Онлайн чтение книги Изумленный капитан
Четвертая глава

I

Когда вдали показались старые смоленские стены, у Алены тревожно забилось сердце. Здесь наконец она узнает, куда ж запропастился ее муженек, Александр Артемьевич.

Афонька, вернувшийся из Питербурха в Никольское один, без барина, удивил и напугал Алену. Краснорожий дурак сказал, что барина Александра Артемьевича по болезни вовсе отпустили из службы и что он через Смоленск уехал за рубеж, в Польшу, лечиться.

Алена никак не могла понять, чем болен Саша. Кажется, после горячки, когда она уезжала к маменьке в Лужки, он был вполне здоров. Алена допытывалась о болезни барина у Афоньки, но Афонька нес такой вздор, что из его речей нельзя было ничего понять.

Волей-неволей пришлось поверить этому шалопаю.

Прошла весна, прошло лето, а муж все не возвращался – ни больной, ни здоровый.

Тогда Алене пришла в голову мысль: а не умер ли Саша?

По совету маменьки и Настасьи Филатовны она вновь взяла к ответу денщика. На этот раз барыня не заставляла Афоньку клясться, а сразу отправила бедного денщика на конюшню. Афоньку били батогами, но и после батогов он твердил все то же: жив-здоров, поехал лечиться от внутренней болезни, а от какой – про то он, слуга, не сведом. И только одно выведали у Афоньки: Александра Артемьевича повез купец-жидовин, Борух Глебов.

Прошла осень, проходила зима. Алена жила так – ни вдова ни мужнина жена.

На «Пестрой» неделе [43]Последняя неделя перед постом. произошло невероятное, ошеломляющее событие: в Никольское приехал из Москвы, из Вотчинной Коллегии, подьячий, который объявил Алене, что все вотчины капитан-лейтенанта Александра Артемьевича Возницына за его безумством отданы под опеку его сестре Матрене Артемьевне Синявиной.

Алена всполошилась. Оказывается, с мужем было и впрямь неладно. Снова в Никольском собрался домашний совет – маменька Ирина Леонтьевна, Настасья Филатовна и все приживалки. Решено было, как Алена ни боялась дороги (она дальше Москвы никуда не езживала), немедля ехать ей в Смоленск. Не ведает ли чего об отъезде Александра Артемьевича за рубеж тетка Помаскина?

– Ты, Аленушка, в Смоленске про этого купца Боруха Глебова спроси – он, ведь, из-за рубежа! Давно говорила я: связался с нехристем, это до добра не доведет! – твердила Настасья Филатовна.

Алена отслужила молебен, взяла с собой дворового человека Фому, первого силача в Никольском, да девку Верку и пустилась в страшный путь. Боялась всего: и незнакомой дороги, и воровских людей.

Но бог милостив – доехали благополучно. В Смоленск приехали к вечеру – красное солнце опускалось за лес. До Путятина оставалось, по словам маменьки, еще верст семьдесят. Приходилось ночевать в Смоленске.

Алена с тоской глядела на невзрачные, закопченные избенки, на непривычные колпаки и другого покроя свитки и сермяги. Вот баба несет на коромысле ведро – и коромысло-то не такое, как в Москве!

Алене стало как-то не по себе: куда заехала одна!

Алена не захотела въезжать в самый город. Она выбрала тут же, на правом берегу, избу побольше и почище с виду – в ней даже были красные окна с крохотными стеклами – и послала Фому спросить, нельзя ли капитанше Возницыной переночевать.

Во дворе забрехал цепной пес, потом засветился в окне огонек – и вот сам Фома гостеприимно распахнул скрипучие ворота.

…Герасим Шила, возвращаясь домой, очень удивился увидев на своем дворе незнакомый возок, сани и каких-то мужиков, хлопотавших у конюшни.

– Откуда это гости ко мне? – спросил он, подходя к мужикам.

– Здравствуйте, батюшка! – поклонился кучер. – Мы из Москвы. Хозяюшка ваша, пошли ей бог здоровья, пустила нас с барыней переночевать.

Ответ понравился Шиле.

– А вы чьи?

– Капитанши Алены Ивановны Возницыной дворовые люди. Везем капитаншу-барыню, – отвечал Фома.

– Куда едете? В Польшу?

– A кто ее ведает! Куда барыня скажет, туда и поедем! Покуда приехали в Смоленск, а там увидим, – сказал кучер.

– Ну, добре! Вороты крепко заперли?

– Заперли, батюшко.

Герасим Шила пошел к дому, стараясь вспомнить, где он слышал фамилию капитана Возницына.

* * *

– Да спи ты! Чего ворочаешься? – недовольно буркнула спросонок Агата, жена Герасима Шилы.

Шиле не спалось. Он думал об этой некрасивой, худой и рыжей капитанше Возницыной, у которой муж уехал за рубеж. Она хотела разыскать Боруха Лейбова – по ее словам, Борух помогал мужу уехать в Польшу и потому должен был знать о нем.

При упоминании о Борухе Шила насторожился: а нет ли тут чего-нибудь такого, за что можно было бы ухватиться и насолить этому ушастому чорту?

Он сказал капитанше, что Борух, действительно, часто бывает за рубежом – у него недалеко отсюда, в Дубровне, живет семья. Шила вспомнил, как прошлой зимой он встретил Боруха с каким-то высоким, русым офицером. По описанию капитанши выходило, что это ее муж, Возницын.

На том разошлись спать.

Теперь Шила лежал и думал:

– Капитанша, видать, злая. Вот бы ее натравить на Боруха! Только как?

И вдруг он вспомнил встречу с курносым парнем в корчме у Малаховских ворот. Курносый парень хвастался своим барином, капитаном Возницыным, что он, вместе с Борухом, читает Библию. Вспомнил Шила, что об этом же говорил и Михалка Печкуров, служивший у Боруха.

Герасима Шилу даже в пот кинуло от радости: как-будто что-то получается.

– В этакое дело самому, конечно, лезть не следует: доносчику – первый кнут. А вот рудую капитаншу можно на это подбить.

С такими приятными мыслями Шила заснул.

…Под утро началась метель. Снег крутило, мело с крыш, заметало дорогу.

Алена выглянула на двор – свету божьего не видно. Ехать дальше нечего было и думать.

Вчерашний разговор с хозяином привел ее к мысли, что, пожалуй, в Путятино ехать и незачем: беспутный муж, конечно, укатил за рубеж с этим ушастым Борухом. К тому же Алена не любила Помаскиной.

– Сегодня, пани, я вас никуды не пущу! Вон что на дворе деется, – сказал Герасим Шила, входя к Алене.

Алене и самой не хотелось вылезать из теплой хаты. Она согласилась с тем, что надо обождать, пока стихнет метель.

За день, который Алена просидела у Герасима Шилы, она узнала, какой скверный человек Борух Глебов, узнала, что царица Екатерина I выгнала евреев из России, а эта, теперешняя, позволила им приезжать и торговать, потому что евреи в Курляндии когда-то выручали ее деньгами.

– Кто знается с таким человеком, як Борух, худо кончит, – говорил Шило. – Боюсь: ти вернется ваш муж православным? Возившись с нехристями, нетрудно и самому ожидоветь. Глядите, чтоб никто из дворовых не проведал об этом, – наклонившись к Алене, шептал Герасим Шила. – Польстится кто-нибудь на царскую милость за правый донос – донесет в Тайную Канцелярию, будете и вы, панечка, отвечать, что ведали да утаили!

Алена крепко задумалась над этими словами.

К вечеру метель утихла. И все-таки Алене не хотелось ехать в Путятино. Она решила для успокоения совести послать туда одного Фому, а самой дожидаться в Смоленске.

II

В Путятине только-что отужинали…

Обычно после ужина не занимались ничем. Софья, шелками вышивавшая для тетушки салфетку, складывала работу до завтра, а сама Анна Евстафьевна оставляла в покое свои мотки шерсти, разматывать которые она заставляла бездельничавшего отставного капитана Сашу Возницына.

Тетушка приказывала ключнице принесть орехов, сырого гороху, брюквы, моченых яблок, и все втроем (Помаскина, Софья и Возницын), пододвинув скамейку к жарко накопленной печке, садились поговорить.

Где-то в углу трещал сверчок, в трубе завывал ветер. Было тепло и уютно. Приятно было сидеть, грызть орехи и слушать рассказы. Рассказывали все: тетушка – про самодуров соседей-помещиков, Софья – про поездку с Мишуковыми за рубеж, а Возницын – о житье-бытье астраханских татар или персов, в Астрахани он за четыре года хорошо познакомился с ними.

В беседе незаметно коротали остаток долгого зимнего вечера. Наконец, тетушка все чаще и чаще крестила зевающий рот, свеча уже догорала до самого шандала, и Анна Евстафьевна говорила:

– Ну, детки, пора спать!

И первая подымалась с уютного теплого местечка.

Возницын в Путятине отдыхал душой. Он никуда не отлучался из сельца – ему так хорошо было с Софьей и тетушкой! Он совсем забыл о том, что где-то есть вотчина, крестьяне, подушные подати и постылая жена. Возвращаться в Никольское он пока не думал, да и не было нужды. Возницын хотел выждать, чтобы приехать, к тому моменту, когда духовная дикастерия разберет его дело о разводе с Аленой. Он полагал, что к будущей весне дело решится. И преспокойно сидел у гостеприимной, милой тетушки Помаскиной.

Сегодня рассказывала Софья. Она вспоминала о Кенигсберге.

– Постой, Софьюшка, кто-то стучит! – перебила ее Анна Евстафьевна.

Все прислушались. В сенях раздавались голоса.

– Кто бы это там? – вскочил Возницын.

– Нет, ты не ходи, я сама, – сказала тетушка, легко подымаясь с места.

По голосу тетушки, здоровавшейся с приезжим, легко было догадаться – приехал кто-то знакомый, свой.

– Раздевайся и приходи ко мне! Поговорим! Лошадь без тебя уберут. Палашка, а ты принеси ко мне в столовую горницу ему поужинать! – отдавала приказания Анна Евстафьевна.

Затем она быстро вошла к Возницыну и Софье, ожидавшим ее, и сказала вполголоса:

– Сидите тихо! Приехал из Никольского, – и ушла, унося с собой огарок свечи.

Возницын притянул к себе Софью, и они сидели в темноте, прижавшись друг к другу. Слушали.

Тетушка говорила с мужиком, раздевавшимся на поварне.

Дверь из горницы в сени была открыта – сонная Палашка, почесываясь и зевая, ходила из поварни в столовую горницу, приносила ужин. Вот шлепнула на стол краюху хлеба – нож стукнул черенками, поставила деревянную солонку. Затем принесла чашку щей – брякнула об стол ложкой. Кот Васька, услышавший звон посуды, спрыгнул с печки, замурлыкал. Палашка сердито прикрикнула на него:

– Брысь ты, окаянный!

Послышались шаги: тетушка шла с мужиком. «Какого дурака Алена прислала?» – думал Возницын.

– Ступай, Палашка! Постели ему на печке, – сказала тетушка. – Ну, Фома, садись, ешь да рассказывай!

– Спасибо, матушка-барыня! – отвечал мужик и на секунду умолк, видимо крестился на образа.

Возницын узнал его по голосу – это был глуповатый, но самый сильный во всем Никольском мужик.

Раздалось вкусное чавканье: проголодавшийся и промерзший Фома быстро ел.

Возницын и Софья сидели, не шевелясь.

– Так что ж, ты один приехал в Смоленск?

– Не, сама барыня приехадчи, – отвечал Фома.

Возницына взорвало:

– Не вытерпела – прилетела! – гневно зашептал он, но Софья прикрыла ему рот рукой:

– Ти-и-ше!

– Зачем же вы пожаловали? – спокойно спрашивала тетушка.

– Барина Лександра Артемьича ищем. Афонька сказывал – уехал за польский рубеж лечиться, а когда и скоро ль вернется – от Афоньки не дознались. Барыня его уж и на конюшне стегать пробовала.

– Вот стерва! – зашипел Возницын.

Ему стало жаль ни в чем не повинного Афоньку.

– А почему ж она сама не приехала в Путятино?

– Хотели приехать, да вчерашней вьюги испужались. Я и то чуть было не заблудился тут у вас…

– Тебя, стало быть, в проведы прислала, не слыхать ли где про твоего барина? – спросила Помаскина.

– Ага, – ответил Фома, выхлебывая дочиста чашку щей.

– Ну, так вот, теперь ступай, ложись спать! А завтра я с тобой чуть свет поеду в Смоленск. Сама все расскажу барыне. Ты наелся?

– Много благодарны, барыня-матушка!

– Ступай, я те покажу, где ляжешь. Да не разговаривай там а ложись и спи: завтра подыму чем свет!

Фома и тетушка ушли. Через некоторое время Анна Евстафьевна вернулась к Софье и Возницыну. Она плотно прикрыла дверь, поставила свечу на стол и сказала, улыбаясь:

– Каково? Счастье, что вчера метель поднялась!

Возницын вскочил с места:

– Все равно, я бы ее отсюда выкинул!

– Ну, не петушись, Саша! Дело-то пустяковое. Сиди спокойно! Завтра я еще до света поеду с этим болваном в Смоленск и скажу Алене, что ты уехал в Польшу лечиться, обещал, мол, весной вернуться в Никольское. Вот и все.

– Чтоб только дворня не сказала ему, что Саша здесь! – вставила Софья.

– Не бойся. Сейчас он уже храпит – намерзся, устал за сутки, по такой дороге едучи. А завтра я раньше его встану и не отпущу от себя ни на шаг. Ступайте, детки, спите спокойно!

* * *

– Что же ты, Аленушка, до места не доехала – почитай у самой нашей околицы остановилась? – с шутливой укоризной сказала Анна Евстафьевна, входя в хату Герасима Шилы.

– Как же ехать было, пани Помаскина: этакая завируха поднялась! Я не пустил! – ответил за Алену Герасим Шила.

– Ну, рассказывай, как живешь, как матушка? – спрашивала Помаскина, садясь на лавку.

Алена не любила Помаскиной – не могла смотреть ей в глаза. Говорила, глядя куда-то в сторону.

– Ничего, живем! Вот приехала Сашу сыскать: пропал из Питербурха неведомо куда.

– Разве денщик не сказывал?

– От того дурака толку не добьешься! Поехал, говорит, за рубеж, а куда – неизвестно.

– Он собирался сначала ехать в Оршу, а потом в Полоцк – там, слышно, лекари хорошие. Жаловался мне: едучи в прошлом годе из Питербурха в Никольское, селезенку простудил! – сказала Помаскина.

– А не говорил, когда вернется?

– Говорил. Вылечат, аль не вылечат – к пасхе, говорит, вернусь.

Алена повеселела.

– Хоть так-то бы мне сказал, я бы не тревожилась. Столь времени нет, – всего надумаешься! А тут еще из Москвы, из Вотчинной Коллегии приезжали. Над всеми сашиными вотчинами опеку назначили.

– Как опеку? – удивилась Помаскина.

– А так! Опекуншей поставили сестру Матрену. Она и просила Сенат назначить, потому что Саша, мол, безумный, его-де за помешательство в уме и из службы выключили…

– Вот оно что! – протянула Помаскина, а сама подумала: «Матреша тоже хороша. Придется Сашеньке разлучиться с милой – поехать в Никольское. Этак можно всего добра лишиться!»

– Что ж это я сижу! – схватилась Алена. – Вы промерзли с дороги, вам надо хоть чаю согреть! Верка! – кликнула она девку.

– Сидите, пани, я уже поставила, – ответила из-за перегородки жена Герасима Шилы.

– Я, ведь, Аленушка, не надолго – лошадей покормлю да и назад: у меня дома-то никого не осталось, – ответила Помаскина. – Поехала только, чтоб тебя увидеть! А, может, ты все-таки заедешь ко мне на денек-другой?

– Нет, благодарствую, тетенька! – ответила Алена. – И у меня там маменька разрывается на два дома – и в Лужках, и в Никольском.

III

Уже высоко в чистом весеннем небе звенели жаворонки, и снег, посеревший и ноздреватый, лежал только в лощинах, когда в Никольское воротился Возницын.

Возницын ехал с твердым намерением сразу же начистоту обо всем поговорить с женой. Но когда он, подъезжая к усадьбе, увидел все тот же запущенный сад, пруд с утками, раскидистый каштан у самого дома, – он понял, как нелегко будет сделать все это. Предстояло надолго, если не навсегда, оставить милое сердцу Никольское, где с каждым уголком связано столько дорогих воспоминаний детства. Возницын вдруг как-то утерял всю свою уверенность и почувствовал себя точно в чем-то виноватым. Он ехал и боялся: а вдруг ко всему этому Алена встретит его покорная и ласковая и не покажет и виду, что когда-то между ними была какая-то размолвка?

К счастью, так не случилось.

Алена видела мужа в последний раз тогда, только что вставшего после горячки. Саша был худ и черен, глубоко впавшие серые глаза глядели как-то странно – выразительно, мученически. Два месяца он не брился и своей нелепой, жиденькой русой бороденкой напоминал какого-то захудалого попика. А сейчас Саша располнел, был румян и свеж. Гладко выбритый, он казался моложе своих тридцати шести лет.

Встретив мужа таким, Алена вся зарделась до самых ушей.

Если бы Возницын не видел ее глаз, он бы подумал, что это – радость. Но в алениных коричневых глазах блестели недобрые огоньки. И один глаз начал как-то косить – верный признак, что Алена зла.

Румянец так и не переставал сходить с алениных щек – она в тот вечер была полна злости.

Первое слово, которым встретила Алена своего мужа, была ехидная усмешка:

– Ну, что ж, вылечили тебя за рубежом твои жиды?

И, вместо того, чтобы как-то размякнуть, Возницын сразу ожесточился. Он почувствовал, какая пропасть легла между ними.

– А вот погляди! – в тон ей так же насмешливо ответил Возницын.

– Дома-то пробудешь хоть сколько, аль опять понесет тебя нелегкая?

– Посмотрим, – уклончиво отвечал Возницын.

Больше супруги не сказали в этот вечер друг другу ни слова.

Дворня обрадовалась приезду барина. Особенно был рад Афонька. Он припал к барскому плечу.

– Что, Афонюшка, я слыхал, тебя тут без меня били? – нарочно громко, так, чтобы слышала жена, спросил Возницын.

– На то их барская воля, – смиренно ответил Афонька.

– Его, стервеца, не так еще стоило! – сказала Алена.

– Теперь не будут: я тебя не оставлю, – хлопнул по плечу денщика Возницын и пошел прежде всего в чулан посмотреть, как его книги.

– Книги ваши, Александр Артемьич, – зашептал ему на ухо Афонька, – Алена Ивановна повыкинули из кади. Капусту в кадь склали!

Возницын был зол.

Он велел Афоньке перенести в горницу из чулана все книги.

После ужина Алена постлала мужу в «дубовой», а сама легла в темной горенке.

Возницын лежал и прислушивался, что делается в темной у Алены. Может быть, Алена плачет? Но Алена продолжала гневаться и не думала плакать.

Возницын уснул.

На утро, когда Возницын умывался, Алена спросила все тем же вчерашним насмешливым тоном, глядя на расстегнутый ворот его рубашки:

– Что, Сашенька, так доселе без хреста и ходишь? Аль за рубежом жидовскую веру принял?

– Спастись во всякой вере можно, – ответил Возницын.

После завтрака Алена, наконец, спросила:

– Ну что ж ты, мил муженек, со мною думаешь делать? В монастырь меня пострижешь, аль как?

– Постригайся, коли желаешь!

– Видать, мне только это и осталось. Я сейчас ни вдова, ни мужья жена!..

– Давай говорить начистоту, Алена. Сама видишь, живем мы как волк с собакой. Какая это жизнь! Я подал в Синод о разводе – чего жить вместе друг дружке в тягость!

Алена не ожидала такого оборота. Она вся вспыхнула от гнева и обиды.

– Подал? – как бы не веря своим ушам, переспросила она. – Пропади ж ты пропадом, окаянный! Погубил ты мою жизнь…

– Не я твою погубил, а ты мою загубила: пьяного обманом женили.

– Кто тебя женил, бесстыжие твои глаза? Кто?

– Маменька твоя, вот кто. Я тогда так на тебе жениться хотел, как нонче умирать! – сказал Возницын и вышел из горницы.

– Погоди, погоди, насидишься ты у меня в «бедности»! – кричала Алена.

Возницын не слушал ее крика – собирался в дорогу: решил перебраться в Москву и ждать там результатов из Синода.

Он взял шкатулку с перстнями, алмазами и жемчугами, оставшимися от покойной матери, сам связал все книги – оставил только одну «Следованную Псалтырь». Когда Возницын купил ее в рядах у посадского за шесть гривен, он недоглядел, что в Псалтыри выдрано несколько листов.

Затем Возницын долез на лавку достать с божницы икону Александра Свирского – материно благословение, хотел взять с собой. Снимая икону, он зацепил рядом стоящий аленин образ Константина и Елены. Икона с грохотом упала на пол.

Монахиня Стукея, проходившая через горницу (с некоторых пор она стала меньше бояться барина), подскочила, схватила икону и помчалась с ней к Алене.

Собрав вещи, Возницын уехал с Афонькой в Москву.

С женой он даже не попрощался.

* * *

На утро в Никольское явилась Настасья Филатовна Шестакова.

Она привезла с собой каково-то худого, болезненного вида, монаха. Шестакова оставила монаха в телеге, а сама поспешила в дом.

Алена, увидев Шестакову, обрадовалась.

– Ну, приехал же мой муженек! – сказала, горько улыбаясь, она.

– Как же, видала в Москве! – ответила Шестакова. – Да не в этом дело, матушка. А говорил он тебе, аль нет, что подал разводную бумагу в Синод? У меня там крестник, канцелярист Морсочников, он мне все рассказал!

– Говорил, – потупилась Алена.

– И что ж ты будешь делать, Аленушка? Неужто оставишь так? Неужто дозволишь, чтоб он изгалялся над тобой? Да это ему только на руку, попомни мое слово! С некоей иноземкой скрутился, коли вдруг за рубеж полетел. У него так, ровно в песне поется – «Как чужая жена – лебедушка белая, а моя шельма-жена – полынь-горькая трава».

Алена молчала.

Настасья Филатовна не унималась:

– Женщине соблудить с иноверцем простительно: дитя родится – крещеное будет. А вот как мужик с иноверкой спряжется, так дите останется нехристью! Оно и грешнее: нехрещеная вера множится! Что он крестное-то знамение полагает, примечала?

– Спали отдельно – не видала, а за стол садился – не маливался.

– А хрест носит?

– Нет, не носит. Это видала, как умывался, – без хреста.

– А ты бы спросила: почему, мол, так, Сашенька?

– Спрашивала: что, говорю, нехристем ужо стал? А он и отвечает дерзко: «Спастись во всякой вере возможно».

– Господи твоя воля! – перекрестилась Настасья Филатовна. – Как есть еретиком стал! Нет, тут раздумывать нечего! Тот смоленский купец, Шила, аль как там его, – прав: совратил Александра Артемьевича этот жидовин Борух Глебов. Недаром приезжал из Москвы да библии с Александром Артемьевичем читывал. Гляди, Аленушка, как бы тебе в ответе не быть перед государыней – перед богом ты уже в ответе!

– А что же делать? – испуганно спросила Алена.

– Написать в Синод: так, мол, и так. Его и посадят в монастырь. Там целее будет. Смирится, остепенится, вернется к тебе!

Алена колебалась.

– А кто ж напишет?.

– Я об тебе, Аленушка, во как пекусь, как для тебя стараюсь! Я привезла человека – духовную особу. Безместный иеромонах, отец Лазарь Кобяков. Он про все складно напишет. Он из Смоленска приехадчи и этого Боруха доподлинно ведает. Захочешь – отец Лазарь враз напишет, а не захочешь – дашь ему щец похлебать, он и вернется на свой поповский крестец стоять… Так как же, голубушка, покликать его, аль нет? Этак издевался над тобой, а ты еще сумлеваешься!..

– Зови, Настасья Филатовна! – твердо сказала Алена.

Шестакова выскочила за дверь.

Через секунду она вернулась в горницу. Сзади за ней, смиренно сложив руки на тощем животе, шел худой, желтый иеромонах Лазарь Кобяков.

IV

Андрюша Дашков хозяйствовал в Лужках.

В начале 737 года он снова получил отпуск. На этот раз несколько необычным путем: один из приятелей научил его отписать секретарю Коллегии пять душ крепостных. Андрюша сговорился с секретарем и очень скоро, якобы по болезни, получил отпуск. Устроить это было тем более легко, что Дашков, служил уже не на корабле, а в кронштадтской гавани.

Уезжая из Питербурха, он хотел повидать Сашу, но снова не разыскал его: от Переведенских слобод остались одни обгорелые бревна да груды кирпича – слободы сгорели летом 736 года.

Приехав в Лужки, Андрюша узнал, что Возницын освобожден от службы и отправился за рубеж лечиться.

Алена плакалась и ему на свою неудачную жизнь, но Андрюша молча выслушал жалобы Алены и, к ее удивлению, не выказал сестре никакого сочувствия.

О том, что Возницын приехал в Никольской, Андрюша узнал на другой день: из Никольского прибегала в Лужки сенная девушка известить маменьку Ирину Леонтьевну о приезде зятя. Андрюша полагал, что тут, он уж наверняка застанет дорогого Сашу. И на следующий день, с утра, отправился в Никольское.

Езда по весенней, размытой дороге была тяжела и непереносима – дойти можно было скорее. Андрюша взял трость и пошел пешком.

Подходя к дому Возницыных, Андрюша увидел, что у крыльца стоит подвода.

– Чья это лошадь? – спросил он у курносого молодого паренька, посвистывавшего у телеги.

– Настасьи Филатовны.

«Без нее здесь никак не обойдутся!» – недовольно подумал Андрюша.

На крыльце Андрюшу встретила аленина доверенная, сенная девушка, Верка. Она предупредила, что барин уехал в Москву, а барыня занята – заперлась в дубовой горнице.

– А кто там с ней? Настасья Филатовна? – спросил Андрюша.

– Настасья Филатовна и какой-то монах.

– Ладно, ступай! Я посижу в «ольховой», обожду, – сказал Андрюша, проходя в горницу.

Верка, поставленная в сенях за тем, чтобы не пропускать никого в горницы и смотреть, как бы кто-либо из возницынских слуг не подслушал, что говорят в «дубовой», спокойно пропустила Андрюшу.

Андрюша вошел в «ольховую» и тихонько подкрался к двери, ведущей в смежную «дубовую» горницу.

Слышались голоса: гнусавый аленин, низкий Настасьи Филатовны и, прерываемый кашлем, мужской голос.

– А кто ж подаст доношение? – спрашивала Алена.

– Да кто? Отец Лазарь. Вот сейчас поедет в Москву и подаст, – отвечала Настасья Филатовна. – Будет тогда знать, как с нехристями возиться-то! Тайная Канцелярия отучит его летать по белу свету!

Андрюша был тугодум, но здесь сообразил быстро. У него даже заныло сердце.

«До чего додумалась – на мужа донос писать!»

Он решил помешать этому во что бы то ни стало.

Ворваться сейчас в «дубовую» горницу и силой вырвать доношение – боязно: монах, писавший его, конечно, отпетый человек, ему недолго крикнуть страшное «слово и дело». Так только испортишь. Надо перехватить доношение в Москве.

Андрюше тотчас же пришла в голову хорошая мысль: ведь, в московской конторе Тайной Канцелярии служит князь Масальский. Ехать к нему и просить положить дело под спуд. Князь – парень свой, добрый, поможет…

И, досадуя на себя, что пошел в Никольское пешком, а не поехал, Андрюша побежал назад в Лужки.

Не заходя в дом, он пробежал в конюшню, сам оседлал лошадь и, нахлестывая тростью по лошадиным бокам, понесся, насколько позволяла грязная дорога, в Москву.

* * *

У крыльца московской конторы Тайных Розыскных дел Канцелярии стояло две подводы и толпился народ – ямщики, солдаты, провожающие. Какая-то баба, плача навзрыд, рвалась к телегам, а солдат, выкатив глаза, грубо отталкивал ее прикладом:

– Не лезь! Будя!

Баба с воплем простирала руки к молодому мужику. Он в ручных и ножных кандалах сидел в телеге, понуро опустив голову. Его плечи в старой сермяге, почерневшей от засохшей крови, вздрагивали.

На другой подводе сидел человек с рваными ноздрями.

Андрюша привязал у столба лошадь и прошел мимо телег в контору. Он очутился в небольшой комнате. Здесь, за столом, перелистывал бумаги какой-то косоглазый сержант. На лавке, поставив меж колен фузеи, сидело трое солдат.

– Тебе кого? – грубо спросил сержант, нацеливаясь косым глазом на Дашкова.

– Капитана, князь Масальского.

– По какому делу?

– По самонужнейшему. Скажи, капитан Дашков хочет его видеть!

Сержант встал и прошел в дверь.

Через секунду дверь раскрылась. На пороге стоял востроносый князь Масальский.

– Андрюша, милости прошу, входи!

Дашков прошел к нему мимо косоглазого сержанта, который сейчас глядел на Андрюшу более ласково.

– Ну, как живешь? Садись, брат! – сказал Масальский, указывая на стул.

– Некогда. У меня, князь, к тебе небольшое дельце, – начал Дашков, почесывая затылок.

Андрюша никогда не умел говорить, а теперь, затруднялся, с чего начать: он не знал, успел ли монах раньше его заскочить с доношением, или нет?

– Видишь, сестра моя, Алена, написала доношение на Сашу Возницына. Сдуру написала. Они живут неладно, не сошлись… Так вот, будь другом, князь, попридержи это доношение, не дай ему ходу!

Масальский слушал, поглядывая исподлобья на смущавшегося товарища.

– Доношение-то у тебя уже? – спросил Андрюша.

– У меня ничего нет, – ответил князь.

– Вот и хорошо! А я спешил – боялся, как бы меня не упредили.

– Нет, еще никто не приходил. Посиди, Андрюша, я сейчас! Только приказ отдам, – сказал Масальский и, взяв со стола бумагу, вышел.

Андрюша слышал, как он говорил сержанту:

– Возьми двух солдат и ступай! А оттуда – прямо в Синодальную Канцелярию. Да поживее!

Вернувшись в комнату, он с веселым лицом подошел к Андрюше, который сидел у стола.

– Ну, а ты опять приехал в дом?

Андрюша уже открыл рот рассказать, как он получил себе отпуск, но во-время спохватился: он вспомнил, что князь Масальский теперь не командир шхоута и что сам он сидит не в фартине, а в Тайной Канцелярии.

– Поправляюсь, а то, ведаешь, замучил меня живот, – сказал Андрюша.

– Да полно, ты здоров, чорт! Тебя и оглоблей не убьешь! – хлопнул Масальский по плечу товарища. – А знаешь, Андрюша, как я с доимочной командой в Рязань ездили. Вот-то потеха была! Рассказать тебе – со смеху помрешь! Как я воеводу в железа посадил, а дочка евоная пришла за батюшку просить. Ух, и девка, я тебе доложу! А бабы в Рязани – огонь!

Он говорил, а Дашков думал: «Надо бы поспешить к Саше, предупредить».

– Ну, князь, – сказал он, – я пойду, неколи мне. Надобно домой – поглядеть, как там у меня пашут!

Андрюша поднялся.

– Да погоди, успеешь! Никуда твоя пашня не убежит. В кои веки видимся – и посидеть не хочешь, – задерживал его Масальский. – Постой, я сейчас! – сказал он и выбежал из комнаты.

Андрюша сидел, не зная, как быть: уйти самому, или нет?

В прихожей кашлял солдат.

– Выпустит ли меня одного? И не обижу ль я этим князя, если уйду? Может, он за угощением пошел? – раздумывал Андрюша.

А князь Масальский все не возвращался. Слышно было, как он что-то кричал на дворе, бранился.

«Вот когда нашел по себе службу», – думал Андрюша, глядя в решетчатое оконце.

Наконец, Масальский вернулся.

– Прости, Андрюша, задержал тебя – дела много! Коли спешишь, поезжай себе с богом!

Андрюша встал.

– Так я на тебя надеюсь, князь! Будь другом!

– Для кого, а для Возницына – все сделаю! – весело ответил Масальский, провожая Андрюшу до крыльца.

Андрюша сел на лошадь и погнал во-всю к возницынскому московскому дому.

Разбрызгивая грязь, он подлетел к знакомой калитке.

Глазам Андрюши представилась ужасная картина: из калитки, со связанными назад руками, окруженный солдатами, шел Саша.

Андрюша соскочил с лошади и сделал было шаг к Возницыну.

– Сашенька!

Но косоглазый сержант оттолкнул его:

– Не лезь, ваше благородие!

Возницын как-то смущенно посмотрел на Андрюшу, кивнул ему головой и пошел по улице, высокий, нескладный.

Андрюша стоял, выпустив из рук поводья. Проголодавшаяся лошадь тянулась мягкими губами к молодой зеленой травке, пробившейся у забора.

V

Когда Возницына вывели со двора, он был уверен, что его ведут в Тайную Канцелярию или Сыскной Приказ у Москворецких ворот. Очевидно, кто-то донес, что Возницын притворяется безумным.

Возницын шел и соображал, чьих же рук это подлое дело.

Но Возницын ошибся – его почему-то привели в Синодальную Канцелярию.

«Может, вообще какое-нибудь недоразумение?» – обрадовался он.

В Синодальной Канцелярии их прихода не ждали. Когда они ввалились в небольшую комнату Канцелярии, лысый секретарь считывал с седым, сморщенным копиистом какую-то копию. Копиист читал по подлиннику:

Секретарь в последний раз глянул на бумагу и хотел уже передать ее копиисту, но вдруг, увидев что-то, закричал:

– А для чего в одной подписал датум 2 мая, а другая промемория без датума?

Копиист только моргал глазами, даже не пытаясь оправдываться.

– Переписать заново!

Швырнув назад промеморию копиисту, лысый секретарь обернулся к вошедшим.

– Что надо? – спросил он, глядя вопросительно на всех.

– Из Тайной Канцелярии, господин секретарь, – ответил кривой сержант. – Привели колодника, капитан-поручика Возницына.

– А зачем он нам?

– Он совратился из православной веры в жидовский закон и хотел бежать за рубеж. Капитан князь Масальский велел схватить его, чтоб он не утек, и доставить вам. Дело подлежит Святейшему Синоду. Вот доношение! – ответил сержант, подавая бумагу.

Возницын слушал, не веря своим ушам.

Алена! Масальский!

Этого он не ждал.

Секретарь развернул бумагу и прочел вслух:

– Так, так, – сказал он, привычным глазом окидывая бумагу.

– Куль! – крикнул секретарь.

– Чего изволите? – вошел из передней старый, подслеповатый солдат.

– Возьми фузею! Отведешь в колодницкую избу!

Старик смотрел – перед ним стояло четверо служивых. Кого ж тут брать?

– Это косого, что ль? – кивнул он на сержанта.

– Нет, – сердито оборвал секретарь. – Исполняй, что тебе приказывают! Ступай!

Солдат, поняв, что попал впросак, поспешил уйти.

Секретарь написал расписку в приеме колодника и передал ее покрасневшему сержанту. Солдаты, стуча башмаками, выходили из Канцелярии. В дверях уже стоял с фузеей в руках старик.

– Морсочников, развяжи да обыщи, – обратился секретарь к худощавому канцеляристу, откидываясь на спинку стула.

Канцелярист сунул перо за ухо и подошел к Возницыну.

– Только нож, больше ничего в карманах нет, – сказал Морсочников, кладя на стул перед секретарем перочинный нож Возницына.

– А треуголку забыл? – напомнил секретарь.

Морсочников взял из рук Возницына треуголку.

– Ну, ваше благородие, – обратился к Возницыну лысый секретарь: – Придется вам поглядеть нашу обитель! Посиди денек-другой, поосмотрись! Я завтра займусь твоим делом и как-нибудь доложу преосвященному Вениамину.

Возницын молчал.

– Кто ж тебя кормить-то в нашей бедности будет? С женой ты ведь в ссоре! Неужто старозаконники из Немецкой слободы? – спросил секретарь, желая выведать, с кого ему придется брать посулы.

– У меня в Немецкой слободе никого нет, – буркнул Возницын.

– Подожди, авось кто-либо сыщется, кому ваше благородие дорог, – потирая руки, улыбался лысый секретарь.

По всей видимости, дело могло быть прибыльным!

«Неужели та стерва, – подумал Возницын о жене, – дозналась о Софье?»

Он даже похолодел от этой мысли.

«Только б Афонька успел добраться до Путятина!»

(Во время ареста Возницын успел шепнуть Афоньке несколько слов).

– Веди, Морсочников! Куль уже вон совсем спит, – сказал секретарь.

Морсочников пошел вперед. Возницын последовал за ним. Старик-солдат затарахтел фузеей – поспешал сзади.

* * *

Возницын шагнул через порог колодницкой избы и остановился – тяжелый, смрадный запах ударил в нос. Не было сил отойти от двери.

Глаза со свету пока-что не различали в полутьме ничего. Свет проникал в избу лишь через одно, забранное решеткой маленькое оконце. Оно светилось в противоположной стене под самым потолком.

Но через минуту глаза пригляделись. Возницын разобрал: большую часть избы занимали сплошные нары, они только немного не доходили до той стены, у которой стоял Возницын. Между нарами оставался свободный проход.

Вся небольшая, низкая изба была полным-полна колодников.

Возницын с удивлением увидел, что здесь помещаются вместе мужчины и женщины. Народ толкался в проходе, сидел и лежал всюду – на широких нарах и под ними, на заплеванном полу, черном от многолетней грязи.

На Возницына никто не обратил внимания – изба жила своей жизнью. Стоял шум, говор. Кто-то спорил, кто-то со свистом кашлял, кто-то смеялся и даже сквозь этот гам доносился чей-то храп – человек умудрился заснуть. В дальнем углу шла перебранка. Сверху, с нар, кричали:

– Мартынушка! Сынчишка ты боярский!

Снизу ему отвечали в тон:

– Погоди, доберусь до тебя – я те щеки выломаю! Я тобой потолок вытру!

Звенели кандалы.

Волей-неволей надо было и в этом аду находить себе какое-нибудь место. Кто знает, сколько дней и ночей придется прожить здесь, в ужасной, колодницкой избе!

Забираться в середину избы Возницыну не хотелось – и у двери было душно как в бане. Возницын огляделся.

В проходе толпился народ. Взгромоздясь на плечи товарища, какой-то колодник кричал в окошечко:

– Марфуша, не забудь винца! В говяжий пузырь налей и принеси!

Снизу колодника нетерпеливо дергали за ноги:

– Поговорил – и ладно! Дай другим!

Тут же, в проходе, пошатываясь, стоял пьяный обрюзгший поп. Он был в лаптях и короткой рясе. Поверх рясы висела епитрахиль. При каждом шаге поп наступал ногой на епитрахиль и чуть не падал. Он чертыхался и, отрыгивая, возглашал басом:

– Спаси, отче, добротою с пропою люди твоя!

Справа у стены расположились мужчина и женщина. Левая нога мужчины была скована с правой ногой женщины. Женщина сидела, расчесывая гребнем волосы; мужчина лежал набоку, обернувшись к своему соседу, и что-то рассказывал:

– И вот спьяну он взял и зарезал свою жену ножом. Так, безо всякой к ней досады – взял и зарезал. А после испужался. Бежал со двора и был пострижен в монахи…

Возницын глянул налево – тут жильцы были немного потише.

На ветхой рогоже лежал какой-то человек. Он лежал спиной к двери. Возницын увидел: вся спина у него в запекшейся крови. За ним, уже под самыми нарами, звенел кандалами и все время как-то странно мычал полуголый бородатый мужик. Он был прикован цепью к стене.

Хотя из левого угла несло нестерпимой вонью, Возницын шагнул налево. Усталый, измученный всеми тревогами дня, Возницын с удовольствием сел бы. Но сесть на этот липкий от грязи, исплеванный, изгаженный пол Возницын не решался. Он присел на корточки, прислонившись спиной к сырым бревнам избы.

Возницын смотрел на этих копошащихся, чем-то занятых колодников и думал о своем, о том, что случилось. Он не мог примириться ни с предательством жены, ни с вероломством князя Масальского, который считал себя приятелем Возницына.

«Значит, затаил тогда на меня злобу, хотя и помирился!»

О своей участи Возницын не думал. Обвинение его в том, будто он перешел в иудейство, его не беспокоило. Он боялся только за Софью – не знал, написано ли в доношении что-либо о ней или нет. Чем больше Возницын думал, как Алена решилась на такой поступок, тем более приходил к мысли, что все это – дело рук толстой лярвы, Настасьи Филатовны Шестаковой.

Долго сидеть на корточках, лишь опираясь о стену, было трудно. Он съезжал все ниже и ниже и наконец сел на пол, хотя ноги оставались еще в согнутом положении.

Как, однако, приятно сидеть!

«Э, все равно уж!»

Он вытянул затекшие ноги.

– Что, не вытерпели, все-таки сели? – раздался сбоку чей-то слабый голос.

Возницын оторвался от своих невеселых мыслей и обернулся. На него смотрел сосед, человек в окровавленном подряснике.

– Ежели не брезгуете, садитесь ко мне, – сказал он, освобождая место на своей полуистлевшей, вонючей рогоже.

– Спасибо, – ответил Возницын, тронутый вниманием. – Все равно уж сижу! Устал, не хочется шевелиться…

Он расстегнул кафтан – было жарко.

– Наверно, сегодня взяли? – спросил сосед.

– Только что, – ответил Возницын.

– Я проснулся и гляжу: мается человек. Хочет сесть и не решается. В первый день все страшно, а потом привыкаешь! Говорится: и в аду обживешься! Вот я второй месяц немытый, нечесаный валяюсь, аки пес… – словоохотливо говорил человек в подряснике.

Он приподнялся и сел.

– Два месяца в железах сидел – в «монастырских четках», со стулом на шее – деревянный такой чурбан. Как шея уцелела, один всевышний ведает… Три раза допрашивали с пристрастием, да выходит верно сказано: кнут – не ангел, души не вынет… Видите, остался жив.

– А за что это вас? – спросил Возницын.

– А ни за что. Я сам из Серпухова, поп церкви Козмы и Дамиана. Пришел это я 19 генваря, в день тезоименитства императрицы, в гости к попу, отцу Вонифатию, он у Ильи-пророка служит. Вот сели мы за стол: я, он да евоный дьячок. Выпили мы один штоф, взялись за другой. И тут, ровно нечистый меня за язык дернул, вспомнил я, какой нонче день, да и говорю: «Выпьем, мол, за здоровье ее императорского величества!» А отец Вонифатий, веселый такой мужик, возьми да и брякни спьяна: «Радуйся, народ российский, принимайся за с…ки!» Смеется: «Часто, говорит, звонят, да недолго живут»! Выпили мы и разошлись с миром. Дьяк в тот раз ничего не сказал, а потом не поделили с попом руги, [44]Руга – сборы деньгами и хлебом с прихожан. он и накатал донос. Всех троих рабов божиих и замели…

– А вы-то чем же виноваты? – спросил Возницын.

– А я по поговорке: «И то-де твоя вина, что загорелося подле твоего двора» – мол, слышал поносные на ее императорское величество речи да не объявил… Вонифатия, обнажа сан [45]Обнажать сан – расстригать, лишать сана., нещадно били кнутом и сослали в Соловецкий монастырь – не поноси другой раз императрицу! А меня помиловали: я, ведь, пил за ее императорского величества здоровье – били с сохранением чести, не снимая рубахи. А такая честь во сто крат хуже: рубашку не отодрать, раны больше гноятся и болят… Но все-таки отпустили. Я валяюсь здесь оттого, что как же мне в Серпухов итти, коли вчера встать на ноги не мог? Сегодня же, благодарение создателю, полегче. Переночую, а завтра, с божией помощью, пойду…

– Скажите, почему здесь мужчины и женщины вместе? – спросил Возницын.

– А кто ж их знает! Сажают всех. В Сыскном Приказе – там женщины особо сидят, а здесь женской бедности нет…

– И что ж это вон – муж и жена? – указал Возницын на скованную по ногам пару.

– Нет, вовсе чужие люди. Я тут за два-то месяца всех колодников доподлинно знаю. Обо всех вам расскажу.

– А зачем же их вместе сковали? По одному делу сидят, что ли? – догадывался Возницын.

– По разным. Он – поп-самостав, сам себя в иереи рукоположил, а она – одержимая, кликуша, в церкви кличет. Вот и сидят вместе. С ней случается это дело – как подступит бес, закатит она глаза, бьется на земле в пене. И он валится тут же – не уйти ему никуда… У нее муж здесь тоже сидит – дальше, в углу, – тот с чужой женой скован…

– Зачем все-таки делается так? – допытывался Врзницын.

Он с ужасом представлял, как они с Софьей сидят в разных углах одной колодницкой избы, скованные с какими-то чужими людьми.

– Секретарь этот, Протопопов, лысая бестия, по своей прихоти так сковал. То ли для смеху, то ли чтоб выманить полтину какую: у бабы-кликуши отец – посадский. А вот тот, рядом с ними, кудлатый – монах-расстрига. Тому полторы тыщи поклонов дадено положить за то, что он икону «Отечество» – складень святых отец – в кабак ходил променивать. Я тут всех знаю, о ком хотите расскажу…

В это время в избу вошел солдат с фонарем в руках. Он повесил фонарь на гвоздь у двери, а затем направился к бородатому мужику, привязанному цепью к стене.

Возницын только теперь разглядел: рот у колодника был забит кляпом. Солдат отпустил подлиннее цепь, нагнулся, отвязал тесемку, вынул кляп.

Мужик плевался, вытирая рот, кричал:

– Бес, бес! Никонианец!

– Будешь кричать – снова кляп воткну. Ложись, спи!

– Это раскольник – сказал вполголоса Возницыну его сосед.

Раскольник загремел цепью, улегся.

– Ну, кто хочет выходить – выходи! А то сейчас замкну дверь! – сказал солдат, идучи к выходу.

Со всех сторон, звеня кандалами, потянулись к двери мужчины и женщины. Возницын решил воспользоваться этим, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом. Он вскочил и подошел к двери одним из первых.

– Не напирай! – кричал солдат, тыча кулаком в колодников без разбору – кому в грудь, кому в лицо.

– Забыли, что ль? По-двое выходи! Да не задерживайся там! Поживее ворочаться!

Возницын не пытался лезть вперед, но солдат, задержав какого-то монаха, кивнул Возницыну:

– Проходи, дядя, чего ждешь?

Возницын вышел.

Закружилась голова. Он хотел было пойти вместе с колодником, который шел по много раз исхоженной тропинке куда-то за избу, но сзади раздалось:

– Вот он!

Второй солдат, стоявший на карауле у двери, потянул Возницына за рукав.

– Поди-ка сюда!

Возницын обернулся. В нескольких шагах от колодницкой избы стоял Андрюша. Он кинулся Возницыну на шею.

– Сашенька, родной!

Возницын не знал, что и говорить другу.

– Я все устроил. Завтра в эту пору тебе можно будет отсюда бежать, – шопотом сказал он, отводя Возницына в сторону.

– Зачем мне убегать? Я ни в чем не виновен, – ответил Возницын.

– Да что ты, Саша! Подумай, что тебя ждет! – сказал Андрюша, который и ожидал, что Саша не согласится на побег.

– Ваше благородие, поскорее! Не ровен час – увидят, – торопил Андрюшу солдат. – Довольно, завтра поговорите еще!

– Ну, подумай хорошенько! Я завтра приду в это же время. А теперь на, возьми епанчу! Да вот тебе пирог – ты, должно, голоден.

Они обнялись.

Возницын, вернувшись в избу, угостил соседа пирогом и стал раскладывать на полу принесенную Андрюшей епанчу.

– Вы ешьте, – сказал сосед, видя, что Возницын хочет положить свой кусок пирога в карман кафтана. – Тут надо все съедать, ночью крысы спать не дадут: как почуют, что где-нибудь лежит корочка, прямо на голову человеку скачут. А хуже крыс – люди: те тоже из-под головы уволокут.

Возницын наскоро съел пирог, положил в изголовье кафтан и лег, подогнув длинные ноги. Чтобы не слышать острожного смрада, он уткнул голову в кафтан. От кафтана пахло чем-то своим, домашним, чистым.

VI

Афонька сбыл на Неглинном все, что мог: свой кожух – дали целковый, кафтан смурый – дали тридцать алтын. К вырученным деньгам прибавил сбереженную им полтину, которую Александр Артемьич подарил когда-то ему на дорогу из Питербурха в Никольское, и тотчас же пустился в путь…

Где на подводе, а где пешком, пробирался он по невысохшей еще, весенней дороге в Смоленск. Из боязни быть задержанным, он по пути не заглядывал ни в одну корчму и старательно обходил все города, которые попадались на дороге, – Гжатск, Вязьму, Дорогобуж. Добравшись до Смоленска, он точно также не пошел через город, а в обход его. И, в конце концов, благополучно доставился в Путятино.

В Путятино Афонька пришел под вечер. Анна Евстафьевна и Софья были в огороде – смотрели, как девки рассаживали по грядам рассаду.

– Ты это откуда? – удивилась Помаскина, глядя на загорелого, серого от пыли Афоньку.

– Из Москвы, матушка-барыня, – сказал Афонька, снимая шапку.

– С чем к нам пожаловал?

Афонька молчал, мял в руках шапку.

Помаскина увидела, что Афонька не хочет говорить при посторонних.

– Пойдем, Софьюшка, послушаем его, – обратилась к Софье Помаскина, и они ушли в дом.

– Ну, рассказывай! – сказала Помаскина, когда они вошли в горницу.

– С барином плохо, – ответил Афонька.

– Заболел? – с тревогой спросила Софья.

– Нет, жив-здоров, да только его забрали в Тайную Канцелярию.

Обе женщины были ошеломлены такой новостью. Первая опомнилась Помаскина. Она плотно прикрыла дверь и спросила вполголоса:

– Когда и как?

– А вот, матушка-барыня, как приехали Александра Артемьич, переночевали одну ночку в Никольском, а посля взяли меня да свои книги да платье да шкатун с узорочьем и поехали в наш московский дом. Переночевали тут ночь – ничего, слава те, господи, а с полудня налетели соколики – сержант такой косоглазый да два солдата – и забрали. Барин только успел шепнуть мне: бери шкатун да лети в Путятино, упреди… Вот я продал, что мог – кожух свой, кафтанишко и убег. А узорочья из шкатуна да перстни – все цело, при мне. Я сейчас достану.

И он полез за пазуху.

Софья поникла. Крупные слезы закапали на колени.

– Не плачь, Софьюшка! – обняла ее Помаскина. – Слезами горю не поможешь. Бог даст, все будет хорошо! А чего ж говорили эти молодцы, когда брали барина? – обратилась к Афоньке Помаскина.

– А ничего.

– Что ж это могло быть?

Помаскина в волнении заходила по горнице.

– Это, матушка-барыня, я так думаю, сама Алена Ивановна чего-нибудь. Я слыхал, как они промеж себя спорили. Алена Ивановна грозилась: «Насидишься-де у меня в бедности!»

– С нее станется! Не зря говорит пословица: с черным в лес не ходи, с рыжим дружбы не води, – ответила Помаскина.

…Афонька сидел в приспешной избе, ужинал, когда Софья вместе с Анной Евстафьевной выезжала со двора. Помаскина решила отвезти Софью в свою деревню Заболотье, расположенную почти на самом польско-русском рубеже. Анна Евстафьевна уговорила Софью взять все перстни, алмазы и жемчуг, присланные Сашей, собрала ей платья и еды.

– Тебе, Софьюшка, оставаться здесь небезопасно. Поезжай-ка ты за рубеж, в Дубровну. Поживи там, пока не кончится все дело. Через рубеж из Заболотья мы тебя провезем мимо форпоста и без пашпорта. Дубровна недалеко – сорок верст, завтра к ночи доберешься. Я с купцами буду подсылать тебе хлебца, мяса. А через день-другой сама же поеду в Москву, узнаю все досконально!

Тяжело было Софье покидать дорогое ее сердцу Путятино, разлучаться с милой тетушкой, да ничего другого не оставалось делать.

* * *

Борух сидел в своей комнате и ел курицу, а кривой Зундель, заложив назад руки, стоял в дверях, опираясь спиной о косяк. Эта поза была и почтительна и удобна: Зундель загораживал собой всю крохотную дверь так, что его дети не могли лезть в комнату к Боруху и глядеть ему в рот вечно голодными глазами.

Зундель глотал слюну и говорил:

– Ярославская юфть – дрянь, никуда не годна: пропускает воду як решето! Вот в Ревеле умеют робить юфть с ворванным салом!

Его слова прервал старший сын Нохим, вбежавший со двора в хату:

– Тателе, к нам идут солдаты!

– К нам? Что ты врешь? – отец не успел прикрикнуть на него, как в хату ввалился капрал Зеленуха и двое солдат смоленского полка в лаптях и выцветших, измятых шляпах.

– Борух дома? – спросил Зеленуха.

– Я тут. Чего тебе треба? – спросил Борух, продолжая спокойно есть.

Зундель отошел от двери, уступая дорогу. Капрал вошел к Боруху.

– Хлеб да соль! Собирайся, пан, поедем в Москву! – мрачно сказал Зеленуха.

– Зачем я поеду в Москву? Мне не надо никуды ехать, – ответил Борух, вытирая жирные пальцы о широкую бороду.

– Вызывают в Камер-Коллегию, у тебя недоимка якая-то нашлась.

– Ниякой недоимки у меня нема! Что ты мелешь? – пожимая плечами, возмутился Борух.

– По доброй воле не хочешь ехать – силой заберем! Сказано – собирайся, значит собирайся! – возвысил голос капрал.

– Я ливрант обер-гоф-фактора Липмана. Я буду жалиться императрице! – рассердился Борух, вставая.

– Это не мое дело. Мне даден пакет – отвезти тебя в Москву и все! А там – як сам знаешь, – немного тише сказал Зеленуха.

Борух стал собираться в дорогу. Он был спокоен: никаких расчетов с Камер-Коллегией у него не было.

«Должно быть, еще за откупа что-нибудь», – предполагал он.

Когда Борух под крепким караулом (на передней подводе сидели он и капрал, а на задней – двое солдат) проезжал через Смоленск, он сидел, потупив голову: было стыдно, что его везут как последнего колодника.

Особенно не хотелось Боруху, чтобы его видели торговые ряды. Когда Боруха везли мимо них, отовсюду смотрели смоленские купцы. Возле одного из амбаров стоял с приятелем Семеном Паскиным Герасим Шила. Борух, увидев их, отвернулся.

– А что, Семен, говорил я тебе: поедет ушастый чорт! – смеялся Герасим Шила, потирая руки от радости.