожбы.

— Разговор этих двух господ напомнил мне о моем намерении — я осуществлю его в ближайшие же дни. Вы пойдете со мной, не так ли?

— Как это пойду? Разве Беллотти живет здесь поблизости?

— Он постоянно живет в Венеции, возле calle della Rosa. Итак, согласны составить мне компанию?

— С превеликим удовольствием. С некоторых пор я заметил, что ступил на тропу необычных событий.

— Так бывает в жизни: вдруг после череды дней серых, рутинных наступает полоса удивительных происшествий. Мне, к примеру, внутренний голос подсказывает, что я живу в преддверии чего-то решающего в моей судьбе. Кто знает, возможно, знакомство с вами, signor Polaсco, первое звено в этой цепи.

— Не смею надеяться, — улыбнулся я. — Слишком большая честь для меня.

— Какая скромность! Я в нее ни капли не верю. Просто в вас говорит прирожденное мужское плутовство.

На меня полыхнул обезоруживающий взгляд бриллиантовых ее очей.

Вот так, в беседе, скоротали мы вечер, даже не заметив, как стрелки висевших на стене часов подкрались к десяти.

— Por Dios! — воскликнула она, внезапно спохватившись. — Пора возвращаться домой.

И мы покинули кафе; миновали riva, потом мол, оставили позади толпу, теснившуюся на piazzetta, и выложенное мрамором каре перед собором Св. Марка, а затем, пройдя под аркой Torre dell’Orologio, свернули на Merceria.

Несмотря на поздний час, город жил полнокровной жизнью. Казалось даже, что пульс его бьется сейчас сильнее, чем днем, под палящими лучами солнца. Из приоткрытых магазинов, кафе и ресторанов вырывались снопы света, таинственно преломляясь в черных водах каналов и канальцев. Продавцы и покупатели, жильцы и консьержи, выбравшись из душных, пропитанных зноем домов, расположились у ворот и подъездов, служивших пунктами наблюдения за ночной толчеей и иллюминацией, а заодно и кузницей провинциальных сплетен. Ибо Венеция — прекрасная, боготворимая всем культурным миром Венеция с ее музеями, дворцами и галереями — остается при всем при том провинцией. И в этом, пожалуй, неповторимость ее очарования. Именно в таком согласном слиянии высокой многовековой культуры с простотой и безыскусностью небольшого городка. Потому-то чужестранец чувствует себя в Венеции лучше, чем, например, во Флоренции или в Риме, где его иной раз подавляет царящая вокруг монументальность и «сановитость». Лично мне эта жемчужина Адриатики полюбилась как раз за ее desinvolture. При всей своей несравненной красоте Венеция позволяла мне оставаться самим собой, не принуждала к искусственному, обременительному настрою торжественности.

Обмениваясь нашими мыслями и впечатлениями, навеянными городом лагун, мы миновали линию Ponte Rialto, театр Malibra,n, Scuola dell’Angelo Custode и вышли на всегда многолюдную calle Vittorio Emanuele.

— Все-таки хорошо, что здесь нет места автомобилям, этому бичу двадцатого века, — заметила Инес. — Этот чудесный город за два месяца исцеляет на весь год мои издерганные нервы.

Через calle di Traghetto мы углубились в район узких параллельных улочек, выходивших к Canal Grande. Здесь было намного тише: ночное движение, сосредоточенное в артериях улиц Vittorio Emanuele и Lista di Spagna, отдавалось в этих прибрежных капиллярах лишь глухими отзвуками. Изредка скользнет меж домов сотканный из сумерек силуэт прохожего да прошмыгнет под ногами драный одичалый кот.

В конце одного из таких проулков, на так называемой calle dei Preti, или Священнической улочке, играла у стены дома стайка детей. Горевший под аркой фонарь отбрасывал на них конус худосочного света, толикой слабосильных бликов освещая и соседний особняк. Вдруг среди ребятишек поднялся переполох: замер на губах напев считалки, руки, сомкнутые в хороводе, разжались, и щуплые жалкие фигурки сбились у стены.

— Donna Rotonda passa! Donna Rotonda! — услышали мы пугливый шепоток.

На прямоугольник небольшой площади, разделявшей две улочки, упала длинная фантасмагорическая тень женщины. Высокого роста, с негнущейся, как у статуи, фигурой, вышла она из ближнего проулка. Шляпа а. la Lindbergh — почти до бровей, с наушниками, прикрывающими щеки, и с застежкой под горлом — так плотно укутывала ее голову, что напоминала шлем со слегка приоткрытым забралом, из небольшого прямоугольного выреза виднелся лишь фрагмент белоснежного, как бы морозом скованного лица с узкими поджатыми губами — лицо это, суровое и неподвижное, как мумия или трагическая маска, не оживлялось даже взглядом, ибо глаза заслонял низко надвинутый на лоб козырек. И если бы не уверенность и твердость поступи, можно было бы предположить, что донна Ротонда слепая.

Необычность внешнего вида усугублял еще и наряд — несовременный, старомодный: облегающая жакетка с буфами блекло-песочного цвета и такое же платье на кринолине. Подол этого платья, запыленного и безжалостно траченного временем, длиннющего и широкого, как абажур, — видимо, ему-то Ротонда и обязана была своим прозвищем, — волочился за нею по земле с тихим, каким-то странным шелестом.

Прямая и холодная, как могильная стела, прошествовала она ровным, размеренным шагом, двумя руками поддерживая на правом плече высокий сосуд, напоминающий греческую амфору.

— Это сумасшедшая, — пояснила Инес, когда Ротонда исчезла за углом собора. — Живет где-то поблизости. Время от времени я ее встречаю. Не очень-то приятное соседство.

— Донна Ротонда, — повторил я в задумчивости. — Круглая Синьора. Неудивительно, что ее вид так пугает детей. Есть в этой несчастной что-то тревожащее. Прошла мимо как символ страдания и комизма, сплетенных в какой-то трагический узел.

— Мне тоже не по себе, когда я сталкиваюсь с нею, — тихо призналась Инес, прижимаясь к моему плечу. — Я стараюсь обойти ее стороной… А вот и мой дом. Buenas noches, caballero! Hasta luego!

Она вынула из сумочки ключ и вставила его в замок узкой неприметной двери — бокового, со стороны суши, входа в небольшой дворец. Я припал к ее руке долгим поцелуем. Она мягко высвободила ее и скользнула внутрь.

Я остался один в самом конце утопавшей во мраке улочки. В нескольких шагах от меня плескались о ступени воды Canal Grande, в глубине, на углу, мерцал фонарь. Медленно побрел я к центру, погружаясь в лабиринт улиц, улочек и проулков. Домой не тянуло. Теплая июльская ночь располагала к романтической прогулке. Взбудораженный дневными событиями, долго еще слонялся я как лунатик среди каменных теснин, в головоломных ловушках всех этих венецианских rughe и rughette, corti, salizzade, sottoportici, rami, rioterra и saccho. Наконец, устав от блужданий и насладившись владевшим мною настроением, я прибился к воротам тихой своей обители, ютившейся в проулке, называемом calle di Priuli.

Последнее, что всплыло в моем сознании перед тем, как сон одолел меня, был таинственный, особенный какой-то шелест. Но его реального источника я бы не смог найти — это было навязчивое воспоминание о шелесте, с которым платье донны Ротонды скользило по мощеной улочке dei Preti…

15 июля

Два дня тому назад мы с Инес были у Луиджи Беллотти на calle della Rosa. Этот визит произвел на нас очень сильное впечатление; посейчас мы не можем прийти в себя.

Навстречу нам вышел мужчина лет тридцати, щуплый, очень бледный, с широким выпуклым лбом и удлиненным овалом лица; в сумрачном его взгляде еще блуждали отблески недавнего экстатического состояния. Как он сам объяснил, только что у него был «сеанс» с каким-то французским профессором, специально приехавшим из Парижа для совместных экспериментов.

Решив, что мы хотим посмотреть его картины, он любезно провел нас по своему ателье, показав два-три пейзажа, поразительно напоминающих по манере Сегантини, и несколько полотен, подписанных Чарджи и Маджоли. На мой вопрос о том, как он сам себе объясняет свой дар, хозяин ничтоже сумняшеся ответил, что считает себя орудием умерших художников, которые и направляют его руку.

— Исследователи подобных явлений, изучающие их вместе с вами на ваших научных сеансах, придерживаются, очевидно, несколько иной точки зрения, — осторожно заметил я.

— Знаю, — ответил он, — но я не согласен с ними, а мой внутренний опыт подтверждает мою правоту.

Я объяснил ему цель нашего визита, он улыбнулся и сказал:

— Сомневаюсь, смогу ли исполнить вашу просьбу, я ведь, собственно, мантикой не занимаюсь, а голоса, которые, бывает, слышатся мне, будущего не открывают. Во всяком случае, до сих пор такого не случалось. Но я все-таки попытаюсь войти в транс и придать ему определенное направление; для этого, синьора, мне надобно установить с вами контакт. Прошу вас, дайте мне какой-нибудь предмет, который давно уже вам принадлежит.

Инес протянула ему браслет. Он подцепил его левым мизинцем и, устроившись в кресле рядом с мольбертом, на котором было натянуто еще не тронутое кистью полотно, завязал себе глаза черной повязкой.

— А сейчас попрошу на несколько минут полной тишины, — сказал он, слегка подавшись вперед.

Мы с Инес уселись рядышком на софе и во все глаза уставились на него. В студии залегло мертвое молчание. Тем отчетливей слышался городской шум, проникавший сквозь раскрытое окно, и тиканье часов на противоположной стене. Инес нервно сжимала мою руку. Так прошло десять минут.

Вдруг Беллотти схватил в руки кисть и палитру и начал писать. Мы подкрались на цыпочках к мольберту и впились глазами в полотно. Мазки ложились с такой быстротой, что вскоре уже стало вырисовываться содержание.

Поперек холста пролегла сине-стальная лента бурлящей реки. На правом берегу раскинулся какой-то большой город, левый застилали непроницаемые клубы туманов. Меж берегов аркой изгибался мост. Странный это был мост! Левый его пролет, вздымаясь из клубящейся мглы, был как бы ее призрачным продолжением, столь же зыбким и туманным; от четких же форм правого пролета, тянувшегося со стороны цветущего города, исходило ощущение весомости и осязаемости.

На мосту как раз встретились двое: из пучины туманов вышел мужчина, а с противоположной стороны — женщина. Мы узнали их. Это сошлись на рубеже двух миров призрак дона Антонио де Орпега и безумная Ротонда. Остановившись на середине моста, они протягивали друг другу руки как бы в знак примирения…

Но вот на картину лег последний мазок. Художник отложил кисть и заговорил сонно и глухо:

— Я слышу голос слева: «Мы заключили союз, сестра моя во страдании. Связанные узами мученичества, оба жертвы великой страсти, сегодня мы сошлись здесь, на пограничье жизни и смерти, в последний раз.

Ибо час твой, сестра, близится. Человек, призванный стать связующим звеном между нею и тобой, уже явился. Помни об этом, сестра, помни!…»

Беллотти в изнеможении упал в кресло. Мы стояли молча, вглядываясь в таинственную картину, вдумываясь в темный смысл ее толкования…

Внезапно Беллотти вновь ухватился за кисть и несколькими энергичными взмахами перечеркнул свое полотно — слились краски, расплылись контуры, уступив место хаосу пятен; все исчезло как мираж.

Художник сорвал с глаз повязку и, возвращая Инес браслет, спросил:

— Ну как? Удалось вам благодаря тому, что я рисовал и говорил, прояснить для себя будущее?

Я описал ему содержание картины и повторил его слова. Он склонил в раздумье голову, а потом обратился к Инес:

— Синьора, вы вдова?

— Да.

— Значит, покойный появился благодаря браслету.

— Но откуда взялась фигура донны Ротонды? — вмешался я. — И какая может быть связь между нею и покойным мужем синьоры?

— Возможно, в последнее время вы думали об этой несчастной, — предположил Беллотти.

— Так оно и есть, — ответила Инес, — как-то вечером, совсем недавно, мы оба видели ее. Эта встреча угнетающе подействовала на меня, почему-то встревожила сильнее, чем прежде, и той ночью я думала о ней больше, чем следовало бы.

— И все же, — заметил я, — это еще не объясняет символики их свидания и смысла разговора.

— Не знаю, ничего не знаю, — несколько раз повторил он. — В ту минуту я был лишь орудием неведомых сил, а быть может… быть может, всего лишь их игрушкой…

Мы поблагодарили его и, погруженные каждый в свои мысли, спустились к гондоле.

Вечер того дня я провел с Инес в Giardini Publici. Здесь, в парковом уединении, среди греческих колонн одного из павильонов Искусства, я впервые испытал сладость ее поцелуя, а часом-двумя позже сжимал ее в своих объятиях в одном из покоев старинного дворца, помнившего еще времена дожей.

— Чему быть, того не миновать, — говорила она мне, в истоме потягиваясь всем своим прекрасным, гибким телом на средневековом ложе под балдахином. — Я не могла больше противиться: ты явился как предопределение…

Я не верил своему счастью. Пробило полночь, когда я, одурманенный любовным угаром, выскользнул из ее дома через боковую дверь. Неверным шагом лавировал я меж закоулков. На углу calle della Misericordia дорогу мне перешла донна Ротонда. Минуя меня, она вскинула голову — видимо, чтобы взглянуть на церковные часы. И тогда я увидал ее глаза. Темно-фиалковые, со стальным оттенком, бездонно грустные. Чу, дные глаза.

10 августа

Вот уже месяц я счастлив, несказанно счастлив со своей возлюбленной доньей Инес де Торре Орпега. Эта женщина стократ прекраснее и намного утонченнее, нежели я предполагал. В искусстве любви она несравненна. При этом всегда сохраняет эстетическую меру, ни следа вульгарной безудержности.

Вот уже месяц мы живем как влюбленные полубоги, не замечая никого вокруг, не считаясь с людским мнением. Дни у нас отданы прогулкам. Ежедневно переправляемся на Lido, там купаемся в море, а потом осматриваем достопримечательности лагуны. Посетили уже стекольные заводы Murano и знаменитую школу кружевниц на острове Burano, беседовали с рыбаками в прохладе уютных винных погребков Torcello и провели несколько чудесных часов в кипарисовых рощах острова S. Francesco del Deserto. Так проходят наши дни. Но я не променял бы их даже все разом ни на одну из наших ночей. Ибо ночи наши подобны волшебным сказкам Востока, в которых грезы ткут свои радужные миражи — ткут на канве всякий раз исчезающей под ними действительности. В экзотических садах нашей любви мерцают алебастровые, посеребренные дремотной луной лампионы, качаются на ветвях диковинные златоперые птицы, скользят по тихим водам влюбленные лебеди.

Благословенна будь та ночь на острове Chioggie, единственная ночь, которую нам даровано было до самого рассвета провести под одной крышей, на правах супружеской пары.

— Un letto matrimoniale, signore? — встретил нас вопросом любезный служитель гостиницы — вопросом естественным и уместным, исключавшим всякие сомнения.

— Si, signore, un letto matrimoniale, — ответил я, и нас разместили как супругов.

Не знаю, то ли эта невольно навязанная нам роль, то ли живописный, предзакатно печальный портовый пейзаж настроили Инес на глубоко лирический лад, но той ночью в ее страстности без остатка растаял благородный холодок. Когда в пылу ласк и поцелуев я взял ее на руки с ложа и, качая как дитя, стал носить по спальне, она обняла меня за шею и громко разрыдалась.

— Любовь моя, супруг мой возлюбленный! — услышал я прерываемый всхлипываниями шепот.

Часу во втором она уснула, обессиленная, на моей груди.

Такие вот наши ночи…

Безмерное мое счастье доброжелательно и отзывчиво настроило меня к людям: я вхожу в их положение, сочувствую им, по закону контраста сильнее теперь ощущаю чужое несчастье. Тем более что жизнь как нарочно на каждом шагу меня с ним сталкивает. Словно опасаясь, как бы я не забылся. Словно хочет меня остеречь. Почти ежедневно напоминает об этом, подстраивая мне встречи с Ротондой.

Теперь уж и я так называю эту блаженную беднягу, ставшую пугалом для городской детворы и как бы воплощением покаянного духа венецианской лагуны.

Бедная женщина пробудила во мне искреннее участие, и я попытался кое-что о ней разузнать. Настоящее ее имя Джина Вампароне, матерью ее была кастелянша одного из дворцов на Canal Grande. В юности Ротонда слыла красавицей, а в разуме помутилась после того, как ее бросил какой-то венецианский аристократ. Покидая город лагун навсегда, соблазнитель подарил Джине на память свой дворец вместе со всем содержимым, однако мать ее предпочла остаться в своей скромной комнатушке в глубине флигеля и здесь вместе с безумной дочерью коротает остаток грустных дней своих, не перебираясь в господские покои. Дворец до сих пор стоит никем не заселенный, разве что пустотой; только Джина время от времени наводит в нем порядок, протирает мебель и чистит ковры. Ее, видимо, и хозяйкой-то не считают — просто кастеляншей, дескать, вот вернется владелец, тогда она сдаст ему все дела.

А propos o греческой амфоре, скорей всего памяти о возлюбленном: безумная носит в ней каждый день, утром и вечером, молоко для матери.

Вот такие крупицы подробностей собрал я среди соседей и знакомых. Они не утолили моего любопытства — только подстегнули его. Есть что-то такое в характере ее безумия, в выражении лица, в одежде, что остается для меня загадкой. Она будоражит меня, и потому я вот уже несколько дней, когда выпадает свободная минута, издали слежу за Ротондой. Разве это не парадокс? Я, самый счастливый человек в Венеции, я, любовник доньи де Торре Орпега, украдкой слежу за помешанной дочерью какой-то кастелянши! Что это — жалость короля к нищенке или каприз, который может себе позволить grand seigneur фортуны? Странно, смешно, но что тут поделаешь? Да, Джина Вампароне не выходит у меня из головы…

30 августа

Как это произошло? Каким образом? Каким образом? Как я мог? Ужасно, отвратительно!…

И все же это случилось, случилось непоправимое.

А дело было так.

Вчера, часов в одиннадцать вечера, я по обыкновению возвращался от Инес домой. Ночь была душная, светила луна. Я шел медленным шагом, все еще разнеженный, все еще чувствуя в жилах истому любовных услад. На одном из pontestopto, якорной дугой скрепляющем берега, я остановился и, опершись о балюстраду, наслаждаясь тишиной, загляделся в черные воды канала. Но вот у меня за спиной послышался шум. Я обернулся и увидел Ротонду. Она переходила мост и была уже в нескольких шагах от меня, прямая и безучастная, в надвинутой низко на глаза шлемовидной своей шляпке, левой рукой придерживая амфору на плече. На меня она, казалось, не обращала ни малейшего внимания, хотя в этот поздний час я был здесь единственной живой душой. Возможно, даже не видела меня? Прошла мимо как видение и стала отдаляться в сторону S. Felice.

Подстегиваемый любопытством, я последовал за нею, сохраняя приличную дистанцию. Так дошли мы до следующего моста, через Rio di Noale, затем Джина свернула налево, к побережью. Я задержался в тени углового дома, выжидая, пока она пересечет пустую безлюдную площадь, залитую лунным половодьем. Но как только силуэт ее исчез за изломом дома, я быстро одолел разделяющее нас пространство и снова пошел следом, держась от нее в нескольких шагах. Теперь уже не оставалось сомнений, что она возвращается к себе, во дворец бывшего своего возлюбленного.

Вскоре фигура ее растворилась в сумраке дворцового портика.

Осторожно, крадучись, подошел я к ближайшей колонне и, укрывшись за цоколем, окинул взглядом дворик. Прямоугольной формы, он был окаймлен галереями в мавританском стиле; посредине, окруженный купами папоротника, тихо шелестел серебристый фонтан. В другом конце перистиля я увидел исчезающую с глаз Ротонду.

Там, должно быть, пристанище смотрительницы дома, подумал я, там она и живет со своей матерью.

И я уже хотел было удалиться, но тут фигура ее снова появилась в поле зрения, озаренная бликами мерцающей луны. Со связкой ключей в руке она остановилась посреди дворика, казалось задумавшись; потом взошла по лестнице наверх.

Под прикрытием теней, отбрасываемых колоннами, я поднялся на второй этаж и через приоткрытую дверь проскользнул вслед на нею в одну из зал. Интерьер был выдержан в стиле раннего Ренессанса. В восторге забывшись при виде живописных шедевров, развешанных по стенам, я чуть было не выдал себя. К счастью, женщина была погружена в свои мысли. Я укрылся за ширмой рядом со старинным камином и оттуда наблюдал за ее действиями.

Она остановилась перед большим напольным зеркалом и сняла с головы свою несуразную шляпу. Мягкие, медно-золотые локоны хлынули на плечи сверкающим водопадом. Потом она поменяла освещение — в залу из-под абажуров люстры хлынул мягкий теплый пурпур.

Женщина подошла к оттоманке, стоявшей посреди комнаты, и стала быстро раздеваться. Фигура ее преображалась как по мановению волшебной палочки. Ниспадали пропыленные грязные лохмотья каждодневного ее одеяния, лег на пол диковинный кринолин, и вот уже красные снопы света озаряют роскошную медновласую красоту. Исчезла донна Ротонда, мрачное пугало, унылый зловещий призрак дремотной лагуны, — передо мной стояла Джина Вампароне, несчастное дитя венецианского простонародья, в уединении дворца расцветшее в чудную, любовью помраченную красавицу. Пред ликом горделивой, царственной своей наготы она преобразилась до неузнаваемости. Черты лица смягчились, суровости плотно сжатых губ как не бывало, влажным блеском затеплились темно-фиалковые глаза. Красота ее была совершенна. Таких женщин, должно быть, сподобился встречать в любимом своем городе божественный Тициан, такие являлись ему во вдохновенном видении «Donna Incomparabile…»

Насытив взор созерцанием собственной прелести, она снова стала одеваться. Но теперь уже в совсем другие одежды. В дорогое, изысканное платье, как бы уподобляясь одному из женских портретов, висевших прямо перед ней на стене.

В голубом парчовом платье с воротником, наподобие чаши тюльпана окаймлявшим прелестную ее шею, Джина походила теперь то ли на Лукрецию Борджа, то ли на роковую Беатриче, словно сошедшую под чарами заклинаний с одного из ренессансных полотен. Манящая улыбка заиграла в глазах, спорхнула на раскрытые лепестки губ и медленно растаяла в уголках рта. Припомнила ли Джина годы любви и счастья? Повторяла ли одну из сцен, в которой когда-то участвовала? Или именно так одевал ее он, стилизуя под образец итальянских красавиц?

Весь во власти чар, веявших от ее облика, я забыл об осторожности и вышел из своего убежища, охваченный изумлением и восторгом. На шорох шагов она обернулась и заметила меня. Отпрянув назад, закрыла лицо руками, затем опустила их, неподвижно прижав к телу, словно пытаясь укрыться маской Ротонды, наконец, под упорным моим взглядом, смятенно запылала как роза. Затем вдруг, протянув ко мне руки и обжигая огнем прекрасных своих глаз, прошептала в экстазе:

— Giorgio mio! Giorgio mio! Mio carissimo Giorgino!

Кинувшись к ней на зов, не отдавая себе отчета, что зов этот — не более как трагическое недоразумение, что она увидела во мне того, другого, я бросился к ее ногам, обнял ее колени. Она задрожала всем телом и упала в мои объятия. Губы наши встретились, а тела слились в любовном исступлении…

Придя в себя и вдруг осознав, что же произошло, я увидел, что Джина лежит в беспамятстве. Я побежал за водой и стал приводить ее в чувство. Лишь только первые толчки крови стерли смертельную бледность с ее щек, и она с глубоким вздохом открыла свои грустные, изумленные глаза, я поспешно, как вор, выскользнул вон.

6 сентября

С того памятного происшествия, случившегося в ночь с 29 на 30 августа, минула неделя. Словно бы ничего и не было. Как и прежде, мы с Инес ежедневно видимся, пьем блаженство из общего кубка, плаваем, как прежде, в гондоле по лагуне, выбираясь на ближние и дальние прогулки. А все же что-то вкралось в наши отношения, какое-то отчуждение пролегло между нами. Несколько раз Инес ловила меня на приступах беспричинной задумчивости; однажды она бросила мне полный обиды упрек, что нередко во время любовных наших услад я произвожу впечатление безучастного. Но и я заметил в ней перемены. В них нет ничего такого, что можно истолковать как охлаждение ее чувств: перемены эти особого свойства. Донья Орпега с некоторых пор стала пугливой и нервозной. Малейший шум вызывает в ней преувеличенные страхи, малейшая тень вырастает до размеров страшилища. В последние дни она как будто постоянно к чему-то прислушивается, чего-то ждет.

Не далее как позавчера Инес, вся дрожа, прижалась ко мне, а когда я спросил, в чем дело, ответила:

— Мне постоянно кажется, что кто-то крадется ко мне неслышным шагом или затаился у меня за спиной. А то вдруг приходит в голову, что кто-то должен был сюда прийти и задержался в дороге; но от намерения своего не отказался, лишь отложил его на какое-то время — на неопределенный срок.

— Ну что за ребячество, дорогая, — успокаивал я ее. — У тебя просто нервное переутомление, ты стала чересчур впечатлительна.

— Нет-нет, Адамелло! Ты ошибаешься. Дело совсем в другом. Больше всего нервирует меня именно эта неопределенность, эти сомнения, эта нерешенность.

— Нерешенность насчет чего?

— Не знаю. Знала бы, не боялась. Страх перед неведомым — страх самый мучительный. Я чувствую, что окружена какими-то зловещими, враждебными флюидами.

Я пожал плечами и намеренно перевел разговор на другую тему. Мне почти всегда удается рассеять в ней эту болезненную боязнь неизвестно чего, и если бы не такие перепады настроения — хоть и минутные, но довольно неприятные, — жизнь наша напоминала бы цветущий майский сад.

За все это время Ротонду мне довелось увидеть лишь однажды. Сдается, она не узнала меня: прошла мимо с суровым и безучастным по обыкновению видом, с глазами, прикрытыми шлемом. Теперь я избегаю ее и возвращаюсь от Инес кружным путем…

10 сентября

И все же Инес была права. Ее опасения начинают приобретать более определенные формы. Сегодня уж можно сказать, что в каком-то смысле они небеспочвенны. Если, конечно, предположить, что этой помешанной бедолаги вообще стоит опасаться.

Ротонда преследует ее! Сомневаться не приходится. С некоторых пор старается держаться поблизости, кружит вокруг нее как зловещая сова, то и дело возникает перед нею как из-под земли — цветком скорби и печали. Никаких признаков агрессии — просто проходит мимо как неумолимое memento. Никогда даже не глянет на нас — хотя мы прекрасно понимаем, что она знает о нашем присутствии, что ищет встреч с нами, вернее, с Инес. И сдается, именно это каменное, высокомерное спокойствие, эта изысканная невозмутимость более всего нервируют мою возлюбленную. Нет возможности даже защититься от нее, ведь не пристает, не провоцирует. Вся ее сила в том, что она просто проходит мимо. Donna Rotonda che passa…

Она любит также подстраивать нам неожиданности — любит подстеречь внезапно, когда мы менее всего ее ждем. Третьего дня, поздно вечером, наша гондола отчалила от Ca d’Oro. Увлекшись разговором с Беппо, которому помогал править, я сидел спиной к набережной и на блюдал за игрой световых отражений на воде. И вдруг почувствовал, как Инес нервно сжала мне руку.

— Что, carissima?

— Взгляни, взгляни: там, на набережной, — она!

Я бросил взгляд в том направлении и в самом деле заметил ее над каналом — неподвижную и прямую как колонна.

— Очевидно, вышла на берег, чтобы проводить нас, — попытался я пошутить, но, взглянув на Инес, умолк…

В другой раз, в мое отсутствие, Ротонда неожиданно объявилась в саду Papadopoli, где донья Орпега ждала моего прихода. Она возникла из-за купы дерев так внезапно, что пораженная Инес невольно вскрикнула. К счастью, как раз в эту минуту подоспел я. Именно эта встреча утвердила меня в подозрении, что донна Ротонда преследует Инес.

Мою же особу она, кажется, полностью игнорирует, словно я для нее не существую. Или это только уловка ревнивой женщины? Хотя почему я считаю, что Джина должна ревновать меня, возможно, у нее совсем другие мотивы. Что, если мне суждено быть только «связующим звеном» между этими двумя женщинами, связующим звеном, и ничем более? Ведь очевидно, что она ищет встреч только с Инес. Неудивительно, что донья Орпега в такой тревоге.

— Не хотелось бы мне остаться с нею наедине, — призналась она мне сегодня за ужином. — Всегда я испытывала какое-то инстинктивное отвращение к этой юродивой, а теперь страшусь ее как нечистой силы. Вчера, после твоего ухода, когда я вышла на лоджию партера подышать вечерней прохладой, мне показалось, что Ротонда пыталась подплыть ко мне на гондоле.

— Это невозможно! — живо возразил я. — Тебе только показалось. Неужели она осмелилась бы?

— Уверена, это была она, я узнала по одежде, по этому ужасному то ли шлему, то ли шляпе. Она проплывала как раз возле моих ступеней и явно собиралась пристать к ним. Я в ужасе бросилась назад, в дом, — запереть входные ворота. Наглая идиотка! Не отходи от меня больше ни на шаг, мне страшно, Адамелло…

14 сентября

А ведь Ротонда ревнует меня! Ревнует как любимого мужчину! Меня убедил в этом комичный по сути инцидент на Ponte Rialto.

Мы отправились туда с Инес в полдень — поглазеть на людские толпы, стекавшиеся по случаю ярмарки, походить по рыночным рядам. Мост кишел гуляющими, торговцами и покупателями; в шумливом, разгоряченном суетой людском скопище задавали тон темноволосые, голубоглазые венецианки, cittadine с томными глазами, в черных траурных платьях и традиционных шалях и мантильях.

Мы остановились перед торгом синьора Джулиано, который звучно и вдохновенно перечислял достоинства своих колье. Одно из них, из овальных жемчужных зерен, приглянулось Инес. Я вклинился в словоизвержения торговца, нахваливающего свой товар, с вопросом о цене. Он подал нам колье с шутовской учтивостью, моментально заломив, по крайней мере, двойную цену. Я расплатился, мы уже собирались было отойти, но вдруг возле доньи де Орпега как из-под земли выросла Ротонда. Не успел я вмешаться, как она вырвала из рук Инес украшение и нырнула со своей добычей в теснящую нас толпу. Случилось это так неожиданно, что все вокруг оторопели. И только спустя какое-то время взорвался шквал возмущенных криков и ругательств.

— Ladra Rotonda! Ladra, ladra!

Несколько человек кинулись даже в погоню за беглянкой. На лице Инес, побледневшей от испуга, проступила улыбка.

— Lasciate la! — успокаивала она разъяренных людей. — Lasciate la povera passa! Non m’importa!

А мне вполголоса бросила:

— Пускай носит его на здоровье. Я даже довольна случившимся. Может быть, она наконец-то оставит нас в покое.

Происшествие на Rialto не на шутку растревожило меня, и я всерьез стал беспокоиться за безопасность Инес. В тот же вечер мы решили уехать из Венеции и поселиться на Chioggie. И осуществить свое намерение не откладывая, завтра же после полудня. Поскольку суденышко, курсирующее между Венецией и этим живописным островом в южной части лагуны, отчаливает в пятом часу, а весь путь занимает часа два, мы рассчитали, что прибудем на место к ночи и найдем себе временное пристанище в одном из отелей. Потом я подыщу какую-нибудь виллу со стороны Адриатики, и там мы с Инес и поселимся.

На обдумывание планов и подготовку к отъезду у нас ушел вечер и часть ночи. Инес была очень оживлена, глаза у нее лихорадочно блестели, в таком состоянии она попрощалась со мной около полуночи. Мы условились, что я приду за нею завтра в три и мы поплывем гондолой к пристани на канале Св. Марка. Я ушел от нее успокоенный и вскоре уснул глубоким сном.

Утро следующего дня я посвятил улаживанию дел, связанных с переездом, а в полдень пообедал в trattoria на Cannareggio. Вышел из ресторана во втором часу. Охваченный нервозным нетерпением, немного прошелся по calle Vittorio Emanuele, выкурил массу сигарет и, не дожидаясь трех часов, велел ближайшему к берегу гондольеру отвезти меня к Инес. Когда мы подплывали к дворцу, я заметил у ступеньки какую-то гондолу, привязанную к одной из голубых тумб. Лодка была чужая, и в ней дремал не Беппо, а незнакомый гондольер.

— У синьоры гости? — недовольно спросил я.

Лодочник зевнул и, лениво потянувшись, ответил с загадочной усмешкой:

— О да, у синьоры гость, редкий гость.

Когда я поднялся по ступеням, завеса, отделяющая лоджию от комнат, раздвинулась и оттуда вышла Ротонда. Увидев меня, она вздрогнула, но тотчас овладела собой и с невозмутимым, каменным лицом двинулась мимо. Меня затрясло от ярости.

— Что тебе здесь нужно? — резко спросил я ее. — Почему ты все время околачиваешься возле этого дома?

Она ответила мне молчанием и, сойдя по лестнице, села в гондолу. Плеснула лопасть весла, заплясала рябь по воде, и лодка торопливо выплыла на середину канала.

Отодвинув завесу, я бросился в холл. На паркете, под одной из колонн, лежала Инес; в груди ее торчал вонзенный по рукоять венецианский стилет. Твердая рука была у Джины Вампароне, твердая и меткая: угодила в самое сердце…

И снова стоит прекрасный венецианский полдень, солнце играет на опаловой волне, и гладь лагуны искрится мириадами бликов. И снова, как в тот день, когда я впервые встретился со своей возлюбленной, я отчаливаю с нею от Fondamente Nuove. И так же, как тогда, мы плывем в том же направлении: к Кладбищенскому острову…

Она покоится предо мною на дне черной гондолы, прекрасная и безмятежная, с улыбкой на алебастровом лице, утопая в фиалках и белых розах, — спит, кроткая и царственная, на баюкающей волне, а сверху ее укрывает сапфировый свод небес…

Я припадаю к крохотным, в атласных туфельках, стопам, прижимаюсь губами и слышу, как за моей спиной, на возвышении, кто-то плачет…

Это Беппо — наш гондольер…



Читать далее

СТРАСТЬ (Венецианская повесть)

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть