Онлайн чтение книги Изольда
1 - 1

Изольда

Часть Первая

1

«Вот по такому морю плыла Изольда, — Кромуэль^[119] закрыл книгу и посмотрел вдаль. — Вот по такому морю плыла Изольда навстречу Тристану»^[120].

Небо розовело от близкого заката. Волна набегала на волну. Ветер трепал мохнатые простыни на берегу. Круглые раковины тускло блестели на сером песке. И совсем далеко, на голубом шелковом горизонте, белел парус.

«Вот по такому морю».

Чайка с криком пролетела над головой Кромуэля, почти задев его узким крылом. Он вздрогнул.

«До чего дошло, — подумал он сердито, краснея от стыда. — Вздрагиваю как девчонка. Скоро буду мышей бояться».

Он отбросил книгу и повернулся на спину.

Всему виной Франция. Да, всему виной Франция. Разве он был таким дома?

Он вспомнил зеленые луга Шотландии, замок с большими, квадратными, торжественными комнатами, Итон, где он учился зимой. Там он не вздрагивал. А тут, в Биаррице, какая-то сумасшедшая, веселая и неприличная жизнь. Он так и подумал: неприличная. И вечный шум океана. И раздражающий воздух. И глупые книги. И вечное ожидание, вечное предчувствие любви. Он снова посмотрел вдаль.

Огромное солнце медленно опускалось в розоватые волны. И небо, будто освобождаясь от его тяжести, становилось все легче, все прозрачнее, все бледнее. И кругом все как будто выцвело, стало воздушнее, легче. Высокие башенки купальни расплывались в туманном воздухе, голые скалы поросли тенью, как синим, нежным мхом, серый песок мягко блестел. И даже купающиеся в этом закатном свете в своих блестящих, мокрых трико казались особенными, серебряными людьми, неизвестно откуда пришедшими, неизвестно куда уплывающими.

Песок слабо зашуршал за спиной Кромуэля. Он обернулся. Прямо к нему шла Изольда. Ее широкий, белый плащ развевался по ветру. Светлые волосы падали ей на плечи. Большие, светлые, прозрачные глаза внимательно смотрели на море, будто ожидая чего-то. Она шла легко и быстро, высоко держа маленькую голову, не шла, а плыла в туманном воздухе.

— Изольда, — прошептал он растерянно, — Изольда.

Она, казалось, услышала и, проходя мимо него, повернула голову и взглянула на него. Кромуэль почувствовал теплый свет на своем лице, словно утреннее солнце ударило ему в глаза, и, вздохнув, закрыл веки. Теплый свет скользнул по его лицу, по плечам и пропал. Он открыл глаза. Изольды уже не было. Кругом все было пусто. Он лежал один на влажном, твердом песке. Ему было холодно. Где же Изольда? Куда она исчезла? Он встал и оглянулся.

В волнах мелькали головы купающихся, но Изольды не было между ними, он узнал бы ее по светлым волосам. Он быстро зашагал по берегу, всматриваясь во встречных, но ее нигде не было. Может быть, ее и вовсе не было, ему только показалось. Да, конечно, ее не было. Откуда такая могла взяться? Не бывает таких. Он слишком долго мечтал об Изольде, слишком долго лежал на солнце. Ему показалось.

Нет, она была, живая. Он еще чувствует ее горячий взгляд, и песок шуршал под ее ногами. Нет, ему не показалось. Неужели он увидел ее, чтобы сейчас же потерять?..

Он шел по берегу широкого, пустынного пляжа. Сердце тяжело и глухо стучало.

«Вздор, — успокаивал он себя. — Не могла же она пропасть. Если не найду ее сегодня, так увижу завтра. Чего я волнуюсь? И какое мне до нее дело?»

Он пожал плечами.

«Какая-то девчонка, — он засунул руки глубоко в карманы и, насвистывая, повернул обратно. — Вздор».

Но в эту минуту кто-то отчаянно крикнул, крик пронесся по берегу, и в ответ на него послышались испуганные голоса.

— Утонула? Кто, кто утонул?

— Девочка утонула.

Люди бежали со всех сторон к тому месту, где только что лежал Кромуэль. И он тоже побежал, еще не понимая ясно, но уже чувствуя тяжесть непоправимого несчастья.

Утонула. Утонула девочка. Она, Изольда, утонула. Он бежал, спотыкаясь, обгоняя бежавших рядом.

— Изольда, Изольда утонула, — повторял он бессмысленно.

Он, задыхаясь, подбежал к толпе, стоявшей кругом, протиснулся, сильно толкнул кого-то и с ужасом наклонился над лежавшей на мокром песке девочкой. Но это была не Изольда. Черные, короткие, мокрые волосы падали ей на лоб, маленький нос странно побелел, лицо было спокойно, как-то особенно спокойно, и даже открытый посиневший рот не нарушал выражения покоя и какой-то особенной ясности и чистоты. Ее черное трико еще не успело просохнуть, и вода стекала с него на песок. Худые, детские ноги были стыдливо сжаты, руки широко раскинулись.

Не Изольда. Кромуэль поднял голову, взглянул на небо, вздохнул и вдруг, чувствуя какое-то радостное освобождение, громко засмеялся. И сейчас же растерянно оглянулся, но никто не слышал его смеха.

— Доктор, доктор, вот доктор!

Господин в сером костюме встал на колени около девочки и прижал ухо к ее мокрой груди. Все смотрели на него. Может быть, еще спасут? Но господин в сером костюме покачал головой и встал, счищая песок с колен.

— Ничего не поможет. Разрыв сердца.

— Умерла? — из-за чьего-то плеча совсем близко вынырнула голова в зеленой резиновой шапке, натянутой на уши.

Большие, светлые глаза сузились от любопытства и ужаса.

— Умерла?

Изольда. Это она. Он нашел ее. Он пододвинулся к ней и взял ее за локоть. Она посмотрела на него все с тем же любопытством и ужасом.

— Умерла? — снова спросила она.

Рука ее дрожала. Она стояла рядом с ним, совсем близко, в ярко-зеленом, еще влажном трико, от волнения поджимая то одну, то другую ногу.

По пляжу со стороны скал бежала женщина. Она бежала быстро и неровно, ее белое платье поднялось на коленях, из-под него были видны розовые подвязки с металлическими пряжками. Туфли на высоких каблуках увязали в песке. Она бежала, выбиваясь из сил, прижимая к груди клубок шерсти с длинными, блестящими спицами, словно в этой шерсти и спицах было все ее спасение.

Толпа расступилась перед ней.

Кромуэль взял Изольду за локоть.

— Пойдемте. Вам не надо этого видеть.

Она покорно дала себя увести.

Около купальни он сел на песок. Она села рядом с ним.

— Ее должны были спасти! Как же ее не спасли? — губы ее дрожали. — Это ужасно.

— Да, это ужасно. А вы осторожно купаетесь? Обещайте мне быть осторожной.

Она не удивилась, что этот незнакомый мальчик просит ее что-то обещать ему.

— Обещаю вам, но ее должны были спасти, — сказала она быстро. — Ей было только двенадцать лет. Она отлично плавала. Отец ее вчера вечером приехал из Парижа.

Она обхватила колени руками. Ногти ее маленьких, загорелых ног были ярко налакированы.

«Зачем это?» — подумал он смутно.

Она все еще смотрела в ту сторону, где лежала мертвая девочка. Он видел только ее голову, обтянутую зеленой шапочкой, и кусок загорелой щеки.

— Это ужасно, — снова заговорила она, но голос ее звучал уже спокойно. — Вы англичанин? — она обернулась к нему. — А я русская. Как вас зовут?

— Кромуэль.

— Кромуэль? Это в честь того? — спросила она, вспоминая что-то, и показала рукой назад, будто там, за ее плечами стояли прошедшие века.

— Да, в честь того.

— Ваши родители, должно быть, хорошо знали историю?

— Должно быть, — он улыбнулся. — А вас как зовут?

— Меня — Лиза.

Он покачал головой.

— Нет, вас зовут Изольда.

— Изольда? Кто это такая?

Он протянул ей книгу.

— Вот тут про вас написано. Возьмите прочитайте.

— Про меня? — она открыла книгу и прочла заглавие: «Тристан и Изольда».

— Нет, — сказала она тихо. — Это не про меня. Изольда была королева. Но я все-таки прочту. Спасибо.

Они сидели рядом на песке. Солнце уже совсем зашло.

— Дайте мне папиросу, пожалуйста, — попросила она.

— Вы разве курите?

— Конечно.

Она опрокинулась на спину и скрестила тонкие ноги. Дым от ее папиросы поднимался прямо в небо. Теперь она не была похожа на Изольду. Она скорее походила в своем ярко-зеленом трико на кузнечика.

— Нет, я совсем не королева, — повторила она. — И я очень современная. Что вы так смотрите на меня?

— Пойдите оденьтесь. Уже холодно. Вы простудитесь.

Она сейчас же встала.

— Хорошо, — послушно сказала она. Но ему стало страшно, что он снова потеряет ее.

— Я подожду вас. Что вы делаете вечером? Вас ждут?

— Нет. Но я пойду домой обедать. Я очень голодна.

— Но раз вас не ждут, вы можете поехать обедать со мной. Поедемте. Мой автомобиль тут.

— Автомобиль? Собственный?

— Да. Мне весной подарили за экзамены.

— Какой марки?

— «Бьюик».

— «Бьюик», — повторила она и рассмеялась от удовольствия. — Собственный «Бьюик». Я сейчас.

Она побежала по лестнице купальни, перепрыгивая через ступеньку.

Он остался ждать ее. Мимо медленно пронесли на носилках мертвую девочку.

Кромуэль рассеянно смотрел на носилки, на плачущую женщину. Ведь это его не касается. Это чужое горе, а он нашел Изольду.

Он отвернулся. Конечно, жалко. Ужасно жалко. Но сейчас у него нет жалости. Сейчас он задавлен, оглушен, ослеплен счастьем.

Дверь купальни хлопнула. Из кабинки вышла Лиза. Кромуэль пристально смотрел на ее ноги в шелковых чулках, на ее накрашенные губы и распущенные волосы.

— Нет, вы не Изольда. И напрасно у вас распущенные волосы, раз вы мажетесь.

Она покраснела.

— Я вам не нравлюсь? Дайте мне ваш платок, — она быстро вытерла рот. На платке осталось красное пятно. — Ведь вы англичанин, пуританин, квакер, — она рассмеялась. — Но пусть. Я хочу вам нравиться. Так лучше?

2

Белое разорванное облако медленно летело по пустому, темному небу. Лиза подняла голову.

Смотрите, оно совсем будто ангел, — она помолчала немного. — «По небу полуночи ангел летел»^[121], — прочла она нараспев. — Вы не понимаете?

Он внимательно смотрел на дорогу, стараясь обогнать автомобили.

— Нет, не понимаю. Это по-русски? Да?

— Вам неинтересно, что это значит? Это русские стихи, но автор их по происхождению был шотландец^[122], как вы.

— Отчего же неинтересно? Но я стихов, даже английских, не люблю.

Лиза сидела рядом с ним. Ветер трепал ее длинные волосы.

— Как пахнут ваши волосы. Они закрывают мне глаза. Я не вижу дороги. Мы сломаем себе шею из-за ваших волос. Не убирайте их, прошу вас. Как они пахнут.

Лиза тихо смеялась.

— Они пахнут морской водой. Мне весело. Я не боюсь.

Они опять замолчали, ее колено касалось его колена. Она прислонилась плечом к его плечу.

— Вот и Биарриц. Неужели мы сейчас расстанемся? Хотите, поедем в Шато Баск?

— Нет, — испугалась она, — Туда нельзя.

— Почему?

— Нельзя. Там поет, — она остановилась. — Там поет моя родственница, — прибавила она смущенно.

Но он был англичанин и не стал расспрашивать.

— Так куда же мы поедем?

— Не знаю. Не в рестораны. Послушайте, хотите на маяк? Влюбленные всегда ездят на маяк. А ведь вы влюблены в меня?

Он серьезно посмотрел на нее.

— Да, я влюблен в вас, Изольда.

— Правда?

Теперь автомобиль медленно ехал по окраинной, темной улице. Было тихо и пусто, и фонари не горели, и дома с закрытыми ставнями казались спящими.

— Вы правда влюблены в меня? Как хорошо, как я рада.

Лицо ее стало задумчивым, почти грустным.

— Но знаете, если вы влюблены в меня, я должна вам сказать, у меня уже есть друг. Он сейчас в Париже.

Кромуэль отодвинулся.

— Ах, вот как.

Но Лиза быстро взяла его за руку.

— Нет, вы меня не поняли. Это ничего не значит. Вы можете быть влюблены в меня. Вы мне очень нравитесь, — она робко взглянула на него. — Поцелуйте меня.

Он покачал головой.

— Но ведь это ничего не значит. Какой вы глупый. Целоваться так приятно.

Она обняла его шею рукой.

— Поцелуйте меня, пожалуйста.

Автомобиль остановился.

— Вот и маяк.

Он помог ей выйти.

Она пошла рядом с ним, стараясь заглянуть ему в глаза.

— Вы сердитесь? Не сердитесь на меня.

Свет маяка скользнул по ее светлым волосам и бледному лицу, осветил кусок скамейки, чье-то колено и чьи-то губы.

Кромуэль и Лиза молча шли. Она остановилась на краю. Ветер трепал ее широкую юбку, ее распущенные волосы. Она, немного приоткрыв рот, смотрела на волны печальным, покорным, ожидающим взглядом.

— Вот теперь вы опять похожи на Изольду.

Она не повернулась к нему, как будто не слышала. Ее юбка, как флаг, шумно билась по ветру. Она протянула руки вперед. Ему показалось, что она сейчас взмахнет руками, и ветер унесет ее. Но она беспомощно опустила руки, будто сложила крылья.

— Чем я виновата, — сказала она грустно. — Я ничего не сделала. Пожалуйста, не сердитесь.

— Я не сержусь на вас.

Она протянула ему руку. Он пожал ее холодные пальцы.

— Поцелуйте меня, — жалобно попросила она.

Он нагнулся и поцеловал ее холодные губы. Она глубоко вздохнула и закрыла глаза.

— Я только хотела, чтобы вы знали, что я уже не ребенок, — смущенно сказала она.

3

Лиза открыла дверь в комнату Николая.

— Коля, Коля, иди кофе пить.

Николай завязывал перед зеркалом галстук. Он недовольно обернулся к сестре.

— Ты когда вчера вернулась?

— Совсем не поздно. И тебе похвалить меня следует, а не дуться. Поздравь меня — у меня собственный автомобиль.

— Откуда?

— В меня влюблен англичанин, у него «Бьюик». Если у него, значит, у меня. Он богатый. Ты бы видел, сколько у него денег в бумажнике.

— Ты не врешь, Лиза?

— Нет. Я тебя сегодня познакомлю с ним, если будешь милый. — Ну идем, — она побежала вперед, перепрыгивая через ступеньки.

Перед белой дверью они остановились.

— Слушай, Коля, не проговорись у нее.

— Ну вот еще.

Лиза постучала и сейчас же, не дожидаясь ответа, вбежала в комнату и прыгнула на кровать.

— Здравствуй, здравствуй, Наташа.

Наталия Владимировна освободила руки из-под кружевных простынь и обняла Лизу.

— Здравствуй, моя птичка. Здравствуй, Коля.

Она нежно поцеловала их обоих. Лиза взмахнула в воздухе ногами и, откинув одеяло, легла в постель рядом с Наталией Владимировной.

— Я хочу спать, спать, — по-детски капризно проговорила она, целуя Наталию Владимировну. — Я хочу спать с мамочкой.

Наталия Владимировна испуганно обернулась. Но дверь была закрыта.

— Можно? Никто, никто не услышит, — крикнул Коля. — И я хочу к тебе, мамочка, — он тоже взобрался на кровать и обхватил мать руками за шею. — Все для Лизы. А мне что останется?

Наталия Владимировна, смеясь, отбивалась от них.

— Тише, тише. Ну, милые, ну, маленькие мои, тише.

Но они, не слушая, целовали и тормошили ее. Горничная внесла кофе. Лиза и Коля уселись на краю постели. Наталия Владимировна налила им кофе.

— Мама, пенки, — капризничала Лиза, и Наталия Владимировна с довольной улыбкой выловила пенку.

— Ну, теперь пей, птичка.

— Мама, дай твой сухарик. Твой вкуснее.

Наталия Владимировна, смеясь, отдала сухарь.

— Ну как, мои маленькие, — она погладила Колю по голове. — Хорошо тебе тут? Много бегаешь? Крабов ловишь?

— Угу, ловлю, — ответил он с полным ртом.

Конечно, следовало бы объяснить маме, что в Биаррице крабов нельзя ловить, оттого что их нет, но мама никогда не бывает на пляже, и в ее представление о том, как ее маленькие дети проводят время на море, непременно входила ловля крабов. Ее маленькие дети, которые ложатся в девять часов вечера и читают сказки Андерсена перед сном. Они все-таки были ужасно большие, ее дети, они ужасно старили ее, и она никогда ни за что не призналась бы, что она их мать. Она их кузина, они сироты. Потому она их и воспитывает.

Лиза потянулась к сахарнице и ударилась о стол.

— Я ушибла локоток, мамочка, больно.

Наталия Владимировна погладила ее руку, подула на нее, поцеловала.

— Не больно, Лизочка, локотку не больно. А гадкий стол мы сейчас стукнем, чтобы он не смел обижать мою Лизочку.

На кресле, возле постели, лежала розовая шелковая рубашка. Лиза взяла ее и, проводя пальцами по нежному, скрипящему шелку, задумалась. Глаза ее сузились от удовольствия.

— Мама, подари, — вдруг нерешительно попросила она.

— Подарить рубашку? Но зачем тебе?

Лиза покраснела.

— Пожалуйста, мне так хочется.

— Но на что? — удивилась Наталия Владимировна. — Кукле платье шить?

— Да, да, — обрадованно подхватила Лиза. — Кукле платье. Такое в оборочках.

— Бери, если хочешь.

В дверь постучали.

— Можно к тебе, Наташа?

Наталия Владимировна быстро, по-заговорщически, взглянула на детей и прижала палец к губам.

— Входи, Таня, — крикнула она.

Вошла Солнцева, подруга Наталии Владимировны.

— Ты не забыла, Наташа, что мы сегодня завтракаем с Грюнфельдом и будет Борис. Он просил передать…

— Потом, — прервала Наталия Владимировна, показывая глазами на Лизу.

— Ах, твоя кузиночка, — Солнцева погладила Лизу по голове. — Какая грациозная, как козочка. Я на твоем месте непременно отдала бы ее в балетную школу. С такой мордочкой.

— Вздор, перестань, — Наталия Владимировна недовольно поморщилась. — Лиза кончит лицей и выйдет замуж. Никаких балетов.

— Как хочешь, строгая кузина. Пусть выходит замуж, — Солнцева села в кресло, высоко положив ногу на ногу, и закурила. — Кстати, Лиза, как поживает ваш приятель, тот хорошенький, который на ястребенка похож?

Лиза покраснела.

— Андрей? Он в Париже.

— Жаль. Он прелестный. Да вы, должно быть, сами знаете и влюблены в него.

Наталия Владимировна дернула подругу за рукав.

— Таня, что ты говоришь, ведь Лиза ребенок.

— Ах, оставь, пожалуйста. Посмотри, какие у этого ребенка глаза.

Лиза, будто действительно можно было что-то прочесть в ее глазах, быстро опустила ресницы и стала рассматривать узор ковра.

— Он премилый, ваш ястребенок, такой хищный и грустный. Жаль, что молод немного. Сколько ему лет?

— Шестнадцать.

— Да, молод. Вот года через два, — Солнцева рассмеялась и встала, — через два года я непременно постараюсь его отбить у вас. Но к тому времени вы сами его давно бросите, — она поцеловала Наталию Владимировну. — Мне пора. До свидания, Лизочка. До свидания, Коля.

Наталия Владимировна вздохнула.

— Слава Богу, ушла. Ты не слушай, Лизочка, что она говорит. Она сумасшедшая. Как это глупо, только утром я вас какой-нибудь час и вижу, и то всегда мешают.

Внизу затрубил автомобиль. Лиза подбежала к окну.

— Наташа, это Кролик.

— Кролик? Дай мне зеркало, Лизочка. — Наталия Владимировна быстро напудрилась, поправила волосы. — Его только недоставало. С самого утра. Открой ему, Коля. Терпеть не могу, когда он скребется в дверь.

Абрам Викентьевич Рохлин, по прозванию Кролик, уже шел по саду. Он был очень маленького роста. Его короткие ноги в желтых сапожках неуверенно и осторожно ступали по песку аллеи. Круглые, светлые, выпуклые глаза растерянно и лукаво поблескивали из-под пенсне.

— Можно? Не спит? Не сердится? — спросил он робко.

— Здравствуйте, Кроличек, — Лиза протянула ему руку. — Наташа уже проснулась.

Он вошел как-то боком, держа в руке шляпу и сигару.

— С добрым утром, Наталия Владимировна. Как вы спали? Наталия Владимировна поудобнее села, опираясь на подушки. — Ах, это вы, — насмешливо и зло проговорила она. — А вчера почему не были? Принесли?

— Принес, принес, — он осторожно стал доставать бумажник. Сигара упала на пол.

— Не пачкать тут, — Наталия Владимировна нахмурилась. — Сигару выбросьте в окно. Давайте бумажник. Идите, дети, играть.

— Тут не все, — Кролик вытер лоб платком. Его круглое, бритое лицо трусливо сморщилось. — Кажется, сердится. Пронеси, Господи, — прошептал он.

— Идите, дети.

Коля и Лиза вышли. Лиза, громко топая, выбежала на террасу, но, постояв с минуту, повернула обратно и уже на носках вернулась к двери. В замке торчал ключ и ничего не было видно. Лиза приложила ухо к замочной скважине. Наталия Владимировна что— то быстро и сердито говорила. Вдруг что-то хлопнуло. Что это — бумажник полетел в стену или пощечина?

— Ты, ты, ты сама! — пронзительно взвизгнул Кролик высоким бабьим голосом.

Лиза, зажимая рот рукой, чтобы не расхохотаться, выбежала в сад.

— Кролику влетает, — крикнула она, захлебываясь от смеха. Николай сидел на качелях рядом с Лизиной подругой Одэт. Одэт подняла голову и подозрительно взглянула на Лизу.

— Что это Коля рассказывает? С кем это ты вчера?

Лиза пожала плечами.

— А тебе что? Завидуешь?

— Ничуть не завидую. Только что это за англичанин такой? Откуда взялся?

Лиза подпрыгнула и повернулась на одной ноге.

— Много знать будешь, скоро состаришься.

Одэт обиженно прикусила губу. Лиза дернула ее за рукав.

— Не дуйся. Мы сегодня кутить будем. Я возьму тебя с собой. Сама его и расспросишь. Хочешь?

Одэт кивнула. Брови ее все еще хмурились.

— Ну, улыбнись. Поцелуй ее, Коля, ведь она влюблена в тебя.

— Глупости. Ты все выдумываешь.

— Кромуэль уже ждет нас. Надо снять эту амуницию, — Лиза подняла ногу в коротком чулке и сандалии. — Идем, Одэт, помоги мне одеться.

— Только не очень мажься, а то с твоими волосами у тебя вид глупый и неприличный, — крикнул им Николай вдогонку.

— Не твое дело, смотри за собой, — огрызнулась Лиза. Николай остался в саду. Как всегда, когда он оставался один, он думал все о том же: где и как раздобыть деньги. Деньги были нужны, чтобы веселиться. Без денег не стоило жить.

Веселиться — ездить по ресторанам, покупать галстуки, играть в карты. Веселиться — значило жить. Без денег не стоило жить.

Но денег не было. Не считать же деньгами пятьдесят франков, которые он получал на «свои» расходы. Вот Лиза нашла этого англичанина. Надо посмотреть.

Николай оттолкнулся ногой и медленно закачался.

«Возятся тоже!» — раздраженно подумал он.

4

Кромуэль ждал их на пляже.

— Это мой брат, а это Одэт, — знакомила Лиза.

Кромуэль сердечно потряс руку Николая, показывая белые зубы.

— Очень рад с вами познакомиться. Прекрасное было купанье сегодня.

— Да, — ответил Николай.

— Я утром играл в теннис.

— Вот как.

— Выиграл 6:2.

Николай старался казаться заинтересованным.

— Завтра поло, — продолжал Кромуэль. — Вы играете?

— Нет.

— А в крикет?

— Нет.

— А в баскетбол?

— Тоже нет.

— Но в футбол, по крайней мере?

— Нет, и в футбол не играю.

На лице Кромуэля ясно отразилось разочарование.

Но только на одну минуту. Ведь Николай был братом Изольды. Конечно, если бы он был англичанином, но он был братом Изольды, почти таким же загадочным и волшебным существом, как она. Он мог себе позволить не играть в футбол.

Вчетвером поехали в казино. Но Лизу не пустили в игорный зал.

— Детям нельзя.

— Вот с тобой всегда так, — сердился Николай. — Ничего не удается.

Лиза чувствовала себя виноватой.

— Ты можешь идти один или с Одэт. Мы подождем.

— Идти один? — по-русски насмешливо переспросил он. — На какие деньги? И все из-за твоих волос. А я бы непременно выиграл сегодня. Из ресторана тебя тоже выведут. Дождешься.

Они сели на террасу казино. Лакей подошел к ним.

— Мне коктейль, — сказала Лиза. — Какой? Все равно. Только чтобы были соломинки.

Одэт кивнула.

— И мне такой же.

Кромуэль пил виски.

— Очень хорошая погода сегодня, не так ли! Только жарко немного. Русские, говорят, прекрасные наездники, — ему непременно хотелось сказать что-нибудь приятное Николаю.

Николай рассмеялся.

— Может быть. Но я ни разу в жизни не сидел на лошади.

— Неужели?

Лиза нагнулась к Кромуэлю.

— Вдвоем гораздо лучше все-таки.

— Да, завтра мы поедем одни.

— Завтра? — Лиза мечтательно оглядела соседний столик. — Кром, очень долго ждать до завтра.

Николай толкнул ее локтем.

— Видишь, опять все на тебя пялятся. Все из-за твоих волос.

Лиза дернула плечом.

— Отстань, — и снова нагнулась к Кромуэлю. — Кром, вы ни разу не поцеловали меня сегодня.

Потом вчетвером обедали в большом ресторане. Одэт застенчиво исподлобья рассматривала белые негнущиеся скатерти, цветы и слишком яркие люстры. Лиза спокойно улыбалась. Ей все нравилось. В особенности женщины в вечерних платьях и музыка. Она была довольна и горда. В сущности, ведь это она угощает брата и подругу.

— Ты не стесняйся, — по-русски говорила она Николаю. — Заказывай, что хочешь.

Нам непременно надо выпить за нашу дружбу. Хотите? — Кромуэль налил всем шампанского. — Только за настоящую дружбу, за дружбу навсегда, на жизнь и на смерть.

Первой чокнулась Лиза.

— Я только на жизнь, — она рассмеялась. — Но на всю жизнь.

Кромуэль протянул стакан к Николаю.

— Тогда мы с вами на смерть.

Николай тоже рассмеялся.

— Шампанское я пью на что угодно, — он чокнулся и выпил. — Весело вам сегодня, друг мой Кромуэль?

— Очень весело, — кивнул Кромуэль.

— Страшно весело, — Лиза забила в ладони.

— Тише, тише. На тебя и так все смотрят.

Лиза потрясла головой.

— Это оттого, что я ни на кого не похожа. Оттого, что я Изольда.

Домой возвращались поздно. Кромуэль правил, сзади сидели

Коля и Одэт. На крутом повороте Лиза повернулась к ним.

— Слушайте, вы.

Но они не слышали, они целовались, и Лизе почему-то стало неприятно.

Когда подъехали к дому Одэт, из автомобиля вместе с ней вышел Николай.

— Я провожу ее по саду и приду пешком. Ведь два шага до дому.

— Спокойной ночи, — Кромуэль потряс ему руку. — До завтра. И не забудьте за ночь, что мы друзья.

— Конечно не забуду. Спокойной ночи.

Автомобиль тронулся.

— Еще пять минут, — просил Кромуэль. — Ну до того дома, видите. А потом до трамвая.

Лиза устало и счастливо соглашалась. Так они ездили, пока не рассвело. Лиза вздохнула.

— Как грустно прощаться. Но я совсем сплю. Спокойной ночи, Кром.

Она открыла калитку и вошла в сад. Длинная черная тень метнулась по дорожке.

— Кто там? — испуганно крикнула Лиза.

— Это я, я.

— Вы? Кролик! Что вы тут делаете?

— Я жду, — Кролик сел на скамью. — Я жду Наталию Владимировну.

— Но она теперь, должно быть, поет в Шато Баск. Поезжайте туда.

— Мне нельзя.

— Почему?

— Она запретила. Посиди со мной, Лизочка.

Лиза села рядом с ним.

— Вам не холодно, Кроличек?

— Конечно, холодно. Но пусть, пусть. Простужусь, схвачу воспаление легких, умру, и ей стыдно будет.

Лиза тихо засмеялась.

— Вы не Кролик, а институтка.

Но он не слушал.

— Нет, и стыдно ей не будет. Бесстыжая она. Бесстыжая, жестокая, подлая. Да, подлая. Как она меня измучила, — он вдруг всхлипнул. — Подлая. Она там с любовником, с Борисом этим. А я тут жду. Ах, Лизочка, если бы ты знала, — он громко заплакал, беспомощно вздрагивая.

— Ну, Кроличек, Кроличек, не надо.

Он положил голову на ее плечо, все еще всхлипывая.

Лиза смотрела на его круглое, обвисшее, жалкое лицо. Она знала, ей следовало обидеться за мать. Но он был такой бедный. Он плакал, а Наташа сейчас поет, все слушают ее, любуются ею. Он тут, а она далеко.

Лиза обняла его за шею.

— Не надо плакать, — уговаривала она, гладя его редкие волосы, — мой маленький, кругленький, беленький Кроличек. Мой красивый, мой удивительный Кролик.

— Подлая она, подлая, — всхлипывал он.

Лиза вытерла ему щеки своей кружевной юбкой, носового платка, как всегда, не оказалось в кармане. Он постепенно успокаивался. Теперь он только жалобно вздыхал. Голова его тяжело лежала на Лизином плече.

— Кроличек, я хочу спать. И вам тоже пора.

— Нет, нет, — вдруг быстро заговорил он. — Она не подлая, нет. Она чудная, она добрая, она благородная. Она все смеет. Она гордая. Она царица Савская. Ей молиться надо. Молиться, — он выпрямился, тараща круглые, заплаканные, шалые глаза. — Она святая. Да, святая. Люби ее, Лиза. Чти ее. Я недостоин ее. Разве я смею ее осуждать? Хочется ей любовника иметь, и пусть.

Лизе стало скучно.

— Кроличек, идите домой.

— Домой? Хорошо, — он встал и, не прощаясь, быстро, как шар, покатился по дорожке.

Ничего не говори ей, — крикнул он, открывая калитку, и покатился дальше.

Лиза взглянула на качающийся легкий месяц, на верхушки сосен, глубоко вздохнула не то от усталости, не то от грусти, и вошла в дом.

«Спать, скорее спать. Уже, наверное, шесть, а Коля еще у Одэт».

Она разделась, легла. В открытое окно тянуло сыростью. Шум деревьев смешивался с глухим шумом океана.

Лиза положила голову на подушку, и ей показалось, что звезды, как большие белые, светящиеся бабочки, кружатся в прозрачном небе.

— Кромуэль, — прошептала она и улыбнулась, засыпая.

Дверь открылась. Кто-то вошел в сон. В сон и в спальную.

Лиза подняла веки и уставилась на него светлыми отсутствующими глазами.

— Ты не спишь? — спросил неизвестно чей, но очень знакомый голос.

Лиза хотела ответить, но не было сил.

— Что ты так на меня смотришь? Не знаешь, кто я такой?

— Знаю, — прошептала Лиза, сонно шевеля губами.

— Кто же я?.. Андрей?

— Нет. Ты другой.

Сон тяжело давил на лоб, и ничего нельзя было понять.

— Кто же я? Кто? Скажи.

Лиза подняла голову, медленно соображая что-то.

— Ты Николай Николаевич Кофейник, — с трудом проговорила она.

— Кофейник? Прекрасно. Теперь моя фамилия Кофейник. И твоя тоже. Здравствуйте, Елизавета Николаевна Кофейник, — Николай сильно потряс ее руку.

Лиза еще шире открыла глаза. Николай наклонился над ней.

— Проснись, Кофейник.

Какой Кофейник? Что ему нужно от нее? Отчего он смеется?

Лиза протерла глаза. Теперь она совсем очнулась.

— Перестань, Коля. Чему ты?

Но Николай продолжал смеяться.

— Счастье твое, что ты живешь не в средние века. Тебя бы непременно сожгли на костре как ведьму. И правильно сделали бы, ведьма зеленоглазая.

— Я ведьма, а ты кофейник, — она приподнялась и села. — Жили были брат и сестра, кофейник и ведьма. Вот однажды говорит кофейник ведьме: вскипяти меня, — начала она рассказывать и вдруг громко рассмеялась. — Ты прав, я ведьма. Посмотри, какое у меня родимое пятно, — она расстегнула ночную рубашку. Под нежной, детской, едва округленной грудью темнело треугольное коричневое пятно. — Видишь, у ведьм, говорят, всегда отметины были, — она снова легла и натянула одеяло. — А ты где так долго пропадал?

Николай пожал плечами.

— Одэт не отпускала. Надоело.

— Она влюблена в тебя. И понятно. Ты такой хорошенький.

— Это тебе кажется оттого, что я похож на тебя.

— Нет, не оттого. Я влюбилась бы в тебя, если бы ты не был моим братом.

— Ну конечно, ты во всех влюбляешься. Давно ли по Андрею умирала, а теперь этот Кромуэль.

Лиза покраснела.

— Ты ничего не понимаешь.

— Что уж тут понимать. Влюбилась в англичанина.

Лиза трясла головой.

— Нет, нет. Я люблю Андрея. А Кромуэль… Он красивый, веселый. У него автомобиль. Он мне нравится. Но, — она прижала руки к груди. — Ах, я не умею тебе объяснить.

Николай насмешливо улыбнулся.

— Да ты не волнуйся. Мне-то что. Влюбляйся в кого хочешь. Уже шесть часов. Я иду спать и тебе советую.

Он вышел из комнаты и закрыл за собою дверь.

5

Лиза почувствовала что-то холодное на шее и с криком открыла глаза.

— Что? Что такое?

Было уже совсем светло. Солнце светило в окно. Николай в пижаме стоял возле постели, держа блестящие ножницы в руке.

— Что? — снова спросила Лиза.

— Что? Посмотри на себя в зеркало.

Лиза села на постели, протирая глаза кулаками, и вдруг увидела свои длинные светлые волосы на подушке. Они лежали как-то особенно, сами по себе. Они казались живыми, блестящими змеями, свернувшимися кольцом на солнце. Лиза смотрела на них, еще не понимая, потом подняла руку, потрогала свой затылок.

— Коля, — крикнула она, — как ты мог? Коля, что ты сделал? — слезы потекли по ее щекам.

Он обнял ее.

— Ну, Лизочка, перестань. Так гораздо красивее. Ведь это смешно — длинные волосы.

Она прижалась к его плечу, продолжая плакать.

— Я так гордилась, так любила их. Как ты мог?

— Тебе все равно пришлось бы обстричь. Ты все не хотела, а теперь уже сделано. Скоро будешь взрослой…

— Я никогда не буду взрослой, — сказала она.

Он рассмеялся.

— Не будешь взрослой? Как так?

Но она уткнулась в подушку и громко всхлипывала:

— Зачем? Как ты мог? Зачем ты это сделал?..

Через три дня Лиза писала в Париж: «Милый, милый Андрей, со мной случилось большое несчастье. Коля обрезал мне волосы. Я плакала, хотя мне очень идет. Но мне так жаль. С волосами я была Изольдой. Так меня зовет Кромуэль, английский мальчик, с которым мы познакомились. Это книжка про Изольду, я тебе привезу, ты сам прочтешь. Кромуэль богатый. Мы каждый день кутим и очень веселимся, но мне грустно без тебя. Когда я купаюсь, и соленая вода попадает мне в рот, я всегда вспоминаю, как мы целовались. Я лежу на песке, закрыв глаза, и думаю, что ты — рядом. И так уверена, что протягиваю тебе руку. Тебя нет, и я плачу. Здесь недавно потонула девочка…»

6

Мать Кромуэля только что вернулась домой.

«Уже три часа. Он давно уже спит», — подумала она, тихо открывая дверь в спальню сына.

Но комната была пуста и кровать не тронута.

«Где же он так поздно?»

Она зажгла свет, села в кресло и взяла журнал.

Она не беспокоилась, мысль о том, что что-нибудь дурное могло случиться с ее сыном, даже не пришла ей в голову.

Она рассеянно перелистывала журнал. Она не читала, она думала. Она думала о своей жизни, о своем муже, убитом на войне. Он был такой большой, белозубый, веселый. Она улыбнулась своим воспоминаниям совсем так же, как улыбалась когда-то мужу. Кром становится удивительно похож на отца. И она с тем же удовольствием, с каким вспоминала сейчас мужа, стала думать о сыне.

Дверь бесшумно открылась, и вошел Кромуэль.

— Как вы поздно, Кром, — она, улыбаясь, отложила журнал. — Хорошо веселились?

Он покраснел.

— Отлично, спасибо.

— Я хотела только дождаться вас, чтобы сказать вам спокойной ночи. Спите спокойно, Кром. Я рада, что вам весело тут.

Она встала и поцеловала сына.

— У меня к вам просьба, мама, — он еще гуще покраснел. — Здесь очень хорошо, но чертовски дорого. — Он сделал ударение на «чертовски». — И мне…

— Разве так уж чертовски? — рассмеялась она. — Вам нужны деньги? Пятьсот франков хватит? — она еще раз поцеловала его и пошла к двери, но на пороге остановилась. — Вы не играете ли в баккара^[123], Кром?

— Нет.

— Пожалуйста, не играйте. Так я вам завтра утром дам деньги.

Он сделал шаг к ней.

— У меня еще просьба. Я хотел бы поехать в Париж в этот вторник, один.

Она покачала головой.

— Нет, милый Кром, вы ведь знаете, что мы едем в Париж через две недели, первого октября. И раньше вы не поедете. Вы уж как-нибудь устройтесь.

И она, кивнув на прощанье, вышла из комнаты.

7

Было двенадцать часов. Горячее, розовое солнце высоко стояло на блестящем небе. Белые волны вздымались и падали. Купающиеся прыгали, держась за веревку. Из казино заглушенно и взволнованно доносилась музыка.

Лиза лежала рядом с Кромуэлем на горячем песке.

— Кром, дайте руку. Вам не грустно?

— Грустно? — удивился он.

— Но ведь я уезжаю.

— Да. Но через две недели я буду в Париже.

Она вздохнула и задумалась.

— В две недели может столько случиться. Может быть, через две недели ни Парижа, ни Биаррица не будет. И дороги в Париж не будет. И нас.

Он рассмеялся.

— Ну куда же все денется?

— Исчезнет, рассыплется, улетит. А если все и останется, то ведь так, как сейчас, никогда не будет. Может быть, даже лучше будет, но не так, как сейчас, — она покачала головой. — Нет, и лучше не будет, а хуже. Ведь всегда чем дальше, тем хуже. Разве вы не замечали?

Он ничего не ответил.

Она повернулась на бок и придвинулась к нему, поджимая голые ноги. От ветра ее короткие, светлые волосы поднимались вокруг лица как сияние.

— Ах, Кром, — вздохнула она, — я не хочу уезжать от вас.

Она встала, кутаясь в мохнатый халат, и подошла к самой воде.

— Знаете, я хотела бы уплыть далеко-далеко, выбиться из сил, утонуть. Как, помните, та девочка.

Она смотрела в море.

— Изольда, — тихо позвал он, подходя к ней сзади. — Вы плачете, Изольда?

Она ничего не ответила.

— Я так люблю вас, — сказал он, задыхаясь от волнения. — Не плачьте, Изольда.

Она повернула к нему веселое, улыбающееся лицо.

— Пожалуйста, не раскисайте. Все это вздор, — она сбросила халат на песок. — Ну, кто скорее доплывет до скалы? Раз, два, три, — и, взмахнув руками, смеясь вбежала в море, разбрасывая брызги вокруг себя.

8

Лиза уезжала в тот же вечер. Кромуэль принес ей на вокзал розы. Одэт — большую плитку шоколада. Лиза прижимала к себе цветы и улыбалась рассеянно, совсем как Наталия Владимировна. Но Наталия Владимировна только казалась рассеянной, ее руки в белых перчатках слегка дрожали и уголки губ дергались.

— Послушай, — говорила она тихо стоявшей рядом Солнцевой. — Где же он? Уже поздно.

Он сейчас придет. Ведь он обещал ехать с тобой. Не волнуйся. Заметят.

Наталия Владимировна поправила шляпу и снова рассеянно улыбалась провожающим.

— Да, всегда грустно уезжать, — говорила она как на сцене. — Здесь было так хорошо, — она замолчала на минуту, — и я боюсь железнодорожных катастроф.

Лицо ее вдруг стало испуганным. Длинные ресницы замигали, будто она готова заплакать. И сейчас же все стали успокаивать и уговаривать ее.

Она стояла у окна, не слушая, обрывая лепестки цветов.

— Теперь уже он не успеет. Скажи ему, Таня… Лиза, Лиза, садись скорей, — перебила она себя, — сейчас поезд тронется.

— Прощайте, Кром, — Лиза протянула Кромуэлю руку.

— Нет, нет, не прощайте, до свидания, — он поцеловал ее руку. — Ведь только десять дней.

Поезд тронулся. Лиза стояла на площадке рядом с Николаем и, смеясь, махала платком. Наталия Владимировна отвернулась от окна. По щеке ее текла слеза. Лиза испуганно вскрикнула:

— Наташа!

Она уже давно не видела, как плакала мать. Наталия Владимировна нетерпеливо дернула плечом.

— Отстань, — и вошла в купе.

Лиза растерянно посмотрела на брата.

— Отчего она плачет?

— Борис не поехал с ней. Место в ее купе заказано. Кролик нарочно с утренним поездом отправлен, — Николай равнодушно высунулся в окно. — Старалась, а он надул. Ей и обидно, — он рассмеялся. — Ну, идем к себе во второй класс. Достаточно отъехали. Не увидят ее поклонники, как мы с тобой перелезем из спального вагона. Идем.

Но дверь на площадку снова отворилась.

— Лиза, — позвала Наталия Владимировна. — Останься со мной. Ты ляжешь наверху. Место свободно. Я доплачу, ничего. Мне не хочется оставаться одной. А ты, Коля, иди. Спокойной ночи.

Лиза вошла в купе, прижимая к груди цветы. Наталия Владимировна уже сняла шляпу и пальто. Лицо ее было бледно и расстроено.

«Совсем уж она не такая красивая, — неожиданно подумала Лиза. — Я лучше».

— Ложись скорей. И не болтай. У меня голова болит, — Наталия Владимировна поцеловала дочь. — Полезай наверх, птичка.

Лиза разделась и легла на холодные простыни. Как бы только не слететь отсюда вниз. Вот тогда настоящей птичкой будешь. Она придвинулась к стене, положила рядом с собой розы. Молодец этот Борис, что не поехал. Теперь бы она тряслась во втором классе, клевала бы носом, и Николай непременно бы еще толкал ее. А здесь так удобно. Она с удовольствием вытянулась.

— Ну, спи, я тушу. И не шурши, пожалуйста.

Стало почти темно. Только под потолком горел маленький синий фонарик.

Лиза уткнулась лицом в цветы, потом вспомнила о плитке шоколада, засунутой под подушку, достала ее, осторожно разорвала обертку.

«С орехами, самый любимый».

Розы пахли душно и нежно. От сладости шоколада защекотало в горле.

Вагон легко качало. Лиза прислушалась к стуку колес. «Вы куда? Вы куда?» — серьезно и внушительно спрашивали колеса, и рычаги, спеша и перебивая друг друга, отвечали тонкими голосами: «Едем, едем — не доедем, едем, едем, — не доедем».

Лиза вздохнула. Вот она едет. И Кромуэль все дальше и дальше с каждой минутой. Она поцеловала цветы. «Кромуэль, — вздохнула она, — Кром».

Снизу донеслось тихое всхлипывание, заглушенное стуком колес.

Это Наташа плачет. Лиза осторожно свесила голову, посмотрела на мать. Наталия Владимировна лежала, повернувшись к стене. Лица ее не было видно. Только ее белые плечи чуть-чуть вздрагивали.

Лиза снова легла и прижалась щекой к подушке. Цветы все так же душно пахли, и шоколад был такой же вкусный, но Лизины плечи стали чуть-чуть вздрагивать, совсем как плечи Наталии Владимировны.

«Бедная Наташа, — но жалость к матери сейчас же заменилась жалостью к Крому. — Он теперь уже дома. Ему грустно. Он думает обо мне. Бедный Кром, — вздохнула она, кладя новый кусок шоколада в рот. — Милый, милый Кром. Всегда чем дальше, тем хуже, — вспомнила она свои слова. — Да, правда, чем дальше, тем хуже».

И вдруг сердце ее сжалось от предчувствия чего-то неизбежного, ужасного, ноги похолодели, и стало трудно дышать.

Но колеса стучали все ровнее и ровнее, и веки тяжело опускались на сонные глаза.

9

Лиза проснулась от сильного толчка. Вагон качало и подбрасывало. Паровоз пронзительно и гулко свистел. Лиза приподнялась и огляделась. Где она? И сонно улыбнулась. Она в поезде. Она едет в Париж, к Андрею. Она подтянула теплые колени, подсунула руку под голову. Что-то защекотало ей щеку. Ах да, это цветы. Она оттолкнула их, и они с тихим шелестом упали вниз.

«Ну и пусть. Скоро Париж. А в Париже ее ждет Андрей». Она лежала, улыбаясь. Влажная подушка неприятно прилипала к щеке. Лиза ощупала ее. Отчего подушка мокрая? Неужели она, Лиза, плакала? Неужели это ей только что было грустно и страшно? О чем ей грустить, чего ей бояться? Ведь она едет в Париж и Андрей ждет ее.

Наталия Владимировна тронула ее за плечо.

— Вставай, Лизочка. Подъезжаем.

Лиза села на край дивана, свесив голые ноги вниз.

— Вот мы и доехали без крушения.

Веки Наталии Владимировны припухли.

— Ты плохо спала, Наташа?

— Да, у меня мигрень.

— Когда любовник обманывает — это называется мигрень. Надо будет сказать Коле. Лиза поболтала ногами в воздухе.

— А я чудно, чудно спала. И я так рада, что мы вернулись в Париж. Ты тоже рада?

Наталия Владимировна пудрилась перед зеркалом.

— Одевайся скорей, Лиза.

Лиза смотрела в окно. Скоро ли? Скоро ли? Вот стена с огромными черными буквами: Paris.

Лиза забила в ладоши.

— Мама, Париж.

Наталия Владимировна недовольно обернулась.

— Сколько раз говорила тебе, чтобы не называть меня мамой. Возьми зонтики и свои цветы.

Лиза наклонилась над цветами Кромуэля: не стоит брать, они уже завяли — и, оттолкнув их ногой, вышла в коридор.

Поезд остановился. Лиза первая спрыгнула на перрон. Андрей, где Андрей?

Но Андрея не было. Она напрасно осматривала встречающих. Из второго класса вылез Николай, хмурый и заспанный. Он насмешливо поклонился Лизе.

— Хорошо изволили спать, принцесса?

— Отстань.

Втроем сели в такси. В окна бил косой, редкий дождь и блестели зонтики прохожих. Николай поежился.

— Невесело нас встречает Париж. А ты чего раскисла, Лиза? Кажется, могла выспаться.

— У меня голова болит. И у Наташи тоже. Не трещи.

В Отей, в маленьком розовом доме с садом и большими окнами, уже ждали горничная и Кролик.

— Телеграммы нет? — спросила Наталия Владимировна, входя в прихожую.

— Нет.

Наталия Владимировна, не снимая шляпы, молча прошла к себе. Кролик боязливо топтался в гостиной.

— Что же вы? — крикнула она ему. — Звать вас надо.

Лиза переоделась и помылась. Господи, как все это долго.

— Коля, как ты думаешь, отчего он не пришел?

Николай распаковывал чемодан.

— Кто? Кромуэль?

— Какой ты бестолковый — Андрей.

Николай пожал плечами.

— Проспал, должно быть, твой Андрей.

— Проспал? Не мог он проспать.

— Ну тогда под трамвай попал.

Лиза топнула ногой.

— Молчи, слышишь?

Николай рассмеялся.

— Испугала. Ах ты, кошка злая. Ну-ка, пофыркай еще.

Лиза, не слушая его, быстро надела пальто и перчатки.

— Если «она» спросит, скажи, я пошла к Одэт.

— Хорошо, хорошо. Иди, она не спросит. Не до того ей. Она сейчас с Кроликом воюет, а потом или истерику устроит, или к портнихе поедет.

Лиза выбежала на улицу и, не останавливаясь, бегом добежала до угла.

«А вдруг он разлюбил меня? Или умер? — думала она, взбираясь по лестнице. — А вдруг его нет дома?»

Дверь открыла тетка Андрея.

— Лизочка. Вы уже вернулись?

Лиза чинно присела.

— Да, сегодня утром. Коля просил меня взять у Андрея учебник алгебры.

— Входите, входите. Андрюша болен. У него горло болит. Андрюша, к тебе.

Она толкнула дверь, и Лиза увидела Андрея. Он лежал в кровати, покрытый красным одеялом, растрепанные волосы торчали во все стороны, вокруг шеи был завязан клетчатый носок.

«С левой ноги, должно быть», — мелькнуло в Лизиной голове.

Он повернул к ней осунувшееся лицо и густо покраснел.

— Ты, Лиза? Нельзя, нельзя. Уходи. Я приведу себя в порядок.

Лиза протянула ему руку.

— Здравствуй. Я так рада. Я думала…

Он отстранился.

— Подожди. Я встану.

— Ничего, ничего.

— Ну, вы тут разговаривайте, а мне по делам надо.

И тетка вышла.

Лиза смотрела на Андрея, на его взволнованное лицо, на одеяло, свисающее с кровати, на беспорядок в комнате. И от всего этого, оттого, что он болен и встревожен, оттого, что на нем смятая Рубашка и все так бедно кругом, сердце ее сжалось от нежности.

Она положила шляпу на стул.

— Андрей, милый, бедный.

— Вот ты какая стриженая. Правда, очень хорошо.

Она села к нему на постель.

— Мы еще не поздоровались.

— Нет, подожди, выйди на минуту. Я оденусь. А то так мне стыдно.

Она обняла его.

— Похудел. И глаза такие грустные. Скучно тебе без меня было?

— Очень.

— И мне. Ах, Андрей, я так хотела поскорей вернуться. А ты такой грустный, — она вздохнула и сказала тихо: — Et <alors,> parce qu’il etait toujours triste on l’appela Tristan^[124]. Знаешь, это из той книжки, как будто про тебя и про меня. Ты Тристан, а я Изольда.

Андрей сдвинул брови.

— А англичанин?

Лиза покачала годовой.

— Никакого англичанина больше нет. Кончено.

— Правда?

Она кивнула.

— Ей-Богу.

Из прихожей раздался голос тетки.

— Я ухожу. Если будут звонить, откройте, Лизочка.

Дверь захлопнулась. Андрей рассмеялся.

— Так мы и откроем, жди. Ну, выйди, Лизочка, я сейчас встану.

Она положила ему руки на плечи.

— Не смей. Ты болен, ты должен лежать в кровати. А чтоб тебе не было стыдно, я сейчас лягу к тебе. Подожди, — она быстро сняла пальто и сбросила туфли. — Ну вот, теперь тебе нечего стыдиться, — она откинула одеяло и легла рядом с ним. — Знаешь, Тристан умирал. Он звал Изольду, она не успела приехать. Она плыла на корабле. А он уже лежал мертвый. И она легла рядом с ним и обняла его и умерла тоже. Закрой глаза. Прижмись ко мне. Молчи. Вот так. Вот так они лежали, мертвые.

Часть вторая

1

Кролик быстро вышел из подъезда. У него был какой-то испуганный, шалый вид. Котелок боком сидел на голове, по щекам текли слезы.

— Пятьдесят франков. Пятьдесят, — повторял он растерянно и удивленно. — Мне. Мне.

Он протянул короткую руку, будто отталкивая от себя что-то и, не вытирая слез, побежал по тротуару. На углу он вдруг остановился, вспомнил, что ждет такси, и повернул обратно.

— В «Клэридж»^[125], — сказал он шоферу.

В голове закопошились привычные мысли: «Окно с левой стороны открыто. Надо закрыть. Дурная примета». Но он не закрыл окна. Он только беспомощно дернул головой. Какие уж тут дурные приметы, когда все дурно. Все, все.

Пятьдесят франков мне. Мне, которого покойный Витте уважал. Сам Витте^[126].

Кролик выпрямился. Голубые круглые глаза блеснули из-за пенсне. Витте. Да и не один Витте. Еще в прошлом году в Лондоне… А теперь — пятьдесят франков.

Он трусливо скосил глаза. «Кем ты был, и кем стал, и что есть у тебя, — прошептал он плаксиво и насмешливо. — Тысячу франков в долг не поверили. Пятьдесят. Без отдачи. Как попрошайке. И что дальше будет? Что будет?» Он втянул шею, словно ожидая удара. Вот и началось. Только этого он и боялся. Притворялся, что все хорошо, что все в порядке. А порядок давно нарушен. С того самого дня, с того самого часа, когда на скачках в Довиле он познакомился с Наталией Владимировной. И уже нет спокойной, стройной жизни, нет твердой почвы под ногами. Под ногами бездны и хляби.

— Бездны и хляби, — повторил он громко и испуганно поднял маленькую ногу в лакированном башмаке, как будто она стояла не на сером коврике, покрывавшем пол автомобиля, а была занесена над отчаянием и смертью, над страшными безднами и хлябями. Над теми безднами, теми хлябями, которых он боялся всю жизнь и которые с грохотом вдруг разверзлись под его ногами.

Автомобиль остановился. Кролик вздрогнул, поправил съехавший на бок котелок, обдернул пиджак и почему-то быстро стал натягивать ярко-желтые перчатки. Потом, стараясь равнодушно и презрительно скривить губы, смело и спокойно вошел в холл «Клэриджа». С тем спокойствием, с той смелостью, с которой укротитель входит в клетку тигра.

— Заплатите шоферу, — небрежно приказал он швейцару.

И швейцар, как тигр, готовый прыгнуть на укротителя, минуту смотрел на него злыми, понимающими глазами, и подстриженные Усы его кровожадно топорщились. Потом покорно склонил голову и, приподняв шапку с золотым галуном, пошел исполнять приказание.

А Кролик уже поднимался в широком лифте.

— Проскочило, — прошептал он. Но это было еще не все. Самое мучительное было впереди.

Он поморщился: «Ах, я люблю добро, а всю жизнь хожу по дорогам зла. Ведь я, в сущности, не злой человек. Я шестидесятник. Но как же это? — от жалости к жене защекотало в горле. — Но что же мне делать? А вдруг она не даст, откажет? Не посмеет. Заставлю, — он сжал короткие пальцы в кулак. Заставлю. Хоть в котлетную машинку пущу ее, но заставлю. Хоть в котлетную машинку».

И он громко постучал в дверь.

— Войдите, — крикнул голос жены.

Он остановился на пороге. Жена играла на рояле. Она не повернула головы, но он знал, что она видит его в зеркале.

— Фанни, — начал он, — я хотел попросить вас…

Она продолжала играть, будто его не было в комнате.

— Фанни, послушайте, — он дернул за воротничок, словно воротничок вдруг стал ему узок. — Да перестаньте же хоть на минуту. Я не могу кричать.

Игра сразу оборвалась. Жена обернулась к нему и взглянула на него так же, как только что смотрела на ноты. Выражение ее больших, добрых, выпуклых, как у телки, глаз, не изменилось. Они были так же испуганны. Они стали испуганными, как только Кролик вошел.

— Что? — спросила она тихо.

— Я хотел вас просить. Не можете ли вы…

Ее полное лицо побледнело, ее полные плечи задрожали под черным шерстяным платьем.

— Я хотел вас просить, — он снова дернул за воротник. — Только на три дня, на три дня… — он запнулся. — Дайте мне ваши серьги, — вдруг жалобно попросил он высоким, бабьим голосом.

Она быстро подняла руки к ушам.

— Только на три дня. Я запутался в делах. Пока придут деньги из Берлина. Вы не беспокойтесь, — уже спокойнее говорил он.

Она старалась снять серьги, но пальцы дрожали. Седые пряди волос цеплялись за бриллианты.

— Сейчас, сейчас, — растерянно повторяла она.

— Только на три дня… Вы не волнуйтесь так, Фанни.

Она наконец вынула серьги из ушей и протянула их ему на дрожащей ладони.

Он взял серьги, поцеловал дрожащую руку.

— Спасибо, Фанни. Вы выручили меня. Обедайте без меня. Я вернусь поздно.

И, кивнув на прощание, вышел. В коридоре он остановился.

«Ограбил. Последнее отнял. Что она делает там за дверью? Плачет?»

Ему вдруг захотелось вернуться, встать перед ней на колени, спрятать лицо в ее черной, жесткой юбке и умолять простить его.

Он зажмурился: «Отдам ей серьги. Отдам». Он уже взялся за ручку двери, но в эту минуту за дверью заиграли. Игра была уверенная, спокойная, старательная. Нет, несчастная женщина не могла бы так играть.

Он надел котелок и быстро, как шарик, скатился по лестнице вниз. В такси он с удовольствием закурил сигару. «Хорошо, что хоть Фанни не догадывается, не страдает. Как Наташа обрадуется. А еще минута, и я бы отдал серьги. Размазня. Шестидесятник тоже»^[127], — и он насмешливо улыбнулся.

2

Домой Кролик вернулся поздно, когда его жена уже спала в их общей широкой кровати. Он прошел на носках в ванную и зажег электричество. В большом зеркале на стене отразилась его короткая фигура в котелке, с сигарой в руке, с галстуком, немного съехавшим на бок.

Обыкновенно он очень вежливо раскланивался с собой.

— Здравствуйте, Абрам Викентьевич. Как живется вам, как можется? — спрашивал он себя и отвечал, улыбаясь и шаркая ножкой: — Спасибо. Отлично. Всё прыгаем.

Но сегодня он, будто стыдясь себя, быстро отвел глаза и стал открывать никелированные краны.

— Скверно, скверно. Ах, скверно.

Вода шумно бежала в белую ванну. Этот шум, шум бегущей воды всегда вызывал в нем воспоминание Иматры^[128]. И сейчас он ясно увидел водопад, с грохотом летящий вниз, сияющий, серебряный, ледяной. Увидел серые сосны, и камни, и себя в студенческой фуражке.

Он разделся, сел в теплую душистую ванну. На минуту стало совсем спокойно, — ни забот, ни стыда, ни страху. Как будто заботы, стыд и страх растворились в этой теплой, душистой воде, отошли куда-то за эти белые, кафельные стены. Тревогу и напряжение сменила блаженная слабость, голова, вдруг ставшая пустой и легкой, склонилась на бок, и веки закрылись.

Сидеть бы так долго, долго, всегда. И чтобы ничего больше не было.

Если вскрыть бритвой вены в ванне? Говорят, это самая приятная смерть. Ничего не почувствуешь, только слабость, только легкость, как сейчас, и умрешь спокойно. И всему конец. Он вздрогнул. «Нет, нет. Я не могу. Это совсем невозможно. У меня нет бритвы», — вспомнил он с облегчением. Он всегда брился в парикмахерской, и дома у него даже безопасной бритвы нет. И слава Богу, что нет.

Вода остыла, стало холодно и тревожно. Он закутался в купальный халат.

«Неправда, — подумал он, — роковые женщины совсем не смуглые с блестящими, как угли, глазами и адскими планами. Такой женщине он не попался бы, с такой справился бы. Нет, роковая женщина светловолосая, сероглазая и беспомощная. Она ничего не любит, ничего не хочет. Она даже не злая. Она безразличная. Разве она обрадовалась сегодня серьгам? А он так надеялся на эти серьги».

Он приподнял одеяло и лег рядом с женой. В темноте смутно белело ее лицо. Длинные пряди волос извивались по подушке, как мокрая морская трава. Он отодвинулся от нее на самый край кровати. Одеяло тяжело легло ему на грудь.

Вот и опять ночь. Ах, как скверно.

Он зажмурился и повернулся на спину. Завтра… Нет, о том, что будет завтра, лучше не думать. Все так запутано, тяжело и скверно.

Он вдруг вспомнил слова своей старой бабушки-еврейки, маленькой, сутулой, вечно кутавшейся в большой клетчатый платок: «Не дай тебе Бог, Абрамчик, перенести все страдания, которые может вынести человек».

Не дай тебе Бог. А вот Бог дал. Не послушался старой бабушки в клетчатом платке. Разве он не перенес уже почти все страдания, которые может вынести человек?

Сквозь неплотно задернутые шторы тонкий лунный луч падал на ковер. Кресло у окна тяжело темнело.

Рояль поблескивал в углу. Было тепло и тихо. Фанни дышала почти неслышно.

Ему стало страшно. Он снова зажмурился. Что впереди? Что еще осталось перенести? Неужели позор, суд, тюрьма? Не думать, не думать. Лежать так на спине и стараться представить себе что— нибудь успокоительное. Звезды. Да, это очень успокоительно. Звездный свет доходит до земли в двести лет. Или вот еще об Египте. Нет, лучше уж о звездах. Но только надо сосредоточиться, чтобы ясно их видеть. Большая Медведица, Кассиопея, Сатурн. Сатурн?

Сколько у него колец? Девять, кажется. Они медленно вращаются. Что значит моя жизнь, мое горе? Что вообще значит человеческая жизнь? Сатурн, Венера.

Рядом что-то тихо зашевелилось. Он повернул голову, с удивлением вглядываясь в темноту. Что это? Разве он не один? Не один, под огромным звездным небом, со своей тоской?

— Фанни, вы не спите?

Шорох перешел в шепот.

— Нет, я не сплю, Абрам Викентьевич.

— Что с вами? Вам приснился дурной сон?

— Нет, я не спала. Я, — всхлипнула она, — я знаю. Это вы для нее серьги взяли, — она громко заплакала, как-то по-детски ловя воздух старыми, мокрыми губами. — Я все знаю. Я давно знаю. Еще весной. Я не хотела вам говорить. Но я больше не могу, не могу, не могу.

Он наклонился к ней, протянул руку и коснулся ее голого, горячего плеча. И от этого давно забытого прикосновения сердце его вздрогнуло от нежности и жалости.

— Фанни, Фанни, — в отчаянии зашептал он. — Простите меня. Я негодяй. Я разорил, ограбил вас, Фанни, слушайте. Это еще не самое страшное. Может быть, завтра нас выгонят отсюда на улицу. Как мы будем жить? Я даже не знаю, смогу ли я вас прокормить. И ваша музыка. У вас не будет рояля, Фанни.

Слезы потекли по его дряблым щекам. Он прижался к ее плечу, ища у нее спасения.

— Фанни, я так несчастен. Простите меня, простите.

Но она, не слушая его, всхлипывала.

— Я еще весной знала. И когда вы в Биарриц уехали. Я все молчала, все молчала.

Их слезы, смешиваясь, текли по подушке. Фаннина теплая рука обняла его шею.

— За что? За что? Разве я не была вам верной женой? Разве я не любила вас все эти двадцать лет?

— Я даже не знаю, может быть, вам придется работать. Поймите, у меня ничего не осталось.

— Так любила. Так люблю. За что? И на кого променяли?

Он не слушал. От ее плеча, от ее мягкой руки шло с детства знакомое тепло.

Опухшие от слез веки тихо закрывались, опухшие от слез губы тихо шептали:

— Простите, Фанни, простите.

Уже не было отчаяния и не было боли. Стало тихо, спокойно, легко. Ему казалось, что он лежит рядом уже не с Фанни, не с женой, а с бабушкой, накрывшись ее клетчатым платком, пахнущим корицей и луком. И не Фанни вздыхает и всхлипывает над его ухом, а бабушка поучает его монотонным голосом:

— Человеку врать нельзя. У человека голова маленькая. Он соврет и забудет. Вот лошадь, у нее голова большая. Ей врать можно.

3

Кромуэль спрыгнул с трамвая и завернул за угол. И сразу увидел среди золотых осенних лип розовый дом. Он был маленький, двухэтажный с широкими окнами и террасой.

Сердце Кромуэля сжалось, будто в этом розовом доме его ждало несчастье.

«Не ходить? Вернуться?» — смутно мелькнуло в его голове.

Но это продолжалось только минуту. Он взялся за калитку и взволнованно и радостно взглянул на окно во втором этаже, на ее окно. За этим окном она ждет его. Он позвонил. Прислуга открыла дверь.

— Барышня дома? — спросил он.

Она показала рукой на лестницу.

— Там, наверху.

— Пожалуйста, предупредите барышню.

Но прислуга уже повернулась к нему спиной.

— Некогда мне предупреждать. Идите сами.

Кромуэль остался один в большой, полутемной прихожей. В зеркале отражался букет мохнатых, увядших хризантем. Серое шелковое пальто свешивалось с соломенного кресла. Слабо и пыльно пахло духами. На столе около вазы лежала белая перчатка, казавшаяся белой, отрезанной рукой. Пустые пальцы жалобно поднимались вверх, будто отталкивая или заклиная.

Кромуэль посмотрел на нее. Может быть, эта белая рука отталкивает его, запрещает ему войти. Он улыбнулся, поправил волосы и пошел вглубь к круглой лестнице. Узкое, скошенное окно освещало белые перила и красную дорожку. На одной из ступенек лежала маленькая парчовая туфля. «Как туфелька Сандрильоны, — подумал он. — Кто ее потерял, возвращаясь сегодня ночью с бала? Та красивая дама, которую он видел на вокзале в Биаррице? Или Изольда?»

Из-за двери послышался смех. Кромуэль постучал.

— Войдите, — крикнула Лиза.

Он толкнул дверь. Комната была низкая, с голубым бобриком на полу. Вечернее солнце заливало ее широкой волной. Лиза сидела на краю низкого дивана.

— Кром! — она вскочила, ее голубое платье метнулось, как бабочка в солнечном воздухе. — Кром, здравствуйте. Ах, как мне весело, — она держала в руке стакан, ее светлые глаза блестели. От ее растрепанных светлых волос как будто шло сияние. — Ах, Кром, как хорошо, что вы пришли, — она рассмеялась и, взмахнув ногами, опрокинулась на спину на диван.

Николай похлопал Кромуэля по плечу. Андрей поздоровался с ним вежливо, но сухо.

На столе стояла бутылка портвейна. Одэт налила Кромуэлю вина.

— Пейте, пейте догоняйте нас.

Лиза лежала на диване, раскинув руки.

— Весело, ах, как весело, — повторяла она.

Кромуэль сел рядом с ней. Ему было, как всегда, немного неловко среди этих слишком веселых, слишком шумных иностранцев. Он считал иностранцами всех, исключая Изольду. Изольда была своя. С моря. Такая же, как и он. Лиза подняла голову.

— Ну а обедать куда поедем?

— В русский ресторан, — крикнула Одэт.

— Я хочу с музыкой, — Лиза села на диван. — Едем сейчас. Я только чулки переодену. Эти вот лопнули, — она показала дырку выше колена. — Достань, Одэт, там, в комоде.

Лиза сняла чулки. Кромуэль смотрел на ее маленькие ноги с розовыми, налакированными ногтями. Золотистая от загара кожа казалась теплой и нежно блестела на коленях. Кромуэль покраснел.

Лиза болтала босыми ногами.

— Я очень люблю бегать босиком.

— Да, в Биаррице… — начал Кромуэль.

Лиза посмотрела на него.

— В Биаррице? Знаете, мне кажется, что это было ужасно давно, что я никогда там не была. Я почти ничего не помню. Только море. Как жаль, что тебя не было с нами, Андрей. Но в будущем году…

Она натянула чулки, застегнула подвязки.

— Теперь туфли и готово.

На голубом бобрике двумя шелковыми, еще теплыми комочками лежали чулки, как только что застреленные маленькие птицы.

— Хоть вы и квакер, Кром, а губы я все-таки накрашу. Ведь здесь Париж.

Одэт суетилась около зеркала.

— Я уже выпила. Видите, у меня блестит нос и никак его не запудрить. Как же я буду еще обедать?

Николай допил бутылку.

— Ну, теперь можно и ехать.

Кромуэль смотрел на все кругом: на бегающую по комнате Лизу, на ее брата, на Одэт, на Андрея — с каким-то странным чувством смущения, радости и беспокойства. Как будто он уже не имел права сидеть здесь, как будто уже не смел слушать Лизин смех. И оттого, что он здесь наверно в последний раз и завтра его не позовут сюда, эта комната и эти люди казались ему необычайными и прелестными. Он смотрел на Лизу, и сердце его тоскливо холодело. Он смотрел на нее не так, будто он сидел тут рядом с ней, а так, будто он уже давно ушел от нее, умер и уже не он сам смотрит, а его душа, улетевшая из его тела, смотрит с неба сквозь потолок, смотрит с отчаянием и страстью, стараясь все увидеть, все запомнить. Только одну минуту. А там — вечность. И уже никогда не увидишь Изольду.

Лиза надела Наташину шляпу и шубку с большим горностаевым воротником.

— Я готова.

Она открыла дверь и выбежала. Кромуэль догнал ее на круглой лестнице. Она стояла у полутемного окна.

— Что же они так долго? — шепотом спросила она.

Он не удивился ее тихому голосу.

— Изольда, я вас люблю, — сказал он так же тихо.

Она вздохнула. Лицо ее стало грустным.

— Ах, зачем это? Не надо больше, — и покачала головой.

Одэт и Андрей шумно спускались с лестницы.

— Что ты, Лиза? То час возишься, а то не можешь минуту подождать.

Они вышли в сад.

— А где же ваш автомобиль? — удивилась Лиза.

Кромуэль покраснел.

— Он в гараже. Мотор испортился.

Лиза поморщилась.

— Как досадно. Терпеть не могу такси. Его скоро починят?

— Да, завтра. Непременно.

…На белой скатерти ваза с гвоздиками и рядом стакан с длинными соломинками. Какой веселый и таинственный свет. Откуда он идет? Из-под зеркал, из-за края потолка и еще откуда-то, неизвестно откуда.

— Жарко, — Лиза сдвигает шляпу на затылок, и от этого у нее сразу совсем детское лицо, как у девочки, набегавшейся в саду. — Весело, — она улыбается.

Одэт пьет шампанское маленькими глотками, запрокинув коротко остриженную голову.

— Да, весело.

Лиза ставит локти на стол.

— Нам очень весело всем вместе. И очень хорошо. Вот кругом все эти люди. Им, наверное, не так весело. Ну, выпьем за нас.

Она чокается с Одэт. Андрей протягивает стакан Кромуэлю, стараясь улыбнуться.

Одэт показывает на него вилкой.

— Ревность, — говорит она по-русски.

Лиза толкает ее:

— Молчи.

Николай что-то подробно рассказывает, но никто не слушает.

Лиза чувствует себя счастливой. Она полузакрывает глаза. Все приятно, — и этот таинственный свет, и эта резкая музыка. Лиза прислушивается. Вот он какой, этот джаз. Веселый, шумный, трещащий, кажется, сейчас лопнет от радости. А где-то там, внизу, горечь, а где-то там печаль. И она слышна. Она пробивается. Вот он какой. Но так и надо. И от этого еще веселее. Голова легко кружилась, и от этого все особенно ясно и понятно. Как будто все чувства, и зрение и слух, вдруг обострились. Она слышит то, что за три столика дама в белом платье говорит своему спутнику:

— Это невозможно. Мы не можем расстаться.

И его ответ:

— Ах, оставь. Я должен ехать.

У дамы в белом такой грустный вид и ресницы дрожат. Слышит ли Одэт? Спросить лень.

А если подумать о прошлом, мысль вдруг уходит треугольником через этот зал, и стену дома, и улицу. И в этом треугольнике все, что нужно, все, о чем думаешь, именно то, о чем вспоминаешь. Вот если о маме. Сразу и испуганный Кролик, и Борис, и мамин голос. И вот тут мама смеется, тут она плачет. И вот она поет «Очи черные». И надевает новые серьги. И все так ясно, и так жаль ее. Только не стоит об этом думать, а то расстроишься. И все ясно. И жизнь. И любовь. И автомобили, подъезжающие к ресторану там, на улице. И эти две женщины в парчовых накидках, входящие грациозно и небрежно. Бедные. Они думают, что они красивы, что ими все любуются. А они смешны. Лизе трудно удержаться, чтобы не рассмеяться им прямо в лицо. Она отворачивается и чувствует, как под столом чья-то рука пожимает ее колено. Чья? Андрей сидит рядом, Кромуэль напротив. Она не старается понять, чья это рука. Ей безразлично. Ей просто приятно. Она улыбается и смотрит вверх на слабо освещенный потолок.

— Как весело, как хорошо.

Она снимает шляпу. Светлые волосы, как сетка, падают ей на глаза. Теперь все как будто в тумане. И еще приятнее.

Как много говорит Николай и Одэт тоже. Слишком много они говорят. Она уже не чувствует руки на колене. Зачем ушла эта рука? Было так хорошо.

Лиза поднимает голову.

— Я хочу танцевать.

Андрей и Кромуэль оба встают. Глаза их встречаются.

Одэт бьет в ладоши.

— Вот вы и соперники. Теперь вам надо драться на дуэли.

Лиза тоже встает.

— С вами, Кром.

Она осторожно выходит из-за столика. Голова кружится, так легко оступиться, упасть.

Вот она в середине зала. Паркет блестит, и кругом все кружится. И Лиза тоже кружится. Как легко танцевать. Ее короткое голубое платье разлетается веером. Ничего, пускай.

Как легко танцевать, как весело, какая прелестная, веселая, грустная музыка. Голова кружится.

— Держите меня крепче. Я упаду. Ах, зачем и кончили. Я хочу еще танцевать.

Они снова усаживаются за столик.

— Теперь с тобой, Андрей, — Лиза улыбается. — Сегодня ужасно весело. Я хочу каждый день так обедать.

В ресторан входит высокий англичанин во фраке. На минуту он останавливается, удивленно и холодно смотрит на Кромуэля, потом идет дальше к свободному столику у окна. Кромуэль краснеет и быстро встает.

— Кром, куда вы? — Лиза берет его за руку.

— Это… это Лесли, мой двоюродный брат. Мне надо с ним поговорить.

Он быстро пробирается к англичанину. Даже уши его краснеют от волнения. Лиза вытягивает шею, хочет услышать, что они говорят. Но музыка оглушительно гремит. И не все ли равно, что скажет этот надутый англичанин.

— Пойдем танцевать, Андрей.

И опять все кружится, и платье развевается веером, и сердце замирает и падает.

Кромуэль уже сидит за их столиком, все такой же красный, и на тарелке сложенный счет. У Одэт капризное и злое лицо.

— Уже уходить? — Лиза садится на диван. — А я не хочу.

— Надо, Лесли сказал, что пожалуется моей матери и… — Кромуэль еще больше краснеет.

Лиза пожимает плечами.

— Ну и пусть жалуется.

— Тогда меня пошлют обратно в Лондон.

Лиза вздыхает.

— Как глупо. Было так весело. Надо же было этому английскому черту…

Она встает. Андрей подает ей шубку с горностаевым воротником. Лиза кутается в нее, смотрится в зеркало, качает головой.

— Было так весело.

Она медленно идет к выходу. На нее смотрят. «Какая хорошенькая», — доносится до нее. У выхода она останавливается, поджидая других, и, повернув голову, смотрит на англичанина во фраке.

Он тоже смотрит на нее холодно и возмущенно. Он держит в руке меню, лакей стоит перед ним, почтительно нагнувшись, но англичанин ничего не заказывает, он ждет, чтобы Кромуэль ушел.

Лиза насмешливо кивает ему, потом вдруг открывает рот и показывает ему язык. Все это произошло так быстро. Она уже идет по холлу. Она успела только услышать, как кто-то в зале захохотал, кто-то зааплодировал ей.

— Ты с ума сошла, — шепчет Одэт.

Андрей берет ее под руку.

— Молодец, Лиза, постояла за нас.

Кромуэль молчит.

— Куда же мы теперь? — спрашивает Николай.

Одэт размахивает шляпой.

— Дальше, дальше.

На улице холодно. Проезжают автомобили.

— Ну, куда же мы?

Они стоят на улице и смотрят друг на друга. Одэт смеется.

— Куда же мы?

— К сожалению… я… мы… — Кромуэль путается, — мы никуда не можем ехать.

— Как? Почему?

Кромуэль не сразу отвечает, словно он что-то обдумывает.

— У меня нет денег, — говорит он тихо.

— Нет денег? — переспрашивает Николай. — Но…

— У меня нет денег, — повторяет Кромуэль. — Я сейчас истратил последние. Сегодня я заложил автомобиль, и больше взять негде. И теперь меня еще встретил Лесли.

Николай подходит к нему совсем близко.

— А твоя мать?

— Она не даст мне ни франка до Рождества.

— До Рождества? — Николай насмешливо свистит и разводит руками. — До Рождества.

Лиза кутается в шубку, прячет руки в широкие рукава. Она как будто не слышит, это ее не касается.

— Как холодно, — рассеянно говорит она. Никто ей не отвечает. Они все еще стоят на тротуаре.

Николай поднимает воротник пальто.

— Что ж? Надо все-таки домой добраться. Надеюсь, ты нас довезешь?

Кромуэль кивает.

— Да, да. Конечно, — он останавливает такси. — Нас пять человек. Я лучше сяду с шофером.

Андрей подталкивает его.

— Влезайте. Все поместимся.

Они ехали по темным, пустынным улицам. Все молчали. Кромуэль смотрит на Лизу.

Сейчас, сейчас ее дом. Она не пригласит его. Даже пяти минуть ему не осталось побыть возле нее. Даже пяти минут. Она не пригласит его к себе. Как бы холодно она ни сказала: «Может быть, вы зайдете», даже если она приставит: «Уже поздно», он все-таки пойдет. Только бы еще раз войти в ее дом, в ее комнату. Увидеть ее глаза при свете, сесть рядом с ней на диван.

Она сидела, отвернувшись к окну. Шляпа из белых перышек соскользнула на пол. Кромуэль поднял ее и положил Лизе на колени. Она даже не повернула головы.

— Тебя тошнит? — спросила Одэт.

Лиза скривила губы.

— Мне отвратительно.

Такси остановилось. Лиза вышла первая. Лицо ее было бледно. Она протянула руку Кромуэлю.

— До свидания. Вы, наверно, поедете прямо домой. Мы все так устали. Спокойной ночи.

Одэт тоже простилась с Кромуэлем.

— Спасибо, — сказала она.

— За что? — растерялся он.

— За веселый вечер, — Одэт, улыбаясь, кивнула ему и побежала за Лизой.

Лиза уже поднималась по лестнице. Пола слишком длинной шубы волочилась по ступенькам. Ее светлые волосы тускло блестели. У нее был одновременно и несчастный и царственный вид.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Андрей и Николай вошли в дом. Дверь хлопнула. Кромуэль остался один, отпустил такси. Лучше пойти пешком. Может не хватить денег.

Кромуэль стоял один посреди улицы. Что теперь делать? Ах да. Надо идти домой. Нельзя стоять ночью у чужого забора. С шляпой в руках. Как нищий. Он надел шляпу. Надо идти домой. Ведь он знал, что все так будет. Разве не этого он ждал? И все-таки. Она даже не взглянула на него, будто его уже не было. Да, его уже нет. Он уже не существует. Раз он не может развлекать ее и ее друзей. Он шел по тихим, незнакомым улицам. Деревья в садах осторожно шумели. Небо понемногу светлело.

Он вспомнил, как в первый раз увидел Изольду. Какой он был счастливый, пока не знал ее. Какой счастливый, и не понимал.

Он вспомнил песок, и волны, и заход солнца. И вдруг ясно увидел девочку, утонувшую в тот день, ее черное, мокрое трико, тонкие ноги и белое мертвое лицо с закрытыми глазами.

Ему стало жаль ее. В первый раз. Тогда от волнения, от страха за Изольду ему было некогда подумать о ней.

«Бедная, бедная».

У нее было такое милое, такое правдивое и спокойное лицо. Она бы не поступила так, как Изольда. Нет, она была другая.

От жалости его собственное горе вдруг на минуту побледнело. Но только на минуту.

— Изольда, — сказал он громко и заплакал.

«Что же это? — с отчаянием подумал он. — Плачу. Скоро мышей пугаться буду».

Он вытер глаза ладонью. Небо стало уже совсем светлое. Серые, легкие облака просвечивали розовым.

Кромуэль вздохнул, поднял голову и взглянул на небо. Мертвое, бледное, прозрачное лицо утонувшей девочки смотрело на него. Оно было тут, совсем близко. Оно светилось перед ним на рассветном, холодеющем парижском небе. Прозрачное, ясное, почти счастливое. От него веяло молчаливым утешением. Бледные губы улыбались ему, и от этой улыбки шло сияние.

Становилось все светлее. Облака таяли в рассветном небе. Лицо стало смутным, неясным. Уже нельзя было разглядеть ни закрытых глаз, ни тонких бровей. Все расплывалось. Осталась только одна улыбка. И вот даже улыбка исчезла. Но на розоватом небе, там, где было лицо мертвой девочки, еще долго дрожало какое-то легкое сияние.

4

Урок кончился. Лиза сняла черный передник. Рядом с ней Одэт, бледная, с кругами у глаз, укладывала книги в портфель. Лиза толкнула ее локтем.

— Ты что такая кислая?

— Скверно. Голова болит.

— На воздухе пройдет. И ты, как придешь домой, съешь соленый огурец.

— Огурец?

— Ну да. Коля всегда ест после кутежа. Сразу пройдет. Подошла учительница и потрогала лоб Одэт.

— Нет ли у вас жара. Теперь эпидемия гриппа. Вы, наверно, опять играли без пальто. Вы такая неосторожная.

Лиза тихо рассмеялась.

Ученицы, крича и толкаясь, выбежали из класса. В прихожей долго одевались. Лиза натянула синее детское пальто с золотыми пуговицами, не глядя в зеркало, надела круглую детскую шапочку. Тут она девочка, ученица и так и должна себя вести.

Она низко присела перед классной дамой.

— До свидания.

И классная дама благосклонно улыбнулась.

— Если бы все ученицы были такие, как эта маленькая русская. На улице Лиза взяла Одэт под руку.

— Ну как? Легче?

— Немножко.

— Ты только не забудь. Кислый огурец, а если не поможет, десять капель нашатырного спирта.

— Вы домой? — крикнула черная, худая Анжель. — Мы с Жаклин хотим пойти в рыбий музей.

— Рыбий музей? Что это такое?

— А вот увидите.

Жаклин взяла Лизу за плечо.

— Пойдем с нами, — вкрадчиво попросила она. — С тобой всегда весело. Пойдем, Лиза. Ведь совсем близко тут. У Трокадеро.

Лиза кивнула.

— Ну хорошо, если тебе очень хочется.

Жоржет просунула руку под Лизин локоть.

— Я вчера ходила в зоологический сад смотреть орангутангов. Они такие огромные, грустные, совсем как люди. Мне их очень жаль. А львы смешные. И жирафы есть. А ты, Лиза?

— Мы с Одэт были в кинематографе.

Одэт удивленно подняла брови и глубоко вдохнула сырой осенний воздух.

— Мы видели замечательную картину. Показывали ресторан и дансинг. И все напились и целовались. Очень интересно и неприлично. А потом у одного не было денег, и все вернулись домой, а его оставили перед дверью. Актрисы были прелестные и актеры тоже, — Лиза улыбнулась. — В особенности один, такой черный, немножко похожий на птицу.

У Жаклин заблестели глаза.

— Неприлично. А в кровать ложились?

— Нет, кровати не было. Но под столом брали за колено.

— Да? В каком это кинематографе?

— На Ламотт-Пикэ. Только вчера эта картина шла в последний раз.

— А кончилось хорошо? — вмешалась Анжель.

— Ну конечно. Одна вышла замуж за черного, а вторая за ее брата, и все были счастливы.

Одэт захлопала в ладоши.

— Ах, какая ты милая, Лиза.

— Что это с ней? — удивилась Анжель.

Лиза пожала плечами.

— Жар должно быть. Она жаловалась, что у нее голова болит.

Одэт запрыгала перед ними.

— Ну да, жар. У меня грипп начинается.

Лиза поймала ее за воротник пальто.

— Перестань. Ты похожа на лягушку, когда прыгаешь.

— А ты на ножницы, когда бегаешь.

— Вот тут направо, — Анжель завернула на узкую дорожку, ведущую в грот.

В гроте было сыро и холодно. С каменных неровных стен капала вода.

— Теперь встаньте гуськом, возьмитесь за руки и закройте глаза. Дай мне руку, Одэт. Я поведу вас. Только не открывайте глаз, пока я не скажу «можно», и молчите. Ну, идем.

Они нестройно двинулись, наступая друг другу на ноги и толкаясь как слепые.

— Мне страшно, — прошептала Жаклин.

Анжель сжала ее пальцы.

— Молчи. Теперь направо. Осторожней, здесь выступ.

Анжель остановилась.

— Смотрите, — сказала она громко.

Они открыли глаза. Они стояли в узком, светлом коридоре. С обеих сторон поднимались стеклянные стены, и в зеленоватой прозрачной воде медленно плавали большие рыбы. Электрический свет, проходивший сквозь воду, казался бледным, лунным светом.

— Там змеи! — Одэт вцепилась в Лизин рукав.

— Глупая, это угри.

Черные, блестящие, живые ленты медленно извивались среди зеленых водорослей.

— У-у, противные. Пойдем дальше.

Они были совсем одни. Шаги их звучали гулко и глухо.

— Как странно. Будто мы идем по дну моря, — тихо сказала Лиза. — Как евреи по дну Красного моря, и с обеих сторон вода.

Лиза стояла рядом с Анжель и смотрела на водяную стену. Вода казалась зеленой и холодной и тихо журчала. Большие рыбы тяжело проплывали, медленно шевеля плавниками, их рты широко раскрывались, круглые плоские стеклянные глаза смотрели прямо перед собой невидящим взглядом. Лизе казалось, что стекло сейчас со звоном треснет, из-за него хлынет вода и большие, холодные, скользкие рыбы поплывут по ней, по ее лицу, по ее груди.

Она вздрогнула.

— Смотри, какое лицо у этого, — смеялась Жаклин. — Вот тот, который лежит на дне с красными жабрами. Совсем наш учитель истории. Ему бы только очки.

Лиза смотрела на рыб не отрываясь. От журчащей, зеленоватой воды, от бледного света, от вида этих чудовищных морд и блестящей чешуи, влажного, натопленного воздуха шла какая-то томительная, лунная тяжесть.

Смех Жаклин раздавался словно где-то далеко. Колени стали слабыми. Прислониться бы к стеклянной стене, за которой рыбы. Стоять бы так, но чтобы рядом была не Жаклин, а Андрей. Чтобы он стоял здесь рядом и целовал ее в губы, а она смотрела бы на этих огромных рыб, и чтобы рыбы видели. Стоять так долго, долго и целоваться, пока не закружится голова, и тогда вместе лечь на земляной, влажный пол.

Лиза повернула голову к Одэт.

— Должно быть очень приятно целоваться здесь перед рыбами.

— Целоваться? — переспросила Жоржет. — Разве ты целуешься?

Лиза покачала, головой.

— Нет. Но я бы хотела с тем черным, из вчерашней картины.

Жаклин покраснела.

— Мне было бы противно целоваться с мужчиной. Вот с тобой или с Анжель, — она мечтательно улыбнулась. — Я летом жила в Бретани у дяди и спала в одной кровати с моей двоюродной сестрой Симон. Это было очень приятно. В лунные ночи мы всегда целовались.

— Почему в лунные? — удивилась Анжель.

— В лунные ночи мы обе не могли уснуть. И от луны Симон становилась такой бледной и нежной. Мы иногда целовались до самого рассвета.

— А в саду пел соловей? — насмешливо спросила Жоржет.

— Нет, в саду пели лягушки. Они чудно поют летом, — она замолчала на минуту. — Но с мужчиной я не могла бы. Мне противно.

Лиза покачала головой.

— Я не понимаю. Мы тоже часто спали с Одэт в одной кровати, но никогда ничего.

Жаклин еще больше покраснела.

— Мужчины всегда грубы. И они плохо бреются. У них на щеке колючки.

— Это незаметно, когда целуешься, — быстро сказала Одэт.

— А ты почем знаешь?

Одэт застенчиво опустила веки.

— Мне так кажется. А то бы никто не целовался. Ну, идем. Пора домой.

Они вышли на улицу.

Анжель отогнула перчатку и взглянула на часы.

— Целых двадцать пять минуть на рыб потратили. Я в прошлый четверг весь Лувр в сорок минут осмотрела. А если бы на мне были туфли на гвоздях, я бы и в полчаса покончила бы с ним.

Лиза кивнула подругам.

— Прощайте. Я на трамвай, — и, подхватив портфель с книгами, побежала к остановке.

5

Лиза открыла своим ключом входную дверь. В большой прихожей было тихо и темно. Она сняла пальто и осторожно, на носках вошла в гостиную. Дверь из спальной Наталии Владимировны стояла широко распахнутой с каким-то сиротливым и пустым видом.

— Наташи нет? — Лиза осторожно заглянула в спальную. С еще не убранной постели свешивались простыни, на кресле лежала смятая шелковая рубашка.

Знакомо и душно пахло духами.

— Ушла, — Лиза разочарованно поморщилась и зевнула во весь рот. — Ужасно хочется спать. И скучно ужасно.

Она поднялась к себе, разложила книги и тетради на столе.

Из соседней комнаты слышался голос Николая.

— Какой идиот. Какой идиот этот Кромуэль.

— Черт с ним, — раздраженно ответил Андрей.

«Андрей здесь», — Лиза поправила перед зеркалом волосы, обдернула короткое клетчатое платье и вошла к брату.

— Вы так тихо сидите. Я не знала, что вы дома.

Николай сердито курил.

— Дома. Где же нам теперь быть? Теперь успеем насидеться дома. По милости твоего Кромуэля.

Лиза села в кресло у окна.

— Ну, Коля. Что же ты злишься? Он не виноват, что у него нет больше денег. Ведь он нас два месяца возил.

— Вот я и привык за два месяца. Мне тошно сидеть дома.

Андрей пожал плечами.

— Я даже рад. По крайней мере, не будет он вечно торчать здесь.

— Ах, оставь, пожалуйста, — Николай бросил папиросу на пол.

Лизе стало скучно.

— Я пойду готовить уроки.

— И куда торопиться? — Николай посмотрел насмешливо на сестру. — Кажется, ведь никуда вечером не пойдешь.

Лиза села к столу, открыла учебник алгебры. Задача не выходила. Лиза долго билась над ней и наконец решила ее.

— Вот и справилась с тобой, глупая задача. Напрасно ты брыкалась. Сказала, что решу, и решила.

— Обедать! — позвал снизу Николай.

Лиза побежала вниз.

Большая лампа низко спускалась над столом. Тарелки и стаканы криво стояли на помятой скатерти. Вилки и ножи лежали кучей.

— Да, сервировка, — насмешливо сказал Николай. — Это тебе не ресторан.

Лиза села к столу, развернула салфетку. Прислуга толкнула дверь ногой и вошла, неся миску. Лиза разлила суп, потом попробовала его.

— Невкусно.

— А ты ешь, не рассуждай, — посоветовал Николай. — Вкусного здесь все равно ничего не получишь.

Лиза отложила ложку. Андрей молча ел, опустив голову.

— Даже пива в этом доме нет, — ворчал Николай.

Мясо оказалось пережареным.

— Да, это тебе не «Кафе де Пари», — повторил Николай. — Проклятый Кромуэль.

— А на сладкое что?

Прислуга покачала головой.

— Сладкого нет. Барыня сегодня десять франков оставила. И так не знаю, как обед сделала. А вы еще сладкое требуете.

Лиза нетерпеливо дернула плечом.

— Идите на кухню, Даша.

— Может, чаю хотите? Это можно.

— Дайте хоть чаю.

Лиза пересела на диван.

— Что же мы теперь делать будем?

— Что? А ничего, — Николай пожал плечами. — Сиди себе как китайский болван и качай головой. Если хочешь, можешь петь для развлечения:

Голова моя качается, качается, качается,

И язык мой извивается, вивается, вивается.

Больше делать нечего.

Андрей размешал сахар в чашке.

— Конечно, не очень забавно.

Лиза подняла голову.

— Но почему? Разве мы не можем сами развлечься? Если надоело сидеть дома, поедем на бульвары, в кафе.

— За семь верст киселя хлебать. А стоить это будет франков пятнадцать с метро. У тебя найдутся пятнадцать франков, Лиза?

Лиза покачала головой.

— Нет.

— Ну так сиди и не двигайся, — он промолчал. — Проклятый Кромуэль. Денег нет. Автомобиль заложил, а сам мне рассказывал, мать держит деньги в незапертом шкафу и даже не знает, сколько у нее бриллиантов.

Лиза взглянула на брата.

— Ну и что же из этого?

Николай ничего не ответил. Лиза смотрела на неубранный стол, на тарелки с остатками еды, на злое и печальное лицо Андрея. Дверь в темную гостиную осталась открытой. За окном глухо шумели темные деревья.

Андрей зевнул.

— Скучно.

Лиза тоже зевнула.

— Да, скучно. У меня даже переносица начинается болеть от скуки. Спокойной ночи. Я пойду спать.

Она встала.

— Проводи меня наверх, Андрей.

Андрей подложил подушку под голову.

— Лень. Я так удобно лежу.

— Как хочешь. Спокойной ночи.

Она прошла в прихожую и, не зажигая света, стала медленно подниматься по лестнице. Сквозь длинное скошенное окно слабо светила луна. Черные тени качающихся ветвей скользили вверх и вниз по белым ступенькам. Лиза, держась за перила, посмотрела вниз в прихожую. Было темно и тихо. Из-под двери гостиной пробивалась узкая желтая полоса света. Большое зеркало на стене тускло блестело. Будто это не зеркало, а вода. И в ней, в этой темной, тихой, лунной воде плавают не тени, а огромные сонные рыбы. Как там, в рыбьем музее. Лизе вдруг снова захотелось, чтобы рядом был Андрей и целовал ее в губы. Долго, долго, пока не закружится голова.

— Андрей, — громко позвала она, — Андрей.

— А, что тебе? — лениво отозвался Андрей из столовой.

— Ничего, ничего, — крикнула Лиза. — Спокойной ночи. — И прислушалась, не идет ли он. Но все было тихо. Тогда она вздохнула и, чувствуя, как вдруг стало неудобно дышать от боли в горле, медленно вошла к себе.

— Неужели это любовь? — подумала она, запирая дверь на ключ. — Стоит ли жить, если это любовь?

Она разделась, сняла голубую бархатную покрышку с дивана, легла и натянула одеяло.

Скорей бы заснуть.

Диван показался слишком широким, шире, чем всегда. Тяжелые, холодные простыни давили грудь. Лечь бы поперек, может быть удобнее будет. Но двинуться было трудно. Она лежала, прижавшись щекой к холодной подушке.

Отчего так грустно? Ведь ничего особенного не случилось. Андрей? Но завтра он будет опять влюбленным и нежным. Что же тогда?

Все хорошо, все отлично. Но тревога росла. Что же это?

Разве ей не хорошо? Разве она не весело живет? Такая хорошенькая, все влюблены, и в школе первая ученица. Чего же еще? Сегодня было скучно оттого, что вчера слишком много выпили. А завтра опять будет весело. И все, все хорошо.

Но сердце билось громко и тяжело. Что же это? Что? Кровь медленно и тяжело струилась по телу, и горло сжималось от тревоги и страха. Она открыла глаза. Сквозь шторы тускло светила луна. Она взглянула на стол, на учебники, на свое платье, висевшее на стуле. Все было такое обыкновенное, как всегда. Прочное, знакомое. «Завтра пойду в лицей, могут вызвать по географии, — нарочно думала она об успокоительных, детских вещах. — Пойдем играть в теннис с Одэт».

Но тревога все росла, от страха холодели ноги. Что же это такое?

Страх все рос. Он стоял тут, около кровати, он наваливался на грудь, и уже почти нельзя было дышать. И вдруг чей-то тонкий, вкрадчивый, колючий голос пропел, точно комар, над самым ухом.

— Бедная, бедная, бедная. Что с нею будет? Что ее ждет? А она спит, а она не знает.

Лиза с трудом отбросила одеяло, пошарила рукой по стене и зажгла свет.

— Что с нею будет? — повторила она. — Все будет хорошо. Кончу лицей, выйду замуж за Андрея. А теперь надо спать.

Она щелкнула выключателем и снова положила голову на подушку. Но тревога и страх не проходили!

— Уснуть, уснуть и завтра проснуться веселой, — прошептала она.

Ей показалось, что диван медленно поднялся и снова опустился. «Как на американских горах, — подумала она. — Засыпаю. Скорей бы, скорей». И чтобы вызвать сон, стала представлять себе стадо баранов на берегу реки. «Вот я беру одного за рога и веду его через мост, вот я беру второго за рога…»

Стало неприятно, душно, рука неудобно давила щеку. Только не двигаться. Сейчас пройдет, сейчас засну. Река вдруг поднялась кверху, выросла, как гора, белые рогатые бараны быстро заплавали в зеленой воде. «Рыбы, — с трудом подумала Лиза и с блаженством и освобождением прошептала: — Сплю».

6

Кролик сидел в ресторане за столиком и ждал Наталию Владимировну. Была уже половина второго, она обещала приехать в час, и Кролик волновался. Он был все такой же, не изменился, только теперь в зубах торчала не сигара, а трубка, котелок был запылен и вместо шубы с бобровым воротником на нем было летнее короткое пальто.

В кармане у Кролика лежали триста франков, доставшиеся с таким трудом.

— Сто франков завтрак, двести — ей.

Все из-за нее. Из-за Наташи. И хотя бы она чувствовала. О, тогда все было бы совсем, совсем другое. Но она бессердечная. Ей все равно. Она даже не замечает. Он с ненавистью смотрел на клетчатую скатерть, на низкие четырехугольные окошки, на стены, разрисованные овечками и поросятами, на весь этот фальшиво-нормандский стиль. В сущности, ему не за что было ненавидеть этот ресторан. Ненависть его относилась к Наташе. Ее он ненавидел. Ее и себя. Ее за то, что она довела его до позора и нищеты, он так и думал: «позора и нищеты». Себя за то, что позволил довести себя до этого.

Лакей во второй раз подошел с карточкой. Кролик раздраженно махнул на него рукой.

— Я жду даму, — и отвернулся.

Но лакей почтительно нагнулся к нему.

— Господин Рохлин, вас просят к телефону.

— Меня?

Кролик вскочил.

— Где у вас телефон? Где?

Голос Наташи громко и резко проговорил в трубку.

— Это вы? Я не могу приехать завтракать.

— Но… Но почему?

— Не могу, — в трубке что-то щелкнуло.

— Наталия Владимировна, Наташа, — визгливо крикнул Кролик.

Ответа не было. Он еще подождал, потом вызвал ее номер.

— Барыни нет дома, — ответила прислуга. — Барыня уехала час тому назад.

Он бросил трубку и почти подбежал к своему столику, рванул с вешалки пальто, надел боком пыльный котелок и, ничего не говоря, покатился к выходу мимо удивленного и осуждающего лакея.

«Найти ее, найти», — неслось в его голове.

7

В этот день Лиза рано вернулась из лицея. Дома никого не было — ни Наташи, ни Коли, ни даже прислуги.

Лиза прошла к себе, села на голубой диван. За окном мокрые рыжие листья тихо кружились и падали, как мертвые, мокрые бабочки. Тонкие, черные ветви деревьев жалобно дрожали. Косой дождь длинными струйками сбегал по окну. Сквозь мокрое блестящее стекло этот знакомый вид казался каким-то особенным, жестоким и безнадежным.

Лиза вздохнула. Как грустно сидеть совсем одной в пустом доме. И даже на улице нет никого. Совсем одна. Как на необитаемом острове.

Она протянула руку, взяла книгу с полки. «Бесы». Читала уже. Ну, все равно.

Она подтянула под себя ноги и наклонилась над книгой.

— «Путешественница», — прочла она название главы. — Это когда к Шатову возвращается жена, — вспомнила она. — Кажется интересно.

Она читала долго. Потом вдруг подняла голову.

— Николай Ставрогин — подлец, — сказала она громко, и слезы потекли из ее глаз. — Господи, как хорошо! Как можно так писать. Как я раньше не понимала.

Она прижала руки к груди.

Все сразу изменилось. Вся жизнь и сама она, Лиза. Жизнь была прекрасной и страшной, душераздирающей и пронзительной, и сама она, Лиза, была взрослой женщиной, а не девочкой, как только что. Взрослой женщиной, впервые плакавшей от жалости, восторга и доброты.

— Ах, как хорошо!

Лиза встала на колени и еще сильнее заплакала, прижимаясь лицом к шелковой ручке кресла.

Сердце разрывалось от благодарности, от избытка любви. В голове неслись путаные, не совсем понятные мысли, и руки дрожали.

«Надо, необходимо сделать что-то. Но что? Не для себя, для других. Вот, броситься под поезд, войти в клетку к тигру, пожертвовать собой, погибнуть. Погибнуть».

Она сжала руки. «Да, да. Не для себя, для других. Ей ничего не надо, только бы другие были счастливы». Она подняла книгу с пола и поцеловала ее.

— Спасибо вам, Достоевский, спасибо вам, — сказала она громко и вытерла глаза, чтобы слезы не мешали читать.

В тишине щелкнул замок, прозвучали чьи-то быстрые шаги.

Лиза прислушалась.

«Наташа вернулась».

Она положила книгу на стол, сбежала вниз и постучала в запертую дверь спальни.

— Пусти меня, Наташа.

— Потом, Лизочка. Я занята, — ответила Наталия Владимировна каким-то задыхающимся, охрипшим голосом.

Что с ней? Лиза на носках прошла в шкапную. Стеклянная дверь, ведущая в спальную, была завешана густой кисеей. Лиза осторожно отодвинула кисею.

Наталия Владимировна сидела на кровати. Черно-бурая лисица свисала с ее плеча. Шляпа, туфли и перчатки лежали тут же на ковре.

Лица ее не было видно. Но ей должно быть было очень грустно. Она должно быть плакала.

Стеклянные глаза лисицы смотрели прямо на свою хозяйку. И с каждой секундой у лисицы становилась все более грустная, все более унылая морда. Вот-вот она жалобно заскулит.

Наталия Владимировна повернула голову. Свет упал на ее бледное, несчастное лицо. Из больших подведенных глаз медленно текли слезы.

Лиза испуганно смотрела на нее. Никогда еще она не казалась ей такой жалкой, такой близкой.

— Мама, — с отчаянием прошептала она, будто только впервые поняв, что эта красивая, несчастная женщина ее мать. — Мама.

Ей захотелось войти, броситься к матери, утешить ее.

Она еще не знала, что скажет. Но неужели всей ее нежности, всей ее любви недостаточно, чтобы утешить мать.

Лиза уже взялась за ручку двери, но в прихожей позвонили.

«Даши нет», — вспомнила она и побежала открывать.

Солнцева в красном непромокаемом пальто быстро вошла.

— Лизочка? Какой дождь. Наташа дома?

Лиза враждебно оглядела ее.

— Дома. Только я не знаю…

Но Солнцева не слушала. Она быстро закрыла зонтик и отряхнулась, как мокрая болонка.

— В спальной? — спросила она и, не дожидаясь ответа, прошла вперед.

Лиза растерянно смотрела ей вслед.

«Меня не впустила. Неужели ее впустит?»

Солнцева уже стучала в дверь.

— Это я, Таня.

Ключ сейчас же щелкнул в замке и всхлипывающий голос сказал:

— Как хорошо, что ты пришла.

Лиза стиснула зубы от обиды.

«Ей рада, а меня прогнала. Мне нельзя туда. Я чужая ей».

Она снова пробралась в шкапную и, отодвинув кисейную занавеску, стала смотреть, что делается в спальной.

Теперь Солнцева сидела на кровати рядом с Наталией Владимировной.

— Успокойся, успокойся, Наташа.

Наталия Владимировна всхлипывала, прижимаясь лбом к плечу подруги.

— Он сказал мне: «На что ты мне. Старая, без денег. Таких, как ты, не любят».

— Наташа, перестань. Не говори о нем. Забудь его.

— Забыть. Разве я могу его забыть? Я его люблю. Он отвратительный, он глупый, он злой. Он мне говорит: «Убирайся». Он меня сегодня по морде.

Лиза тихо ахнула за занавеской и прижала руки к груди.

«Маму, мою маму».

От ненависти к Борису, от жалости к матери вдруг зазвенело в ушах, и все закружилось. Лиза схватилась рукой за занавеску.

А Наталия Владимировна быстро говорила, блестя глазами.

— Я не могу, не могу, не могу без него.

Волосы упали ей на лоб, и она нетерпеливо откинула их.

— Ему нужны деньги. Но откуда мне взять? И ему всегда мало.

— Ты должна его бросить, Наташа. Иначе тебе конец.

— Конец, — она встряхнула головой, и волосы снова упали ей на глаза. — Ну и пускай, пускай конец. С ним или без него мне все равно конец. Я это поняла сегодня, когда он меня ударил. Знаешь, я его еще больше полюбила.

Снова резко и протяжно зазвенел звонок, Лиза побежала в прихожую.

«Неужели это Борис? Неужели он посмел?»

Лиза отперла дверь.

— Кролик? — вскрикнула она. — Кролик, что с вами? Что случилось?

Перед ней стоял Кролик. Дождь ручьями стекал с его котелка на измятое, промокшее пальто. Круглые, голубые фарфоровые глаза шало смотрели сквозь мокрые стекла пенсне.

Он пошевелил губами.

— Наташа, Наталья Владимировна дома? — с трудом проговорил он.

— Дома. Но она, кажется, нездорова. Что же вы стоите под дождем? Войдите, я сейчас спрошу.

Кролик махнул рукой, не двигаясь с места.

— Позовите ее. Скажите, необходимо.

— Сейчас. Но вы войдите. Такой дождь, вы простудитесь.

— Скажите, необходимо, — повторил он и, будто чувствуя страшную усталость, закрыл глаза и прислонился к мокрой стенке.

Лиза без стука вбежала в спальню.

— Наташа, там под дождем Кролик. Совсем сумасшедший, страшный.

Наталья Владимировна раздраженно пожала плечами.

— Этому еще что нужно? Пойди прогони его, Таня. Скажи, что я больна, что у меня жар.

Лиза осталась одна с матерью. Ей хотелось встать на колени, поцеловать маленькие, босые ноги, так беспомощно свесившиеся с кровати, но она не смела. Она только молча погладила холодную руку матери.

— Что, Лизочка? — рассеянно спросила Наталья Владимировна.

Лиза хотела ответить, объяснить, но Солнцева уже входила.

— Тебе непременно надо ехать. Он совсем сумасшедший. Стоит под дождем. Бог знает, что он может наделать.

— Ты говоришь, надо ехать?

— Непременно.

Наталья Владимировна послушно встала, подняла шляпу с пола и, не глядя в зеркало, надела ее. Потом села в кресло, натянула чулки.

— Он такой страшный. Я испугалась, — говорила Солнцева.

Наталья Владимировна молча накинула шубу и заправила волосы под шляпу.

— До свидания, Таня. До свидания, Лизочка.

На пороге она остановилась.

— Ах, как я устала.

Лиза обняла мать и вдруг, сама не понимая, что делает, перекрестила ее.

— Что это? Зачем? — удивилась та и, запахивая шубу, медленно вышла в прихожую. —

Довольны? Добились своего? — изменившимся злым голосом сказала она.

Кролик крепко взял ее под руку, будто боялся, что она убежит.

— Такси ждет.

Она протянула ему зонтик.

— Откройте.

Они спустились по мокрым ступенькам в мокрый сад. Кролик судорожно держал в вытянутой руке зонтик, балансируя и скользя по мокрой земле, как канатная танцовщица. Они сели в такси.

— Отодвиньтесь. Вы мокрый.

Наталья Владимировна спрятала лицо в широкий меховой воротник. Кролик молчал. Такси остановилось перед маленьким отелем с мигающей вывеской. Она подняла брови.

— Это еще что? Куда вы меня привезли?

— Идем.

Она пожала плечами.

— Вертеп какой-то.

Она брезгливо ждала, пока Кролик вел переговоры с слугой.

— Комната 25. Третий этаж. Лифт не действует.

— Этого не хватало. Ну, все равно. Только поскорей!

Она запахнула шубу и стала быстро подниматься. За ней, тяжело дыша, бежал Кролик.

На площадке он остановился, переводя дыхание.

— Тут.

Слуга стал деловито снимать пикейное одеяло с кровати.

— Не надо. — Кролик махнул на него рукой. — Идите.

Ключ щелкнул в замке. Кролик повернулся к Наталии Владимировне.

— Теперь, — сказал он.

Она стояла перед ним в черной шубе, усталая и несчастная. Из-под шляпы выбивались незавитые пряди. Глаза смотрели зло и равнодушно. Бледные ненамазанные губы презрительно кривились.

— Теперь? — повторила она брезгливо.

«Да ведь она некрасива, как я не замечал, — вдруг подумал он. — Из-за этой некрасивой женщины я так мучился и умру. Она некрасива, — он хотел ухватиться за эту мысль, как за спасительный круг. — Она некрасива, и значит я напрасно мучился. Она — некрасива, и тогда не надо…»

Он пристально и жадно смотрел на нее. Она некрасива, и значит он свободен. Он может открыть дверь и уйти и никогда больше не вспоминать о ней. Он свободен, раз она некрасива.

— Что же? — спросила она. — Мы так и будем стоять, мы так и будем молчать? Для этого вы меня сюда притащили?

От звука ее резкого, злого голоса сердце Кролика задрожало знакомой рабской дрожью.

«Свободен? Нет, он не свободен. Пусть она некрасива, пусть, это ничего не меняет. Надо кончать, — вспомнил он. — Ведь он решил это еще там, в ресторане. Надо кончать».

Он расстегнул пальто неслушающимися пальцами, засунул руку в карман.

— Я убью тебя, — крикнул он визгливо и навел на нее револьвер.

Она не двинулась, она удивленно смотрела на него, и в глазах ее не было страха.

— Что же? Убей меня, — вдруг тихо сказала она. — Убей меня!

Она распахнула шубу на груди и подняла голову, чтобы ему легче было целиться.

Если бы она испугалась, если бы она протянула руки, если бы она отступила на шаг, он выстрелил бы. Но она стояла не шевелясь.

«Почти в упор, — смутно подумал он, — прямо в сердце. А потом себя».

Но рука дрожала, и пальцы стали вялыми и слабыми.

Он опустил голову, револьвер со стуком упал на пол.

— Не могу, — сказал он глухо.

— Не можешь? Жаль… — она устало села в кресло. Распахнувшаяся шуба спадала с ее худых плеч, руки в белых перчатках устало лежали на коленях. Они не зажгли света, когда вошли. В комнате почти совсем стемнело. Она прислонилась к стене, закрыла глаза. Бледное лицо ее было несчастным и жалким.

— Наташа, — позвал он. — Наташа.

— Что? — спросила она, не открывая глаз.

— Наташа, Наташа… — плечи его вздрогнули, и слезы струей побежали из-под стекол пенсне. — Прости, прости меня, Наташа… Я так люблю тебя, прости меня… Я так несчастен…

Она протянула ему руку в белой перчатке.

— Я не сержусь. Я тоже несчастна.

Он не взял ее руки.

— Нет, нет, — зашептал он, вытирая слезы ладонью. — Нет. Подожди. Я хочу не так… Я хочу, чтобы ты обрадовалась.

Она покачала головой.

— Чему я могу обрадоваться?

Он торопливо вынул чековую книжку. Слезы мешали ему.

— Что я делаю? — испуганно мелькнуло в голове. — Ах, все равно, все равно. Ведь я через час застрелюсь.

Он уже держал стило в руке.

— Двадцать тысяч. Нет, нет, все тридцать пять, — он вытер глаза и четко вывел цифру на чеке.

Теперь конец. Теперь больше жить нельзя. Конец.

Она сидела все так же. Она, казалось, забыла о нем.

— Наташа, — позвал он жалобно, — Наташа, вот, возьми.

Она удивленно посмотрела на бумажку, белевшую у него в руках, потом взяла ее и, нагнувшись, стала рассматривать.

Ее рука в белой перчатке задрожала, брови поднялись. В темноте было видно, как заблестели ее глаза.

— Кролик, ах, Кроличек, спасибо. Мне как раз ужасно нужны деньги.

Голос ее зазвенел от радости.

— Спасибо, Кроличек.

Она улыбнулась, и ему показалось, что ее бледное, прозрачное лицо слабо светится в темноте.

Он почувствовал укол в сердце. И сразу вспомнил, как еще в Ковно, еще в детстве, в комнату за часовым магазином вечером вносили зажженную лампу. Не такую, как теперь, а настоящую керосиновую лампу, женственную, стройную и прекрасную. Сквозь белый матовый колпак шел нежный, белый, волшебный свет. И ничего на свете не было красивей этой лампы.

Он весь затрясся.

— Наташа, это я свою кровь тебе отдаю, это я свою жизнь отдаю тебе, Наташа. Ты знаешь, какие это деньги? Это чужие деньги. Это нефтяные деньги, — с ужасом шептал он.

— Чужие? Тогда не надо, — она достала чек из сумочки. — Возьми, разорви.

— Оставь, оставь. Это твое. Не спорь.

Он стащил с себя мокрое пальто, бросил котелок на стол.

— Наташа, я хочу, чтобы ты была счастлива. Ну, улыбнись еще раз. Улыбнись мне.

Он встал перед ней на колени и медленно, с мучительной нежностью припал губами к ее ногам.

«Как жаба, которую долго мучили, долго кололи булавками и наконец дали капельку воды», — подумала она и от жалости и отвращения закрыла глаза.

8

Лиза осталась одна в прихожей. Так она и не успела поговорить с мамой. Но ничего. Даже лучше. Она все обдумает, и когда мама вернется…

— Мама, мама, мамочка, — она громко рассмеялась и побежала в гостиную. Моя мама. Не Наташа, не «она», как они говорили с Колей. Нет — мама.

Разве Лиза не сумеет сделать ее счастливой? Мама не знает. Ведь она все еще думает, что Лиза ребенок. А Лиза взрослая и всю жизнь отдаст ей. Да, всю жизнь. Только бы мама была счастлива.

Лиза взволнованно ходила из угла в угол.

«Борис. Но он не может помешать. Он глупый, он злой. Она, Лиза, выгонит его».

В 11 часов вернулся Николай.

— Что же ты, Лиза, сидишь здесь, свернувшись, как осиротевший еж. Иди спать.

Лиза молча поднялась к себе и улеглась на диване, накрывшись платком.

— Надо дождаться мамы. Теперь уже скоро.

Но и в час Наталии Владимировны еще не было дома. Лиза заснула не раздеваясь.

На следующее утро Лиза проснулась поздно с головной болью. И сейчас же, вспомнив все вчерашнее, побежала вниз. В столовой возилась прислуга, раздраженно двигая стулья.

— Даша, барыня дома?

Прислуга потянула воздух носом.

— Дома-то дома, да не одна.

От волнения Лизе стало трудно дышать.

— Кто у нее? Кролик?

— Как бы не так. Борис… Борис Алексеевич.

Она презрительно подняла плечи и, повернувшись, стала стирать пыль с буфета.

— Она проснулась? — робко спросила Лиза.

— Кофе уже пили. Я за ветчиной уже бегала для него.

Надо подождать. Лиза снова уселась на то же кресло в гостиной.

Осуждать маму нельзя. Мама бедная, ее жалеть надо. И любить. Всем сердцем любить.

Из спальни слышался смех. Ненавистный голос Бориса говорил:

— Да, это ловко вышло. Это ловко. Ты у меня молодец. С тобой не пропадешь.

Как странно, как все переменилось. Вчера утром еще Борис был ей совершенно безразличен, а сегодня она задушила бы его собственными руками. Она протянула руки вперед. Вот так бы и задушила, с наслаждением. Дверь спальни открылась. В гостиную в розовом капоте быстро вошла Наталия Владимировна какой-то особенной, легкой, веселой походкой. За ней, подняв воротник пиджака, шел улыбающийся Борис.

— Лизочка, — весело вскрикнула Наталия Владимировна и, обняв дочь, крепко поцеловала ее. Лиза спрятала лицо в розовом душистом шелке на груди матери.

— Лизочка, ты еще не знаешь? Я сегодня вечером еду в Ниццу.

— Едешь в Ниццу? — Лиза растерялась.

— Да. Ах, я так рада. Как жаль, что тебя нельзя взять с собой, Лизочка.

— Едешь сегодня? — повторила Лиза, щеки ее покраснели, глаза заморгали. — А я?

Борис с любопытством смотрел на нее наглыми, черными глазами.

«Как два таракана», — подумала Лиза и с отвращением отвернулась от него.

— Слушай, Наташа, — Борис поправил пробор. — Возьмем ее с собой. Она такая хорошенькая.

Он осторожно протянул руку, осторожно погладил ее светлые волосы.

— Прелесть какая! Совсем ребенок и все-таки уже женщина. Прелесть.

Лиза сердито тряхнула головой.

— О, — рассмеялся он, отдергивая пальцы. — Звереныш, укусит. Право, возьмем ее, Наташа. Веселее будет.

Наталия Владимировна недовольно нахмурилась.

— Перестань, Борис. Лизе надо учиться, — она холодно взглянула на дочь. — Отчего ты не в лицее?

Лиза еще больше покраснела.

— У меня болит голова.

Наталия Владимировна пощупала ее лоб.

— Пустяки. Жара нет. Стыдно лениться.

Лиза закусила губу от обиды.

— Я еще могу пойти.

— Конечно, иди. Вечером поедете с Колей меня провожать на вокзал. Ну, до свидания.

Она рассеянно поцеловала ее.

9

Лиза надела в прихожей пальто, взяла свой портфель, оставленный здесь вчера. Не те книги, все равно. Только бы скорее выбраться из дома.

Она шла по улице, опустив голову. Никогда еще мама не говорила с ней так холодно, почти враждебно. А она мечтала, она надеялась… И сегодня вечером уезжает. Значит, она не успеет объяснить. Значит, все потеряно.

Наталия Владимировна вернулась домой только за час до отхода поезда. Лиза бросилась ей навстречу.

— Ах, Лизочка, сколько хлопот перед отъездом, — она положила целый ворох пакетов на стол. — Что, вещи уже готовы? Еще это нужно уложить. Помоги, Лизочка, Даша такая бестолковая.

— Я помогу, — предложил Борис.

Наталия Владимировна влюбленно улыбнулась.

— Ты? Разве ты в чем-нибудь можешь помочь, ты только мешать умеешь.

Лиза стояла на коленях перед открытым чемоданом. Наталия Владимировна передавала ей пакеты и командовала.

— Борины желтые башмаки можно вниз, не помнутся. Платье осторожней. Пиджак надо вдвое складывать. Видно, что ты еще замужем не была.

Борис сидел на кресле. Его вытянутые длинные ноги почти касались Лизиных туфель. Он курил, улыбаясь, склонив черную, гладко причесанную голову.

— Как я раньше не замечал, что у тебя такая хорошенькая кузиночка. Сколько раз видел, а вот не замечал.

Наталия Владимировна неожиданно рассердилась.

— Убери ноги, Борис. Что мне через них прыгать, что ли? Лиза, ты так все помнешь. Я лучше уж сама. Иди к себе.

— Я так хорошо уложила. Уверяю тебя, ничего не помнется. Я сейчас кончу.

— Нет, иди, я сама.

Лиза встала.

— А обедать?

— Мы уже обедали. Иди оденься. Сейчас на вокзал поедем. Коля дома?

— Да.

— Позови его.

Лиза вышла. На лестнице она села на ступеньки, положив голову на колени.

«Ну вот. Ну вот. Не успела. Все напрасно. Уже ничего не смогу сказать».

— Коля, — позвала она, не двигаясь с места. — Коля, иди. Наташа уезжает, — и быстро вытерла глаза ладонью. «Нет, плакать нельзя. Тот увидит. Будет смеяться, и мама рассердится. Отчего она сердится? Ведь раньше она никогда не сердилась».

Наталья Владимировна надела дорожное пальто.

— Коля, ты ведь большой, ты умный, — она погладила Николая по голове. — Я уезжаю на месяц и даю тебе деньги на хозяйство. Вот, держи. Только не потеряй.

Коля смущенно, словно он в первый раз видел тысячефранковую бумажку, сложил ее и спрятал в бумажник.

— Смотри не потеряй. И аккуратно трать. Я доверяю тебе.

Николай торжественно поцеловал ей руку.

— Спасибо, Наташа.

— Вот ты у меня и взрослый. Деньгами распоряжаешься. Горд? — она рассмеялась. — Ну, едемте. Лиза, где ты?

Даша вынесла чемоданы.

Наталия Владимировна села в такси с Борисом. Лиза — с Николаем.

Николай потирал руки от удовольствия.

— Здорово. Кутнем немножко. Тысяча франков. А еду можно будет потом в лавке в долг брать. Здорово.

Лиза не отвечала.

На вокзале суетились, отыскивали места и когда наконец устроились, с лица Наталии Владимировны слетела последняя тень заботы. Словно все грустное и тяжелое оставалось здесь, позади, в Париже, а впереди ждали только счастье и солнце. Наталия Владимировна улыбалась из окна вагона.

— Так будьте умными. Учитесь хорошо. Пишите часто. Я скоро приеду.

Из-за ее плеча выглядывал Борис в дорожной кепке.

— Очень уж они топят, будет слишком жарко спать.

Наталия Владимировна радостно кивнула, будто он говорил что-то необычайно приятное.

— Да, слишком жарко.

И так же радостно наклонилась в окно.

— Ну, дай руку, Лизочка. Храни тебя Бог.

Лиза схватила ее тонкую руку в белой перчатке и прижалась к ней губами.

— Мамочка, — прошептала она, вкладывая в это слово все, чего она не успела сказать.

Наталия Владимировна испуганно вырвала руку, испуганно обернулась. Но Борис стоял в купе и не слышал.

— Чтобы никогда, никогда, помни!

Прошел проводник, захлопывая двери вагонов.

— До свидания, Лизочка. До свидания, Коля, — лицо Наталии Владимировны снова сияло счастьем. Рядом с ней Борис размахивал кепкой, скаля белые зубы.

Лиза стояла, безучастно глядя им вслед, и вдруг со всех ног кинулась за поездом.

— Мама! — крикнула она. — Мама! — она бежала, натыкаясь на провожающих, почти сбивая их с ног, ничего не видя от слез. Ничего, кроме быстро уходящего поезда. — Мама! Мама!

Николай догнал ее, схватил ее за руку.

— Сумасшедшая, под колеса попадешь. Что ты комедии устраиваешь?

Лиза остановилась, вытерла глаза.

— Тебе так жаль, что она уехала? А я рад. Хоть несколько дней весело проведем.

Они протиснулись к выходу. Лиза взглянула на низкое, холодное, ночное небо и вздохнула.

— Сейчас такси возьмем, за Андреем заедем и закатимся куда-нибудь. Вспрыснем ее отъезд.

Лиза покачала головой.

— Я никуда не поеду. Вези меня домой.

Николай пожал плечами,

— Глупая ты, Лиза. Смешная и глупая. Впрочем, как хочешь. А домой можешь и на метро доехать. На тебе франк.

10

Деревья в саду широко шумели. Калитка жалобно по-кошачьи скрипнула.

Лиза вошла в тихий, темный, пустой дом. Она зажгла свет и, не раздеваясь, растерянно остановилась у вешалки.

Все потеряно. Она ничего не сказала, не сумела сказать. Все потеряно. Что теперь делать? Учить уроки, ложиться спать. Разве это нужно теперь? Ведь все потеряно. Мама уехала.

Она прислонилась к стене. Она не плакала. Глаза ее безучастно смотрели на белую лестницу, на круглое, темное окно с качающимися ветками.

Кто-то быстро и тяжело вошел на крыльцо, и звонок зазвенел отчаянно громко. Кто это может быть так поздно?

— Кто там? — крикнула она через дверь.

— Это я, Рохлин.

— Кролик!

Ключ щелкнул, дверь отворилась. Холодный ветер влетел в прихожую. Кролик стоял на крыльце, за спиной его темнело ночное небо и качались темные деревья.

— Наташа, Наталия Владимировна дома? — спросил он картавым, захлебывающимся голосом.

Его голубые, круглые глаза смотрели испуганно и шало. Небритые щеки пожелтели. Котелок сидел совсем криво на голове. Пальто его было сильно смято, галстук сбился в сторону. Казалось, он не раздевался со вчерашнего дня.

— Наталия Владимировна, — он дернул рукой задушивший его воротничок.

Лиза смотрела на него, смешного, шалого, потерянного. От жалости у нее перехватило горло.

— Наташи нет, — с трудом выговорила она.

— Где же Наташа? — его нос сморщился, будто он сейчас заплачет. — Мне непременно, непременно…

Лиза положила руку на его рукав.

— Наташа уехала, — сказала она как можно нежнее.

— Уехала? — шалые голубые глаза впились в Лизу. — Куда? Петь в ресторан?

Лиза покачала головой.

— Нет, Кролик. Уехала далеко. В Ниццу.

— В Ниццу? В Ниццу?

Он сильно дернул головой, котелок, ударившись о стену, слетел с головы и со стуком покатился вниз по ступенькам в черный сад. Кролик даже не обернулся.

— В Ниццу? — испуганно повторил он.

Ветер трепал мягкие, жидкие волосы на его голове. Круглое лицо его с шалыми глазами, с поднявшимися дыбом волосами было смешно и страшно.

— Кролик, вы не волнуйтесь, — Лиза потянула его за рукав. — Пойдем, пойдем в гостиную, — как будто там, в гостиной, она найдет слова, чтобы утешить его.

Но он не двинулся.

— Уехала… Бросила меня… Скажи, Лиза, она одна уехала?

Лизино сердце громко стукнуло и остановилось.

— Одна.

— А Борис? Бориса не было на вокзале?

Лиза покачала головой.

— Я его уже неделю не видела.

— Бросила меня, — плечи Кролика вздрогнули. Он склонил голову набок и вдруг всхлипнул. — Я для нее свою кровь отдал, а она….

Лиза порывисто обняла его за шею.

— Кролик, не плачьте. Кроличек, не плачьте. Мой белый, мой красивый Кроличек. Она меня тоже бросила, и мне тоже тяжело. Ах, Кролик.

Они стояли на сквозняке, на пороге, крепко обнявшись. Кролик обхватил короткими руками Лизины плечи, прижался мокрой щекой к ее щеке, как будто в ней, в этой маленькой девочке, было все его спасение, как будто она одна еще связывала его с жизнью.

Лиза целовала его мокрые, дряблые щеки. О, какой он бедный, слабый, беззащитный. Ее сердце разрывалось от нежности, жалости и страха за него. Только бы утешить его, помочь. Бедный, бедный.

Их слезы смешивались. Они крепко прижимались друг к другу, одинокие, несчастные, забытые. «Так обнимались на тонущем “Титанике”, — мелькнуло в голове Кролика. — Но ведь я тоже тону. Я уже утонул. Конец».

— Я умереть за нее хотел. Я свою кровь ей отдал, — всхлипнул он.

— Кролик, не плачьте. Кроличек, не плачьте. Мой милый Кроличек. Наташа вернется через месяц. Мы еще будем счастливы, Кроличек.

Он поднял голову. Он даже немного оттолкнул Лизу. Вынул из кармана смятый носовой платок и вытер им лицо.

— Ну, надо идти. Спасибо, что пожалела меня, — он обдернул пальто, сразу переходя от отчаяния и слез к обыкновенному, торопливому разговору. — Спасибо тебе, Лизочка. Ты добрая. Наташе ничего не пиши.

Он выпустил ее руку и быстро, как шар, скатился со ступенек. Лиза видела, как он, нагнувшись, искал котелок в темноте, нашел его, почистил рукавом и, надев на голову, покатился дальше к калитке. Калитка протяжно скрипнула. Лизино сердце так сильно застучало, словно хотело вырваться и полететь за ним. Бедный, бедный. Утешить. Но как? Она не умеет, не может ему помочь.

Она долго стояла в дверях. Уже ничего не было видно, уже не было слышно шума его шагов. Кругом было тихо, темно и пусто. Только шелестящие деревья, только темное небо. Лиза заперла дверь, подула на свои застывшие пальцы.

Она закуталась в платок, села в гостиную на свое любимое кресло и глубоко вздохнула.

«Вот я плачу, я несчастна. Но что мое горе по сравнению с горем Кролика?»

Она вздохнула еще раз, и слезы потекли из ее глаз.

«Бедный, несчастный Кролик. Бедная, несчастная мама. Все бедные, все несчастные. И никто не может понять другого, никто не может утешить. Как тяжело, как страшно жить».

Кролик в это время шел по пустой, слабо освещенной улице. Его короткое пальто было расстегнуто, распухшие губы глубоко вдыхали ночной воздух.

— Конец… Бросила… Как паршивую собаку… Как кролика… Конец…

В голове все было черно. Все путалось. И даже боли не было. Конец.

И вдруг где-то в подсознании глубоко мелькнула яркая точка, словно что-то укололо сердце. Ночной ветер широким влажным порывом налетел на него. Он остановился. Колени задрожали. По телу пробежала блаженная слабость. Будто не кровь, а холодный лунный свет струился по венам. В ушах тихо и нежно звенело. Он поднял голову, и звон прекратился. Он взглянул на небо. Из-за черной мягкой тучи медленно выплывала ледяная, сверкающая луна.

— Луна, — растерянно прошептал он и улыбнулся.

И сразу все стало понятно — и блаженная слабость, и дрожь в коленях, и лунный свет, струившийся в теле.

— Конец. Бросила… Как паршивую собаку, — он в эту самую минуту ясно понял, что конец действительно настал. Но не тот конец, которого он ждал и боялся. Нет, конец его рабства, конец его любви. Конец его гибели. Гибель его гибели.

Он с облегчением вздохнул и ощупал свое лицо.

— Конец, — прошептал он радостно. — Выкарабкался. Не умер. Не умру.

Он завернул за угол. Идти было легко, и дышать было легко, и деревья легко шумели, и в небе луна легко проплывала сквозь черные тучи.

Он вынул трубку и закурил.

— А с нефтяной компанией как-нибудь устроюсь.

И он самоуверенно махнул короткой рукой.

11

В эту ночь Лиза уснула поздно. Перед сном она долго молилась за мать и за Кролика. Она улеглась на свой широкий диван, натянула одеяло до подбородка. На стене, над самой подушкой, красная гвоздика обоев вдруг напомнила ей рот матери. Лиза подняла голову и с влюбленной, страстной нежностью прижала губы к гвоздике.

«Мама, мамочка».

Опять в груди зашевелилось и заныло свое горе, не жалость, не сострадание, а своя живая боль. Лиза прижала руку к сердцу.

«Не стучи так. Все пройдет. Мама вернется. И я напишу ей. Да, да, как мне раньше не пришло в голову. Я напишу. Я все напишу».

Она вытянулась под одеялом, положила голову на подушку и закрыла глаза.

«Я напишу. Я все напишу».

Стало тихо, почти радостно. Еще ничего не потеряно. Все еще будет хорошо. Лиза, улыбаясь, сочиняла письмо.

«Милая моя мамочка, дорогая моя мамочка, ты еще не знаешь. Я взрослая, я не ребенок больше. И я люблю тебя больше всего на свете. Я всю свою жизнь отдам тебе».

Письмо было длинное. Лиза повторяла его наизусть.

«До утра забуду. Лучше написать сейчас же», — она сбросила одеяло, зажгла свет и не одеваясь, в одной рубашке, подтянув повыше босые, зябнувшие ноги, уселась к столу. Она писала быстро, дрожа от радости, холода и волнения.

«Наверно, много ошибок, — озабоченно подумала она. — Так трудно писать по-русски. Но по-русски лучше, нежнее. Мама простит». Она сложила исписанные листки и не перечитывая вложила их в конверт.

«Как только получу мамин адрес, пошлю», — она бросилась в кровать, поцеловала красную гвоздику на обоях.

«Спокойной ночи, мамочка. Ты едешь. Ты не знаешь, а скоро получишь письмо», — и, натянув одеяло, сейчас же заснула.

На третий день пришла открытка.

«Дорогая Лизочка, тут чудно и очень весело. Как жаль, что ты не со мной. Крепко целую тебя и Колю. Пиши. Мой адрес…»

На другой стороне, поперек через небо и море, стояло: «Ради Бога, не забудь называть меня в письмах Наташей». «Наташей» было подчеркнуто.

Лиза прочла открытку, повертела ее в руке. Потом отперла шкаф, достала свое письмо и разорвала его на мелкие клочки. Ведь письмо писалось маме. А Наташе можно будет как-нибудь на днях послать открытку.

Лиза побежала вниз. Николай пил кофе в столовой.

— Вот, «она» пишет…

Николай презрительно фыркнул.

— Веселится? Что же, пускай. И мы здесь по ней не скучаем. Только денег могла бы побольше оставить.

Лиза кивнула.

С этого дня она больше не вспоминала о матери и даже в спальную к ней избегала заходить.

Часть Третья

1

В ту зиму, зиму 28-го года, в Париже было очень холодно. Замерзшая земля на дорожках сада по утрам скрипела под Лизиными ногами.

Лиза ходила в лицей, в лицее было скучно, но дома было еще скучнее. Она жила как будто совсем одна. Николай пропадал целыми днями, возвращался ночью, когда она спала. Они с Андреем вечно шептались о чем-то и уже не звали ее с собой. Лизе теперь и не хотелось ездить по ресторанам, она чувствовал себя слабой, усталой, ко всему безразличной. Только бы сидеть с книгой у камина. Даже Одэт не было. Одэт уехала к бабушке в Бордо. Но об Одэт Лиза не думала.

Лиза возвращалась домой из лицея. Тяжелый портфель оттягивал руку. Ноги зябли в тонких чулках.

«Это все пустяки», — она подняла воротник своего короткого пальто с золотыми пуговицами, глубже надвинула берет. Не надо обращать внимания.

На тротуаре лежал белый картонный кружок, Лиза подняла его и, размахнувшись, бросила вверх. Он высоко взлетел в морозном прозрачном воздухе. «Как белый голубь», — подумала она и оглянулась назад.

Прямо к ней шел Андрей.

Лиза обрадовалась.

— Здравствуй. Ты из школы?

— Я бросил. Не хожу больше.

— Почему?

— Надоело, — он пожал плечами. — И Николай тоже бросил.

— Это нехорошо, — сказала Лиза серьезно. — Что же дальше? Вас оставят на второй год, исключат.

— Ну и пусть. Что там о будущем думать.

— А тетка твоя?

— Она не знает.

Лиза поежилась.

— Очень холодно. Хочешь, побежим. До дома близко. Дай руку.

Андрей бежал слишком быстро. Лиза не могла поспеть за ним.

Он тащил ее за руку. Она спотыкалась.

— Оставь, оставь, не могу.

Он толкнул калитку.

— Скользко. Упаду.

Но они уже стояли на крыльце.

— Ах, весело, — Лиза вошла в прихожую, бросила портфель и пальто на стул. — Идем скорее ко мне, затопим камин.

Он снимал пальто. Она поднялась на носки и поцеловала его.

— Какие у тебя холодные уши. Целуешь, будто мороженое ешь. Как хорошо, что я тебя встретила. Мы очень давно не были одни.

Она посмотрела ему в глаза.

— Ты стал совсем чужой.

Он покачал головой.

— Нет, Лиза.

Ей уже не было весело. Она подняла книги.

— У меня никого нет, кроме тебя, — тихо сказала она, краснея от стыда и быстро прошла вперед.

Перед камином в ее комнате были уложены дрова.

Лиза села на ковер.

— Ну, помоги мне. Чтобы жарко было.

Андрей встал на колени рядом с ней.

— Подожди, не бросай поленья. Надо раньше бумагу.

Он зажег спичку. Лиза смотрела в камин.

— Я люблю огонь. Ну, положи же еще дров.

— Довольно. Дай разгореться. И так тепло будет.

Она стала бросать дрова. Глаза ее расширились от удовольствия. Щеки покраснели.

— Довольно, довольно.

Но она, не слушая, продолжала бросать.

— Как костер, — она все смотрела на огонь. — Знаешь, я хотела бы, чтобы меня сожгли. Коля всегда говорит, что, если бы я жила в средние века, меня бы сожгли на костре как ведьму.

— Ну нет. Ты бы скорее тогда монахиней была. У тебя такие глаза. А может быть, и монахиней и ведьмой вместе.

Лиза захлопала в ладоши.

— Вот было бы чудно. Целый день молиться и ничего не есть, стоять на коленях в черном платье с крестом на груди, а ночью летать на метле на шабаш, — она вскочила верхом на кочергу. — Гар, гар, лечу снизу вверх, не задевая, — громко крикнула она. Красный отсвет огня падал на нее.

Андрей вздрогнул.

— Перестань, ты настоящая ведьма.

Она коротко рассмеялась и снова стала подбрасывать дрова в огонь.

— Знаешь, — сказал он, — если уж ты такая, тебе бы следовало писать стихи.

Лиза покачала головой.

— Не хочу. Стихи пишут теперь только глупые или старики.

— Смешная ты, Лиза. Как будто не все равно, раньше или теперь. А что же, по-твоему, теперь надо делать?

Лиза подняла к нему голову.

— Надо жить и ни о чем не мечтать.

Он смотрел на ее бледное лицо, на ее светлые прозрачные глаза.

— Тебе должно быть это нелегко?

— Ну, легко, не легко, а надо, — она презрительно пожала плечом и отвернулась. — Очень жарко. Давай пересядем на диван.

Андрей сел рядом с ней. Они помолчали.

— Как быстро темнеет. Нет, не зажигай света, Андрей, так приятнее.

Дрова трещали в камине. Красный отблеск огня падал на диван, на Лизу. Она протянула руки к огню.

— Знаешь, Андрей, я все думаю, — начала она медленно. — Я все думаю, как должно быть тяжело и отвратительно жить, если детство самое лучшее. А дальше будет еще хуже. Я не хочу быть взрослой, — она покачала головой. — И знаешь, мне кажется, я и не буду взрослой.

— Вздор, Лиза. Это оттого, что тебе только четырнадцать лет. Четырнадцать — самый глупый возраст. В марте тебе будет пятнадцать, и сразу станет легче.

Она опять покачала головой.

— Ах, нет, я не верю. Не станет ни легче, ни лучше.

Он ничего не ответил.

— Отчего ты такой грустный, Андрей?

— Я совсем не грустный.

— Нет, грустный. Не спорь. Ты всегда грустный. Вот ты сейчас ужасно похож на грустную хищную птицу. На ястреба, — она взяла его за руку. — Et alors, parce qu’il etait toujours triste on l’appela Tristan, — сказала она медленно и вздохнула. — Отчего ты разлюбил меня, Андрей?

Он поцеловал ее ладонь.

— Я люблю тебя, Лиза.

— Неправда. Ты никогда не приходишь ко мне. Ты все с Колей.

— У нас дела.

— Какие такие у вас дела?

Он наклонился к ней.

— Я люблю тебя, Лиза. Верь мне. Я не виноват. Мне очень тяжело. Мне все надоело.

Она обняла его.

— Если ты любишь меня, ничего больше не надо. Тебе тяжело и мне тяжело, но вместе все-таки легче.

Он положил голову к ней на колени.

— Прости меня.

— Мне нечего прощать тебе. Это всегда так бывает. Даже когда страшно любишь, вдруг на время забываешь. Помнишь, как Тристан и Изольда? — она погладила его волосы. — И ведь я сама в Биаррице так мало думала о тебе.

Он поднял голову с ее колен.

— Ты совсем забыла меня там. Из-за Кромуэля?

Она положила ему руку на лоб.

— Лежи, лежи, и не все ли равно, из-за чего. Раз я опять люблю тебя.

Он сжал кулаки.

— Я его ненавижу.

Она нагнулась к нему.

— Какое у тебя злое лицо. Не надо ревновать. Все это давно прошло.

Она поцеловала его.

— Как мне хорошо с тобой. Если бы мы всегда могли быть вместе.

— Мы всегда будем вместе, Лиза.

— Я не верю. Как темно стало.

— Подожди, я поправлю огонь, а то потухнет.

Она удержала его.

— Не надо.

Огонь в камине вспыхнул, заметался и вдруг погас. Стало совсем темно, совсем блаженно, совсем тихо. Андрей в темноте целовал ее колени. Она губами отыскала его губы.

— Это ты, Андрей? Ты меня любишь?

Она тихо вздохнула и закрыла глаза.

— Ах, нет, нет. Это было бы слишком хорошо. Этого не бывает, не может быть. Ты завтра не придешь.

Кто-то поднимался по лестнице. Дверь шумно распахнулась, щелкнул выключатель.

Лиза, жмурясь от света, испуганно натянула юбку на голые колени. Вошел Николай.

— Что вы тут сидите в темноте, как кроты?

Андрей встал, поправил галстук.

— Ты не знаешь, что надо стучать?

— Вот еще. Сестра Лиза мне или нет? Да и занимайтесь чем хотите, мне какое дело.

Он сел на диван и закурил.

— Так дальше продолжаться не может. Во что бы то ни стало надо добыть денег.

Лиза подошла к зеркалу и пригладила растрепанные волосы.

— Ну конечно, конечно. Старая песня. Слышали.

2

Лиза была права. На следующий день Андрей не пришел. Лиза напрасно ждала его. Но к вечеру она успокоилась. Что же? Как хочет. Но думать о нем не надо. И опять все пошло по-старому. Только стало еще немного грустней.

Был сочельник. Лиза сидела одна у себя в комнате. Косой мелкий дождь тихо стучал по крыше. По улице медленно проехал блестящий от дождя автомобиль. Из окна автомобиля выглянула улыбающаяся молодая женщина. Все сидение было завалено пакетами.

«Сочельник, — подумала Лиза. — Всем весело, покупают подарки». Она представила себе оживленные улицы, целое море мокрых зонтиков, переполненные магазины, где теперь, как в веселом аду, усталые покупательницы мучают усталых продавщиц.

«Вечером елки зажгут, будут веселиться. А я так и просижу одна? — она покачала головой. — Нет, нет, я поеду в кинематограф, — вдруг решила она. — Там хорошо. По дороге куплю горячих каштанов. Там тепло и можно не думать о себе. Вот и я повеселюсь в сочельник».

Она сбежала вниз.

— А ты бы? Ты бы посмел? — донесся до нее сдавленный, громкий шепот Николая. — Ты бы смог? Не струсил бы?

— Я не трус, — зло и решительно ответил Андрей.

«О чем это они?» — Лиза толкнула дверь.

Николай испуганно повернулся.

— Кто там? — он был очень бледен. Андрей курил у окна. Николай подозрительно посмотрел на сестру.

— Тебе что?

— Я иду в кинематограф. Дай мне двенадцать франков.

Николай развел руками и свистнул.

— Двенадцать франков? Скажи, ты где живешь? На луне? Ты не заметила, что уже три дня в доме ни сантима нет.

Лиза пожала плечами.

— Очень жаль.

— Ах, пожалуйста, брось этот тон оскорбленной принцессы. Когда деньги были, тогда бы и ходила по кинематографам. А теперь, пожалуйста, без претензий. И без тебя тошно.

— Сегодня сочельник, — напомнила Лиза.

— Подумаешь, велика важность. Уходи, нам поговорить надо.

Лиза снова вернулась к себе.

«Ах, как скучно, как скучно, как скучно», — она громко зевнула.

И читать нечего. Все книги уже читаны-перечитаны.

В зеркале над камином отразилось ее бледное, осунувшееся лицо.

«Господи, какой у меня несчастный вид. Вот такой я буду лежать в гробу».

Она скрестила руки на груди. Только еще веки закрыть.

Она покачала головой, светлые волосы упали ей на глаза.

«Сегодня сочельник, а я о смерти. Нехорошо».

Она взглянула в окно. Рождество, а совсем не похоже. Дождь по-прежнему стучал в стекла. Мокрые деревья устало гнулись. Улица была пуста. Сквозь тонкую сетку дождя, сквозь мокрые разводы окна все кругом казалось каким-то ускользающим, туманным. Ну да. Конечно, это ненастоящее. Это только так, нарочно, pour rire^[129]. И она сама тоже ненастоящая, и вся ее жизнь только так, нарочно, pour rire — для смеха. Хотя и совсем не смешно.

Она отвернулась от окна. Слякоть какая. На Рождество должен быть снег и мороз, как в Москве. «Москва». Она подтянула под себя ноги, прислонилась к подушке.

«Москва». Она закрыла глаза, стараясь представить ее себе. Снег, снег, снег. Белый, легкий, сверкающий. От него все бело и все сверкает. Снег лежит на земле, на крышах, летает в воздухе. Это она помнит, а дальше… дальше все путается. Она ясно видит Москву, детскую свою Москву, но ведь это тоже ненастоящая Москва. Широкие улицы под снегом, Кремль и рядом высокая желтая китайская пагода и немного дальше сад, в нем растут пальмы, на них кокосовые орехи. Под пальмами стоят бамбуковые хижины и рядом серый пятиэтажный дом. В пруду плавают корабли, золотые рыбки, лебеди и крокодилы. По улицам ходят трамваи, летят санки, запряженные рысаками, бегают длинноногие страусы. По тротуарам снуют люди в шубах и меховых шапках, офицеры, дамы, проходят индейцы с перьями на голове, голые негры ездят на жирафах. А там, на Кузнецком мосту, среди льдов живет белый мишка, и всю ночь у него небо розовое от северного сияния.

Да, такую Москву Лиза помнит. Москву, в которую врывались тигры, миноносцы, попугаи из отцовских плаваний, из отцовских рассказов. Отец Лизы был морским офицером. Отца она любила больше всего, но он всегда уезжал на войну. Однажды весной стали много шуметь и кричать под окнами, и мама (тогда Наташу еще так звали) сказала, что это революция. У мамы был испуганный вид, и Лиза заплакала. А потом пришло письмо утром за чаем. Мама прочла его и упала на пол, и чашка упала со стола и разбилась. Когда мама встала, она сказала, что папу утопили матросы в море и что он теперь на небе. Лиза не понимала, как же так, раз папа в море, то как же на небе. Или он стал летающей рыбой? Тогда он может жить и в море, и в небе.

А когда они уехали в Константинополь, Лиза поняла — папа живет там, далеко, где море встречается с небом. Лиза целыми днями лежала в темном коридоре гостиницы на пыльном сундуке. Как раз над сундуком было маленькое окно, и в нем кусочек моря и кусочек неба. Вечером на кусочке неба зажигалась белая звезда, кусочек моря темнел и волновался.

Лиза, не спуская глаз, смотрела в окно. Там живет папа, там, где море встречается с небом. Может быть, он хоть на минуту выплывет к Лизе. Неужели он совсем забыл ее? Она никому не говорила об этом, даже Коле. И когда ее иногда водили к морю, она незаметно бросала в волны крошки хлеба, для папы.

Мама (тогда она все еще была мамой) служила в ресторане. Она плакала: «Я не могу. Я устала. Мои ноги болят». Лиза садилась на пол и гладила ее ноги. Неужели такие красивые ножки могут болеть? Коля целовал маму. Мама обнимала их обоих: «Бедные мои сиротки. Только для вас. Если бы не вы, я не стала бы так мучиться. Я бы давно умерла».

Через два года Лиза уже поняла, что папа умер, и очень стыдилась летающей рыбы. Ей это казалось грехом. О летающей рыбе никто так и не узнал.

Они переехали в Париж. Мама стала продавщицей в магазине. И тут и случилось. Она вдруг опять стала веселой и все пела. Как— то вечером — Лизе уже было девять лет, а Коле двенадцать, и они ходили в школу — мама сказала им, чтобы они никогда больше не называла ее мамой, а Наташей. И что теперь они заживут хорошо. Она встретила своего двоюродного дядю Сашу, и он очень богат.

Никто никогда не слыхал прежде о дяде Саше. А на следующий день пришел он сам, толстый, черный армянин с большим бриллиантом на пальце. Из отельной комнаты переехали в квартиру в Пасси. Колю отдали в пансион — он грубил дяде Саше. Лиза тогда много плакала. На лето уехали в Трувиль.

Лиза, не открывая глаз, удобнее подложила подушку под голову.

Трувиль. Это уже она хорошо помнит.

…Был час отлива. Море отошло далеко, обнажая широкую белую мель. На серых волнах качалась лодка, и в ней рыбак в красной куртке. На сером небе стояло дымно-розовое солнце.

Лиза шла босая по щиколотку в воде. Зеленый толстый краб осторожно боком пробирался между раковинами. Лиза нагнулась, перевернула его на спину. Краб стал быстро перебирать клещами, стараясь закопаться в песок.

Какой большой. Отнести его в пансион, чтобы его сварили к обеду? Она пожала плечами. Очень нужно. И так сыты будем. Подняла краба и бросила в воду. «Иди домой, глупый. Живи себе на здоровье…» Вот уже скоро месяц, как она здесь и все еще не может привыкнуть. Она вздохнула, посмотрела вдаль. Какое странное море, какое странное небо. Все такое бледное, туманное. Даже солнце. И ветер совсем особенный, легкий, влажный, неощутимый. И песок серый. Никогда она не думала, что бывает такая природа.

Как во сне.

У бело-оранжевой палатки сидела Наташа, читая французскую книжку. Лиза тихо подошла и села рядом.

— Наташа, расскажи мне про Москву.

Наташа рассеянно подняла глаза.

— Иди играть, Лиза.

— Скучно.

— Лови крабов.

Лиза покачала головой.

— Не хочу. Вот я читала, что в России собирают грибы. Это весело, должно быть.

— Глупости. Крабов гораздо веселее. Иди к детям, не мешай мне.

Лиза послушно встала. Мальчик пускал кораблик на веревке.

— Это ты капитан? — спросила его Лиза.

— Я, видишь, у меня золотые пуговицы.

— Отчего же ты не плаваешь тогда на своем корабле?

— Глупости. Ведь он потонет.

Лиза кивнула.

— И отлично. И ты с ним.

Мальчик сердито отвернулся.

Дальше дети строили крепость из песка. Лиза постояла, посмотрела на них. Стоит тоже стараться. Все равно прибой ее смоет. Лиза снова подбежала к матери.

— Наташа, скажи, как с Тверской пройти к Кремлю?

— Что?

— Как пройти к Кремлю?

— Ах, ты опять со своей Москвой, — Наташа поправила юбку на голых коленях. — Не помню. Вот будешь в Москве, тогда и узнаешь. А теперь не приставай.

Лиза прищурясь смотрела на бледные волны.

— Наташа, можно мне купаться?

— Ты уже купалась утром. Два раза вредно.

— Мама, позволь. Жарко. Позволь.

Наташа лениво морщится.

— Ну хорошо. Иди, только будь осторожна.

Лиза быстро раздевается в палатке, натягивает желтое, еще не просохшее трико.

Она бежит через широкую мель. Скорей. Скорей. Вода совсем теплая. Лиза взмахивает руками и плывет. Какие чудные волны. Как хорошо.

Она опрокидывается на спину. Конечно, она сможет продержаться так часов шесть, даже больше.

Рыбак в красной куртке гуляет теперь по пояс в воде, наблюдая за купающимися.

— Вы плаваете, как рыба, — говорит он ей.

Она краснеет от удовольствия.

— Я тренируюсь.

— Зачем? Хотите Ламанш переплыть?

— Нет. На всякий случай.

Она ныряет, высовывает мокрую голову из воды и фыркает.

— На какой такой случай? — удивляется он.

— На случай кораблекрушения, — говорит она серьезно и отплывает от рыбака.

Они обедают за отдельным столиком.

— Лиза, подбери локти.

Дядя Саша и Наташа, как всегда, тихо ссорятся.

— Так ты опять пойдешь в казино? — спрашивает дядя Саша.

— А почему бы мне не пойти?

— Потому что я тебя прошу.

Наташины серые глаза становятся влажными. Дядя Саша сердито передвигает банку с горчицей.

— Ну конечно, ты несчастная, ты жертва. Послезавтра уезжаем. Хотя бы…

Лиза роняет вилку на пол.

— Уже послезавтра.

Дядя Саша оборачивается к ней.

— Не умеешь прилично есть. Такая большая девочка.

В окне видны белые кусты роз, зеленая трава, бледное небо.

Обедать кончают молча. Лиза сбрасывает фиги с тарелки и прячет их в карман.

Лиза медленно идет по усыпанной песком дорожке. Она нагибается, нюхает левкои. Она гуляет перед сном, и ни до чего ей дела нет, кроме этого сада, этих левкоев и кустов роз.

Но дойдя до ели, она оборачивается, не следят ли за ней, быстро вбегает в белую беседку и захлопывает дверь.

Никто не видел. Она опускается на корточки, поднимает одну из половиц, шарит рукой в темной дыре.

Не украли. Нет, всё тут. Она вытаскивает сверток, завязанный в носовой платок, высыпает из него деньги на стол, пересчитывает их. Четырнадцать франков тридцать сантимов. Немного, конечно. Но медлить больше нельзя, послезавтра возвращаются в Париж. И если быть очень экономной… В свертке орехи, несколько фиг, плитка шоколада. Орехи очень питательны. Если есть в день по два ореха и фиге, хватит на двенадцать дней. И еще останется шоколад.

Она снова завязывает платок и прячет его в прежнее место. Здесь вернее. Дома могут найти. Все еще сидя на корточках, Лиза достает из-за выреза платья конверт. В нем открытка, вид Кремля и самое главное — вырванная из книги страница.

Лиза долго смотрит на открытку. Да, Кремль-то она уж во всяком случае узнает. Потом расправляет страницу и читает:

«Роберт смешался в порту с толпой грузчиков, таскавших тяжелые тюки. По веревочной лестнице взобрался он на борт корабля и, никем не замеченный, проник в трюм. Громкий лязг цепей и возгласы команды возвестили его о том, что долгожданный час отплытия настал. В углу трюма лежала груда просмоленных канатов, на которых он уже собирался устроиться поудобнее ввиду продолжительности предстоящего путешествия, как вдруг дверь в трюм со скрипом отворилась и на пороге показались две рослые фигуры матросов. Сердце Роберта остановилось от ужаса, волосы зашевелились на его голове.

— Тут кто-то есть, — сказал один из матросов, и сильная рука схватила Роберта за воротник.

— Веди его к капитану, — сказал второй, и вскоре Роберт, подбодряемый энергичными пинками, оказался перед глазами капитана. Капитан пережевал табак, выплюнул его за борт и, мастерски выругавшись, обратился к Роберту.

— Кто ты такой? И что делаешь здесь? Предупреждаю, говори правду, а то отправишься на дно моря кормить акул, — и он загорелой рукой показал на синие волны, из которых поминутно высовывались страшные морды чудовищ.

— Я — Роберт де Коста-Рика, — звенящим голосом ответил Роберт. — Я хочу проплыть в Испанию, мою несчастную, порабощенную маврами отчизну, чтобы мечом и крестом истребить врагов.

— Ты славный юноша, — ответил капитан, хлопнув его по плечу. — Оставайся с нами. Но что ты умеешь делать?

— Все, что прикажете, мой капитан.

— Хорошо, — капитан бросил ему швабру. — Мой палубу».

Лиза столько раз читала эту страницу, что знала ее наизусть.

Ведь в ней все сказано, остальное уже пустяки. Отсюда можно дойти пешком до Гавра. Если выйти на рассвете, то к ночи дойдешь. В Гавре она найдет пароход, идущий в Россию.

Она зажмурила глаза. Вот она в порту, смешивается с толпой грузчиков. Вот поднимается по веревочной лестнице на пароход, сидит в трюме на просмоленных канатах. Цепи лязгают. Пароход отчаливает. Капитан смотрит на нее: «Кто ты такая и что делаешь здесь?» — «Я русская и еду пострадать за Россию». Ей дают швабру, и она моет палубу.

Пострадать за Россию.

Пасха. Коля приехал на каникулы. Стены детской оклеены пестрыми обоями. В окно виден Булонский лес. Они играют в Куксу и Круксу. Коля — Кукса. Лиза — Крукса. Крукса приходит в гости к Куксе, и Кукса любезно суетится: «Пожалуйста, Круксочка, садись в угольный ящик. Тут тебе будет удобно. Если тебе холодно, можешь открыть зонтик». Дверь детской отворена. Слышно, как в столовой няня поучает горничную Дашу.

За грехи это. За грехи. Вот наша, приехала сюда, бросила Россию, забыла. Треплет хвосты по театрам и ресторанам и ждет, чтобы ей Россию отдали. Нет, шалишь, за Россию пострадать надо. Пострадать.

Лиза вздрагивает, холодок, точно стеклянный шарик, катится между ее лопаток вниз по спине.

— Пострадать надо, — гудит нянькин голос.

Коля трясет Лизу за руку,

— Что же ты не отвечаешь, Круксочка, хочешь ты ложечку сапожного крема или нет?

Лиза встает с пола беседки, отряхивает платье. Да, да, пострадать. Для этого она и едет в Россию. Пострадать. За всех. И за веселую красивую Наташу, которая не помнит даже, как пройти с Тверской к Кремлю. И главное — за Россию.

Лиза высоко поднимает голову, скрещивает руки на груди, как христианские мученицы на картинках, и медленно, торжественно проходит по саду.

В Наташиной комнате закрыты ставни, горит электричество.

Наташа в розовом блестящем платье озабоченно пудрит голые плечи перед зеркалом.

Дядя Саша в смокинге, стоя за ее спиной, поправляет черный галстук.

Лиза останавливается. Вот она, ее мама. Такая нарядная, такая прелестная. И она видит ее в последний раз.

— Наташа, — бросается она к матери. — Наташа.

Наташа отстраняет ее.

— Тише, тише, убери руки.

Она отступает на шаг. Лиза смотрит на ее стройные ноги в розовых шелковых чулках, в золотых туфлях с сверкающими пряжками.

— Поцелуй меня, Наташа.

Наташа наклоняется и осторожно, чтобы не стереть краски с губ, целует ее в щеку.

Лиза вдыхает душный, знакомый запах духов.

— Еще… Еще…

— Перестань, Лизочка, — говорит Наташа недовольно. — Опять разнервничалась. Ложись сейчас же спать.

Лиза подходит к дяде Саше.

— Спокойной ночи.

Он рассеянно гладит ее по голове.

— Какая ты бледная, худая. Одни глаза остались. Стоило тебя к морю возить? Ты, кажется, еще похудела?

Дверь за ними закрывается. Она больше никогда не увидит их. Они еще будут спать, когда она уйдет завтра.

Лизе обидно и грустно. Она достает из шкафа желтые туфли на толстой подошве, чистое белье, непромокаемое пальто. Все. Можно ложиться.

Она тушит свет, вытягивается под одеялом. Надо скорей уснуть. Завтра чуть свет вставать. Но так грустно, так обидно. Мама даже не взглянула на нее, все в зеркало.

В открытое окно светит луна. Узкая серебряная полоса дрожит на полу. Полированный шкаф тускло блестит, на темном кресле белеет платье. Тонкие ветки качаются перед окном, черные тучи плывут по небу. Как грустно. Как тихо.

Лиза поворачивается к стене, зажмуривает веки. «Мама. Нет, не надо думать о маме, а то не уснешь. Лучше еще раз повторить: она в порту. Смешивается с грузчиками. Веревочная лестница. Трюм».

Как тихо. Как грустно.

«Трюм, — вздыхает Лиза сонно. — А что дальше? Ах, да, канаты». — «Ты славная девочка, — гремит голос капитана. — Бери швабру, мой палубу».

Лиза испуганно открывает глаза. Уже светло. Из окна тянет свежестью. Часы бьют пять.

Трава блестит от росы. Небо светло-серое, почти белое. Лиза идет по широкой дороге. Все удалось. Никто не заметил. Как легко идти, как легко дышать. Не надо только торопиться, а то устанешь. Она размеренно шагает длинными ногами в желтых туфлях, размахивает в такт руками. Так ходят настоящие пешеходы.

Становится жарко. Она снимает шляпу, вытирает вспотевший лоб, смотрит на солнце. Теперь, должно быть, уже час.

В пансионе завтракают. Мама уже заметила, что ее нет. Ищет, волнуется. Мама. Нет, о маме думать нельзя.

По дороге пролетают автомобили. Лиза глотает пыль, протирает глаза. Она устала. Пальто оттягивает руки. Голова болит. Лечь бы в тень под деревья и заснуть. Но тогда совсем разморишься.

Солдаты всегда поют, отправляясь в поход. С пением идти легче. Но она не знает ни одной солдатской песни, она вообще не знает ни одной песни. Разве ту, про зверька. Глупая. Ну, все равно.

Она поет, стараясь бодрее шагать:

Жил да был один зверек,

По дорожке скок да скок,

Не лягушка, не хорек,

Кто бы это думать мог.

Пыльный ветер дует в лицо, мешая петь, желтые туфли натерли ноги.

«Не лягушка, не хорек, кто бы это думать мог». Дребезжа, проезжает крестьянская двуколка. На высоком сидении седой загорелый старик, рядом с ним старуха в красном шерстяном платье. Господи, да ведь это их молочница. Лиза быстро отворачивается. Дорога прямая. Кругом поля. Спрятаться некуда.

— Посмотри, — слышит она голос молочницы. — Это не русская девочка из Эксельсиора? Там говорили, что она пропала.

— Глупости, — отвечает мужской голос. — Как ей так далеко забраться.

От страха колени становятся мягкими, в глазах темнеет.

— А я тебе говорю, что это она.

Лиза старается обогнать тележку.

— Девочка, эй, девочка, — кричит молочница.

Лиза почти бежит.

— Подержи вожжи, надо посмотреть.

Молочница грузно спрыгивает на землю.

— Лиза бросается в поле.

— Стой! Стой! — кричит молочница.

Она совсем близко. Лиза слышит тяжелое топание ее сабо и, задыхаясь, из последних сил бежит все скорее.

Старуха хватает ее за плечо, заглядывает ей в лицо.

— Ну конечно, это она.

— Оставьте меня, — отбивается Лиза. — Вы не имеете права. Оставьте меня.

Но старуха уже тащит ее к двуколке.

— Волчонок, — злобно трясет она Лизу. — До крови меня укусила. Теперь не уйдешь.

Она поднимает Лизу и толкает ее на мешок с картошкой.

— Смотри, чтобы не выскочила, — говорит она старику, беря вожжи.

Двуколка, дребезжа и подскакивая, катится по дороге. У Лизиных ног кудахчет курица со связанными ногами. За спиной стоят жестяные бидоны с молоком.

Поймали, поймали. Кончено. Все кончено.

— Шуточное ли дело? Десять километров отмахала. Такая маленькая, — старик протягивает ей кусок хлеба с сыром. — На, съешь. Еще не скоро домой доберешься. Всех клиентов сначала объедем.

Лиза молча отталкивает его руку.

Начинается дождь. Старик накрывает, чтобы не промокли, картофель, Лизу и курицу брезентом.

Двуколка останавливается уже в пятый раз. Громыхают бидоны. Молочница уже в пятый раз подробно рассказывает, как она поймала девочку. Потом приподымает брезент и показывает ее. Лиза забивается в угол. Любопытные глаза рассматривают ее.

— Какая хорошенькая. Вы говорите, злая?

— Настоящий волчонок. Цапнула меня за палец.

— Совсем дикая. Русская.

— Да что вы? Как интересно.

Лиза старается спрятаться за мешок с картофелем. Волчонок. Да они смотрят на нее, как на дикого зверя в клетке. Хорошо еще, что окурков в нос не суют.

Перед калиткой пансиона стоят горничные.

— Поймала, — еще издали кричит им, торжествуя, молочница. — Поймала вашу барышню. Вот она.

Лизу высаживают.

— Уже в полицию заявили. Всюду ищут.

Лиза качает головой. Колени подгибаются. Горничная подхватывает ее.

— Лиза, Лизочка! — Наташа громко плачет, прижимая ее к себе, целует ее волосы, лицо, руки. — Деточка моя, как ты меня напугала. Я думала, что ты утонула, Лизочка.

Лизу несут в комнату, укладывают в постель.

— Господи, — ужасается Наташа, — десять километров.

— Уши бы тебе оборвать надо, — говорит дядя Саша. — На ключ теперь запирать буду.

Наташа снова целует ее.

— Лизочка, отчего? Разве тебе плохо с нами?

Лиза тяжело открывает глаза.

— Нет, — говорит она медленно. — Я хотела в Гавр. На пароход, в Россию, — и вдруг всхлипывает. — Пострадать.

— Пострадать? — переспрашивает Наташа.

— Вот оно что. Пострадать, — дядя Саша ласково дергает ее за нос. — Ах ты, курица. Что же, ты думала, с тобою там возиться станут? Просто обрили бы, как каторжницу, и в комсомол отдали бы.

В соседней комнате слышен смех. Как? В Россию? Пострадать?

Лиза прячет в подушку красное лицо. Какой стыд! Какой стыд! Все знают. Все смеются над ней.

Ветер трясет ставни. Дождь стучит по крыше. Наташа поправляет одеяло.

— Спи, деточка. Какая буря. Что бы ты делала одна, моя беглянка? Ну, ну, не плачь. Спи с Богом.

Она тушит свет и на носках выходит.

Лиза лежит в темноте. Дождевые капли, журча, сбегают по крыше. Ветер стучит ставнями. Море шумит.

Какой стыд! Какой стыд! Обрили бы… За нос дернул…

Подушка мокра от слез. Они текут и текут, и удержать их нельзя.

Теперь из Гавра по белым, бурным волнам уходит пароход. А она здесь. И все кончено.

Лиза спит. Слезы текут по ее щекам.

Ей снится холодный, синий рассвет. В синем, холодном свете блестят зубчатые стены, блестят пестрые купола церквей, блестят золотые кресты.

Это — Москва. Это — Кремль.

Лиза стоит одна на широкой, пустой площади.

Взвод солдат выстраивается полукругом. Блестят ружья. Щелкают затворы… Черные дула направлены прямо на нее…

Офицер с красной звездой на груди громко командует: «Пли!»

3

Лиза открыла глаза, провела рукой по лбу, растерянно оглянулась кругом, не сразу узнавая свою комнату. Было уже совсем темно. В окно сквозь черные ветки слабо светил уличный фонарь. Тихо шуршал дождь.

— Россия, — сказала она громко. И прислушалась к своему голосу. — Россия. — Потом тряхнула головой. От воспоминаний ее мечтательного, печального детства сердце в груди стало тяжелым и горячим и во рту пересохло.

Она зажгла свет, взглянула на часы.

«Уже восемь… Что же не зовут обедать?»

Она открыла дверь. Волнение еще не совсем прошло. Колени ослабели, и ноги шли как-то сами собой, и голова чуть-чуть кружилась. Оступишься и полетишь вниз на блестящий пол прихожей.

По ковру гостиной идти было легче. Лиза остановилась, перевела дыхание.

«Как старая индюшка, успокоиться не могу. Стыдно!..»

— Она поверит… Она глупа, — говорил Николай в столовой.

— Ну, положим, она совсем не глупа, она наивна.

— Все равно, — перебил Николай. — Она поверит. Лиза, — позвал он громко.

Лиза толкнула дверь и сразу на пороге почувствовала, что что-то случилось. Андрей сидел за столом. Глаза его блестели, и губы были упрямо и решительно сжаты. Под желтым ярким светом лампы лицо его казалось слишком бледным.

«Кто глупа и чему поверит?» — хотела она спросить, но не успела.

Николай быстро подошел к ней и взял ее за руки.

— Лиза, — он посмотрел ей прямо в глаза. — Лиза, ты ведь моя сестра, я не хочу от тебя скрывать. Лиза, — он запнулся. — Я не знаю, как тебе объяснить. Слушай! Мы с Андреем состоим в монархической организации. И теперь меня посылают в Россию.

— В Россию? — переспросила она похолодевшими губами.

— Да, в Россию, с документами. Очень ответственное и опасное поручение. Я уезжаю на днях. Меня может быть расстреляют там. Я хотел тебя спросить, — он снова остановился. — Я хотел тебя спросить: хочешь ли ты ехать со мной?

Лиза стояла перед братом. Но это была уже не Лиза, только что вошедшая в столовую. Это была маленькая девочка из Трувиля, маленькая девочка, готовая на подвиг. От блаженства и ужаса кровь медленно отхлынула от сердца. Неужели все, о чем она даже мечтать не смела, неужели все исполнится?

— В Россию?

Николай потряс ее руки.

— Да ты что? Не понимаешь? Хочешь ехать со мной в Россию?

Лиза вдруг рванулась, вырвала свои руки из рук брата и бросилась ему на шею.

— Неужели? Неужели это правда? Не может быть? Я умру от счастья, Коля.

— Подожди, подожди. Об этом надо серьезно говорить. Значит, ты согласна ехать. Теперь отвечай, хочешь ли ты мне помогать?

— Да, да, да. Все, все сделаю. Все, что могу, больше, чем могу.

— Ты не торопись так. Слушай. Для поездки нужны деньги, и большие. А их у нашей организации нет. Так вот, мне поручено самому достать. И я подумал, что тут ты могла бы пригодиться.

— Я? Но у меня…

— Не перебивай. Я сам знаю, что у тебя нет миллиона в банке. И все-таки ты могла бы помочь. Кромуэль влюблен в тебя…

Поздно вечером, задергивая шторы на окне, Лиза взглянула на небо.

«Сегодня сочельник. Праздник, — смутно подумала она. — Да, праздник. Настоящий праздник. Только как с Кромом? Ах, ничего, ничего. Ведь не для себя. Для России. Для России», — Лиза глубоко вздохнула. И ей показалось, что сердце ее вместе со вздохом вылетело из груди и летит в черном холодном небе, мимо облаков и Луны, все выше и выше, прямо к Вифлеемской звезде, прямо к Богу…

4

В открытое окно влетел легкий-легкий звон.

Музыка, откуда?

Никогда Лиза еще не слышала такой нежной, звенящей, щемящей музыки.

Лиза лежала улыбаясь, боясь шевельнуться. «Еще, еще, только бы не прекращалась».

А музыка все лилась, плыла, летела над головой, комната была полна ею.

Лиза осторожно открыла глаза.

Сквозь шторы пробивался свет. Никогда еще Лиза не видела такого света. Совсем особенный. Не лунный и не солнечный свет. Он сливался с музыкой, и воздух звенел и переливался от звуков и сияния.

И вдруг музыка оборвалась.

Лиза встала, открыла окно. Теплый влажный воздух пробежал по ее лицу и голым плечам.

Утро было светлое и туманное.

В голубом небе скользили туманные сияющие облака. Лиза наклонилась и посмотрела вниз. Весь сад был покрыт белым, прозрачным, сияющим туманом. В сияющем тумане светились и расплывались кусты жасминов и темные ели. Перед самым домом на ярко-зеленой круглой лужайке сидел ангел.

Ангел сидел на корточках, как птица, сложив большие, белые крылья на спине. Ветер трепал его длинные золотые волосы. Он Рассеянно и задумчиво смотрел в небо голубыми, как небо, глазами. Рядом с ним на зеленой траве лежала золотая лира.

— Ангел!

Лиза тихо ахнула и как была, босая, в одной рубашке, побежала вниз.

«Ангел. Не может быть. Не бывает ангелов. Это сон», — неслось в ее голове. Но она чувствовала холод каменных ступенек, гравий на дорожке больно колол ее босые ноги, и трава была мокрой от росы.

Она тихо подбежала к ангелу, боясь вспугнуть его. Но ангел, казалось, не видел ее, он все так же равнодушно и задумчиво смотрел в небо. Она встала на колени и обняла его. Он был теплый, нежный, шуршащий.

— Ангелуша, — прошептала Лиза, задыхаясь от блаженства и слез. — Ангелуша.

Ангел даже не пошевельнулся. Он равнодушно смотрел голубыми глазами в голубое небо. Она прижалась щекой к его теплым, белым, шуршащим крыльям. Ей показалось, что сердце ее разрывается, что она умирает от счастья.

— Ангелуша.

Лиза проснулась и открыла глаза.

Какой чудный, какой пророческий сон.

К ней во сне прилетел ангел. Ангел сказал ей: «Иди». Как Жанне д’Арк. Она выглянула в окно.

«Какое солнце сегодня. Скоро я его увижу из Москвы… Там оно лучше, там оно русское солнце».

На минуту в глазах зарябило, и побежали желтые, красные, розовые маленькие кружки.

Среди пестрых пляшущих кружков вдруг мелькнуло лицо Андрея. Лиза закрыла глаза.

«Нет, о нем нельзя думать. Ни о нем, ни о любви», — она покачала головой. Теперь она счастлива. Это и есть счастье. Она совсем счастлива, и ничего ей не надо — ни Андрея, ни любви.

В дверь постучали. Вошла Даша. На ней было пальто и шляпа с цветами.

— Прощайте, барышня. Ухожу от вас. Рассчитали.

Лиза вспомнила, что Николай хотел отпустить прислугу, чтобы она не видела, как будут уезжать.

— Прощайте, Даша. Всего хорошего.

Но Даша не уходила.

— Такое место легко найти. Вечно жалованье задерживали и покоя никогда нет. О барыне и говорить стыдно. А только привязалась я к вам, барышня. Жаль мне вас. Ну, растите большой, умной.

Она поклонилась.

— Спасибо, Даша.

Но Даша все еще стояла на пороге.

— Как вы одни с ними останетесь? Все они о чем-то шепчутся. Все шепчутся по углам.

Не подслушала ли Даша что-нибудь?

— Это они спектакль собираются на Масленице ставить, — испуганно объяснила Лиза.

Даша фыркнула.

— Спектакль? До добра их спектакль не доведет, — она помолчала. — А мне вас, барышня, жалко. Я вас, барышня, люблю, и грустно мне уходить от вас.

— И мне, Даша, грустно, — Лиза порылась в комоде, достала пестрый шелковый шарф и протянула его Даше. — Спасибо вам, Даша, возьмите на память обо мне, — и пожала своей маленькой рукой грубую Дашину руку. — Прощайте, Даша.

Даша опять поклонилась.

— Прощайте, барышня. Дай вам Бог.

Лиза закрыла за ней дверь. Ей вдруг на самом деле стало грустно. Вот жила Даша в одном доме с ней и любила ее, а она не знала. Можно было бегать на кухню разговаривать с ней, все-таки легче было бы. В одном доме жили, каждый день видела, а не знала, и все так на свете: никто ничего не знает. Она тряхнула головой. Раньше, конечно, легче было бы. Но теперь ей не нужно ни любви, ни жалости. Теперь она счастлива.

Время почти остановилось. Так медленно текли часы. Лиза считала часы, считала минуты до субботы. До субботы вечером, когда они должны были ехать. Время почти остановилось, часовые стрелки почти не двигались. В этой остановившейся, медленной жизни все было только счастливым страстным ожиданием. Лизе казалось, что ее сердце, вспыхнувшее тогда в сочельник от Колиных слов «хочешь ехать в Россию», так и продолжает гореть у нее в груди. И только страшно, чтобы оно не разгорелось еще больше и не сожгло ее всю дотла.

5

Кромуэль сидел в Лизиной комнате на диване.

— Завтра ночью у вас будут бриллианты, — сказал он.

Лиза закрыла глаза, прислонилась головой к подушке. После целого дня тревоги и суеты стало тихо и легко. Стоило ей только пожелать, и все исполнилось.

Как во сне.

Кромуэль молчал. Лиза сидела тихо, сложа руки на коленях. Сердце билось легко и счастливо. Все хорошо, все прекрасно. И то ли еще будет?

Кромуэль закашлял.

— Вы больны, Кром? Вы простудились. Это было бы ужасно.

— Нет, я совсем здоров, — он посмотрел ей прямо в глаза. — Завтра ночью у вас будут деньги и бриллианты, — повторил он.

— Кром, вы ангел.

Он грустно покачал головой.

— Ангелы не воруют.

— Вам это так тяжело?

— Страшно тяжело, — сказал он серьезно. — Умереть было бы легче.

— Неужели украсть тяжелее, чем умереть?

Кромуэль опустил голову.

— Гораздо.

Лиза посмотрела на него с любопытством.

— Я не понимаю. Я боюсь смерти.

Она снова закрыла глаза и положила голову на подушку.

Перед ней, как в тумане, проплыло бледное, грустное и злое лицо Андрея.

— Умереть можно только из-за любви, — сказала она тихо.

Ее горло сжалось и пальцы похолодели.

— И если расстреляют. Не говоря уже о болезнях, несчастных случаях и старости.

Он ничего не ответил.

Ее голова лежала на подушке. Лицо ее стало совсем спокойным, безучастным, безмятежным. Вся жизнь, все оживление исчезли с него. Губы не шевелились, и веки были закрыты.

Кромуэль нагнулся над ней. Сердце его дрогнуло от жалости. Что с ней? Она девочка, почти ребенок.

Отчего же у нее такой несчастный вид?

— У вас какое-нибудь горе, Изольда?

Она открыла глаза. И глаза ее сияли. Кромуэль на минуту, как тогда в Биаррице, почувствовал на своем лице горячий солнечный свет, шедший из ее глаз. И, как тогда в Биаррице, зажмурился.

— Горе? — переспросила Лиза, и голос ее зазвенел… — Нет, У меня огромная радость. Ведь мы едем в Россию. Я еще никогда не была так счастлива.

Они помолчали немного. Лиза взяла его за руку. Он сжал ее пальцы в своих.

— Завтра я принесу все. А вы не забыли, Изольда, вы помните, что обещали мне?

Она покраснела.

— Я все помню. Но не надо говорить об этом сейчас. Слушайте, Кром. В России теперь снег, белый, блестящий. Утром на солнце он кажется розовым, а ночью, когда луна, почти голубым. Вы еще никогда не видели такого снега. Только в России такой снег. Разве вы не рады, что едете?

— Конечно, я очень рад, Изольда.

Дверь открылась и вошел Николай.

— Здравствуй, Кром, — он весело похлопал Кромуэля по плечу. — Устроил? Когда?

— Завтра ночью.

— Молодец. С тобой не пропадешь, — он задумался. — Значит, мы послезавтра можем тронуться. День проведешь у нас. Домой, конечно, после этого незачем тебе показываться. Там могут хватиться.

Кромуэль кивнул.

— Да. После этого нельзя вернуться домой.

Николай закурил.

— Ну, значит, все в порядке. Андрей, — позвал он. — Андрей, иди сюда.

По лестнице послышались быстрые шаги.

— Мы едем в субботу, — крикнула Лиза.

Андрей только вошел. Он еще стоял на пороге.

— В субботу? — сказал он задыхающимся голосом. Лицо его стало совсем белым.

Лиза подошла к нему.

— Что с тобой, Андрей? Тебе дурно?

Он прижал руку к сердцу.

— Нет, нет. Я слишком быстро вбежал. Так в субботу? — переспросил он глухо, и губы его чуть-чуть задрожали.

Лиза почувствовала, что ей тоже трудно дышать, словно и она слишком быстро вбежала по лестнице.

«Любит, — подумала она, — мучается. Ревнует, что Кром едет со мной».

Николай поднял руку.

— Слушайте, господа. Что, если бы мы поехали поужинать все вместе в последний раз? Есть у тебя деньги, Кром?

Кромуэль кивнул.

— Деньги есть.

— Ну вот и отлично. Повеселимся в последний раз. Собирайся, Лиза.

— Глупости, — резко вмешался Андрей. — Никуда мы не поедем. Нельзя нам ехать.

— Почему? — удивилась Лиза.

— Потому что нас не должны видеть вместе, — Андрей пожал плечами. — Вам то что. Вы уезжаете, а я остаюсь.

— Правильно, — согласился Николай. — В ресторан нам нельзя, но и киснуть не надо. Давайте купим вина и повеселимся тут. Принято?

— Принято.

6

В столовой горит камин. Желтая лампа низко спускается над столом.

Лиза сидит на диване, подобрав ноги. В голове шумит. Горячий, накуренный воздух жжет глаза. В накуренном воздухе тускло блестят бутылки и рядом на тарелке розовая ветчина. Апельсинные корки валяются на полу. Николай наливает ей еще вина. Она поднимает стакан.

— За успех нашего дела. Отчего ты не хочешь чокнуться со мной, Андрей?

Андрей ставит свой стакан на стол.

— Чокайся с Кромуэлем. Я слишком много выпил.

Лиза пожимает плечами.

— Как хочешь. Кром, за наш успех.

Андрей смеется.

Лиза выпивает вино. В голове еще сильнее шумит.

Ветви, качающиеся за окном, кажутся руками, протянутыми к ней за помощью.

Автомобильные гудки — зовущими голосами: «Ждем, ждем, выходи!»

— Иду, — хочется ей крикнуть им.

Она поднимает руку, берет яблоко с вазы.

В груди уже нет сердца. В груди тихо и пусто. Ее сердце — это красное яблоко. Вот оно, ее сердце. Оно лежит на ее ладони. Оно обнажено, оно бьется, и трепещет, и любит. Оно все чувствует. Она сжимает его пальцами, и сердцу больно. Что ей делать с ним? Что ей делать со своим сердцем?

Она протягивает яблоко Андрею.

— Андрей, съешь. Я тебе дарю.

Андрей равнодушно берет яблоко, трет его о рукав, потом откусывает кусок белыми, крепкими зубами.

«Вот сейчас будет страшно больно, — думает Лиза. — Ведь он ест мое сердце, — она сжимает руки, чтобы сдержать крик боли. Но совсем не больно. Она удивленно смотрит на Андрея, видит, как его белые зубы жуют яблоко. И совсем не больно. — Это не мое сердце. Я просто пьяна. Брось. Не ешь, Андрей».

И Андрей бросает огрызок яблока на ковер.

Николай смеется и пьет. И Кромуэль тоже смеется и пьет. Один Андрей бледный и злой.

Лиза тихо напевает старинную французскую песенку:

«Ecoutez ma chanson, dames et demoiselles. Si vous mangez mon coeur, il vous pousseront des ailes»^[130].

Но ведь Андрей съел не ее сердце, а яблоко. Если бы он съел ее сердце, он был бы веселый. Автомобильные гудки за окном снова протяжно зовут: «Ждем, ждем, выходи!» Куда они зовут ее? В Россию? Но ведь она едет. Через два дня, через два дня. Она сжимает руки на груди. Она идет на подвиг. Да, на подвиг. Она героиня, она спасет Россию, она Жанна д’Арк. Ей ангел во сне сказал: «Иди». Она крепче сжимает руки и встает с дивана. Звон в ушах усиливается. Это звонят колокола в Москве. Она чувствует себя такой легкой, бесплотной, счастливой, вот взмахнуть руками — и полетишь на небо. Но в небо лететь нельзя. Она нужна здесь, на земле. Она должна спасти Россию, для этого она и послана на землю.

Она подходит совсем близко к камину. Отчего так жарко? От камина или от огня в груди.

— Я буду и в Петербурге, — доносятся слова Николая.

Петербург… Она оглядывается, смотрит на Андрея, Николая и Кромуэля. Они сидят на диване, они пьют. Кромуэль зажигает спичку. Пламя слабо желтеет в дымном воздухе.

Петербург…

И вдруг Андрей тает, расплывается, вытягивается.

Это уже не Андрей. Это высокая мачта, и на верху ее развевается широкий белый флаг. И уже нет ни комнаты, ни табачного дыма, ни бутылок.

Голубая река, голубое небо, сотни белых, развевающихся на мачтах флагов. Сколько кораблей, сколько флагов, сколько чаек. Нет, это не Петербург. Это Константинополь, это Марсель. Лиза трясет головой.

«Нет, это не Петербург».

Николай стоит посреди комнаты.

— Потом мне придется съездить на несколько дней в Киев, оттуда снова вернуться в Москву…

Он размахивает руками. Андрей смеется.

— Какое большое, какое опасное путешествие. Ты прямо герой.

Николай быстро оглядывается на него.

— Ты что, пьян?

Нисколько. Даже еще выпью, — Андрей наливает себе вина. — И вы выпейте со мной, — он поднимает стакан и чокается с Кромуэлем. — За ваше путешествие, — он смотрит ему прямо в глаза. — За ваше путешествие в ад.

— В ад? — удивленно переспрашивает Кромуэль.

— Ты пьян? — Николай вырывает стакан из руки Андрея. — Не смей больше пить.

— Сам ты пьян, — Андрей удобнее устраивается на диване. Его бледное, злое лицо наклоняется к Кромуэлю. — Конечно, вы едете в ад. Разве Россия теперь не ад?

Лиза смотрит на него. Какой он красивый. Она садится рядом с ним, кладет руку на его плечо.

— Андрей, знаешь…

Но он не слышит ее. Он внимательно смотрит на Кромуэля, на его длинные ноги, далеко протянутые вперед.

— Я боюсь, что чемоданы будут слишком малы, — говорит он по-русски.

Николай трясет его за плечо. Он красный, и губы его дрожат.

— Ты пьян. Замолчи сейчас же. Ты сумасшедший.

— А ты трус. Сам все выдумал, а теперь трусишь.

Лиза широко раскрывает непонимающие глаза.

— Что? О чем вы? Какие чемоданы?

— Ничего, ничего, Лиза, не обращай внимания, — успокаивает Николай. — Андрей пьян. Надо идти спать.

— Спать, — Лиза потягивается. — Уже спать? Было так хорошо.

— Лиза, — строго говорит Николай. — Ты забыла.

Лиза трясет головой.

— Нет, нет, я все помню.

Ну да, она помнит. Послезавтра они едут в Россию.

Она с трудом встает. Какими тяжелыми стали ноги.

— Идите домой, милый Кром. Уже поздно. А завтра для вас трудный день.

Кромуэль уже почти спит. Голова его лежит на подушке. Веки закрыты.

— Пора домой, Кром.

— Да, да, сейчас. Очень весело было. Когда вернемся из России, будем часто…

— Об этом потом. Теперь иди домой.

Николай берет его за руку.

— Спокойной ночи. До свидания.

— До завтра.

Все идут провожать его в прихожую. Пестрый фонарь под потолком неприятно блестит. Все качается, все плывет. Николай помогает Кромуэлю надеть пальто.

— Ты один доберешься? Довести тебя?

Кромуэль благодарно улыбается.

— Спасибо, какой ты добрый. Какие вы все добрые.

Андрей снова громко смеется. Лиза вздрагивает.

— Чему ты?

— Спокойной ночи, — Кромуэль кланяется. — Я отлично дойду сам. Спокойной ночи, Изольда.

Дверь хлопает за ним.

— Ты болван, — зло кричит Николай.

— А ты трус.

— Не ссорьтесь, идите спать.

Лиза поворачивается к лестнице, ставит ногу на ступеньку. В ушах звон, в глазах туман. Ничего понять нельзя. И не надо. Только бы добраться к себе, только бы лечь.

7

Обыкновенно Лиза мылась у себя наверху. Но после вчерашнего надо было взять ванну. Голова болела, и во рту был отвратительный медный вкус. Лиза морщилась. Нехорошо, нехорошо. Разве можно теперь так пить?

Белая пена хлопьями падала на каменный пол. Пар белым облаком поднимался от горячей воды. Электрическая лампочка на стене тускло желтела, как уличный фонарь в тумане.

Лиза не любила ванную. Она была темная, узкая, без окна, с одной только маленькой дверью, обитой войлоком. Лизе всегда казалось, что это не ванная, а тюремная камера или склеп. И еще казалось, что пахло в ней сыростью, болотом и дохлыми жабами. Хотя откуда тут быть болоту и жабам. Тут было бы удобно своих врагов на цепи держать. Кричи не кричи — никто не услышит.

Лиза накинула халатик, надела домашние, мягкие туфли и вышла в коридор. Надо чай сварить, ведь Даши нет. Из столовой слышались голоса. Коля уже встал, и Андрей тут.

Она хотела войти к ним. Нет, пойду вскипячу им чай, а то они голодны.

Она по коридору побежала на кухню. На плите стояли грязные кастрюли, смятые салфетки валялись на полу.

«Какой разгром, а только день, как нет Даши». Она достала из— за двери хлеб, оставленный утром булочником.

«Вот и я помогаю, вот и я приношу пользу. Коля похвалит».

Вода шумно закипела. Лиза сняла чайник с огня, сунула длинную булку под локоть, взяла горячий чайник в одну руку, в другую сахарницу и осторожно, чтобы не обжечься, пошла по коридору. Войлочные туфли ступали бесшумно. Лиза была горда. Конечно, это только чай, это пустяки. Но я уже помогаю.

Булка чуть не выскользнула из-под локтя, она остановилась, подхватила ее, снова прижала к груди и вдруг услышала из-за двери голос Николая:

— Стреляй сзади в спину. Дуло надо обернуть.

Лиза толкнула дверь.

Андрей стоял у окна держа в руке револьвер.

Николай, наклонившись, заматывал дуло носовым платком. Они оба обернулись на скрип двери и посмотрели на Лизу одинаковыми злыми, затравленными глазами.

Лиза уронила хлеб на пол, руки ее задрожали, жестяная крышка чайника запрыгала.

— Кого стрелять сзади?

Николай набросился на нее.

— Ты зачем под дверью подслушиваешь?

— Я не подслушивала. Я вам чай вскипятила.

Николай уже успокоился и спрятал револьвер в карман.

— Ну, хорошо, хорошо. Поставь чайник на стол, еще обваришься. Садись чай пить, Андрей.

Андрей поднял хлеб с пола.

— Хлеб на пол бросать грешно. Так меня учила няня. Что же ты, Лиза, уставилась на меня как баран на новые ворота?

— Кого стрелять сзади? — повторила Лиза.

— Ах, ты все об этом? — Николай рассмеялся. — Мало ли кого придется. Пограничника или чекиста. Что же ты думаешь, я в Россию еду, чтобы бабочек сеткой ловить или в снежки играть?

Лиза покачала головой.

— А зачем дуло заворачивать платком?

Николай размешивал в чашке сахар.

— Чтобы выстрела слышно не было. Выстрела никогда не должно быть слышно.

Лиза молча села за стол. На скатерти темнели большие пятна красного вина. И почему-то руки ее снова задрожали и сердце сжалось. Конечно, Коля прав. Отчего я так испугалась?

Ну вот, Лиза, ты сейчас пойдешь на вокзал узнать, когда идет поезд. Сумеешь?

Лиза кивнула. Она старалась не видеть ни Андрея, ни Николая, ни темных пятен на скатерти. Она встала.

— Хорошо. Я сейчас пойду.

Лиза торопливо одевалась. В прихожей она прислушалась, не услышит ли еще что-нибудь, но в столовой говорили шепотом.

8

Когда Лиза вернулась домой, Николай сидел у окна.

— Узнала, — крикнула Лиза. — Поезд идет в десять тридцать.

— Поезд? — рассеянно переспросил Николай.

— Ну да, поезд. Поезд в Москву, — Лиза рассмеялась. — Ты, кажется, уснул?

— Нет. Я задумался.

— Есть еще утренний.

— Утреннего не надо. Спасибо, что узнала. Так в десять тридцать?

— Да. А где Андрей?

Он ушел домой.

— Зачем? Ведь он теперь всегда ночует у нас?

— А сегодня не мог.

Лиза пожала плечами.

— В последний раз. Ведь мы завтра уезжаем.

— У его тетки гости. Не приставай.

Лиза замолчала.

На столе все еще стояли пустые бутылки, грязные тарелки и стаканы. Лизе снова стало не по себе. Было так весело узнавать на вокзале о поезде в Москву, будто сейчас уезжаешь. И потом бегать по магазинам, присматривать перчатки и чулки, в которых будешь ходить по Москве. А тут, дома, должно быть от беспорядка ей стало неприятно. Она засуетилась.

— Подожди, Коля, я приберу здесь, а то, как в конюшне.

— Брось, не стоит.

— Кром скоро придет.

— Ну его теперь нечего стесняться.

— Почему? — удивилась она.

Она торопливо собрала со стола.

— Да перестань возиться, Лиза. Слушай, — Николай на минуту остановился. — Ты помни: Кромуэль будет ночевать у тебя сегодня.

Лиза покраснела.

— Я ему обещала. Но…

— Нет, — перебил Николай. — Непременно. Ты поведешь его прямо к себе.

Стакан задрожал в Лизиных пальцах и, выскользнув, ударился с жалобным звоном о пол.

— Разбила! — испуганно вскрикнула Лиза. — Ничего. Белое стекло — это к счастью.

Николай взял ее за плечо.

— Кром должен ночевать у тебя. Поняла?

Лиза послушно кивнула.

— Хорошо. Но почему? Его бы можно было уложить в гостиной.

Николай раздраженно поморщился.

— Не рассуждай, пожалуйста. Слушайся.

Лиза снова кивнула.

— Хорошо.

Этот вечер казался ей бесконечно длинным. Николай молча курил. Она сидела на диване, поджав под себя ноги.

— Коля, ты бы затопил. Холодно.

— Ах, оставь, — он сердито бросил папиросу. — Не до того мне. В котором часу Кромуэль обещал?

— Он сказал, как только мать заснет. Часов в одиннадцать.

— В одиннадцать. Как долго еще ждать.

Они снова замолчали. Лиза смотрела на желтую лампу, на пыль, тонким тусклым слоем покрывавшую буфет.

— Коля, я голодна. Я за весь день ничего не ела.

Николай пожал плечами.

— Не маленькая. Могла бы сама о себе позаботиться. Там на кухне есть колбаса и хлеб.

Лиза вошла в кухню, поставила чайник на газ.

«Отчего мне так тяжело? — подумала она. — Чего я боюсь? Ведь все хорошо, все отлично. Завтра мы едем. Что же это?»

Но сердце стало тяжелое и большое, будто не сердце, а камень в груди, и колени ослабели, и руки дрожали.

Лиза отрезала хлеб, положила на него кусок колбасы и, стоя около плиты, принялась есть. Но глотать было трудно, горло стало совсем узким. И есть уже не хотелось.

Она положила хлеб обратно на тарелку и покачала головой. «Отчего это? Ведь я только что была голодна».

Она прошла по длинному коридору в столовую и села на диван. Николай все так же молча и раздраженно курил. Было тихо. В окно сквозь черные, голые ветви заглядывала луна. Лиза сжала холодные руки и вдруг неожиданно для себя громко и жалобно сказала:

— Коля. Мне страшно. Я боюсь.

Николай повернул к ней голову.

— Боишься? — резко спросил он. — Рано бояться.

— Что? Рано? Что ты говоришь?

— Ничего. Молчи. Нечего тебе бояться.

— Коля, — зашептала Лиза. — Я не могу. Мне так страшно сегодня. Как будто из всех углов…

— Молчи, — Николай побледнел, и губы его задрожали. Он быстро оглянулся. — Молчи. Мне, может быть, самому страшно.

— Коля, — Лиза прижала похолодевшие руки к груди и закрыла глаза. Стало совсем тихо, только кровь испуганно стучала в ушах.

Николай шумно отодвинул стул. Щелкнул выключатель. Над Лизиной головой зажегся яркий фонарь, Лиза открыла глаза.

— Глупости. Нечего бояться, — Николай был еще бледен. Он хотел улыбнуться, но губы не слушались. — Ты, Лиза, трусиха. Тебя курица забодает.

Он закрыл ставни, задернул желтые занавески.

— Это все от темноты, от тишины, от ожидания. Ты не бойся. Бояться нечего. Мы сейчас и в гостиной осветим.

Он принес ей платок.

— Закутайся. Тебе холодно. Сейчас теплее, сейчас веселее станет.

Он завел граммофон.

— Вот и музыка. Вот и хорошо. Теперь светло, тепло и музыка. Разве тебе еще страшно, Лиза?

Лиза сидела в углу дивана. Теплый платок лежал на ее застывших ногах. Глаза щурились от слишком яркого света, в уши врывались резкие звуки фокстрота.

— Вот и не хуже, чем в дансинге, — Николай уже спокойно улыбался. — А чтобы совсем весело стало, хочешь, потанцуем, воробей?

Он протянул к ней руки.

Она уже была готова встать — чего ей бояться, в самом деле, — и вдруг увидела на стене тень от его рук, огромную, черную, безобразную тень. Черные руки будто протягивались к ней, длинные, костлявые пальцы тянулись к ее горлу. Она прижалась к дивану.

— Оставь меня, не трогай! Не трогай!

Николай отшатнулся от нее.

— Что? Что с тобой? Чего ты кричишь, как резаная?

Но Лиза продолжала кричать, с ужасом глядя на тень его все еще протянутых к ней рук:

— Не трогай меня! Я боюсь! Я боюсь тебя!

9

Этот вечер прошел, как и все вечера, когда мать Кромуэля не выезжала, за чтением книг и обрывочными разговорами. В гостиной с камином и низкими мягкими креслами было тихо и уютно, как бывает в благоустроенном английском доме, а не в большой парижской гостинице.

В половине одиннадцатого мать Кромуэля отложила книгу и встала с кресла.

— Спокойной ночи, Кром. Идите спать. Уже поздно.

Кромуэль тоже встал. Лампа под белым стеклянным абажуром

бросала матовый свет на его взволнованное лицо.

Мать внимательно посмотрела на него.

— Что с вами, Кром? Вы как будто грустны. Здоровы ли вы?

Кромуэль покраснел.

— У меня болит голова, — сказал он тихо.

Она приложила ладонь к его лбу.

— Жара нет. Спите спокойно. Завтра все пройдет.

Он молча поцеловал ее руку. Она коснулась губами его гладкой щеки.

— Вам скоро уже бриться придется, — она улыбнулась: «Вот и у меня взрослый сын». — Ложитесь скорей и не читайте в кровати.

Она пошла к двери спальной, на пороге остановилась, кивнула ему и подождала, пока Кромуэль вышел в коридор и потушил свет в гостиной.

«Какой он большой. Какой красивый. Мой сын».

Белая простыня и лиловое одеяло были откинуты на широкой низкой постели.

Она медленно разделась. Платье легло на кресло, длинная нитка жемчуга мягко стукнулась о замшевое дно шкатулки. Она сняла кольца, вынула серьги из ушей, причесала щеткой короткие волосы, взглянула в туалетное зеркало на свое красивое, холодное, еще молодое лицо, тонкую шею и белые плечи.

«Я счастливая женщина, — подумала она смутно. — Мне так хорошо. Мне есть для кого жить. Для Крома».

Она легла, вытянула под одеялом свои длинные, мускулистые ноги.

«Завтра утром поеду кататься верхом в Булонский лес, — вспомнила она с удовольствием. — А потом завтрак у Джен. Да, очень приятно».

Она легла на спину, скрестила руки поверх одеяла и прочла вечернюю молитву.

Окончив, она повернулась на правый бок и закрыла глаза.

Сон был уже совсем близко. В голове, как разорванное прозрачное облако в пустом небе, плыли отрывки каких-то слов, каких-то фраз. Уже не было сил составить их, понять, что они значат. И вдруг плечи ее вздрогнули. Она открыла глаза.

— Кром, — сказала она громко. Беспокойство, животный страх за сына быстро пробежали по ее телу, подкатились к горлу. Страх самки за своего детеныша. — Кром.

Ее сердце сжалось, как всегда, когда ее сыну грозила какая-нибудь опасность или болезнь. Знакомое чувство страха за него отдалось болью в ее теле. Той незабываемой, страшной болью, которую она испытала в первую минуту его рождения, его жизни, когда кровная связь, связывающая мать и ребенка, еще не была перерезана.

Она села, провела рукой по лбу.

— Что со мной? Кром дома, Кром спит. Он здоров, мне нечего волноваться. Это нервы. Нервы, — прошептала она, кривя губы так же презрительно, как и Кромуэль, когда он произносил слово «нервы».

Она зажгла лампу на ночном столике, выпила воды.

«Я просто устала. Хорошо, что мы через неделю возвращаемся домой. Это путешествие длится слишком долго». Кром. О Кроме нечего беспокоиться. Конечно, Лесли видел его в подозрительной компании в ресторане. С ужасными девчонками, ужасными мальчишками. Но ведь это так понятно в его годы. И когда она поговорила с ним, он просил у нее прощения. Его учитель очень доволен его успехами. Он добрый, он благородный мальчик. Он так похож на отца. Все хорошо. Ей не о чем беспокоиться.

Она снова положила голову на подушку и закрыла глаза.

«Я все-таки буду очень рада, когда Кром вернется в Итон», — подумала она, засыпая.

Дверь тихо скрипнула, кто-то вошел. Она очнулась.

«Вор», — сразу поняла она. И сейчас же, еще не совсем придя в себя и еще не открывая глаз, сунула руку под подушку за револьвером и пальцы нащупали холодную сталь. Она не испугалась. Она была храбра и всегда чувствовала какой-то особый подъем перед опасностью и когда охотилась с мужем на львов, и в Швейцарии, когда она чуть не погибла, сорвавшись с горы в пропасть.

Она лежала, не шевелясь, ровно дыша, прислушиваясь к шороху. Потом, будто во сне, осторожно повернула голову и приоткрыла веки.

В комнате было почти темно. Матовый фонарь на ночном столике тускло светил.

Кромуэль, ступая на носки и вытянув руки вперед как слепой, медленно подвигался к туалету. Она не шевельнулась, не крикнула. Только пальцы ее, сжимавшие револьвер, разжались.

Кромуэль остановился, раскрыл шкатулку, потом выдвинул ящик секретера и стал быстро засовывать что-то в карманы.

Она дышала ровно и спокойно. Он обернулся, испуганно взглянул на мать бегающими, косящими от волнения глазами.

«Он косит, — подумала она отчетливо и спокойно, как о чужом. — Я никогда не замечала раньше, что он косит».

Будто сейчас единственное, что занимало ее, был вопрос о том, косит ли Кромуэль или нет.

В гостиной потух свет, дверь в коридор тихо закрылась.

Тогда она встала и подошла к туалету. Она не совсем еще верила. Может быть, он пришел просто взять книгу. Но шкатулка была пуста, и деньги из ящика исчезли.

— Вор, — сказала она громко. — Кромуэль вор, — и прислушалась к звуку своего голоса.

Она увидела в темном зеркале свое бледное, сразу постаревшее лицо и с отвращением и страхом отвернулась.

— Мать вора. Я мать вора.

Она вспомнила, как несколько лет тому назад присутствовала на скандальном процессе. Молодой человек из хорошей семьи обокрал банк. Весь Лондон сбежался в суд. Мать вора, старая женщина в трауре, не переставая плакала. Его приговорили к десяти годам тюрьмы. Было жарко и скучно, и она жалела, что пошла. Тогда ей казалось, что все люди разделены на две части — на честных и преступников. И между ними непереходимая пропасть. Все, что касалось преступников, было отвратительно и неинтересно. Никогда, ни на одну минуту она не задумывалась о них. Ей даже не было жаль плачущей женщины в трауре. Разве можно жалеть мать вора?

— А теперь Кромуэль — вор, — повторила она. — Вор.

Уже не было пропасти, все смешалось, он уже был по ту сторону, среди преступников. И она, его мать, была там же. Он ее сын. Он сын Джеймса.

— Какое счастье, что Джеймса убили, — прошептала она и заплакала.

Что делать? Что теперь делать? Она плакала долго, пока не ослабела от слез. Ничего сделать нельзя.

«Завтра мы уедем в Лондон, — решила она наконец. — Завтра утром я поговорю с ним. Надо дождаться утра, успокоиться. Ведь все равно теперь ничего не поправишь». Если даже никто не узнает, если даже его никогда не будут судить и не сошлют на каторгу. Он все равно навсегда останется вором. И она никогда не забудет, что она мать вора.

Она снова легла. Натягивая одеяло, она коснулась своей голой груди и с гадливостью отдернула руку, будто дотронулась до жабы, так противно ей было ее собственное тело.

10

Лиза открыла Кромуэлю. Он вошел быстро, будто за ним гнались, и запер дверь на два поворота. Они стояли друг перед другом, растерянные и бледные.

— Принес? — спросила Лиза, и голос ее сорвался от волнения.

— Вот, — он протянул ей длинную нитку жемчуга и стал вытаскивать деньги из кармана пиджака.

— Подожди, Кром. Куда я их положу? Пойдем ко мне. Там отдашь. Сними пальто.

Он послушно засунул смятые бумажки обратно в карман.

Лиза пошла вперед. Жемчуг, как четки, свисал с ее руки.

— Тише. Коля уже спит.

— Спит? — переспросил он с верхней ступеньки.

— Ну да. Спит. Ты не понимаешь? — она через плечо посмотрела на него. Он поднимался медленно. У него было совсем новое, усталое и покорное лицо.

Лиза зажгла свет.

— Садись на диван, Кром. Тебе тяжело было?

— Да, тяжело. Но я думал, что будет еще тяжелее.

— Она не проснулась?

— Нет, она спала. Она даже не пошевельнулась во сне, — он замолчал на минуту. — Но завтра она все равно узнает, — сказал он как будто рассеянно.

Лиза села рядом с ним. Ей хотелось утешить, успокоить его. Нет, ей не утешать его надо. Нет, ей надо, необходимо что-то сказать ему. Но что? Что?

Он встал, выложил из кармана на стол деньги, серьги и кольца.

Лиза даже не повернула головы, не взглянула на них.

— Кром, послушай, — она сжала руки на коленях. — Кром. Знаешь, мне кажется, тебе не следует ехать в Россию.

— Почему?

— Я не знаю. Но не надо. Не поезжай. Я боюсь за тебя, Кром, — прошептала она. — Я боюсь за тебя, — повторила она, и эти слова вдруг объяснили ей все: и волнение, мучавшее ее весь день, и непонятный страх. Все стало ясно: она боялась за Кромуэля. Она не понимала еще, какая ему грозит опасность, но знала, что эта опасность уже совсем близко.

Она встала, подошла к нему.

— Кром, тебе не надо ехать. Кром, все еще можно поправить. Ведь твоя мать спит.

Она быстро собрала деньги и драгоценности со стола.

— Возьми, возьми все это. Отнеси домой. Иди домой, Кром. Никто ничего не узнает. Иди домой.

Он удивленно смотрел на нее.

— Что ты говоришь? Разве не ты сама…

Она взяла его за руку.

— Кром. Я тебя прошу. Иди домой, Кром. Ну да. Я сама уговорила тебя. Но я тогда не понимала. Тебе не надо. Нельзя. И зачем тебе Россия? Ведь ты англичанин. Кром, возьми жемчуг, возьми деньги. Иди домой.

Он покачал головой.

— Перестань, Лиза.

— Кром, я тебя умоляю, иди домой.

Она старалась засунуть деньги в его карманы. Он взял ее руки в свои и, нагнувшись, заглянул в ее глаза.

— Так не ведут себя храбрые женщины.

— Если ты любишь меня, Кром, я прошу тебя.

— Именно оттого, что я люблю тебя. Теперь все равно поздно. Я все равно уже погиб. Я вор. Единственное, что мне осталось в жизни, это ты.

— Кром, но ты не подумал. Ведь тебя могут убить в России.

— Но ведь и тебя могут убить. Мы будем вместе. Я очень несчастен. И я совсем не так дорожу жизнью.

Он обнял ее.

— Поцелуй меня, Лиза. Не будем говорить об этом.

Она подняла к нему лицо, увидела его светлые, еще совсем детские глаза и, задыхаясь от нежности, страха и жалости, почувствовала на своих губах его горячие губы. И вдруг сквозь поцелуй, сквозь стучащую в ушах кровь, сквозь нежность и жалость донесся тихий шорох. Тихий, еле слышный. Лиза откинула голову назад и, все еще глядя в светлые, детские глаза, прислушалась. За дверью что-то слабо щелкнуло. И все стихло.

— Что это? — она снова приблизила губы к его горячим губам, закинула руки за его шею, слабея от страха, жалости и нежности, цепляясь за него, чтобы не упасть.

— Как ты побледнела. Тебе дурно?

— Нет, нет. Поцелуй меня еще раз, Кром, милый Кром.

Она прижалась к нему, потом быстро сняла руки с его плеч и отодвинулась.

— Подожди. Сядь на диван.

— Ты уходишь?

— Нет, нет. Подожди, Кром, я сейчас.

Она тихо подошла к двери, взялась за ручку. Дверь не поддавалась.

— Заперто, — подумала она. — Снаружи заперто. На задвижку.

Она ничего не сказала. Она молча подошла к окну, раздвинула

занавески и открыла окно. Луна ярко освещала сад, гладкая стена под окном блестела. Ни водосточной трубы, ни уступа. Если спрыгнуть, сломаешь ногу.

Она закрыла окно, задернула занавеску.

«Кром может выломать дверь. Он сильнее Николая. И я ему помогу», — подумала она.

Кромуэль протянул к ней руку.

— Изольда, иди ко мне. Что ты там осматриваешь?

— Кром, я тебя прошу в последний раз. Иди домой.

Он покачал головой.

— Оставь. Я никуда не уйду. Даже если бы я должен был через час умереть, я не уйду от тебя.

Лиза вздохнула.

— Ну хорошо. Раз ты не хочешь. Тогда… — она помолчала. — Тогда давай ложиться спать, Кром. Уже очень поздно, — быстро докончила она и покраснела.

Ей стало неловко.

— Мы ляжем не раздеваясь. Хорошо? Диван широкий.

Он тоже покраснел. Он нерешительно смотрел на нее.

Она достала из шкафа плед и подушку.

— Ты можешь спать одетым?

— Конечно, могу.

— Подушка одна. Нам придется положить головы рядом. Тебе не будет неудобно? Ну что же ты? Ложись.

Он лег к стене, она легла рядом с ним и потушила свет.

— Хорошо тебе, Кром? Тепло?

— Очень хорошо.

— Какой ты длинный. Какие у тебя крепкие руки. Если тебе неудобно, можно раздеться.

Она прижалась к нему в темноте.

— Нет, не надо. Так хорошо.

Она еще сильнее прижалась к нему.

— Кром, милый, милый, — зашептала она над самым его ухом. — Я так, так люблю тебя. Я так благодарна тебе. Если бы ты захотел, я ни в чем не отказала бы тебе, Кром.

Он отодвинулся, даже немного оттолкнул ее.

— Этого не надо, нельзя этого, — голос его звучал испуганно.

— Но почему? Почему? Раз я сама хочу. Мне так хочется, чтобы ты был счастлив.

Он снова обнял ее.

— Я и так счастлив, — он поцеловал ее холодную щеку. — Вот когда вернемся из России, когда мы будем совсем взрослыми, тогда мы поженимся.

— Ах, Кром. Мы никогда не будем взрослыми.

— Кто знает? Может быть, мы доживем до ста лет.

— Нет. Нет. И зачем ждать, всегда ждать. Почему ты не хочешь сейчас? Почему?

— Потому что этого нельзя.

Он наклонился над ней в темноте и целовал ее шею, ее губы, ее глаза.

— Ты плачешь. Отчего ты плачешь, Изольда?

Она тихо вздохнула сквозь слезы.

— Оттого, что нам так мало осталось жить.

Он заснул первый. Его голова тяжело лежала на ее плече. Она боялась шевельнуться, чтобы не разбудить его. Слезы все еще текли по ее щекам. Никогда еще она не чувствовала такой жалости, такой нежности, такой слабости. Сквозь неплотно задернутые шторы слабо серело окно.

Она пристально всматривалась в его спящее лицо. Она ни о чем не думала, ничего не помнила. Он спит. Он так спокойно дышит и такой теплый. Совсем как маленький. Она поправила плед под его подбородком.

«Совсем как маленький. Будто он мой сын. Спи, спи, маленький», — и она, улыбаясь, закрыла глаза.

Когда Лиза проснулась, Кромуэля уже не было рядом, и деньги и бриллианты уже не лежали на столе.

Лиза сошла вниз. Кромуэль, Андрей и Николай завтракали в столовой. На сковородке дымилась яичница с ветчиной. Николай разливал кофе. Он казался очень веселым. Лиза поздоровалась с ними и села на свое место.

Николай ухаживал за Кромуэлем.

— Что же ты не ешь? Хочешь, я зажарю тебе бифштекс?

— Спасибо. Я сыт.

Но Николай настаивал.

— Надо есть. Ведь ты привык плотно завтракать. И на дорогу всегда…

«На дорогу». Лиза увидела перед собой паровоз, русские желтые, синие и зеленые вагоны. Этот поезд повезет ее в Москву.

— Лиза, а ты чего не ешь? Тебя угощать надо?

Лиза удивленно повернулась к брату. Какой он заботливый. Давно уже она не видела его таким.

«Это оттого, что мы наконец едем. Оттого и Андрей мрачный, — подумала она, глотая горячий кофе. — А что Коля дверь запер, он был прав. Я чуть все не испортила».

Она подняла голову.

— Если сегодня ехать, когда же чулки и шандаи^[131] покупать?

Николай рассмеялся.

— Ах, ты опять о шандаях. Кто о чем, а ты все о шандаях. Ну, поезжай. Купи себе.

Он достал из кармана две стофранковые бумажки.

— Смотри, чтобы теплые были.

— А вам?

— Нам не надо. Нам приготовлено, на границе все выдадут. Только в шесть часов будь дома.

Лиза взяла деньги.

— Хорошо.

Николай встал из-за стола.

— Слушай, Кром, ты бы написал матери.

Кромуэль пожал плечами.

— Зачем?

— Чтобы она не беспокоилась. Напиши, что ты вернешься через три месяца. И что деньги и вещи ты взял не для себя, а для… — Николай остановился, подыскивая слово, — ну, скажем, для общественного дела.

— Как будто это что-нибудь меняет. Ей безразлично, зачем я украл.

— Нет, нет, — заторопился Николай. — Это все меняет. Ты должен написать. Скажи ему, Лиза.

Лиза кивнула.

— Конечно, Кром, напиши.

Кромуэль задумался.

— Хорошо. Раз вы хотите. Дай мне бумаги. Я напишу, хотя это и ни к чему теперь.

Лиза следила за его пером, быстро покрывавшим белую страницу черными непонятными словами.

Он облизал и заклеил конверт. Николай взял его.

— Лиза, брось в ящик.

Лиза подошла к Кромуэлю.

— Ты не хочешь пойти со мной за покупками, Кром?

— Ему нельзя выходить, — вмешался Николай. — Его могут увидеть на улице. Увидят — беда.

Лиза вздохнула.

— Что же, если нельзя… — она взяла Кромуэля за руку. — Мне так не хочется расставаться с тобою сегодня, Кром. Пойдем, проводи меня.

В прихожей он снял с вешалки и подал ей ее короткое пальто с золотыми пуговицами.

Она надела берет и, улыбаясь, посмотрела на Кромуэля.

— Ты сегодня ночью спал совсем как маленький. Как будто ты мой сын, — сказала она смущенно и покраснела. — Ну, до свиданья, Кром.

11

Было шесть часов. Лиза возвращалась домой, прижимая сверток к груди.

Чулки теплые, хоть на Северный полюс. И перчатки тоже. Но особенно ее радовал шандай. Такой пушистый, легкий, из верблюжьей шерсти. Может быть, нехорошо только, что розовый? Удобно ли розовый? Жанна д’Арк вряд ли надела бы розовый. Но тогда ведь не носили шандаев. И менять теперь все равно поздно. Скажу Коле, что другого не было.

Она открыла дверь своим ключом и вошла в темную прихожую.

Сырой воздух ударил ей в лицо.

Холодно, как на улице. И дом уже заброшенный, не жилой. Но ведь сегодня ночью нас уже не будет здесь.

— Алло, — крикнула она. Голос ее прозвучал громко и гулко. Никто не ответил ей. В гостиной было пусто. Кромуэль сидел под лампой в столовой и, наклонившись над путеводителем, выписывал что-то.

— Посмотри, что я купила.

— Подожди, сейчас. Николай просил меня составить маршрут, а я плохо разбираюсь.

— А где они?

— Наверху. Укладываются, верно.

Лиза побежала наверх.

— Коля, — позвала она.

Дверь из комнаты Николая отворилась, и Андрей просунул голову.

— Не мешай. Мы заняты.

— Я хотела показать шандай.

— После, после. Купила, и слава Богу.

— Посиди внизу, — крикнул Николай. — Ты нам сейчас понадобишься.

Лиза вернулась в столовую и села на диван, все еще держа сверток на коленях. Как холодно. Хоть бы камин затопили. Ничего, надо привыкать. В России еще холоднее.

Кромуэль что-то записывал, шурша страницами путеводителя.

Лиза прислонилась к стене. Все было как и вчера. Пыль все тем же густым слоем покрывала буфет, и грязные тарелки все так же стояли на запачканной скатерти. И было так же тихо. И должно быть, оттого, как и вчера, стало грустно и беспокойно.

«Мы сегодня едем».

Но от этой мысли не стало легче. Снова, как вчера, вместе с холодом в кровь осторожно пробиралась тревога, и руки уже начинали дрожать.

«Ну да, конечно. Это лихорадка перед дорогой. Это всегда у всех. Так и называется — Reisefieber»^[132].

Но руки дрожали все сильнее, сердце тяжело и тревожно стучало.

— Кром, ты кончил?

— Сейчас, сейчас.

В тишине зашуршали листы. Лиза вздохнула. Как тяжело, как томительно.

Скорее бы уехать из этого заброшенного дома. Скорей бы уже. Андрей, хоть бы он сошел проститься. Нет, об Андрее не надо думать.

Отчего ей так тревожно? Так тяжело?

— Лиза, — громко позвал Николай сверху.

Лиза вскочила и побежала в прихожую. Вот сейчас все пройдет. Сейчас будут торопиться, укладываться, потом поедут. О чем ей беспокоиться? Все будет хорошо.

Николай спустился по лестнице и решительными большими шагами подошел к ней.

— Надень пальто, — сказал он хрипло. — Ты пойдешь в сад и, если кто придет, скажешь, что никого дома нет, а ты забыла ключ и сама не можешь попасть домой. Поняла?

— Что? — она растерянно смотрела на него и только теперь заметила, что он был очень бледен. — Зачем в сад?

— Не рассуждай. Поняла? Входить не смей, пока я не отопру дверь. Ну, одевайся.

— Я, — прошептала она, и колени ее затряслись. — Я не хочу, я не пойду. Зачем?

Он взял ее за плечо.

— Не пойдешь? — повторил он протяжно. Это уже не был Коля, это уже не был ее брат. Это был чужой, страшный, на все способный человек. И в первый раз Лиза почувствовала страх за себя, за свою жизнь.

Он снял ее пальто с вешалки.

— Живо. Если кто придет, не пускай. Поняла?

Она долго надевала пальто, не попадая в рукава. Страх сжал ей горло, пробежал вниз по рукам, по груди, по спине, докатился до колен, и ноги стали слабыми и пустыми, будто из них вынули кости. Не было сил стоять, ноги уже не держали ее, хотелось опуститься на пол. Но страх гулко стучал в груди: «Нельзя, нельзя. Упадешь, пропадешь».

Она метнулась к выходу. Николай преградил ей дорогу.

— А шляпа, перчатки?

Она протянула дрожащую руку за беретом. Он открыл ей дверь.

— Ну, иди. И помни.

Она прошла мимо него, думая только о том, чтобы не упасть.

— Не пускай никого в дом.

Дверь захлопнулась.

Легкий, почти весенний ветер ударил ей в лицо. Цепляясь за перила, она спустилась в сад.

«Что это? Зачем я тут?»

Она села, крепко держась за спинку скамьи.

Деревья наклонились над ней, закачались и тихо поплыли. И небо качнулось, заколебалось и серым, густым, холодным туманом медленно спустилось на дом, на сад, на Лизу. Лизе казалось, что она не в саду, а на дне реки, и не туман, а вода кругом.

Она вздохнула, и туман, как вода, хлынул в ее открытый рот. Она хотела крикнуть и захлебнулась туманом. Туман проник в ее сердце, туман заволок ее мозг. И уже не было ни страшно, ни мучительно.

Она положила голову на спинку скамьи. Это только сон. Это снится мне.

В серый, густой туман медленно, беззвучно, как большая рыба, въехал длинный черный автомобиль. Круглые, большие фонари, похожие на рыбьи глаза, ярко светили.

«Это сон, — смутно подумала Лиза, — это мне снится. И туман, и сад, и автомобиль».

Автомобиль подъехал к самому забору и остановился. Из него вышел высокий человек в сером пальто. Он открыл калитку. Это сон. Но из сна, из тумана выплыло бледное, страшное лицо Николая и хриплый голос сказал над самым ее ухом:

— Не пускай никого в дом.

Она вскочила, и ее сон сразу перешел в действительность. Или, может быть, действительность перешла в ее сон.

— Что вам надо? — крикнула она.

— Здесь живут русские? — спросил человек в сером пальто.

— Какие русские?

Он шагнул к ней в темноте, вглядываясь в нее с трудом.

— Да, это вы, — сказал он по-французски. — Вы были тогда в ресторане с Кромуэлем.

— Вы тот. Вы двоюродный брат Крома.

Она тоже узнала его.

Он кивнул. Деревья тихо качались над его головой. Свет непотушенных автомобильных фонарей прорезал двумя белыми полосами черный сад.

— Да. Видите ли, я хотел узнать, спросить. Кром ушел из дому вчера ночью и не возвращался больше. Он не был у вас?

— Нет, — сказала Лиза быстро. — Мы уже больше месяца не видели Крома.

«Нельзя, чтобы он узнал, что Кром у нас», — неслось в ее голове.

— Он ушел и не возвращался. Его всюду искали. Заявили в полицию.

— В полицию? — переспросила она.

— Да. Я вспомнил, что вы его друзья. Он мне как-то сказал ваш адрес. Фамилию я забыл. Я думал, может быть он у вас.

— Нет. Кром не приходил к нам с той ночи в ресторане.

Она покачала головой.

Он наклонился к ней. Она увидела, что он улыбается.

— Вы, помните, мне тогда показали язык?

— Я была очень зла на вас. Простите.

Он рассмеялся.

— Какая вы забавная. Мне вы тогда показались взрослой, а вы совсем ребенок.

— Это от платья.

— Но я сразу разглядел, что вы очень хорошенькая.

Она ничего не ответила.

— Что вы делали так поздно в саду? Холодно. Вы простудитесь. Идите домой.

— У меня нет ключа. Я не могу попасть домой. Дома никого нет. Я жду брата.

Он взял ее за руку.

— Вам нельзя здесь оставаться. Вы замерзнете. У вас уже совсем ледяные пальцы. Поедемте в какое-нибудь кафе. Вы выпьете там грог^[133], согреетесь.

Она покачала головой.

— Нет. Мне надо ждать брата.

— Тогда пойдем посидим в автомобиле. Там теплее.

Она послушно пошла за ним, села в его автомобиль.

Он закутал ее меховым одеялом.

— Лучше так? Хорошо?

— Хорошо.

Он зажег свет.

— Ну, покажитесь, какая вы?

Она подняла к нему взволнованное лицо.

— Вот какая. Я вам нравлюсь?

— Страшно нравитесь, — серьезно сказал он.

— Как вас зовут?

— Лиза. Элизабет.

— Я буду вас звать Бэтси. Можно?

Сон продолжался. И этот автомобиль, и эти черные деревья, и незнакомый человек в сером пальто, все это только снится.

Она сбросила одеяло, оживилась, поправила волосы.

— Да посидите же тихо. Вы как ртуть.

Она рассмеялась. Быть веселой казалось очень легко. Она уже не знала, страшно ли ей или весело.

— Я понимаю, что Кром был в вас влюблен, — он помолчал. — Я сам уже влюблен в вас.

— Ну, уже так быстро?

— Да, так быстро.

Она протянула ноги вперед, уперлась ими в стену автомобиля, потом немного спустила чулок и показала ему синяк на колене.

— Видите. Я вчера упала. Больно.

Он нагнулся к ее ногам.

— Поцелуйте, чтобы не было больно.

Он коснулся губами ее гладкой, холодной кожи. Она осторожно оттолкнула его голову.

— Довольно. Теперь поезжайте. А то вернется брат, и мне попадет.

— Он разве строгий?

— Ужасно, — она выпрыгнула из автомобиля. — Ну, до свидания.

Он поймал ее за рукав.

— Когда я вас увижу?

— Не знаю. Поезжайте же, — нетерпеливо повторила она.

— Можно мне к вам завтра приехать?

— Нет.

— Тогда поедемте завтра вместе обедать.

— Нет.

— Слушайте, — он достал из бумажника визитную карточку. — Вот мой адрес. Спрячьте. Вы позвоните мне, и мы поедем завтракать в шикарный ресторан. Обещаете?

Она спрятала карточку в карман пальто.

— Обещаю. Только уезжайте скорее.

— Так я буду ждать. До свидания.

Автомобиль тронулся.

Уже не было тумана. На улице горел фонарь. Высоко на небе стояла круглая, белая луна. От холода стыли руки.

Луна ярко освещала маленький розовый дом. Розовые ставни были закрыты, и шторы наверху задернуты.

«Что они там делают? Почему мне нельзя домой».

Она подошла к крыльцу.

«Мне холодно. Я позвоню».

Но она не посмела подняться по ступенькам и позвонить.

«Подожду еще».

Наверху шевельнулась штора, узкий желтый луч упал вниз. Чье— то лицо мелькнуло в окне, штора снова задернулась. Лиза, подняв голову, посмотрела вверх. Но штора больше не шевелилась.

«Что же это? Долго еще ждать? Зачем?»

И вдруг дверь тихо отворилась. Никто не вышел из нее. Она стояла, открытая в темную прихожую. И все было тихо.

Лиза, не двигаясь с места, смотрела на эту четырехугольную черную дыру.

— Иди же, — услышала она тихий голос.

Она робко поднялась на крыльцо, вошла в темную прихожую. Николай стоял у стены, тень его вытянулась до потолка.

— Закрой дверь, — зашептал он. — Кто приезжал?

— Двоюродный брат Крома.

— Что он хотел? Что ты сказала? — испуганно шептал он.

— Он спросил, не был ли Кром у нас. Я сказала, что мы уже шесть недель не видели Крома.

— Что он еще говорил?

— Больше ничего.

— Он не сказал, что завтра приедет?

— Нет.

— Он поверил?

— Да. Отчего тут темно?

— Сейчас.

Николай повернул ключ в замке и зажег свет. Он был так же бледен и казался усталым. Руки его бессильно свешивались вниз.

— Послушай, — сказал он хрипло. — Мы не едем. Этот Кромуэль отказался в последнюю минуту. Я отдал ему деньги и бриллианты.

Лиза прижала руки к груди.

— Не едем?

— Он не захотел подписать бумагу. Мы поссорились. Он… он ушел.

— Ушел? Как же я не видела?

— Он ушел черным ходом.

Из гостиной вышел Андрей. Воротник его рубашки был расстегнут. Влажные волосы прилипали к его лбу.

— Ложись спать, Лиза, — сказал он, не глядя на нее. — Ведь ты не спала прошлую ночь.

Лиза молча стала подниматься к себе.

— Хочешь чаю? — спросил Николай вдогонку.

Она, не ответив, пошла скорее.

У себя она села в кресло, не снимая пальто.

— Не едем, не едем, не едем, — повторила она. — Вот и кончено. Не едем.

На лестнице раздались шаги. В соседнюю комнату вошли.

— Теперь все в порядке, — сказал голос Андрея. — Можно лечь.

— Нет. Надо еще взглянуть в ванной. Там, кажется… Пойдем.

— Я не могу. Не могу. Пойди ты, — голос Андрея оборвался. — Я не могу больше, — почти простонал он.

— Ну хорошо, хорошо, — зашептал Николай. — Ты ляг, успокойся. Я сам.

Шаги снова спустились. В тишине ясно раздался странный звук, будто полотеры натирали щеткой пол.

Лиза прислушалась: «Что это? Пойти посмотреть?» Но она не двинулась. «Не надо. Это меня не касается. Я должна держать себя в руках, — она сжала пальцы. — Это меня не касается, — она подняла плечи, стараясь уйти в пальто, как улитка в свой домик. — Это меня не касается. Надо лечь, — подумала она. — Лечь и спать. Я устала, и мне надо уснуть».

Она встала, в темноте сняла бархатную покрышку с дивана, разделась и легла.

«Ни о чем не надо думать. Надо спать. Я устала, — она закрыла глаза. — Считать до ста. И потом опять до ста. Только не думать. Сорок пять, сорок шесть сорок семь. Надо спать».

— Лиза, — тихо позвал Николай.

— Что тебе?

Лиза села. В голове все было ясно, будто она ни на минуту не засыпала. Николай в пижаме стоял перед ней. Дверь в его комнату была открыта. На столе горела желтая лампа.

— Лизочка, я разбудил тебя, прости. Я думал, ты не спишь, — Николай виновато и растерянно улыбнулся. — Мы с Андреем не можем заснуть. Я думал, ты тоже. Мы так разнервничались с поездкой, со все этой историей.

Он замолчал. Лиза снова сжала руки. Только держать себя в руках, не ослабеть.

— Лизочка, — попросил Николай жалобно. — Пойдем к нам. Посиди с нами немножко, поболтай с нами, Лизочка.

— Хорошо.

Лиза встала с кровати, накинула платок на ночную рубашку и босиком пошла за Николаем.

Андрей лежал на узком диване, покрытый клетчатым пледом, под которым вчера спал Кромуэль.

— Вот веду к нам птичку. Она нас развлечет.

Николай лег в кровать и натянул одеяло.

— Устраивайся у меня в ногах, Лизочка.

Лиза села и завернулась в платок.

— Ну, Лизочка, расскажи что-нибудь, — попросил Николай.

— Что же рассказать?

Николай рассмеялся.

— Что у тебя за тон. Как у учительницы. И голос деревянный. Ты сердишься, что я разбудил тебя?

Лиза покачала головой.

— Нет. Я не сержусь.

— Тогда что же с тобой?

— Я очень устала.

— Сейчас, сейчас пойдешь спать, ты не сердись. А завтра мы тебе лисицу купим. Ты ведь давно хотела лисичку. Завтра купим, — льстиво и вкрадчиво говорил Николай.

Лиза смотрела прямо перед собой на желтую лампу.

Андрей поднял голову с подушки.

— Отчего ты такая скучная, Лиза? Ну, расскажи же что-нибудь.

— Я не знаю, что рассказывать.

— Ну, — Николай взял ее за локоть. — Ты знаешь, ты ведь умная, ты веселая. Помнишь, как ты мне в детстве по ночам сказки рассказывала?

Андрей оживился.

— Ты умеешь рассказывать сказки, Лиза? Расскажи сказку, какую-нибудь, все равно о чем. Чтобы можно было заснуть.

Лиза смотрела все так же прямо перед собой.

— Хорошо.

— Рассказывай. Ну, рассказывай, — торопил Андрей.

Николай положил голову на подушку.

— Лиза, помнишь про Морковь Леопардовну, помнишь?

— Помню.

— Так про Морковь и расскажи.

Лиза плотнее закуталась в платок.

— Хорошо. Слушайте. Жила-была на свете, — начала она ровным голосом, — важная дама. Звали ее Морковь Леопардовна фон Штрипки. Была она очень важная и богатая и собственных лошадей держала. А родители ее были зайцы. Обыкновенные серые зайцы, и она стыдилась их. Вот однажды…

Лиза долго и деловито рассказывала историю Моркови Леопардовны фон Штрипки и ее родителей зайцев.

Первым заснул Николай. Лиза повернула голову.

— Андрей, спишь? — спросила она тише.

Андрей не ответил.

Тогда она встала и на носках прошла к себе.

«Теперь и я могу лечь. Теперь и я могу заснуть».

Она вытянулась под одеялом и, сжимая руки, чтобы и во сне держать себя в руках, не распуститься, не ослабеть, закрыла глаза.

12

Лиза проснулась от стука захлопывающейся двери.

— Коля, — крикнула она. — Андрей.

Но все было тихо.

Она встала, раздвинула шторы на окне и посмотрела вниз.

Перед калиткой стоял желтый ситроен. Андрей шел по саду с чемоданом в руках. Шляпа его была глубоко надвинута на глаза, и воротник пальто поднят. За ним шел Николай, торопясь и оглядываясь, неся второй туго набитый чемодан.

Лиза видела, как они уложили чемодан в такси, не к шоферу, а к себе, и как такси тронулся.

«Чемоданы, чемоданы, — зубы ее застучали. — Одеться скорей. Уйти отсюда. Где чулки, где?»

От волнения все расплывалось перед глазами, руки беспомощно шарили по дивану.

«Где чулки? Нельзя же босиком».

Наконец она нашла чулки, надела платье и пальто, висевшее тут же на кресле.

Сейчас она уйдет. Только туфли, шляпу.

Теперь сбежать по лестнице, открыть входную дверь, и она спасена, она на свободе.

Только минуту еще, только одну минуту.

Она выбежала на лестницу, побежала вниз. Шаги ее громко звучали в тишине. Ей казалось, что это не ее шаги, а чьи-то чужие за спиной. Чужие, преследующие, нагоняющие.

Она на бегу обернулась и взглянула назад. Никого не было, все было пусто. Но на белой стене напротив окна чернела тень качающихся перед окном веток. Совсем как тянущиеся к ней руки. Совсем как руки Николая. Они тянулись к ней, вот-вот поймают ее, схватят за горло, задушат.

Она вскрикнула и, зажмурившись, побежала дальше.

В темном зеркале прихожей промелькнуло ее отражение.

Только бы руки не поймали ее. Только бы хватило сил отпереть дверь. Только бы не упасть.

От страха сердце уже почти не стучало. Не стучало, а чуть слышно шелестело: «Беги, беги. Упадешь — пропадешь». И уже нельзя было вздохнуть: «Вот тут упаду. Вот тут умру».

Она взялась за ручку двери.

«Кончено. Мне не уйти».

Но дверь легко поддалась.

Лиза стояла на крыльце, и солнце светило ей прямо в глаза. Она сошла в сад.

Калитка заскрипела, как всегда.

— Никогда в жизни я не вернусь в этот дом, никогда, — громко сказала Лиза.

Она вздохнула, провела рукой по лбу.

«Куда теперь идти? К кому? Одэт в Бордо. К кому же? Кролик, — вдруг вспомнила она. — Он добрый. Он поможет».

В кармане пальто лежало два франка. Лиза пошла к метро.

«Кролик поможет».

Ехать пришлось долго. Кролик жил теперь не в «Клэридже», а в маленьком отеле на бульваре Сен-Мишель.

— Господина Рохлина нет дома, — сказал хозяин из-за конторки.

— Можно мне подождать его?

Он оглядел ее осуждающим взглядом.

— Ждите.

Лиза робко присела на кончик стула.

Ждать пришлось недолго. Кролик уже катился к ней, круглый, розовый, помолодевший. Во рту торчала сигара, котелок боком сидел на голове, фарфоровые, голубые, выпуклые глаза предприимчиво поблескивали из-за стекол.

Он остановился, губы его улыбнулись.

— Лизочка? — он протянул ей короткую руку. — Здравствуй, Лизочка, — он совсем не удивился, как будто они виделись вчера.

— Кролик, Кролик, — Лиза сжала его руку в своей. — Кролик, помогите мне.

Он кивнул.

— Конечно, конечно, помогу, — и сдвинул котелок на затылок. — Вот что, поедем со мной, меня ждет такси. Ты мне по дороге все расскажешь.

И, не заходя к себе, он повернул к выходу.

— Ну так что же произошло? Наташа?

Лиза покачала головой.

— Нет. Наташа в Монте-Карло. Кролик, я ушла и больше не могу вернуться домой, не могу.

Такси медленно проезжало по набережной. Лиза отвернулась к окну, безучастно глядя на Сену.

Кролик ни о чем не расспрашивал. Он ласково гладил ее руку.

— Не надо огорчаться, Лизочка. Все устроится.

— Кролик, помогите мне. У меня нет никого на свете, кроме вас. Я не могу вернуться туда.

— Конечно, Лизочка. Я помогу тебе. Ты была добра ко мне тогда, помнишь? В тот страшный для меня день. Ведь я чуть не погиб тогда. Теперь я выкарабкался. Но тогда… Разве я могу забыть? Ты правильно сделала, что пришла ко мне.

Он задумался на минуту.

— Я сегодня еду в Берлин. Я совсем переселяюсь в Германию. Я возьму тебя с собой. Ты будешь моей дочерью, Лизочка.

Он обнял ее. Глаза его стали влажными от умиления.

— Ты будешь моей дочерью, Лизочка. Бедная моя, маленькая сиротка.

Она прижалась к нему.

— Вы возьмете меня с собой, Кроличек?

— Мы уедем сегодня. Ты никогда не была в Берлине? Ты увидишь, какой там порядок, как чисто. Я сведу тебя в Цоо. Это зоологический сад. Ты поступишь в немецкий пансион.

Он говорил все быстрее, вдохновляясь собственной добротой.

Лиза слушала улыбаясь.

— Неужели правда?

— Я сделаю завещание в твою пользу.

Лиза рассмеялась.

— Кроличек, какой вы смешной. Ну зачем завещание? — она поцеловала его в щеку. — Какой вы милый. Спасибо. Как я вас люблю. Я всегда любила вас. Знаете, мы как-то обедали у Прюнье, и, когда принесли омара, он смотрел из миски, совсем как вы из такси. И я не могла его есть. Мне стало жалко, как будто я вас ем.

Он тоже рассмеялся.

— Ах, Лизочка, как мы с тобой чудно заживем, вот увидишь.

Он посмотрел на часы. Лицо его вдруг стало озабоченным.

— Уже половина четвертого. Мне еще надо по делу съездить. Ты посиди в кафе, пока я вернусь за тобой, Лизочка.

Он остановил такси и быстро вошел в маленькое кафе. Лиза шла с ним рядом, держа его за руку.

— Вы ненадолго, Кроличек. Я бы лучше поехала с вами. Мне так не хочется оставаться одной, Кроличек.

Он посмотрел на нее. Глаза его уже снова стали рассеянными и холодными.

— Нельзя, — сказал он коротко.

Он посадил ее у окна кафе и, не спрашивая ее, заказал бок^[134].

— Я сейчас заплачу. Тебе будет спокойнее ждать. Ну, так я скоро. Не скучай.

Он помахал рукой на прощание. Лиза осталась одна.

Неужели все устроилось? Неужели она будет жить с этим милым, добрым Кроликом в Берлине?

Она старалась представить себе Берлин, широкие, прямые улицы с одинаковыми высокими домами.

«Будет ли меня любить жена Кролика? Конечно, — успокоила она себя сейчас же. — Ведь я стану такая послушная, добрая. Она не сможет не любить меня. Есть хочется. Лучше бы Кролик заказал мне кофе и сандвич, чем пиво. Ничего. Он сейчас придет и накормит меня».

Стемнело. На улице зажгли фонари. Часы пробили пять, потом шесть. Лиза ни о чем не думала. Она следила за проезжавшими автомобилями.

«Сейчас приедет Кролик».

Но он не ехал.

Гарсон с любопытством смотрел на девочку, сидевшую перед невыпитым боком.

Наконец он осторожно подошел к ней.

— Вы ждете кого-нибудь, мадмуазель?

— Да. Господина, который меня привез.

— Он, должно быть, уже не придет.

Лиза непонимающе подняла брови.

— Как не придет?

— Он, должно быть, забыл или ему помешали.

Она уверенно покачала головой.

— Нет. Этого не может быть. Он сейчас придет.

Когда часы пробили семь, Лиза встала.

— Где у вас телефон?

Она отыскала в телефонной книжке номер отеля Кролика.

— Мосье Рохлин больше у нас не живет, — ответил картавый голос. — Он час тому назад уехал с женой в Берлин.

Лиза повесила трубку и, медленно опустив голову, пошла через кафе к выходу.

— А за телефонный разговор? — крикнула ей кассирша из-за цинковой стойки.

Лиза положила на стойку последний франк и вышла на улицу.

«Что же теперь делать? Куда идти?»

О Кролике она не думала. Кролик, так же как все, что было вчера и сегодня ночью и утром, вдруг исчез из ее памяти.

«Что теперь делать?»

Она остановилась.

«Что теперь делать?»

По улице проезжали автомобили, прохожие торопились домой.

Домой. У каждого из них есть дом. А Лизе идти некуда. Она бездомна.

Она растерянно огляделась. Неужели это Париж? Париж, в котором она прожила столько лет. Нет, это не Париж. Это чужой, странный, необычайный город.

По широкой улице, обсаженной черными, голыми деревьями, шли люди. Их становилось все меньше. У них были бледные, несчастные лица, и голоса их звучали глухо. Темные, слепые дома с плотно закрытыми дверями и окнами казались мертвыми. Фонари тускло блестели в синеватом тяжелом воздухе.

С каждой минутой людей становилось меньше, и голоса их звучали тише, и фонари гасли. Вместе с шумом и светом из города уходила жизнь, она поднималась к небу, и небо оживало. В небе ярко зажигались звезды, и большая ослепительная луна торжественно катилась по тучам.

А город казался призрачным. И город и люди. Да, эти люди — призраки. Они только притворяются, что спешат. Они не живые, они призраки. Если подойти и сказать: «Я голодна. Помогите мне», призрак даже не повернет головы, не услышит. Он только рассеянно улыбнется и растает в воздухе.

Она одна в этом огромном призрачном городе. И ей некуда идти.

Ей стало холодно. Она глубоко засунула руки в карманы пальто. Пальцы ее наткнулись на что-то жесткое.

«Что это?»

Она вынула визитную карточку из кармана.

— Лесли Грэй, отель «Мажестик», — прочла она при свете фонаря.

Лесли Грэй — это тот, что приезжал вчера. Его зовут Лесли Грэй, она и не знала.

— Лесли Грэй, — повторила она. И вдруг стало ясно: надо идти к этому Лесли Грэю. Больше идти не к кому.

Он говорил: «Когда я вас увижу? Обещайте, что напишете мне. Я уже влюблен в вас». И у него блестели глаза. Да, к нему можно идти.

Отель «Мажестик». Это на Клебер, около Этуаль. Как туда добраться пешком, через весь Париж?

Ноги стали тяжелыми, голова болела, и во рту был отвратительный металлический вкус. Она проглотила слюну. Это от голода. Ведь я ничего не ела сегодня.

Улицы были бесконечны. Она шла и шла. Ей казалось, что она идет уже несколько дней. Она с трудом передвигала ноги. Только бы не заблудиться.

Переходя через разрытую, чинившуюся мостовую, она споткнулась и упала. Полежать бы так. Нельзя. Она медленно встала, потерла ушибленное колено и пошла дальше, потом провела рукой по лицу. Щеки были мокрые. Тогда она поняла, что она плачет. Она плакала, но ей не было больно. Больно не было — она не чувствовала боли.

«Не надо. Пройдет», — утешила она себя, не зная, к чему относится это «пройдет». К ушибленному колену, или к ней, или ко всему вокруг.

На площади Этуаль на нее чуть не наехала мотоциклетка. Она побежала и остановилась только перед большим зданием с террасой и круглыми фонарями. За широкими окнами стояли пальмы и мягкие кресла.

«Должно быть, это “Мажестик”».

Швейцар повернул перед ней дверь-вертушку.

— Лесли Грэй, пожалуйста, — сказала она ему.

Швейцар подозвал другого служителя.

— Мистер Грэй?

— Комната восемнадцатая, второй этаж.

Лиза пошла за служителем. В лифте ей показалось, что она задыхается. Но только на минуту. Она уже шла по широкому коридору, разбирая номера на дверях. Восемнадцать.

Она постучала.

— Войдите.

Лесли Грэй стоял перед высоким зеркалом в белом жилете и старательно завязывал белый галстук.

— Положите фрак на постель, — сказал он не оборачиваясь. — Спасибо.

Лиза прислонилась к стене. Зеркало вдруг вытянулось в длинную галерею, и Лесли Грэй мелькнул где-то далеко в конце ее. Электрические лампочки, горевшие на потолке, огненным дождем полетели вниз, прямо на Лизу.

— Я пришла к вам, — с трудом проговорила она, борясь с захлестывающей ее слабостью, как утопающий с волнами. — Больше мне идти некуда.

Часть четвертая

1

Лиза жила в Нормандии, в охотничьем имении.

Лесли Грэй увез ее туда на следующее утро.

Дом стоял в большом парке. Весна была дождливая и ветреная.

Лиза вставала рано, надевала голубое платье, купленное готовым в Руане, расчесывала отросшие волосы, ведь здесь, в деревне, Стричься было негде, и шла в столовую завтракать. За столом уже сидел Лесли в охотничьей куртке.

Он вставал, целовал ее в щеку.

— Хорошо ли вы спали, Бетси?

— Спасибо, хорошо. А вы?

Она наливала ему чай. Он ел жареную рыбу, яичницу, кашу, апельсиновое варенье.

— Кушайте, кушайте, — уговаривал он ее. — Вам надо пополнеть. Нельзя быть такой худой.

Она смотрела на него. Ей было немного противно. От вида рыбьей головы на пестрой тарелке и запаха поджаренного сала ее слегка мутило.

— Вы идете на охоту со мной сегодня?

— Нет, нет, — поспешно отказывалась она.

Он смеялся.

— Ну конечно, я так и знал. Когда же, наконец, вы согласитесь? Увидите, как весело стрелять зайцев. А вчера я встретил дикую козу. Вот бы принести ее к обеду.

Он вставал, снимал ружье со стены. Собаки с лаем и визгом бросались к нему из прихожей.

Лиза гладила их, кормила сахаром. Потом, накинув пальто на плечи, шла провожать Лесли. Дойдя до ворот, она поворачивала обратно.

— До свидания, Лесли. Желаю вам приятно охотиться.

— До свидания, Бетси. Не скучайте без меня.

До Лизы еще доносился его веселый свист и лай собак. Потом все стихало.

«Не скучайте». Она и не скучала. Она не чувствовала скуки. Она медленно возвращалась по широкой аллее. По обе стороны стояли прямые, высокие липы. На тонких черных ветвях прорезывались узкие, блестящие листья. Лизе казалось, что они нарисованы лаком на светло-сером небе. Облака проплывали, как дым. Дым, как облако, поднимался над домом. Белые хвостатые голуби сидели на крыше. Все кругом казалось ненастоящим. Как будто это был не настоящий парк и не настоящий дом, а театральные декорации. И даже бледное солнце в облачном небе напоминало больше театральную луну, чем солнце. Все было такое легкое, свежее, прозрачное, молчаливое. Слишком легкое, слишком прозрачное. И по-театральному нежное, по-театральному трогательное, лишенное тяжести и жизненной грубости.

Лиза подняла руку, погладила зеленые листья. Издали, как вздох, долетел выстрел. От пруда в пустое небо поднимался тонкий туман.

Нет, Лизе не было скучно. Она ни о чем не жалела, ничего не желала, ни о чем не помнила. Ей казалось, что душа ее летит в пустое небо, как этот дым, над деревьями, над домом. И оттого так легко дышать.

По пруду плыли гуси, лягушка тихо квакала. Среди сосен расстилалась круглая зеленая лужайка. Трава была еще новая, свежая. Никто еще не ходил по ней. И кому здесь ходить, кроме Лизы?

«Сюда на рассвете должно быть слетают ангелы», — подумала Лиза, смутно вспоминая свой сон.

Нет, ангелы не слетают на землю. Зачем бы они стали слетать на землю? У них на небе свои ангельские дела.

Лиза свернула на дорожку. К ней из дома бежал щенок.

— Тоби, Тоби, — подозвала она его.

Щенок был маленький, рыжий, длинношерстный. Она взяла его на руки.

— Как ты забрался так далеко? Устал?

Щенок лизнул ее ладонь и затих. Она поцеловала его, прижала к груди.

— Ты мой маленький, ты мой миленький, — тихо запела она, укачивая щенка. — Ты мой маленький, ты мой миленький.

Она села на скамью. Слезы текли по ее щекам. Она не вытирала их. Она плакала, сама не зная, о чем. Ей не было ни грустно, ни скучно. Только в груди было пусто, будто душа ее покинула ее и белым дымом, белым облаком летела по пустому небу.

Но грустно ей не было. Ни грустно, ни страшно. Ведь она забыла всю свою прежнюю жизнь. Она никогда ни о чем не вспоминала. Ни о Париже, ни о брате, ни об Андрее. Она никогда не думала о «том», ни разу не додумала «того» до конца, не поняла, что там случилось.

Может быть, ничего и не было.

Ничего не осталось от ее прежней жизни. Она другая, она новая. Ее даже зовут теперь не Лизой, а Бетси. О чем этой новой Бетси плакать?

Но слезы текли и текли, холодные и соленые, и нельзя было их Удержать. Лиза крепче прижала щенка к груди. Ведь только этого Щенка она и любила на свете. Она прижалась щекой к его мягкой Шерсти.

О чем он думает? Что бы он сказал, если бы мог говорить?

— Я люблю жареное мясо, но мне не дают.

Нет, он сказал бы ей:

— Мне с тобою очень приятно.

Лиза улыбнулась и вытерла глаза. А что он видит? То же, что и мы? Или все кажется ему иным? Она встала.

Дома она прошла в свою комнату и взяла книгу. «У Мэри серые глаза, — прочла она, — но у Джона голубые глаза».

И повторила несколько раз. Потом перевернула страницу.

Каждый день она выучивала заданный урок, вечером Лесли спрашивал ее. И между собой они всегда говорили по-английски. Лиза еще с трудом объяснялась по-английски, но для разговора с Лесли этого было достаточно.

Дождь стучал в окно. Камин чадил. «Что делает извозчик с носовым платком? Он потеет и вытирает себе лоб», — прочла Лиза и закрыла глаза.

Вот она, ее жизнь. И никогда другой уже не будет. Через полгода, когда ей исполнится пятнадцать с половиной лет, Лесли женится на ней и увезет ее в Англию. Но ничего не изменится. Только здесь в доме пять комнат, а там будет двадцать, и не сторожиха будет прислуживать к столу, а слуга в чулках и белых перчатках. И еще там гораздо больше собак и много лошадей. Но все останется по— старому. Так же будет идти дождь, и Лесли будет так же охотиться. И так же надо будет каждое утро вставать, и каждый день надо будет прожить до конца, и каждую ночь проспать до утра. Сколько еще этих дней и ночей?

Она больше уже не девочка, она взрослая. Как ни грустно было ее детство, но быть взрослой еще тяжелее. Она теперь взрослая. И уже безразлично, сколько ей лет: пятнадцать, двадцать или сорок. Раз все будет так и даже нет никакой надежды. Но она не жалуется. Ей не на что жаловаться. Пусть все так и будет.

«Что делает извозчик с носовым платком? Он потеет и вытирает себе лоб».

В окне за тонкой сетью дождя блестел пруд, чернели ветви деревьев, и весеннее небо широко раскрывалось над ними.

2

Лесли Грэй, возвращаясь с охоты, входил прямо кЛизе. Его охотничьи сапоги оставляли грязные следы на полу.

— Бэтси, смотрите какой большой, — и он, держа мертвого зайца за ноги, тряс им перед Лизиным лицом.

Кровь капала с мертвой заячьей морды.

— Красавец, не правда ли? А какой он вкусный будет с салатом из свеклы.

Лиза вежливо соглашалась.

— Да, красавец. Да, очень вкусный.

Потом надо было мыться и переодеваться к обеду. Лиза надевала свое второе, серое платье. Лесли менял охотничью куртку на пиджак и ждал Лизу в гостиной с ситцевыми креслами и облупившимися стенами.

Лиза входила, гладко причесанная.

Он вставал, целовал ее руку.

— Вы сегодня очень интересны, дорогая, — говорил он официальным тоном.

— Обед подан, — объявлял садовник и распахивал узкую дверь.

На этом роль садовника кончалась.

Лесли вел Лизу к столу. Ей было немного смешно.

Сторожиха, подвязав белый передник, подавала луковый суп.

За обедом разговор велся не об охоте. Об охоте говорили за завтраком.

За обедом говорили о будущей свадьбе, о будущей жизни.

Лесли наливал себе сидр.

— Ведь вы знаете, я капитан шотландских стрелков. Мы пройдем к алтарю под скрещенными саблями моих товарищей однополчан. Это очень торжественно и красиво. Они становятся шеренгой в два ряда, каждый держит в поднятой руке саблю, и сабли скрещиваются.

— Да, это должно быть красиво.

— Еще полгода нам скрываться и прятаться. Знаете, я иногда чувствую себя преступником, укравшим вас. Но чего не сделаешь из-за любви.

Лиза кивнула. Он говорил по-английски, она не все понимала, но это все-таки практика.

После обеда снова переходили в гостиную. Лесли устраивался у камина.

— Немного музыки, пожалуйста, — просил он.

Лиза послушно садилась за старый, расстроенный рояль и пела «All men river»^[135], которой он научил ее.

Ее печальный, нежный голос трогательно и легко поднимался под потолок.

Лесли довольно улыбался.

— Отлично, дорогая. У вас совсем негритянский выговор. И как тоскливо вы поете, будто вы на плантациях выросли. Идите сюда, Бетси.

Он сажал ее к себе на колени, целовал ее в затылок.

— Дайте нам пожениться, и вы через год забудете, что были когда-то русской, разучитесь говорить по-своему. Станете совсем англичанкой.

Лиза кивала. Конечно, она уже теперь все забыла. Она уже теперь англичанка.

Он гладил ее по голове.

— Очень хорошо, что вы отращиваете волосы. Это понравится моей матери. Надеюсь, она ничего не будет иметь против нашей свадьбы. Вы такая воспитанная, скромная девочка, вы ей понравитесь. И все-таки, хоть вы русская, но ваш отец был морским офицером, а дед генералом. Не так ли? Да, я надеюсь, моя мать ничего не будет иметь против.

Он наклонился и поцеловал ее в шею; щеки его покраснели, он громко задышал.

— Пересядьте, пожалуйста, на стул, Бетси. Вы меня слишком волнуете, дорогая.

Он закурил сигару. Лиза молча смотрела в камин на догорающие дрова.

— Это у нас должно быть в семье — сбегать и пропадать без вести. Кромуэль сбежал, потом я. Может быть, Кромуэль уже и нашелся. Ведь я не получаю писем. Как вы думаете, Бетси, нашелся он?

Лиза покачала головой.

— Может быть.

Может быть, он и вернулся. Она не знает. Она не думает об этом.

— Если Кромуэль нашелся, он будет шафером на нашей свадьбе.

— Конечно, — согласилась Лиза.

Говорить больше было не о чем. Лесли молча курил, протянув длинные ноги к огню.

Ветер тихо шуршал в саду. Ставни монотонно поскрипывали. Керосиновая лампа под зеленым колпаком освещала комнату бледным светом.

Дрова в камине почти догорели. Синеватое пламя пробегало по красным углям.

Лизе стало слишком жарко.

«Уже можно идти спать», — подумала она, глядя на дверь. Но двигаться было лень. Руки неподвижно лежали на коленях, и глаза, смотревшие на дверь, сонно суживались.

«Завтра будет дождь, — сонно подумала она, — барометр опять упал».

И вдруг дверь бесшумно и медленно отворилась и в комнату медленно и бесшумно вошел Кромуэль.

Он вошел и остановился.

Он был совсем такой, как в последний раз в Париже. На нем был тот же синий пиджак и те же желтые башмаки. Он держал в руке медный подсвечник.

Пламя длинной свечи колыхалось от сквозняка и бросало желтый отсвет на его розовые щеки.

Он, улыбаясь и склонив голову немного на бок, смотрел на Лизу светлыми, веселыми глазами. Губы его зашевелились, будто он хотел сказать что-то. Но он ничего не сказал.

Он только кивнул Лизе и, все так же улыбаясь, повернулся и, держа свечу перед собой, вышел в коридор.

Дверь за ним осталась открытой. Ветер ворвался в комнату.

— Как холодно! — Лесли вздрогнул и обернулся. — Опять эта проклятая дверь.

Он встал и раздраженно захлопнул дверь.

— Какие сквозняки! Того и гляди крышу снесет.

Он нагнулся к Лизе.

— Что вы так смотрите на дверь, Бетси? Отчего вы побледнели?

Лиза перевела глаза на него. Неужели он не видел Кромуэля?

— Что с вами, Бетси? Вы испугались сквозняка?

— Нет, — с трудом выговорила Лиза. — Нет, я не испугалась.

— Идите спать, дорогая. Вы уже спите.

Он зажег приготовленную на камине свечу, длинную белую свечу в медном подсвечнике, совсем такую, как только что держал Кромуэль.

— Идемте, Бетси, я провожу вас.

У ее комнаты он передал ей свечу, как всегда, поцеловал ей руку и, как всегда, сказал:

— Спите спокойно, Бетси. Заприте дверь на ключ и, даже если бы я постучал, не открывайте.

И она ответила то же, что каждый вечер.

— Спокойной ночи, Лесли. Ведь вы все равно не постучите.

Потом вошла к себе, провела рукой по глазам.

«Кром приходил. Значит, правда».

Уже нельзя было сомневаться, не понимать, не додумывать до конца. Все было ясно.

И уже не было перерыва во времени, этих двух бесконечных месяцев, новой английской жизни без воспоминаний.

Время вдруг сдвинулось. Прошлое слилось с настоящим. Это было вчера. Это было сегодня. Она слышала скрип щетки, моющей пол в ванной, видела тяжелые чемоданы.

Как она могла хоть на минуту забыть? Как она могла притворяться, что не помнит?

Она все еще держала свечу в руке, горячий воск капнул ей на пальцы.

«Надо сейчас же вернуться. Надо сейчас же вернуться в Париж».

Она поставила подсвечник на комод и прислушалась. Все было тихо в доме. Лесли, наверно, уже лег.

Она надела шляпу, пальто. В кармане пальто лежал кошелек и в нем сто франков. Те сто франков, что Лесли дал ей в первый день, чтобы у нее всегда были при себе деньги. Так они и остались неразмененными. Ведь здесь тратить было не на что.

«Денег на дорогу хватит».

Она задула свечу, открыла окно, толкнула ставни и выпрыгнула в сад.

Окно было невысоко. Платье ее зацепилось за куст.

По небу плыла большая, круглая, зеленая луна. Лиза подняла голову, взглянула на нее.

«Как лампа в гостиной», — смутно подумала она.

Черные тени деревьев скользили по траве. Облака сгущались и таяли, набегая на луну.

Лиза подошла к пруду. Луна выплыла из-за темной тучи и встала над верхушками елей над самым прудом. Отражение луны упало в пруд, круглое, сияющее, дрожащее. И от этого вдруг стало еще светлее. Совсем светло. Совсем светло и тихо.

Лиза прошла под черной аркой ворот. Она знала, что ворота кирпичные, красные. Но сейчас они казались черными. В светлом, лунном, холодном воздухе будто исчезли все краски, кроме черной и белой. Все кругом было черное или белое.

Белые столбы с черными автомобильными знаками. Черные камни на краю белой, широкой, прямой дороги. И на холме около перекрестка черный высокий крест, памятник павшим на войне.

Все было так далеко, так ясно видно. Как днем. Яснее, чем днем.

Лизе не было страшно. Ей казалось, что чья-то заботливая рука проносит круглую зеленую лампу сквозь тучи, чтобы ей, Лизе, было светло, чтобы она не сбилась с дороги.

Вдали показались черные и белые дома.

Вот и город, вот и вокзал.

3

Лиза сидела в купе третьего класса.

Напротив поместились трое крестьян, рядом сельский священник, шепотом читавший молитвы по маленькому черному молитвеннику.

Лиза смотрела в темное окно. Не опоздала, успела. Завтра утром она будет в Париже.

Из корзинки на полке неслось кудахтанье.

— Там курица, — объяснила толстая крестьянка соседям. — Я везу ее в подарок сыну. Разве они в Париже знают, что такое настоящая, жирная курица?

Курицей все заинтересовались.

— Вы бы выпустили ее погулять по полу, — посоветовал старик, куривший трубку. — Чего ей мучаться в корзине?

Крестьянка охотно согласилась. Курицу сняли с полки.

— Нет, вы посмотрите, какая она жирная. Вы пощупайте ей грудку. Я ее орехами откармливала, — волновалась крестьянка.

Перья колыхались на ее праздничной шляпе.

Круглые глаза смотрели гордо. Острый нос, казалось, был готов клюнуть.

— Нет, вы пощупайте мою курицу.

Со всех сторон протянулись руки к курице. Даже кюре поднял на минуту глаза от молитвенника.

Крестьянка любезно, как коробку конфет, поднесла курицу Лизе.

— А вы, барышня, не хотите пощупать?

Лиза взглянула на крестьянку.

— Нет, спасибо, — и отвернулась к окну.

В купе было накурено и жарко. Пассажиры мало-помалу уснули. Громкий храп сливался с лязгом и стуком колес. По полу связанными ногами прыгала курица и беспомощно хлопала крыльями.

Лиза закрыла глаза. Через три часа будем в Париже.

4

Парижское утро было холодное и ветреное. Носильщики несли багаж. Такси подъезжали и отъезжали. Путешественники, стоя на ступенях, оглядывались с тем растерянным и провинциальным видом, который неизбежно привозят с собой даже люди, ненадолго уезжающие из Парижа.

Лиза вышла из вокзала, пересекла площадь и спустилась в метро. Она даже не подняла голову, не взглянула по сторонам. Ни автомобили, ни люди, ни дома не интересовали ее. Как будто она не вернулась в Париж после двух месяцев, а вышла купить хлеба к утреннему чаю и теперь спешила домой.

Она торопливо шла по тихим улицам Отей^[136]. Вот их молочная на углу, вот аптека. Лиза ни о чем не думала. Она почти бежала. Среди зеленевших деревьев как-то неожиданно показался маленький розовый дом. Лиза остановилась, взялась за калитку. Сад был запущен, дорожки не расчищены. Ставни закрыты. Спят еще. Калитка, как всегда, скрипнула жалобно, по-кошачьи.

Лиза поднялась на крыльцо и позвонила.

Никто не открыл. Ее сердце вздрогнуло. Уехали. Она позвонила еще раз. Звонок громко и тревожно трещал. Уехали.

Она подняла голову, взглянула вверх на занавешенные окна. В крайнем окне, совсем как в тот вечер, вдруг шевельнулась портьера, и чье-то бледное лицо мелькнуло за стеклом. Портьера снова задернулась, послышались знакомые шаги, ключ дважды повернулся в замке, с лязгом упала цепочка, и дверь отворилась.

— Андрей!

— Лиза, ты?

Он порывисто взял ее за руку, втянул ее в прихожую и запер за ней дверь.

— Лиза, ты вернулась?

В прихожей было почти темно. Андрей наклонился к ней, жадно глядя на нее.

Он будто не верил, что это действительно она. Рука его крепко сжимала ее руку.

Глаза его лихорадочно блестели.

— Это ты, Лиза? Ты вернулась?

Он коротко рассмеялся. Смех его громко прозвучал в тишине.

Лиза вздрогнула. Ей почему-то стало неприятно. Она оглянулась на запертую дверь.

«Заперто, не уйти. Вот и попалась, как мышь в мышеловку, — подумала она. — Но если бы дверь была бы открыта, я все равно не ушла бы».

Андрей снял с нее пальто, провел ее в столовую.

Ставни были закрыты. Желтый круг от зажженной лампы ложился на скатерть. Все кругом было разбросано. Должно быть, тут давно не прибирали.

Андрей шел какой-то новой, крадущейся походкой, раньше он никогда не ходил так. Он все еще держал Лизу за руку.

Лиза молча смотрела на него. Зачем она приехала сюда? Она что-то хотела узнать. Но что? В голове не было ни одного вопроса, ни одной мысли. В голове было пусто.

— Садись, пей кофе, — Андрей поставил перед ней чашку. — Еще совсем горячий. Я только что варил.

Она машинально села за стол, машинально глотнула кофе. Ей показалось, что она даже не почувствовала его вкус, но она почему-то сказала:

— Слишком сладко.

— Я тебе сейчас налью другой, — захлопотал он. — Подожди, я сейчас.

— Оставь, не надо.

— Но ведь это одна минута.

— Мне все равно. Я выпью так.

Он сел рядом с ней.

— Знаешь, я все эти дни думал о тебе, звал тебя. Как хорошо, что ты пришла, не опоздала, — торопливо говорил он тихим, глухим голосом.

«Не опоздала? Куда?» — хотела она спросить, но побоялась.

Андрей снова взял ее за руку.

— Где ты была все это время?

— В деревне. У двоюродного брата Кромуэля.

Андрей не удивился.

— Тебе там хорошо было?

Лиза покачала головой.

— Не очень.

Больше он ни о чем не расспрашивал.

— Тебе все-таки придется вернуться к нему, — сказал он только.

«Почему?» — хотела она спросить и опять не посмела.

Теперь она уже привыкла и к закрытым ставням, и к зажженной лампе. В сущности, ничего почти не изменилось в доме, только беспорядка больше, и пыль повсюду, и воздух стал затхлый и сырой.

Лиза смотрела на знакомый диван. «Сколько вечеров просидела она тут вот так, как сейчас, под лампой с Андреем. И Андрей почти такой, как прежде. Только немного худее, немного беспокойнее. В сущности, все почти как прежде», — уговаривала она себя, понимая, что от прежнего уже ничего не осталось.

— Лиза, — Андрей прижался щекой к ее плечу. — Как хорошо, что ты вернулась, что ты еще застала меня.

Он замолчал на минуту. Судорога пробежала по его лицу.

«Что это? — испуганно мелькнуло в ее голове. — Откуда? Раньше никогда не было».

Андрей закрыл глаза.

— Как спокойно с тобой. Я бы заснул вот так. Знаешь, я почти не сплю.

Она погладила его волосы.

— А где Николай?

— Николай в Брюсселе, — Андрей поднял голову и оживился. — Там было очень хорошо. Мы ездили играть в Остендэ. Сначала мне повезло, а потом я все проиграл. И тогда мы опять перебрались в Брюссель. Там очень хорошо.

— Зачем же ты вернулся?

Он боязливо оглянулся на дверь.

— Тут осталось пальто.

— Пальто? Какое пальто?

— «Его» пальто. Мы забыли сжечь его. Могли найти. Костюм мы сожгли, а пальто забыли.

Он обнял ее крепче, как будто защищая ее.

— Ты не бойся. Тебе ничего не сделают. Ведь ты ни о чем не знала.

Она слабо покачала головой.

— Я не за себя.

— Когда я уехал, — быстро продолжал он, — Николай остался совсем без денег. Он хотел продать жемчуг и попался. Я узнал из газет.

Он перевел дыхание.

— Теперь конец.

— Конец, — повторила она тихо, не то соглашаясь, не то спрашивая.

Они сидели за столом, крепко обнявшись. Голова его лежала на ее плече. После бессонной ночи в вагоне хотелось лечь, вытянуться. Электрический свет неприятно слепил глаза.

— Лиза, — он сжал ее руку в своей. — Мне следовало бы сейчас же отослать тебя обратно к тому. Но я не могу. Будь доброй. Ведь ты ангел, мой ангел-утешитель. Останься со мной до вечера. До последнего поезда, — он прижал ее руку к губам. — Но если ты боишься, Лиза?..

Она зажала ему рот ладонью.

— Молчи. Я не уйду от тебя.

Он наклонился и заглянул блестящими умоляющими глазами в ее глаза.

— Ты останешься со мной до вечера? Обещаешь?

— Обещаю.

Его бледные щеки порозовели, он встал, взял с буфета путеводитель. Тот самый путеводитель, который перелистывал Кромуэль в последний вечер.

— Как называется твоя станция?

— Vieux Rouen^[137].

Страницы быстро зашуршали.

— Последний поезд в половине одиннадцатого.

Андрей повернул к ней взволнованное лицо. Губы его улыбались. Он взглянул на часы.

— Теперь десять часов, Лиза. У нас целый день впереди, Лиза. Целый день.

Он захлебнулся от волнения.

— Только не думай ни о чем. Забудь. Мы будем целый день вместе.

Он оживленно заходил по комнате.

— Здесь не убрано, прости. Тебе должно быть противно. И электричество, как ночью. Подожди, я сейчас все устрою.

Он открыл окна, толкнул ставни, потушил лампу.

Серое утро заглянуло в комнату. Андрей поморщился.

— Какое дождливое небо и день какой тоскливый. Но подожди.

Он задернул желтые шелковые шторы, и свет сквозь них стал

желтым и теплым.

— Вот и солнце. Видишь? Небо синее, солнце светит, в саду сирень цветет и жаворонки поют, — говорил он быстро. — Тебе не видно оттого, что занавески затянуты. Но если их открыть, станет слишком жарко.

Он, улыбаясь, повернулся к Лизе.

— Вот какой сегодня чудный день. Наш день. Надо быть совсем веселыми, совсем беспечными.

Лиза устраивалась на диване.

— Да. Совсем беспечными. Садись ко мне. Знаешь, сегодня день такой чудный, как тот, когда мы познакомились. Помнишь?

Он сел рядом с ней.

— Конечно, помню. На тебе было белое платье, и волосы распущены, и глаза большие и голубые. Ты мне не очень понравилась, ты была стишком похожа на куклу. Мы играли в теннис, и мяч попал тебе в грудь, и ты вскрикнула. Я подумал: «Вот эту девчонку я полюблю» — и рассердился на себя.

Лиза улыбнулась.

Она вдруг поверила и в солнце, и в жаворонков за окном. Она чувствовала себя веселой и беспечной. Ничего не было, ни настоящего, ни будущего. Ничего, кроме счастливых детских воспоминаний.

— Это было в четверг, в сентябре, в Булонском лесу. Мне было двенадцать лет, — перебила она его. — Ты мне сразу понравился. Ты был такой серьезный. Я даже Колю стала уважать за то, что у него такие товарищи.

Но Андрею тоже хотелось говорить, показать, что и он ничего не забыл.

— Когда меня в первый раз пригласили к вам, я уже был влюблен в тебя.

Они сидели на диване, держась за руки, и говорили быстро, глядя друг другу в глаза.

— Мне показалось, что вы живете очень шикарно. Ты так по-светски поила меня шоколадом и занимала. Я очень смутился. И еще Джим чуть не укусил меня.

— Джим? Ты помнишь Джима?

— А помнишь, как я тебе сказал, что я тебя люблю?

Лиза подняла брови.

— Конечно, помню. Это было, когда Линдберг прилетел^[138], в мае, в субботу.

— Да, был такой ветер, и все говорили, что он сломает себе шею, что он сумасшедший. Мы не могли поехать в Бурже. У нас не было денег. Мы ходили вечером по бульварам. Ты ужасно беспокоилась. А когда стало известно, что он прилетел, помнишь, что творилось? Я тебе сказал: «Поздравляю вас, Лиза». Как все кричали, и мы тоже.

Лиза снова улыбнулась.

— Да, мы ужасно кричали.

— Я кричал: «Я вас люблю, Лиза», и ты услышала и ответила: «И я вас люблю, Андрей». Помнишь? И тогда мы в первый раз поцеловались. Помнишь?

— А на следующий день мы купили большой портрет Линдберга и прибили над моей кроватью, чтобы я всегда думала о тебе. Какие мы были глупые.

— Были? Разве мы и сейчас не такие же?

Лиза обняла его.

— Ну конечно. Мы и сейчас такие же. И я так же люблю тебя.

— А я люблю тебя еще больше, Лиза. Знаешь, я всегда любил тебя одну. Только иногда, как это тебе объяснить, иногда мне казалось, что я все это сам выдумал — и тебя, и свою любовь. Как будто тебя вовсе нет. Я смотрел на тебя и не видел, не слышал тебя. Ты не понимаешь?

Лиза сдвинула брови, соображая.

— Нет, не понимаю. Как это?

— Я теперь сам не понимаю. Но тогда это было часто. И несмотря на это, я очень ревновал тебя, — он помолчал немного. — К «нему», — добавил он тихо.

Она покачала головой.

— Не надо об этом. Ты сам говорил, мы такие, как прежде, совсем беспечные, совсем веселые, совсем дети.

— Да, дети. Тебе двенадцать, мне четырнадцать лет, и мы играем в кругосветное путешествие.

Он снова оживился.

— Лиза. Мы в Китае. Как тебе нравится это рисовое поле?

Лиза огляделась.

— Очень нравится. Мне всюду нравится, где ты со мной. Только это рисовое поле следовало бы почистить и вам, господин китаец, причесаться.

Она встала.

— А как же насчет завтрака? И китайцы есть хотят.

— Я сейчас. Дома только хлеб и сыр. А выходить, — судорога снова прошла по его щеке, — я бы не хотел.

Лиза перебила его.

— Тебе и не надо выходить. Я все куплю. Ты в это время накрой на стол. У меня деньги есть.

Андрей протянул ей пятьдесят франков.

— Вот, возьми еще. Это последние, но мне ведь теперь не надо.

Лиза захлопнула за собой дверь и быстро пошла по дорожке сада.

«Как холодно. Совсем не лето. И ни цветов, ни солнца».

Серое облачное небо низко спускалось над крышами домов.

На углу у самого забора стоял усатый человек в черном пальто и котелке. Он внимательно посмотрел на нее.

Ее руки похолодели.

«Нет, это ничего. Это прохожий, он гуляет. Почему бы ему и не гулять здесь?»

Она прошла мимо него, колени ее дрожали. Он, казалось, не заметил ее.

Но когда она вышла из магазина, он стоял перед витриной, с любопытством рассматривая банки консервов.

Тяжелый пакет оттягивал ей руку. Она боязливо оглянулась. Усатый человек в котелке медленно двинулся за ней.

Она, задыхаясь, вбежала по ступенькам и позвонила. Дверь сейчас же открылась.

— Так быстро, Лизочка? Ты запыхалась.

— Я хотела скорее домой, к тебе.

Андрей взял у нее пакет.

— Какой большой. Тебе было трудно нести?

Она все еще тяжело дышала.

— Нет, но я бежала. У нас так хорошо, на улице холодно, противно.

— Ты никого не встретила? — спросил он озабоченно.

Лиза сняла пальто.

— Никого. Или нет, дай подумать. Встретила. Одну кошку и двух грачей.

Андрей успел причесаться и переодеться в новый, незнакомый Лизе костюм.

Лиза оглядела его.

— Какой ты элегантный, Андрей. Ну, идем завтракать.

В столовой все было убрано и стол накрыт. Андрей развернул пакет.

— Хорошо, что ты так быстро вернулась, мне без тебя опять страшно стало.

Лиза погладила его волосы.

— Не надо, не надо, — заторопилась она. — Смотри, что я принесла.

Они сидели за столом, не рядом, а напротив, чтобы лучше видеть друг друга.

Лиза положила себе кусок курицы на тарелку.

— Я никогда не ела такой вкусной курицы.

Она подняла стакан.

— Я никогда не пила такого вкусного вина.

— А я никогда не видел у тебя такой прелестной улыбки и таких прозрачных глаз.

Она засмеялась, тряся головой. Светлые волосы запрыгали вокруг ее лба.

— Это оттого, что я счастлива, — она задумалась. — Знаешь, Андрей, я где-то читала, что Гете в старости спросили, сколько времени он был счастлив за всю жизнь. Он ответил: «Семь минут». А я уже счастлива четыре часа, с той секунды, как я вошла к тебе утром. Это достаточно для целой жизни, это, может быть, даже слишком много.

Она вздохнула.

— Такое счастье трудно перенести. Слишком хорошо. Ведь ты тоже счастлив?

Он молча кивнул. Лицо его было повернуто к окну. Его темные глаза блестели, губы улыбались. Свет падал на его порозовевшие щеки. Ей казалось, что это не свет, а отблеск счастья, молодости и силы.

— Какой ты молодой, — сказала она грустно.

Он рассмеялся.

— Но ведь ты на два года моложе.

— Да. И ты всегда казался мне старше, а теперь я вижу, ты совсем мальчик. Налей мне еще вина.

Она, улыбаясь, пила. Голова ее устало склонилась.

— Ах, как я счастлива, счастлива, счастлива, — вздохнула она. Он наклонился к ней через стол.

— Ты устала?

Она положила руку на стол и опустила на нее голову.

— Ужасно устала.

— Тебе надо лечь.

— Нет, только не спать. Мне жаль проспать хоть одну минуту. Ведь так мало осталось.

Можно лечь и не спать. Ты отдохнешь в постели. Пойдем. Он помог ей встать.

На буфете лежал голубой конверт. Она узнала почерк Наташи.

— Это тебе письмо. Я забыл про него.

Лиза разорвала конверт.

«Милые детки, — прочла она. — Будьте умными, учитесь хорошо. Я тут немного проигралась, и меня не выпускают из отеля. Но я все-таки скоро вернусь. Если у вас нет денег, пусть Коля попросит у Кролика, я…»

Лиза, не дочитав, положила письмо обратно на буфет.

В спальне ставни были закрыты.

— Как хорошо, темно. Будто ночь.

Свежие кружевные простыни холодновато белели на низкой кровати.

— Это ты постлал? — спросила она шепотом.

— Я думал, ты устала с дороги, — ответил он так же тихо.

— Я еще никогда не спала в этой кровати.

— Подними руки.

Он осторожно, через голову, снял с нее платье.

— Теперь дай ногу.

Он встал перед ней на колени.

— Нет, подожди, надо еще помыться.

— Хорошо. Только пойдем вместе.

Ее голые плечи белели в темноте. Он обнял ее.

— Какая ты худенькая.

Лиза открыла дверь в ванную, зажгла свет.

В ванной все было по-старому и по-старому пахло сыростью. «Сыростью, болотом, жабами», — вспомнила она.

Она подняла голову, стараясь не смотреть на пол. Вдруг там еще кровь? Но пол был чисто вымыт и блестел всеми своими серыми кафелями.

Лиза отвернула кран, взяла губку. Вода потекла вниз по спине и по рукам. Холодная и щекочущая. И в груди стало холодно, щекотно и грустно. Лиза поежилась от холода и грусти. В ушах звенело, и голова кружилась.

«Я пьяна», — подумала она, намыливая плечи.

Андрей стоял около маленькой газовой плитки.

— Видишь, это очень просто, — голос его звучал совсем тихо. — Так отвернуть газ и дверь оставить открытой.

Мысли испуганно заметались в ее голове. Ей снова стало страшно. Но она притворилась, что не понимает.

Она протянула ему полотенце.

— Вытри мне, пожалуйста, спину.

И он стал растирать ее полотенцем.

— Ну, готово.

Они вернулись в спальную. Лиза сбросила туфли и легла в постель. Простыни были холодные и хрустящие. Она отодвинулась на самый край широкой постели. Кровь томительно стучала в ушах.

— Знаешь, я пьяна, — сказала она.

— Ничего, ничего, это сейчас пройдет.

Лиза слышала, как он торопливо раздевался.

— Это сейчас пройдет.

Он откинул одеяло и лег рядом с ней. Его колени слегка толкнули ее.

— Какая ты худенькая, — повторил он и обнял ее.

Она вздохнула. Его лицо наклонилось над ее лицом, его губы коснулись ее губ. Она хотела вырваться, освободиться.

— Лиза, отчего ты боишься меня? Ты боишься меня? — шептал он над самым ее ухом.

Она испуганно отбивалась от него.

— Пусти.

— Отчего ты боишься меня? А «его»? А их ты тоже боялась?

— Я еще никогда…

— Как никогда? — перебил он ее. — А в ту ночь, когда «он» ночевал у тебя? А с этим новым?

— Я никогда, — повторила Лиза. — Никогда ни с кем.

— Неправда, — его руки разжались. — Но, если ты не хочешь, боишься меня, тогда не надо.

Она обняла его.

— Ты не веришь, Андрей? Я тебя люблю. И я совсем не боюсь.

Его лицо снова наклонилось над ней.

— Лиза.

Теперь она лежала рядом с ним, закрыв глаза, сквозь шум в ушах слушая его взволнованный голос.

— Лиза, я так счастлив. Знаешь, я мучился, я ревновал. Лиза, я так счастлив.

Она улыбнулась ему, не открывая глаз.

— И я счастлива, — ей хотелось рассказать, объяснить ему все, всю свою жизнь, всю свою любовь, но она сказала только: — Я счастлива, что это сегодня. С тобой.

— Лиза, я так благодарен тебе. Теперь я совсем счастлив.

Он целовал ее лоб, ее волосы, ее грудь.

Она ничего не ответила. Он положил голову на ее плечо.

— Вот так с тобой я мог бы уснуть.

И вдруг он снова поднял голову.

— Лиза, ты знаешь?

Она открыла глаза, в полутьме всматриваясь в его взволнованное лицо.

— Лиза, ведь у тебя может родиться ребенок, — он на минуту замолчал, будто у него не было сил продолжать. — Подумай, Лиза, ребенок, твой и мой, — зашептал он быстро. — Ты обещай мне, обещай ничего не делать. Пусть он родится. Ты будешь смотреть ему в глаза и вспоминать меня. Наш ребенок.

— Ребенок, — повторила она тихо и вспомнила, как Кромуэль спал у нее на плече, совсем как маленький, как ее ребенок. Ее сердце вздрогнуло от жалости. К жалости о убитом Кромуэле и ее ребенке, который никогда не родится, примешалась жалость о Андрее. Она вздохнула, и слезы потекли по ее щекам.

— Ты плачешь, Лиза? Отчего?

Она улыбнулась сквозь слезы.

— Должно быть всегда плачут, когда слишком счастливы.

Он протянул ей стакан вина.

— Выпей.

Она послушно выпила, в ушах еще сильнее зашумело. Сквозь туман она увидела бледное, наклонившееся к ней лицо Андрея.

— Я люблю тебя, — прошептала она.

Лиза открыла глаза. Теперь она плыла в узкой лодке по черной реке. С кормы свешивался белый парус. Нет, это не лодка, это кровать, и это не парус, это простыня. Но над головой все-таки качались огромные белые страусовые веера, и где-то в углу спальни тихо звенела музыка.

— Андрей, — позвала она.

И лицо Андрея сразу выплыло из темноты.

— Андрей, я люблю тебя.

Андрей зажег спичку и достал из-под подушки часы.

— Без четверти восемь. Еще целых два часа.

Спичка погасла, и все снова смешалось. Руки Андрея крепко обняли ее, и губы его целовали ее губы.

— Лиза, я люблю тебя. Я счастлив, — шептал голос Андрея над ее ухом. — Лиза, Лиза, не засыпай. Ведь только два часа осталось. Только два часа.

Лиза очнулась. В комнате было тихо и темно. Андрей спал. Она лежала на спине. Голова болела и спина болела, и нельзя было пошевелиться от боли, слабости и усталости.

«Будто трамвай переехал», — сонно мелькнуло в голове.

В ушах шумело и не было мыслей. Только одно было ясно. Надо встать.

«Надо встать. Если не встанешь, заснешь… и тогда. Тогда… — Она вздрогнула. — Надо сейчас же встать. Надо».

Она осторожно приподнялась и осторожно свесила ноги на пол. Все поплыло перед глазами, по телу пробежала боль.

Лиза с трудом встала, держась за спинку кровати и шатаясь прошла в ванную.

«Надо». Она щелкнула выключателем и остановилась, щурясь от резкого света.

Потом подошла к газовой плите, открыла кран.

«Как просто».

И, потушив свет, впотьмах вернулась к постели.

Андрей во сне протянул к ней руки.

— Лиза, Лиза, где ты?

Она легла рядом с ним.

— Спи, спи. Я здесь, я с тобой.

Он, не просыпаясь, обнял ее и прижал к себе.

Она положила голову к нему на плечо и с наслаждением закрыла глаза. Где-то совсем близко под окном протрубил автомобиль. Но теперь уже ничего из этого враждебного, страшного, чужого мира не могло причинить им зла.