Онлайн чтение книги Избранные произведения в двух томах. Том 2
Близкое небо

1

Чем выше вырастали дома, тем клочковатей становилось небо. С детства запало в душу, что небо свободно от всяких посягательств. И теперь она сокрушалась: добрались! Небо было и далеко, над головой, и близко, в душе. Короче говоря, оно было для Зины неотъемлемой частью ее жизни, и нельзя было вырвать эту часть, не причинив боли и урона всему другому. Без неба не увидишь, как летают птицы. Не поразишься тому, как молнии бьют во все концы, соперничая между собой в блеске с такой яркостью, что сразу и не скажешь, какая ярче, и в ударах грома, таких оглушительных, что сразу и не скажешь, какой сильнее.

А неповторимый размах, которому оно безмолвно учит с младенчества? Неужели все не испытывали такого: замер под открытым небом, глотнул с воздухом его далекой, но твоей синевы, и словно бы родился заново?

Самой главной, облегчающей и озадачивающей особенностью неба оставалась его неодолимость. И разве только облака, грозовые тучи и птицы в этом неоглядном просторе? А звезды? И разве только звезды? А луна? И все это лишь в далях, подвластных глазу. А дальше? Но чтобы увидеть это и почувствовать в себе, как отзвук, такую же бескрайнюю мысль, похожую на легенду, надо, чтобы над тобой развернулось все небо, а не жалкий, затиснутый между домами клочок.

Как-то на собрании в своей мастерской Зина разразилась целой речью о том, что им, архитекторам, нельзя отнимать у человека небо. Это непоправимый грабеж… Это преступление — все равно, что лишить каждого одновременно и пространства, и поэзии. Жить, конечно, можно, но как? Незаметно мельчают масштабы личности, духа и… Ей не дали ни додумать, ни договорить. Ефим Зотович, начальник мастерской, низенький да еще сутулый, ходивший по коридору и за столом сидевший с опущенной головой, точно после крупного несчастья, хваткими пальцами пощипал по привычке кончик носа и сказал:

— Слышали и читали, Зинаида Сергеевна, Пушкина, Лермонтова и других, включая Лебедева-Кумача. Поэзия — хорошо, согласны, — он и от себя говорил во множественном числе, — но она не заменит экономичности наших проектов и не отменит этого требования к нашей деятельности, потому что оно скромнее, но главнее.

— Чего?

— Неба, например. Там — пустота, а тут — деньги. Существенная реалия, Зинаида Сергеевна, а не какая-нибудь поэзия.

— И поэзия — пустота?

— А как же! — оживляясь, что с ним редко случалось, воскликнул Ефим Зотович. — Из стихов дом не построишь. Я имею в виду, разумеется, не свои, а чужие стихи. Разве — карточный домик. Как в «Пиковой даме».

— «Пиковая дама» — проза, — уныло сказала Зина.

— Тем более, — Ефим Зотович тупым концом карандаша постучал по столу, сигналя, что отвлеченный разговор закончен, и перешел к изложению тех задач, которые сегодня стояли перед архитектурной мастерской, были сформулированы начальством и не подлежали оспариванию.

А Зина рвалась оспорить, кое-что хотя бы, в границах творческого диспута хотя бы, ведь они, в конце концов, не бухгалтерия, а хотя бы… Танька, бывшая года два-три назад студенткой, а сейчас работавшая в ее группе, назвала ее дурой. Будто Зина не видит, какие прочные люди появились. Их не переспоришь и не переборешь. Они отделили свое дело от поэзии, от природы, например, тем более, что ее в иных районах и не осталось. Можно сказать, совсем.

— А небо?

— Ты что, в самом деле дура?

Зина неловко пожала плечом.

— Ну, хватайся за небо! — посмеялась Танька. — За что хвататься-то будешь? А, то-то!

Но Зина схватилась. В проекте районного рынка, которым она по поручению Ефима Зотовича стала заниматься. Зина вместо глухой кровли над торговыми рядами предусмотрела световой проем, заделанный закаленным стеклом, сквозь которое будет просвечивать небо. Конечно, лишь кусок его, но она верила, что как по капле воображают море, так и этот кусок сделает свое дело, возродит ощущение открытого неба над головой. Некоторые из окрестных домов, залезавших верхними этажами и карнизами с боков в световой проем, Зина спрятала, придав будущему рынку овальную форму, а не прямоугольную, грубо говоря, сарайного типа. И торговые ряды стали закругленными, где и круглыми, веселее, а к тому же удобнее. Честное слово, это было творческой находкой!

Обитателем рынка, олицетворяющего щедрость земли, сделается солнце. Оно потянет к себе и покупателей, и продавцов. Для покупателей бытовая необходимость станет праздничной прогулкой. Возможно, Зина преувеличивала, но лучше все преувеличивать чуть-чуть, чем ни к чему не стремиться…

Ефим Зотович похвалил ее за оригинальность решения, но пощипал кончик носа и обвел овальные контуры будущего сооружения. Дескать, зачем овал? Это ж специальные ванты для кровли, для которой тоже, профессионально выражаясь, нужен материал особого светопроникновения. Опять специальный…

Его мягкие замечания задали тон обсуждению. Вместо железобетонного монолита предложили сборный комплекс из стандартных элементов. Но она не мыслила свой овал на готовых стандартных опорах. И тогда влиятельный сотрудник мастерской, талантливый архитектор, по словам других, судить об этом она не рисковала, но, безусловно, талантливый юморист, спросил:

— А зачем вам этот овал?

— Для неба.

— А небо, Зинаида Сергеевна? Вы уже поразили нас проектом — браво! А теперь разрежьте его — проект вместе с небом — на стандартные элементы, именуемые окнами, и тогда уже будет не браво, а ура!

— Вы в шутку? — спросила она.

— Нет, — ответил он, — это вы шутите, а я серьезно. И в основном его поддержали.

Уже началась осень, как раз подошел срок ее отпуска, ей напомнили об этом, чтобы она не чересчур отчаивалась из-за неудачи с проектом (не первый раз и все по сходным причинам ее предложения проваливались), не очень расстраивалась хотя бы, помогли купить удачную путевку, и она покатила к Черному морю и прожила там почти месяц, каждое утро клянясь забыть свой проект и запомнить, что ей ни до чего нет дела. Ее первый и последний муж, с которым она десять лет назад прожила целый год, часто спрашивал: «А зачем тебе это нужно?» — «А тебе — нет?» — спрашивала и она. «Нет». И он был прав. Так и надо жить. Ей больше ни до чего нет дела — ни на земле, ни, тем более, в небе.

2

Ехала она домой нелюдимо, разучиваясь общаться, уже и характер менялся. Она и отдыхала нелюдимо, не знакомясь ни с кем, кроме трех старичков, разделявших с ней курортное застолье. Старички были потешные, по утрам приходили с царапинами от бритья, а один даже пожертвовал бородкой, признавшись, что почти два часа потратил на очередь в парикмахерской. И Зина до сих пор переживала, ни за что ни про что обидев самоотверженного поклонника, когда сказала, что ему с бородкой было лучше, и поклонник так растерялся (ничего не поправишь за оставшиеся недели!), что в этот вечер не побежал к кассе санаторного кино за билетами, а на следующий снова побежал, ведь соперники тоже были без бородок, а бегали. Она вмешалась, переписала календарь кинотеатра с названиями картин, разметила, кто когда отвечает за билеты, не за два, а за четыре, демократично включив в список ответственных и себя. На прощанье купила к ужину старикам бутылку удивительного «Бастардо», и один, до тех пор самый молчаливый, вдруг сказал:

— Эх, напьемся, что ли!

И потихоньку выпил целую рюмку.

Вот какая была у нее курортная компания…

На пляж она ходила одна — или загорала в соседних скалах с двумя-тремя такими же молодыми женщинами, храбро разоблачаясь донага, потому что в узком пролазе между скалами, выводящем на солнечную площадку, кто-то повесил круглую железку от банки ивасей с автомобильным «кирпичом», запрещающим движение, и припиской угрожающими каракулями: «Для мужчин», или быстро ныряла с деревянного настила и заплывала, пока хватало сил, а там, замерев, будто даже не дыша, лежала на воде и смотрела в свое небо, под которым реяли чайки. У берега они суматошно кричали, бранясь из-за добычи, швыряемой им отдыхающими. А здесь каждая птица была предоставлена своему зоркому глазу и острому, крепкому крылу, своей ловкости, к чему кричать?

Так или иначе Зина старалась, чтобы с ней никто не познакомился, не разрушил одиночества, оказавшегося поразительно благотворным: она кофейно загорела, спала после обеда и килограмма два вернула отощавшему от нервотрепок телу, самой нравилось, как забыто округлились груди и окрепли длинные ноги. Она вся была длинновата, а ноги — особо, тут нет двух мнений: длинные ноги — это бесспорно хорошо. Прямые, выточенные по всем правилам изящного искусства, быстрые ноги ее были «ох, какие!». Так, бывало, восклицал муж. А больше никто… В глаза, во всяком случае. Из-за работы некогда было ей заводить романы, а без любви, хотя бы такой — недолгой и неглубокой, какой обходится скоротечный роман, у нее вообще ничего не получалось в общении с мужиками. Она понимала, что старомодна в своих желаниях, но каждый раз, едва случалось необычное знакомство, она ждала и хотела не романа, а чего-то еще старомоднее, словом, семьи, ребенка, хотела, чтобы любимый не посматривал на часы, а принадлежал ей, и она в ответ принадлежала бы ему — с длинными ногами, и глазами — небесной голубизны, и зубами, которые у нее один к одному, как напоказ, обнажались при каждой улыбке. Да только улыбалась она все реже…

А сейчас, в тесном вагонном туалете, перед узким зеркалом в ржавых крапинах, она вдруг заплакала под удручающе звонкое тарахтенье колес, будто ничего другого, кроме этого размаскированного машинного грохота, ей до конца жизни не суждено услышать. Глянула на свои глаза, на свои зубы, забелевшие еще вызывающей и бесполезней после того, как она потерла их импортной пастой, подумала, что если она, в самом деле, бросит гробить столько времени на проекты и начнет жить по командам Ефима Зотовича и других, это уж все равно, то куда она себя денет? Кому она нужна? А уже к половине подходит не какой-нибудь, а четвертый десяток, между тем как бабий век — сорок лет! Народная мудрость! И она хотела улыбнуться пословице, а вместо этого потекли слезы, и она их не останавливала, пусть себе текут, если им хочется. В дверь сердито застучали, не давая отплакаться. Она сполоснулась и вышла.

Двое мужчин с полотенцами на плечах приумолкли на полуслове и хрустнули шейными позвонками, повернув головы вслед за ней. «В сорок пять — баба ягодка опять!» — вспомнила она утешающе-веселый ответ мрачной пословице и улыбнулась. А ведь и тридцати пяти еще нет, ягодка! Куда спешишь? Она остановилась у окна, чтобы передохнуть возле своего купе от без спроса напугавших ее переживаний. Из купе доносилось безостановочное и бравое шмяканье шахматных фигур по доске. Два молоденьких лейтенанта, не знавшие, о чем разговаривать с красивой женщиной, как вести себя, этого не проходили в училище, а жизнь еще не подарила своих уроков, не первый час смущенно играли в шахматы. Оба, несмотря на южную жару и вагонную духоту, не распаковывались из новеньких золотопогонных кителей, застегнутых на все пуговицы, не прятали носовых платков, зажатых в кулаках — этими накрахмаленными и хрустящими, как бумага, платками оба почти одновременно вытирали потеющие лбы и, подчеркивая свою независимость, оба, едва Зина приоткрыла дверь и вошла, заговорили так же неумеренно громко, как бабахали по доске:

— А Баклашин-то женился!

— Иди ты!

— Рая отказала ему наотрез, на Крайний Север ехать не согласилась, так он тут же на другой женился.

— Иди ты!

— Сложная штука — любовь!

Бах, бах, бабах… Фигуры перепрыгивали из клетки в клетку, не оставляя игрокам ни секунды, чтобы призадуматься, пока, наконец, не раздалось под облегченный вздох:

— Мат!

— Иди ты!

И глядя, как шахматные фигуры второпях выстраиваются для нового стремительного броска друг на друга, и присев, Зина сказала:

— Ничего сложного. Наоборот, все просто. Не любила Рая вашего бедного Баклашина…

Лейтенанты повернули к ней раскрасневшиеся лица, а с верхней полки без насмешки, но с улыбкой, тактично, можно сказать, чей-то голос спросил:

— Извините, а если вашего мужа вдруг назначат на Чукотку или поближе, на Сахалин, или совсем близко, в Тьмутаракань какую-нибудь, скажем, вы обрадуетесь и поедете без всяких разговоров?

— О! — воскликнула она вместо ответа. — Как неожиданно, я даже испугалась. У нас новый сосед? Откуда?

— С разъезда. Все поезда проносятся мимо, а ваш вдруг притормозил, как нарочно, и подобрал меня.

У новенького — она успела заметить, стрельнув глазами, тем более, что он, развалившись среди дня на своей полке, повернулся к Зине лицом — у него было что-то неряшливое, не бородка, а так, и пухлые усы, тоже подзапущенные, и упругие пряди надо лбом, свернувшиеся густыми, где мелкими, где солидными кольцами, все — беспросветно черное, как смоль. Если прибавить такие же глаза под такими же бровями, то можно сказать, что смоли был перебор. Кавказ, судя по облику. При чем же здесь этот разъезд? Да ей-то какое дело?

Но все же Зина полюбопытствовала:

— Живете на разъезде? По вашему хотенью-веленью и остановился поезд? Хозяин разъезда?

— Друга приезжал навестить. Он недавно из больницы. Ложился — думал и не выберется, человек увлеченный, помнил дело, а себя забыл, запустил. Написал мне, что-то вроде завещания, что тут за него осталось довести до ума и как. А вышло — хорошо! Удачная операция и телеграмма! Я в самолет, в поезд, в автобус, до него от разъезда еще пятьдесят километров, до друга-то, и прилетел, приехал, пришел. Познакомились.

Зина потрясла головой.

— Постойте. Как это — познакомились? Друг же!

— Мы, как на войне, в письмах подружились. У нас дело общее. Одна статья в профессиональном журнале свела нас, сначала в драке, а потом подружились. А вот и повидались наконец. Хорошая штука — самолет.

— Живешь и не знаешь, что тебя окружают такие интересные люди! — звонко сказала Зина.

Эту юношескую звонкость в ее голосе всегда воскрешала искренняя заинтересованность, и даже суровые лейтенанты улыбнулись. Правда, один спросил, вспомнив, что они как-никак ехали с Зиной раньше:

— Чем же интересные?

— Нестандартные. Ваше дело, незнакомец?

— Боюсь, скучное.

— Для вас?

— Для вас. — Усы его топорщились от улыбки, глаза зажглись переполненно и робко в то же время. Он спустил ноги и спортивно спрыгнул с полки, сразу попав в свои тапочки, потеснил лейтенантов и вернулся к задетому: — Да, хорошая штука — самолет!

Ревнивый лейтенант тут же строго справился:

— Что же вы в поезде?

— Так ведь самолеты еще не садятся на разъезде, — погоревал его товарищ.

— Кроме того, в Москву нужно на денек, — прибавил чернявый спутник. — А оттуда полечу к себе.

Зина опять полюбопытствовала:

— Далеко?

— Крохотный городок.

— Где?

— На Арале. На Аральском море, — уточнил он, почувствовав, что не сразу все поняли.

— Название? — спросила Зина и застыдилась: не пристает ли она?

— Вы еще не ответили мне, — напомнил он.

Показалось, что живой свет в его глазах, погружаясь в их глубину — а ведь не у каждого глаза глубокие! — подчеркнул озабоченность, будто бы ее ожидаемый ответ был не просто так — абстрактным, а их касался. И это вовсе развеселило.

— Вас волнует, поеду ли я без лишних слов за мужем? Но у меня нет мужа!

И засмеялась она одна, а мужчины покашляли все.

— Ну, тогда, допустим, любимый. Извините, недозволено вторгаюсь в интим.

— Не за что!

— Почему?

— Потому что и любимого нет.

— Безобразие, — сказал один лейтенант.

— Обманывайте, но уж не так, — обиделся другой, а чернявый спутник вытащил и завертел в пальцах сигарету, и Зина заметила, что пальцы у него со следами земли и мозолей, как у чернорабочего, стало еще интересней.

— Скажу по сути, — объявила она, положив локти на вагонный столик, как на трибуну. — За любимым — на край света! И дальше. Это без обсуждений.

— Это не по сути, — хмуро возразил собственник вопроса.

— Почему?

— Потому что суть всегда конкретна. В ней — конкретная география, конкретная зарплата и другие конкретные условия жизни, не говоря уж о конкретных характерах встретившихся людей, их весьма конкретных субъективностях. И еще всяких непредусмотренных частностей жизни.

Зина вздрогнула, как от ожога, даже выпрямилась. Она сызмала боготворила любовь. Может быть, потому, что ей ничего другого не оставалось, как боготворить? Но она и сейчас приготовилась не спорить, а сражаться.

— Вообще…

— Вообще — все это болтовня, — оборвал чернявый спутник и вынул спички.

— Вобще у нас не курят, — свирепо предупредил один лейтенант и второй поддержал друга:

— Да!

Новенький встал.

— Мы договорились с офицерами, — успела смягчить тон разговора Зина. — Курящий в купе — персона нон грата! Даже я выхожу…

Новенький без слова громко закрыл за собой дверь — нечаянно или специально. Зина отмахнула волосы со лба и через молчаливую минуту вышла за ним. Зачем? Да так! Посмотреть в окно. Он курил в тамбуре, а она осталась у своего купе, слушая, как там забахали терпеливые фигуры на терпеливой доске. Смотреть желала, смотри!

Земля преображалась за окном, идущий на север поезд незаметно въезжал в осень. Простор до горизонта порыжел. Облетевшие подсолнухи, напоминая старух, больше не поворачивались за солнцем и неподвижно чернели мертвыми лепешками. Угасающей позолотой отдавали кукурузные поля. Лишь клены у отстававших станционных домиков, грязных от дождей и пыли, поднимаемой и колесами поезда, полыхали раскаленно, казалось, уж дальше некуда, но какой-то клен разгорался еще раскаленней, еще внезапней, как крик.

Зина повернулась от чужого взгляда. На нее смотрели из тамбура. Неотрывно. Беззастенчиво. Хоть уходи. И она пошла — к нему. Молча взяла предложенную сигарету, молча задымила, и когда уже была сигарета на исходе, он спросил:

— Вы актриса?

Она поморщилась.

— Как только женщина более или менее ничего, так актриса? Все терплю, кроме глупости.

Он затряс головой: да, да, да.

— Я не знал, как спросить, кто вы?

— Архитектор. А вас, как я понимаю, нечего и спрашивать. Степная глубинка, крохотный городочек у Аральского моря, вдали от глаз, сплошной секрет! И скучное, но пожирающее душу, но, безусловно, интересное дело, наверное, самое нужное сегодня. Угадала?

Он захохотал. Откровенно, неудержимо, закинув свою чернющую голову. Что за радость — откровенные люди! Как легко с ними, удобно — не существовать, а жить! Она тоже смеялась, сама не зная чему, все звонче и звонче, а он сказал:

— Дело, действительно нужное, и я даже уверен — самое. И для меня — интересное, тоже — самое. Но другим — бог с ними! — может показаться скучным, особенно, если им занимается такой рослый дядька, которому впору выступать борцом в цирке.

— Кто же вы?

— Рыбовод. Научней — ихтиолог. И мой здешний друг — рыбовод. Мы разводим рыбу в прудах.

— Постойте! Ну, тут, в степи, пруды. А вам-то они к чему? У вас же — море!

— Аральское.

— Ну?

— Оно почти без рыбы.

— Почему?

— Море сохнет, рыба дохнет. Это пословица, рожденная у нас. Можно и научней. Бывает, все на свете высыхает… Почти стихи! Грустные. Трагичные. Высыхают даже моря. Возрастает соленость, которой не выдерживают замечательные аральские усачи, лещи, сазаны. Сейчас она в два раза выше довоенной. Пропадают нерестилища, научней, нерестовые площади, рыбе негде размножаться.

— Я только что от моря и не могу представить себе, как оно сохнет.

— Городок, в котором я живу десяток лет, незадолго до этого был портом. С маяком. Еще дети, не кончившие школу, помнят, как под окнами их домов, облицованных солнечным, будто отполированным камышом, гуляли волны, штормы гремели, а первоклашки не видели своего моря. Оно откатилось, на добрый десяток километров. Ничтожный по числу рыбацкий флот, когда-то романтичные, а теперь старенькие фелюги добираются до моря по каналу, а канал для них каждую ночь чистит плавающий экскаватор.

— Почему?

— Канал засыпают песчаные бури, неизбежные в пустыне. Вокруг моря — пески. И вдоль канала, на всем пути фелюг, все глубже врастая в песок, валяются и большие корабли, и маленькие лодки, черные от солнца и смолы, как уголь, а над ними вместо чаек кружат и орут вороны. Кладбище кораблей.

— Почему?

— Кораблю нужен не только морской простор, но и человек. Они — братья. А где море, там уже нет людей, потому что нет пресной воды, жилья, дорог, а где люди, жилье, дороги, там нет моря.

— Это преступление!

— Природы.

— Вы боретесь с ней?

— Среди многих. В Арал повернут сибирские реки, его спасут. И мы выпустим в него миллионы мальков — снова вырастут и зарезвятся усачи, сазаны и даже рыбы осетровой породы, которая сейчас напрочь… выбыла!

— Вы приезжали к другу посмотреть его хозяйство?

— Да. Полносистемное, научно говоря. У него есть маточные пруды, выростные, нагульные… Короче, от малька до товарной рыбы. Извините, это уже скучно… Но… я посмотрел попутно. У нас все это тоже есть. У меня. Я приезжал встретить его дома. Получил телеграмму из больницы и встретил. Он приехал, а я уже накрыл стол. Что за дом, где тебя никто не ждет?

— Он одинок?

— Да.

— А вы?

— Уезжая, я оставляю в своей комнате радио включенным. И меня встречает чей-то голос, а то и музыка. Я издали слышу ее в открытое окно.

— Не боитесь, что залезут?

— Что вы! Под моим окном всегда сидят старики, слушают радио. Так говорят. А на самом деле, извините, ждут меня. Я для них немножко — море, немножко — будущее их детей.

— И вы всегда возвращаетесь?

— Я и сейчас сойду в Харькове и завтра уже буду там.

— А Москва?

— В другой раз.

— Почему?

— Вы много спрашиваете: почему?

— А вы боитесь ответить?

— Я робкий человек, да еще напуган жизнью. Личной, имеется в виду. Но это, наверное, тоже скучно.

— Нет!

У нее вырвалось слово слишком категорически, но, говорят же, оно — не воробей, вылетит — не поймаешь. Вылетело. И она ждала.

— Как вас зовут? — спросил он.

— А вас?

Мужчине принято называться первым.

— Искандер Тургунов. Я узбек.

— А я — Зина. Что значит — Искандер? Торжественно.

— Еще бы! Так у нас зовут Македонского. Искандер Зюлькарнайн.

— Значит, Александр. Разрешите называть вас Сашей, Македонский?

— Тронут.

— Скажите, уж не из-за меня ли вы хотите сойти в Харькове и улететь?

— Вопрос!

— Мы же не дети.

— Из-за вас.

— Правда? Почему? Ну, не робейте! В поезде легко говорится. Слезли — разошлись. Не скажете?

— Скажу, как это ни глупо. Девушка, которую я любил, сначала обещала, а потом так и не приехала ко мне на Арал. С тех пор и до… до сегодня я как умер в этом деле. Ждал чего-то, конечно, оживая временами, но… Я традиционен кошмарно! Мой идеал — крепкая семья, дети. Все испарилось! А сегодня…

— А сегодня? — спросила Зина умолкшего Македонского.

— Увидел женщину, которой могу сделать предложение.

— Сделайте, — сказала Зина шутливо.

— С одним условием.

— Каким?

— Свадьбу играем на Арале.

— Как интересно! — воскликнула она и вгляделась в него — он бледнел, и смоль его усов и бородки, его кудрявых волос оттеняла эту бледность.

Зина приготовилась рассмеяться, но не вышло, и она серьезно ответила:

— Я согласна.

— Сумасшедшая! — растерянно воскликнул он. — Вы же совсем не знаете меня!

Теперь она засмеялась.

— А вы меня?

— Вы пошутили? — спросил он.

— Сходите в Харькове, — посоветовала она.

— Если я сойду, то пойду за вами пешком.

Он стоял, все такой же бледный, а она не могла уйти, потому что он держал ее за руку, стискивая все крепче, хоть кричи.

3

Два дня — остаток ее отпуска — они прожили в Москве, в однокомнатной квартирке, которую Зина обещала сдать райсовету. Вот удивятся-то! Пусть удивляются. Пока Саше обещала, конечно, но на этих днях всех удивит — и Ефима Зотовича, и Таньку, и других коллег по мастерской, и райсовет. Танька назовет ее сумасшедшей. А может быть, в этом сумасшествии и есть самая большая нормальность?

Телефон часто звонил. Видно, та же Танька проверяла, не вернулась ли она, не терпелось потрепаться, послушать, как старшей подруге отдыхалось. Кому она была еще нужна, кроме Таньки? Трубку не снимали, а телефон все звонил, часто, как никогда, Саша мог заподозрить, что это ее поклонники, которым она сроду не называла номера, как они ни вымаливали, но Саша не обращал на звонки внимания, а потом с ее разрешения заложил под бренчалки кусочки картона, и аппарат сразу осип и перешел на шепот.

Про себя она даже обиделась чуточку, что Саша ни слова не проронил насчет заждавшихся поклонников, но потом списала все на узкий диванчик, который она держала, чтобы не загромождать маленькую комнату, такой узкий, что на нем и одной-то тесно. Саша купил в комиссионном огромную медвежью шкуру, на нее кидали свернутое пополам зимнее одеяло и спали на полу, как в каком-то далеком путешествии.

Она готовила Саше все вкусное, что умела, а оказалось, что умела не так уж мало. Мамино наследство плюс фантазия. Творческая. Плюс, конечно, изобильный осенний рынок с зеленью и фруктами. На рынок она бегала каждый день и поймала себя на том, что все еще воображает торговые ряды под небом. Да, привязалась эта чертовщина!.. Ну, ничего… Она соорудит такой рынок в городке у Арала, не совсем такой, а похожий, с покрытием, легко — раз, два! — разбирающимся на лето, но и зимой, под мокрыми, а то и снежными дождями рынок будет под небом…

— А небо у вас какое? — спросила она Сашу, ожидая, что он ответит: синее-синее, какое же еще может быть небо над морем, прозрачное, солнечное, какое же еще может быть небо на юге страны, а он ответил:

— Близкое. Хоть рукой бери!

А когда она рассказала ему о своем проекте, то услышала:

— Это нашим горожанам понравится. Они не любят, когда от них прячут небо.

И вот наступило утро выхода на работу. Последнего, как она думала, ее выхода. Она написала совсем короткое заявление, прочла его Саше и пообещала позвонить ему домой с работы. А едва ее увидели, так и заторопили:

— Зина! Беги, Ефим Зотович ждет. Велел срочно.

— Что такое?

— Сам скажет. Секретарша твой телефон оборвала. Беги.

Она заспешила на длинных ногах, которым так легко покорялись полы и земля, полетела, все равно надо было положить на стол начальнику заявление, но раньше он поднялся и встретил ее одним словом:

— Поздравляю!

— С чем?

— Вы не получили нашу телеграмму? Как же так?

— А что?

— Да садитесь, именинница!

Он улыбался. И она улыбалась — от предчувствия чего-то радостного, может быть…

— Как отдохнули?

— Да не томите вы!

— Едва автор укатил на юг — звонок из Союза архитекторов и требование: немедленно прислать ваш проект, ваш рынок. Включили на конкурс. И вот — как это объявлять: стоя или сидя? — дня четыре назад еще звонок: первая премия. Поздравляю!

— Я еще была в дороге, — сказала Зина. — Будут строить?

— А как же!

Она не стала звонить Саше. Пошла домой сама говорить. И в тот же день рыбовод улетел к Аральскому морю один.

4

Полтора года прошло. Минуло, как один день. Саша прилетал к ней трижды. Каждый раз — на два праздничных дня. А когда везло, и праздники совпадали с воскресеньем, то на целых три. Отпуска она пока не брала, и он не брал, ни о чем не спрашивал, капитально убирал квартирку, вешал на стену какое-нибудь многокрасочное узбекское блюдо или прибивал полочку и ставил на нее неправдоподобную лепную игрушку, набивал продуктами холодильник, сам засучивал рукава и готовил, да такую еду, что тут уж и слов не подобрать. Рыбу привозил. Копченую. И свежую — из прудов. В последний приезд приволок тяжеленный черный казан, чтобы сварить и поставить перед ней настоящий узбекский плов, для которого прихватил сочную морковь, и специальные травы, и какие-то, тоже специальные, зерна, и зеленую наманганскую редьку, утолявшую жажду — пожевал, проглотил кусочек — и как будто выпил чашку родниковой воды.

Объяснив ей в шутку, что плов требует температуры не меньше, чем три тысячи градусов, Саша бережно расковырял одну конфорку в газовой плите, чтобы пламя было погуще и покрылатей. И тогда она предложила:

— Слушай, мастер! Пойдем раньше в загс и хотя бы подадим заявление, а потом уж позовем гостей на плов. В следующий приезд распишемся и опять закатим плов! Есть свои выгоды в том, чтобы справлять свадьбу по частям.

Он присел на кухонную табуретку, кстати оказавшуюся возле ног, и спросил:

— Ты не полетишь со мной?

— Когда?

— Послезавтра.

Медленно и отрицательно она поводила головой, а он превратился в совершенную неподвижность. Угольные глаза не мигая смотрели на нее, как тогда, из тамбура. Но теперь они словно бы прощались. Печально и немо.

— Расскажи, что нового? — наконец спросил он.

Никогда раньше он не задавал подобных вопросов, потому что она сама коротко рассказывала ему о главном. В райисполкоме поддержали проект, но вздохнули: «Это нам дорого. Постарайтесь удешевить». Все разумно — у них народные деньги. Из-за этих перерасчетов как началась запарка, так и не кончается. И вдруг попался Вова! Талантливый инженер! Схватил архитектурную идею и пересчитал так красиво, так экономно, что Зина захлопала в ладоши наедине с собой. Вот здесь, на кухне, среди ночи. Расчет — это не всем дано. И поэтому многие сразу опускаются до стандарта. А Вова много сэкономил и ничего не испортил.

Все, казалось, наладилось. Кроме фонарей. Вечерами даже под открытым небом в этих широтах требуется ранний свет. И ей предложили типовые фонари, ширпотребовские, а она забегала по исследовательским институтам в поисках нового сочетания пластиков с химией и новой формы. Чтобы фонари светились под небом звездами. Маленькие, но многочисленные. От нее отмахивались, пока однажды не явился тот же запыхавшийся Вова и не рекомендовал еще одного увлеченного человека, не просто изобретателя, а художника душой. Через несколько месяцев родились светильники. Мало того, родилось и новое покрытие, за которым сияло небо. Полная неподдельность! Жена этого инженера называет его одержимым. «Не паникуйте! — говорила она часто звонившей Зине. — Он одержим своим сиянием, как сумасшедший!»

Саша вскочил, подошел к ней и поцеловал.

— Зина, я понимаю твою неуемность. Но при чем тут ты? Химия, пластики, гвозди — это же не твоя, извини, забота! Что ты делаешь в этих институтах?

— Я? — ответила она, прижавшись к нему. — Не знаю. Я бегаю.

— А сил хватает?

— Хватит, пока ты со мной. На что угодно!

Впереди было решающее совещание у главного архитектора города, через две-три недели.

— Я прилечу в этот день, — сказал он, — дай телеграмму.

И вечером в тот памятный день она пришла домой, а Саша уже ждал ее. На столе, в новой вазе, раскинулся большущий букет цветов, да не каких-то, а ташкентских…

— Это тебе независимо ни от чего. Как дела? — опять спросил он.

— Нормально.

— А чего ты мрачная?

Неожиданно и недобро она повысила голос:

— Устала!

— Это пройдет.

— Две ночи не спала перед роковым совещанием. Думала, все сломается, и я уеду к тебе. А проект пустили в дело. И даже без поправок!

— И что еще? — спросил он, громко открыв шампанское. — Признавайся сразу, будет легче.

— Тебе — легче?

— Не валяй дурака, тебе.

— Ожидается, в нашем районе будут строить стадион под стеклянной крышей. Почему бы нет?

— И ты? Как это коснется тебя?

— Главный предложил мне уже поломать голову над стадионом, чтобы это никого не застало врасплох.

Саша едва не сказал что-то, но придавил слова, разлил шампанское, поднял бокал, и молчание затянулось. Он глотнул, и она глотнула, и он подумал: а вот ее первая фраза все и определит, я не буду больше ничего говорить. Когда-то она поделилась с ним, что любит шампанское. Повторила бы хоть это, и прозвучало бы так празднично, честное слово!

Но она встала, отвернулась, подошла к дивану, выдернула из-под его сиденья подушку, взбила и так же, не оглядываясь, попросила:

— Ты сегодня не лезь ко мне.

— Понял, — обронил Саша.

Уже когда он растянулся в кухне, на медвежьей шкуре, до него долетел голос из комнаты:

— А почему бы тебе не перебраться ко мне? Будешь разводить рыбу в подмосковных прудах, в теплых водах, а научно — термальных, где она растет круглый год без остановки на зиму. Эту теплынь наверняка сбрасывает попусту какая-нибудь ТЭЦ.

Он вроде бы и не хотел отвечать, но не выдержал:

— Ох, какая ты образованная!

— Я читаю о рыбе все статьи в газетах.

— Это была его статья.

— Чья?

— Друга, к которому я приезжал на степной разъезд и который невольно познакомил нас.

— Правда? Он много сделал для своей степи, а ты для своего Арала. Может быть, хватит?

Саша опять долго молчал, потом ответил:

— Для своей земли сколько ни делай, все мало.

Ночью он оделся почти бесшумно и ушел, надеясь попасть на предрассветный самолет. И когда уже парил над облаками, затянувшими землю без промежутка, успокаивал себя тремя словами: хорошая штука — самолет. Никакого успокоения не наступало, но он уже был опытным в несчастьях. У него, казалось, ничего не было дороже воспоминаний — и появилась Зина. Жизнь щедра, это факт. Больше никого, наверное, не появится, он и не хотел, но терзанье пройдет, может быть, через год, может быть, через два, не спеши, терпи… И останутся новые воспоминания…

А Зина проснулась, когда он уходил. Она услышала, как все же щелкнул придерживаемый пальцем язычок замка. Зина поняла, что гость — на аэродром. Ну, ладно…

«Что ладно, девочка?» — вдруг спросила она себя. Он придет домой, где играет радио, а по стеклам катятся капли дождя, невзначай пролетевшего мимо… И недолгую праздничную фантазию властно сменит будничная тоска!

И еще неожиданней она подумала, что не позже, чем через три дня, полетит за ним. Саша уже говорил секретарю горкома, что ждет жену — столичного архитектора, и тот обрадовался. Они построят новый город, а море вернется к его порогам. А стадион сделает Танька, пардон, Татьяна. Ей помогут, и сама Зина, и Вова, и все. Вову надо поздравить с новым ребенком. Не забыть. И у них с Сашей родится сын. И, может быть, дочка. Как-то она спросила Сашу: «Почему ты ни разу не сказал мне: я люблю тебя».

— Разве это так не понятно? Боюсь слов.

— Но бойся простых вещей. Знаешь, что сказал Сомерсет Моэм? Простые слова становятся банальностями от частого повторения.

— Я боюсь тебя обидеть банальной фразой.

— Ты смешной, как Дон-Кихот.

— Он не смешной. Он грустный.

— В наш деловой век грустные люди выглядят смешно. А знаешь, за что я тебя люблю? Ты никогда не станешь лишь деловым. Не подчинишь этому без остатка силы, время, знакомства, деньги, даже любовь. Это тебе противоестественно! Что ты молчишь?

— Заслушался.

— Поговори со мной. Молчанье это ведь тоже — мука!

— «За краткость платят кровью… Как страх сбыванья вещих снов, страх написанья вечных слов — причина многословья», — прочел он на память.

— Кто это?

— Евтушенко.

— Не встречала. Не успеваю все собирать.

— А у меня — все. Мне оставляют в книжном магазине. Я в городе — культурная единица.

— Здорово!

С кем она еще могла так говорить? Ей захотелось увидеть сон. Но она усмехнулась. Сны — случайность, а жизнь — в ее руках. Жизнь куда лучше.

Бесповоротно решив все, она закрыла глаза и уснула счастливо и крепко, как никогда. Ей даже не снились сны.

1982