«In the Neolithic Age»: два параллельных перевода

Онлайн чтение книги Избранные стихи из всех книг
«In the Neolithic Age»: два параллельных перевода

1. В эпоху неолита[47]Этот мой перевод публиковался несколько раз в разных изданиях стихотворений Р. Киплинга начиная с 1986 года. По ошибке в сборнике «Мохнатый шмель» (М., Эксмо-пресс, 1999) и в сокращенном повторении того же издания под названием «Заветные острова» этот перевод оказался приписан Михаилу Фроману. Перевод М. Фромана, который я помещаю здесь вслед за моим, публиковался в советском издании 1936 года (ГИХЛ) и в издании «Риппол-классик» 1998 г.

(пер. В. Бетаки)

В кроманьонский дикий век бился я за устья рек,

За еду, за шкуры диких лошадей,

Я народным бардом стал, все, что видел, — воспевал

В этот сумрачно-рассветный век людей.

И все ту же песнь свою, что и нынче я пою,

Пел я той доисторической весной.

Лед уплыл в морской простор. Гномы, тролли, духи гор

Были рядом, и вокруг, и надо мной.

Но соперник из Бовэ обозвал мой стиль «мовэ» [48] Бовэ — город во Франции, где велись интенсивные раскопки (в подлиннике стихотворения вместо Бовэ фигурирует Солютрэ, тоже район раскопок культуры каменного века). «Мовэ» (фр. mauvais) — плохой.,

И его я томагавком критикнул.

Так решил в искусстве спор диоритовый топор

И граверу из Гренель башку свернул.

Тот гравер был страшно дик: он на мамонтовый клык

Непонятные рисунки наносил!

Но хорошее копье понимание мое

В сердце врезало ему по мере сил.

Снял я скальпы с черепов, накормил отменно псов.

Зубы критиков наклеив на ремни,

Я изрек, разинув пасть: «Им и надо было пасть —

Я ведь знаю, что халтурщики — они!»

Этот творческий скандал идол-предок наблюдал

И сказал мне, выйдя ночью из-под стрех,

Что путей в искусстве есть семь и десять раз по шесть,

И любой из них для песни— лучше всех!

........................................................

Сколько почестей и славы! А боец-то был я слабый —

Времена мне указали путь перстом.

И меня назвали снова «Бард Союза Племенного»,

Хоть поэт я был посредственный при том!

А другим — всю жизнь забота: то сраженье, то охота…

Сколько зубров мы загнали! Счету нет!

Сваи в озеро у Берна вбили первыми, наверно!

Жаль, что не было ни хроник, ни газет!

Христианская эпоха нас изображает плохо:

Нет грязнее нас, крикливее и злей…

Только мы и дело знали: шкуры скоро поскидали

И работать научили дикарей.

Мир велик! И в синей раме замкнут он семью морями,

И на свете разных множество племен,

То, что в Дели неприлично, то в Рейкьявике обычно,

Из Гаваны не получится Сайгон!

Вот вам истина веков, знавших лишь лосиный рев,

Там, где в наши дни — Парижа рев и смех:

Да, путей в искусстве есть семь и десять раз по шесть,

И любой из них для песни — лучше всех!

2. В неолитическом веке

(пер. М. Фромана)

В те глухие времена шла упорная война

За еду, за славу и за теплый мех,

Клана моего певцом был я, и я пел о том,

Что пугало или радовало всех.

Пел я! И пою сейчас о весне, что в первый раз

Лед бискайский погнала перед собой;

Гном, и тролль, и великан, боги страшных горных стран

Были вкруг меня, со мной и надо мной.

Но нашел мой стиль «outre» [49] Outre (фр.) — преувеличенный. критикан из Солютре, —

Томагавком разрешил я этот спор

И свой взгляд я утвердил на искусство тем, что вбил

В грудь Гренельского гравера свой топор.

И, покончив с ними так, ими накормил собак,

А зубами их украсил я ремни

И сказал, крутя усы: «Хорошо, что сдохли псы,

Прав, конечно, я, а не они».

Но, позор увидя мой, тотем шест покинул свой

И сказал мне в сновиденье: «Знай теперь —

Девяносто шесть дорог есть, чтоб песнь сложить ты мог,

И любая правильна, поверь!»

И сомкнулась тишина надо мной, и боги сна

Изменяли плоть мою и мой скелет;

И вступил я в круг времен, к новой жизни возрожден,

Рядовой, но признанный поэт.

Но, как прежде, тут и там делят братья по стихам

Тушу зубра в драке меж собой.

Богачи тех мрачных дней не держали писарей,

И у Берна наши песни под водой.

И теперь, в культурный век, все воюет человек —

Бьем, терзаем мы друг друга злей и злей,

И высокий долг певца не доводим до конца,

Чтобы выучить работать дикарей.

Мир еще огромный дом — семь морей лежат на нем,

И не счесть народов разных стран;

И мечта, родившись в Кью, станет плотью в Катмандью,

Вора Клепэма накажет Мартабан.

Вот вам мудрость навсегда — я узнал ее, когда

Лось ревел там, где Париж ревет теперь:

«Девяносто шесть дорог есть, чтоб песнь сложить ты мог,

И любая правильна, поверь!»

Легенды о зле*[50] Легенды о зле —  два стихотворения эти по сути дела ничем не объединены, кроме авторской воли. Первое из них явно примыкает по теме к стихам из «Книг Джунглей», а второе, как это нередко бывает у Киплинга, пересказывает пародийным образом библейскую легенду.

1.

Это рассказ невеселый,

Сумеречный рассказ.

Под него обезьяны гуляют,

За хвосты соседок держась:

«В лесах наши предки жили,

Но были глупы они

И вышли в поля научить крестьян,

Чтоб играли целые дни.

Наши предки просо топтали,

Валялись в ячменных полях,

Цеплялись хвостами за ветви,

Плясали в сельских дворах.

Но страшные эти крестьяне

Вернулись домой, как на грех,

Переловили предков

И работать заставили всех

На полях — серпом и мотыгой

От рассвета до темноты!

Засадили их в тюрьмы из глины

И отрезали всем хвосты.

Вот и видим мы наших предков

Сгорбленных и седых,

Копающихся в навозе

На дурацких полях просяных,

Идущих за гадким плугом,

Возящихся с грязным ярмом,

Спящих в глиняных тюрьмах

И жгущих пищу огнем.

Мы с ними общаться боимся,

А вдруг да в недобрый час

Крестьяне придут к нам в джунгли,

Чтоб заставить работать и нас!

Это рассказ невеселый,

Сумеречный рассказ.

Под него обезьяны гуляют,

За хвосты соседок держась.

2.

Ливень лил, был шторм суровый, но ковчег стоял готовый.

Ной спешил загнать всех тварей — не накрыла бы гроза!

В трюм кидал их как попало, вся семья зверей хватала

Прямо за уши, за шкирки, за рога, хвосты и за…

Только ослик отчего-то пробурчал, что неохота,

Ну а Ной во славу божью обругал его: «Осел,

Черт отцов твоих создатель, твой, скотина, воспитатель!

Черт с тобой, осел упрямый!» И тогда осел вошел.

Ветер был отменно слабый — парус шевельнул хотя бы!

А в каютах душных дамы от жары лишались сил,

И не счесть скотов угрюмых, падавших в набитых трюмах…

Ной сказал: «Пожалуй, кто-то здесь билета не купил!»

Разыгралась суматоха, видит Ной, что дело плохо:

То слоны трубят, то волки воют, то жираф упал…

В темном трюме вдруг у борта старый Ной заметил черта,

Черт, поставив в угол вилы, за хвосты зверье тягал!

«Что же должен я, простите, думать о таком визите?»

Ной спросил. И черт ответил, тон спокойный сохраня, —

«Можете меня прогнать, но… Я не стану возражать, но…

Вы же сами пригласили вместе с осликом меня!»


Перевел В. Бетаки

Томлинсон[51] Томлинсон — одно из самых знаменитых произведений Р. Киплинга.

В собственном доме на Беркли-сквер [52] Беркли-сквер — квадратная площадь в центре Лондона, но в довольно тихом районе, одно из престижных мест обитания крупных буржуа. отдал концы Томлинсон,

Явился дух и мертвеца сгреб за волосы он.

Ухватил покрепче, во весь кулак, чтоб сподручней было нести,

Через дальний брод, где поток ревет на бурном Млечном пути.

Но вот и Млечный путь отгудел — все глуше, дальше, слабей…

Вот и Петр Святой стоит у ворот со связкою ключей.

«А ну-ка на ноги встань, Томлинсон, будь откровенен со мной:

Что доброе сделал ты для людей в юдоли твоей земной?

Что доброе сделал ты для людей, чем ты прославил свой дом?»

И стала голая душа белее, чем кость под дождем.

«Был друг у меня, — сказал Томлинсон, — наставник и духовник,

Он все ответил бы за меня, когда бы сюда проник…»

«Ну, то что друга ты возлюбил — отличнейший пример,

Но мы с тобой у Райских врат, а это — не Беркли-сквер!

И пусть бы с постелей подняли мы всех знакомых твоих —

Но каждый в забеге — сам за себя, никто не бежит за двоих!»

И оглянулся Томлинсон: ах, не видать никого,

Только колючие звезды смеются над голой душой его…

Был ветер, веющий меж миров, как нож ледяной впотьмах,

И стал рассказывать Томлинсон о добрых своих делах:

«Об этом читал я, а это мне рассказывали не раз,

А это я думал, что кто-то узнал, будто некий московский князь…»

Добрые души, как голубки, порхали над светлой тропой,

А Петр забрякал связкой ключей, от ярости сам не свой:

«Ты читал, ты слыхал, ты узнал, молвил он, — речь твоя полна суеты,

Но во имя тела, что было твоим, скажи мне, что сделал ты?

И вновь огляделся Томлинсон, и была вокруг пустота.

За плечами — мрак, впереди, как маяк, — Райские врата.

«Я полагал, что наверное так, и даже помню слегка,

Что писали, будто кто-то писал про норвежского мужика…»

«Ты читал, представлял, полагал — добро! Отойди-ка от Райских Врат:

Тут слишком тесно, чтоб так вот торчать, болтая про все подряд!

Речами, что одолжили тебе соседи, священник, друзья,

Делами, взятыми напрокат, блаженства достичь нельзя!

Пошел-ка ты, знаешь, к Владыке Тьмы, изначально ты осужден,

Разве что вера Беркли-сквера поддержит тебя, Томлинсон!»

............................................................

Вновь за волосы дух его взял и от солнца к солнцу понес,

Понес его к главному входу в Ад, сквозь скопища скорбных звезд.

Одни от гордыни красней огня, другие от боли белы,

А третьи черны, как черный грех, незримые Звезды Мглы.

Где путь их лежит, не сошли ли с орбит — душа не видит ничья,

Их мрак ледяной отрезал стеной от всех пространств Бытия!

А ветер, веющий меж миров, просвистал мертвеца до костей,

Так хотелось в Ад, на огонь его Врат, словно в двери спальни своей!

Дьявол сидел меж отчаянных душ (а был их там легион!)

Но Томлинсона за шлагбаум впустить отказался он:

«Ты разве не слышал, что антрацит дорожает день ото дня?

Да и кто ты такой, чтобы в пекло ко мне лезть не спросясь меня?!

Ведь как-никак я Адаму свояк, и вот — презренье людей

Терплю, хоть и дрался за вашего предка с наипервейших дней!

Давай, приземлись на этот шлак, но будь откровенен со мной:

Какое зло ты творил, и кому в жизни твоей земной?»

И поднял голову Томлинсон, и увидал в ночи

Замученной красно-кровавой звезды изломанные лучи.

И наклонился вниз Томлинсон, и разглядел во мгле

Замученной бледно-молочной звезды свет на белом челе…

«Любил я женщину, — молвил он, — и в грех меня ввергла она,

Она бы ответила за меня, если истина Вам нужна…»

«Ну, то, что ты не устоял — отличнейший пример,

Но мы с тобой у Адских Врат, и тут — не Беркли-сквер!

Да пусть бы мы высвистали сюда хоть всех потаскушек твоих,

Но всяк за свой отвечает грешок, а по твоему — одна за двоих?»

Был ветер, веющий меж миров, как нож ледяной впотьмах…

И начал рассказывать Томлинсон о грешных своих делах:

«Я раз посмеялся над верой в любовь, два раза — над тайной могил,

Я трижды Богу шиш показал и почти вольнодумцем прослыл!»

Дьявол подул на кипящую душу, отставил и молвил так:

«Думаешь, мне уголька не жаль, чтобы жарить тебя, дурак?

Грешки-то грошовые! Экий болван!

Ты не стоишь и меньших затрат,

Я даже не стану будить джентльменов, что на жаровнях спят!»

И огляделся Томлинсон, и страшна была пустота,

Откуда летели бездомные души, как на маяк, на Врата.

«Так вот я слыхал, прошептал Томлинсон, — что в Бельгии кто-то читал,

О том, что покойный французский граф кому-то такое сказал…»

«Слыхал, говорил, читал — к чертям! Мне б что-нибудь посвежей,

Хоть один грешок, что ты совершил ради собственной плоти своей!»

И тряся шлагбаум, Томлинсон в отчаянье завопил:

«Ну впусти же: когда-то супругу соседа, кажется, я соблазнил!»

Ухмыльнулся Дьявол, и взяв кочергу, в топке пошуровал:

«Ты в книжке вычитал этот грех?»

                                   — «О, да,» — Томлинсон прошептал.

Дьявол подул на ногти, и вот — бегут бесенята толпой:

«На мельницу хнычущего мудака, укравшего облик людской!

Прокрутите его в жерновах двух звезд, отсейте от плевел зерно:

Ведь Адамов род в цене упадет, если примем мы это говно!»

Команды бесят, что в огонь не глядят и бегают нагишом,

И особенно злы, что не доросли, чтоб заняться крупным грехом,

Гоняли по угольям душу его, все в ней перерыли вверх дном,

Так возятся дети с коробкой конфет, или с вороньим гнездом.

Привели обратно — мертвец не мертвец, а клочья старых мочал.

«Душу, которую дал ему Бог, на что-нибудь он променял:

Мы — когтями его, мы — зубами его, мы углями его до костей —

Но сами не верим зенкам своим: ну нет в нем души своей!»

И голову горько склонив на грудь, стал Дьявол рассуждать:

«Ведь как-никак я Адаму свояк, ну как мне его прогнать?

Но тесно у нас, нету места у нас: ведь мы на такой глубине…

А пусти я его, и мои же джентльмены в рожу зафыркают мне,

И весь этот дом назовут Бардаком, и меня будут лаять вслух!

А ради чего? Нет, не стоит того один бесполезный дух!»

И долго Дьявол глядел, как рванина бредила адским огнем…

Милосердным быть? Но как сохранить доброе имя при том?

«Конечно, транжирить мой антрацит и жариться вечно б ты мог,

Если сам додумался до плагиата…»

                                       — «Да, да!!!» — Томлинсон изрёк.

Тут облегченно Дьявол вздохнул: «Пришел ты с душою вши,

Но все же таится зародыш греха в этом подобье души!

И за него тебя одного… как исключенье, ей-ей…

Но… ведь я не один в Аду господин: Гордыня грехов сильней!

Хоть местечко и есть там, где Разум и Честь… (поп да шлюха всегда тут как тут)

Но ведь я и сам не бываю там, а тебя в порошок сотрут!

Ты не дух и не гном, — так Дьявол сказал, — и не книга ты и не скот…

Иди-ка ты… влезь в свою прежнюю плоть, не позорь ты земной народ!

Ведь как-никак, я Адаму свояк! Не смеюсь над бедой твоей,

Но если опять попадешь сюда — припаси грешки покрупней!

Убирайся скорей: у твоих дверей катафалк с четверкой коней,

Берегись опоздать: могут труп закопать, что же будет с душонкой твоей?

Убирайся домой, живи как все, ни рта, ни глаз не смыкай,

И СЛОВО МОЕ сыновьям Земли в точности передай:

Если двое грешат — кто в чем виноват, за то и ответит он!

И бумажный бог, что из книг ты извлек, да поможет тебе, Томлинсон!»


Перевел В. Бетаки


Читать далее

«In the Neolithic Age»: два параллельных перевода

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть