Онлайн чтение книги Жаркие перегоны
ГЛАВА ПЯТАЯ. 13.30—14.30

I.

Не заходя в кабинет, Уржумов отправился на «круги» — хотелось самому глянуть поездную обстановку.

Начальник распорядительного отдела Степняк — короткий, полноватый человек, с большой и удивительно круглой головой, с поблескивающим от духоты потным лбом — шариком катился рядом с ним, из кабинета в кабинет, рассказывал быстро, толково и в словах экономно. Он доложил, что обстановка перед Красногорском по четному направлению в данный момент нормализуется, диспетчеры отделения (особенным старанием выделяется участковый диспетчер Бойчук) пропустили почти все транзитные поезда и порожняк, и сейчас все силы брошены на то, чтобы организовать пропуск пассажирских поездов, и в первую очередь «России». «Россия» стояла в Шумкове, товарищ Желнин просил распорядительный отдел побеспокоиться о цистернах для Вогольского завода и он, Степняк, приказал скорый поезд поставить под обгон цистерн — он тоже хорошо понимает, что значит для завода двадцать девятое число. Правда, он считал, что «России» стоять придется недолго, на самом же деле «двойка» стояла более часа. Несколько минут назад ее отправили.

Уржумов, склонив к низкорослому Степняку голову, слушал молча, не прерывая, и по его бесстрастному лицу трудно было понять, как он оценивает действия начальника распорядительного отдела — одобряет их или, наоборот, не считает правильными. Обойдя все «круги», тесные квадратные комнаты дорожных диспетчеров, они вышли уже в широкий темноватый коридор, стояли на толстой, гасящей шаги снующих мимо людей дорожке.

— Выходит, распорядительный отдел своей точки зрения не имеет? — сухо сказал Уржумов.

— Константин Андреевич! Желнин — первый ваш заместитель и... Я думаю, что дисциплина...

— Вы правильно думаете, Степняк. Но над приказами...

— Приказа не было, Василий Иванович попросил меня...

— Тем более. Вы в таком случае переусердствовали. Надо было пойти к Желнину и сказать ему... Вы же не новичок, Степняк!

Начальник распорядительного отдела опустил голову, ладонью вытер с выпуклого круглого лба пот.

— Виноват, Константин Андреевич!

— Конечно, виноват!.. И я, пожалуй, накажу вас обоих. А что с «Россией»? Где поезд? Цистерны где?

— Цистерны Бойчук поставил в Санге, а «двойка» где-то перед Сангой... Я сейчас, Константин Андреевич!

Степняк дернулся было в ближайшую раскрытую дверь, но Уржумов остановил его.

— Потом доложите, по телефону. Выясните все как следует.

— Понял.

Уржумов кивнул, как бы ставя этим точку в разговоре, пошел из отдела. Мысли его занимал уже предстоящий в обкоме разнос (а что готовился на совете директоров именно разнос, Уржумов не сомневался), жаль, нет времени подготовиться к нему более основательно... Странно, однако: в конце месяца обычно подобные мероприятия обком не проводит, у всех горячка, план... Не иначе кто-то из директоров настоял именно на этом дне, чтобы побольше вырвать вагонов у железной дороги. А Колобов, заведующий отделом обкома, поспособствовал этому — сам в прошлом директор Красногорскмаша. Одна только надежда: недолго все это продлится, час-полтора, больше не должно бы...

— Готовлюсь в обком, ко мне — никого, — на ходу сказал Уржумов секретарше. — Если уж из ряда вон...

Та замотала головой, запрыгали ожившие кудряшки.

— Хорошо, Константин Андреевич. По́няла вас.

«Опять по́няла!» — досадливо подумал он, прикрывая дверь.

Едва Уржумов сел за стол, зазвонил городской телефон. Он потянул время, размышляя, брать ли? Но звонки были настойчивыми, длинными.

— Да, слушаю.

— Приветствую, Константин Андреевич. Потапов.

— А-а, жалобщик! — Уржумов не смог, видно, скрыть обиды в голосе, и Потапов, нынешний директор Красногорскмаша и председатель совета директоров города, уловил ее.

— Ну уж, жалобщик! — быстро возразил он. — Сам не пойму: что вдруг? Закончили бы полугодие...

— Что за вопрос все-таки? — перебил его Уржумов. — И какое место для битья готовить?

— По-моему, сегодня только мягкое, — засмеялся Потапов. — А вопрос один — вагоны.

— Вагоны, — бесцветно повторил Уржумов. — Хотя бы раз позвонил начальнику дороги и сказал о чем-нибудь другом.

— Вот как раз и хочу, — тут же сказал Потапов; чувствовалось, что он улыбается.

— Ну?

— Решили тебе, как лучшему нашему другу, подарок сделать. В знак благодарности за заботу о Красногорскмаше.

— Что за подарок?

— Макет нашего нового бурового станка.

— А, давай, давай. Пополню коллекцию. Хороший станок-то получился?

— Класс! С ходу на государственный Знак качества вытянул.

— О, поздравляю. Нам бы так... Так что, шофера за макетом прислать, или сам пожалуешь?

С Потаповым у Константина Андреевича давно установились дружеские отношения, и он говорил с ним всегда в таком вот подзуживающем тоне.

— Шофер, конечно, пусть подъедет, — посмеивался в трубку и директор Красногорскмаша. — Только б ему завтра, что ли, подскочить, недосуг нам сегодня обоим... А сегодня с полсотни платформ бы надо. Сам знаешь: продукция, не отгруженная покупателю, считается нереализованной. И оплате не подлежит. А денежки счет любят.

— Ну, Потапов! — засмеялся, не выдержав, Уржумов. — Ну, дипломат! Тебе бы с твоими замашками в министерстве иностранных дел заправлять.

— В нашей сфере без дипломатии тоже... сам знаешь, — Потапов посерьезнел. — Тараном редко что возьмешь. Так что?..

— Подумаю. И пока что ничего не обещаю.

— Нет, ты пообещай, Константин Андреевич. Двадцать девятое нынче.

— В том-то и дело, — проговорил Уржумов с меньшей твердостью в голосе. — Подумать надо.

— Подумай, очень прошу. — Потапов положил трубку.

Конечно, такой звонок не сбросишь со счетов. Потапов — председатель совета, через каких-то полтора часа они встретятся в обкоме... Да-а... Платформы Потапову надо дать, надо! А другим?

II.

Какая дурная, идиотская прямо-таки сегодня, смена! С утра одни команды, к обеду — другие. Кому и зачем, спрашивается, понадобилось сначала останавливать и без того опаздывающую «Россию», пропускать вперед цистерны, а потом давать отбой, снова гнать скорый поезд впереди? Да еще с указанием сделать все для того, чтобы сократить «двойке» опоздание, ввести ее в расписание. А попробуй теперь сделать это, когда опоздание «России» более четырех часов, станции перед скорым забиты вагонами, заняты составами и перегоны. Ночной сбой на отделении все еще давал себя знать, десятки поездов опаздывали, выбитые из графика, ждали своей очереди. Ладно хоть «Россия» ушла из Шумково, идет к Красногорску. Но какой поезд теперь останавливать, чтобы пропустить «двойку»? Где?

— Санга!

— Слушаю, Евгений Алексеевич! — голос дежурной по станции, как всегда, весел, жизнерадостен.

— Ты это, Сергеевна... У тебя там цистерны на подходе, поставь их на четвертый путь, под обгон. «Россию» пропустим.

— Ага, поняла... Что это сегодня: то поставь, то пропусти?

— Сам ни черта не понимаю, — признался Бойчук. — С утра — одно, потом... — он спохватился: нельзя такие вещи говорить по селектору. Дежурные по станциям сейчас же на ус намотают: вот, в отделении порядка нет, а с нас спрашивают!

— Ничего, Сергеевна, разберемся! — уже оптимистичнее сказал Бойчук Санге и отключил селектор.

Зазвонил телефон, стоящий сбоку, на тумбочке. Диспетчер не глядя взял трубку.

— Женя, это я.

— Да, Зоя, слушаю.

Уже с первых слов жены Бойчук понял, что она раздражена. И он внутренне невольно тоже настроился на это раздражение, все же сдерживая себя, надеясь, что разговор их не превратится в обычную семейную перепалку, — она же все-таки понимает, где он сейчас находится и чем занимается. Но жена не понимала или не хотела ничего понимать.

— Ты ходил к Исаеву? — жестко спросила она.

— Ходил. Потом расскажу, Зоя. Некогда мне.

— Что он тебе сказал?

— Зоя, у меня десятки поездов на участке. Ты можешь это понять?

— Плевать мне на твои поезда, — приблизив, видимо, трубку к губам (отчетливо стало слышно даже ее злое дыхание), сказала жена. — Мне мои дети дороже.

— Я тебе сколько раз говорил: не звони мне на работу по таким пустякам. Не мешай мне!

— Это не пустяки, идиот! — закричала Зоя. — Пока ты чухаешься там, в своем кабинете, люди...

Бойчук швырнул трубку, руки его колотила нервная дрожь.

— Диспетчер!

— Диспетчер!

— Диспетчер!

Селектор разноголосо и нетерпеливо звал его, трещали телефоны...

— Слушаю, — как можно спокойнее сказал Бойчук.

— Маслова говорит, Евгений Алексеевич. Три тысячи тридцать второй проследовал, в тринадцать сорок одну.

— Хорошо, понял.

Уже другой, грубоватый мужской голос:

— По Шумкову от сборного отцепка будет, диспетчер?

— По Шумкову? — переспрашивает Бойчук и тянется к небольшому разграфленному листу — приложению к графику движения поездов. — Та-ак... Вот проклятый телефон. Ну кто же это так настырно звонит?!»

— Алло!

— Ты послушай, что я тебе хочу сказать, — без вступлений, напористо и зло забился в трубке голос жены. — Пока ты сидишь и дурацкие свои вымпелы соревновании получаешь, люди квартиры получают. Понял?

— Все?

— Все. Там и живи, в своем кабинете, целуйся с вымпелом. А домой можешь не приходить, без тебя тесно.

В ярости Бойчук готов был разбить телефон...

— Диспетчер! Диспетчер! — через короткие промежутки звал ожидающий ответа шумковский дежурный.

— Да подожди ты, Иван Николаевич! — не сдержался Бойчук. — Чего ты заладил: диспетчер, диспетчер!.. Слышу я!

— Гм... — кашлянул динамик.

— Вот, есть у тебя отцепка. Шесть вагонов. Я ведь, кажется, говорил тебе?

— Ну, мало ли что, у вас сегодня не поймешь...

Шумково отключилось. Зато исходили в нетерпении еще три станции. Теперь Бойчук с трудом сдерживал себя, отлично разумом понимая, что не может и не должен раздражаться, терять контроль над собой, что за малейшим оттенком его фразы-указания следят двенадцать пар ушей, что его настроение мгновенно передается дежурным по станциям. Одно ненужное или не так сказанное диспетчером слово собьет многих людей с толку, нервозность цепной реакцией распространится по участку: от дежурного по станции — к локомотивным, маневровым бригадам, к составителям поездов, вагонникам... Нервно отданные команды, как правило, возвращались бумерангом назад, к диспетчеру, с просьбой повторить, уточнить, подтвердить. Нерешенные вопросы отнимали время, а времени не было. Теперь уже не минуты, а секунды отделяли один вызов диспетчера от другого. Велик был поток застоявшихся, железными стадами сбившихся на станции поездов, и Бойчук едва успевал наносить на график разноцветные линии-«нитки». Руки его птицами летали над столом, хватая то карандаш, то линейку, то телефонную трубку. А напряжение все росло и росло. «Спокойнее, Женя, спокойнее, — уговаривал себя Бойчук. — Не наломай дров».

Нет, срываться на крик, поддаться заполнившей его нервной взвинченности нельзя ни в коем случае. Надо вернуть себя в прежнее состояние, работать быстро, но не пороть горячку... Да, смена ему выпала нынче еще та. Скорей бы ушла с его участка «Россия», к «двойке» сейчас повышенное внимание. Да и к цистернам под налив — тоже. Интересно: кто следит за ними, кого они так заботили утром?

— Что у тебя, Козырина? — спросил Бойчук, нажав на педаль переговорного устройства.

— Две тысячи сорок второй, цистерны, проследовал в тринадцать сорок восемь.

— Хорошо. — (Тянется «нитка» на графике.) — Мы их в Санге поставим.

«Тринадцать сорок восемь», — машинально повторил диспетчер и поднял голову к часам. Ого! Три с половиной часа сидит он не разгибаясь за столом. А надо бы выскочить на пару минут.

Закаменело поднявшись, с трудом расправляя затекшие ноги, Бойчук выбрался из-за стола, корявой рысцой побежал в конец коридора. Навстречу ему, отряхивая мокрые руки, тоже рысцой бежал Акиньшин — долговязый пожилой человек, диспетчер соседнего «круга».

— Вот нынче смена, Жень! — бодренько крикнул а ходу Акиньшин. — В заведение сбегать некогда.

В кабинете, когда Бойчук вернулся, творилось то-то невообразимое — он не знал, за какой телефон хвататься, какую станцию слушать...

— Диспетчер! Диспетчер!!

— Слушаю, Санга!

— Евгений Алексеевич, две тысячи сорок второй, цистерны, прибыл на четвертый путь, в тринадцать пятьдесят шесть.

— Так, ясно. Пропустим «Россию».

Кто-то встал за спиной Бойчука (кажется Беляев), молча постоял, ушел.

— ...Так ты думаешь еще к Исаеву идти или нет?

— Слушай, Зоя! Ты дашь мне сегодня работать или нет?! Я спрашиваю! — заорал Бойчук и что было силы швырнул трубку.

Он выскочил в коридор, не в состоянии сейчас спокойно, нормально отвечать на вызовы, говорить с людьми; лихорадочно, жадно затягивался сигаретным дымом, мысленно матерился. Но даже в эти мгновения, среди путаницы раздерганных мыслей и чувств, диспетчер Бойчук продолжал работать. Он жалел сейчас, что интервал между поездами шесть минут, надо бы пять, он бы хорошо сумел использовать эту лишнюю минуту. Бойчук думал о том, что спустя два-три часа поездное положение на его участке должно нормализоваться, и тогда не будет этой нервотрепки, все должно войти в свою привычную, пускай и напряженную колею. А сейчас — ну, Варфоломеева ночь, да и только!..

Все, нервы в кулак. Спокойствие. Жене не отвечать, вообще не брать тот телефон, пусть он хоть расколется от звона...

Бойчук снова за столом; какая-то минута-другая, но этого времени и нескольких затяжек сигаретой вполне, кажется, хватило, чтобы он снова вернулся в норму...

Так, Санга поставила цистерны под обгон. Хорошо. Четвертый путь вмещает в себя... Ну-ка, что там написано в приложении к графику? (С этой нервотрепкой все к черту вылетело из головы...) Та-ак, две тысячи сорок второй... Как?! Шестьдесят семь цистерн?! Да они же... они же  н е  в м е с т и л и с ь  на четвертом пути станции!! На втором пути, по которому с минуты на минуту помчится «Россия», торчит хвост другого поезда!

Льдом охватило затылок, спину. Нога диспетчера отчаянно жмет педаль.

— Санга! Санга!! Сергеевна, где ты там?!

— Слушаю, Евгений Алексеевич.

— Что с «Россией»? Где поезд?

— На подходе... У входного сигнала, Евгений Алексеевич.

— Перекрывай входной!!! — страшным голосом закричал Бойчук. — Слышишь? Немедленно!! И машиниста, машиниста предупреди по рации!

— Батюшки мои-и!.. — заголосила в то, же мгновение женщина. — Да они вон уже... Ребята, милые мои, тормозите-е! Машинист скорого! Срочно тормозите!

Несколько секунд стояла в кабинете Бойчука гробовая тишина. Зажав ладонями уши, диспетчер сдавил голову, подняв белые, расширившиеся глаза к потолку, но не видя ничего, — звон и грохот опрокидывающегося поезда затопил его зрение, слух, нервы — все его существо. Тело диспетчера сбилось в этот миг в железный ком мускулов, превратилось в отчаянно-мощную силу, и он мысленно посылал эту силу неведомому машинисту «России», страстно молил его сделать все возможное и невозможное, если есть хотя бы мизерная надежда снасти поезд, себя и сотни людей. А воспаленный мозг рисовал ему картины одну страшнее другой, и Бойчук не выдержал — застонал протяжно и глухо, в кровь кусая белые, мертвые губы, тупо раскачиваясь в жалобно поскрипывающем кресле... — Тормозите, милые!

Он опустил ладони, они безвольно поползли вниз, царапаясь о колючую щетину щек, пальцы деревянно, бесчувственно терзали пуговицы рубашки, ворот которой, казалось, навсегда прилип к мокрой шее.

А по коридору уже бежали какие-то люди — к нему, в кабинет, — что-то спрашивали, теребили, заглядывали в опущенное мертвенно-белое лицо, но Бойчук не слышал голосов — грохотал в ушах поезд...

«Россия» на большой скорости летела к Санге. Только что кончилась кривая, и поезд, распрямляясь, вытягиваясь в струну, стучал уже по станционным пересечениям. По-прежнему блестели впереди рельсы, четко было видно, что Санга пропускает скорый поезд по главному пути, а на боковом, справа, ждет грузовой, кажется, все те же только что обогнавшие в Шумкове цистерны... Но что это?

— Что это, Санек?

Глаза Бориса — он стоял рядом с Санькой, сидевшим за контроллером, — впились в летящий навстречу путь — на боковой ветке — электровоз ведь может задеть! — торчал хвост черного состава цистерн и, все увеличиваясь в размерах, горел, как красный глаз светофора, кроваво-красный круг ограждения!.. И вдруг леденящий душу, явно теперь уже опоздавший женский крик-мольба в рации:

— Ребята, милые, тормозите-е!..

— Саня, пусти! — крикнул Борис, сталкивая помощника с кресла.

Руки машиниста судорожно крутят колесо контроллера и мертво хватают отполированные до блеска рукоятки тормозных кранов. Перед глазами Бориса прыгают в круглых вырезах стрелки приборов, сдавленная мощными тормозами, стонет в насилии огромная масса поезда, ощутимо теперь, метр за метром, сбрасывающего скорость; резкий запах горячего металла бьет в нос, а черная, грязная, со зловещим красным глазом на раме цистерна все ближе, ближе, и ясно уже, что не остановится родная, надежная «чээска» хотя бы за метр, хотя бы за сантиметр до этого чумазого лиха, кем-то и почему-то не убранного с их пути.

Санька вцепился побелевшими от напряжения пальцами в кнопки сигналов, и электровоз ревет — ревет отчаянно и страшно.

Все медленнее, медленнее скачут под днище локомотива бетонные ребра шпал, все крепче сжимают колеса тормоза... Еще бы немного, еще бы чуть-чуть... Нет, не остановиться!

— Держись, Саня-а! — вырвалось у Шилова, и в ту же секунду раздался глухой, скрежещущий де-то по боку электровоза удар. Вздрогнули, заколотили, подталкивая друг друга, цистерны, — испуг и возмущение железным эхом побежали по черным их горбатым спинам...

От сильного толчка Иван Иванович, свесивший во сне руку, тяжелым кулем повалился вниз, на чашки и бутылки молока на столике, обрывая с окна белые занавески. В последний момент он инстинктивно уцепился за матрац, увлек его за собой, и постель смягчила его падение. И в тот же миг, еще как следует не проснувшись, он ощутил под собою, на полу, что-то живое — и сейчас же придавленно, страшно закричала женщина. Иван Иванович вскочил, сдергивая с Ларисы свою постель; с полки вскочил перепуганный Авенир Севастьянович, грубовато оттолкнул толстяка, и тот почти вывалился из купе с матрацем в руках; в следующее мгновение Авенир Севастьянович бережно и неумело поднял с полу Ларису.

— Я спал... вдруг... не пойму, что случилось... Никогда так крепко не засыпал... — говорил Иван Иванович сбегающимся к их купе людям, но его и не слушал никто — взгляды всех были обращены туда, к Ларисе. Женщина каталась с глухим тяжким стоном по узкой своей полке, охватив руками живот, закатывая от боли глаза. «Ой! Ой! Ой!» — беспрестанно повторяла она. Женщины, выталкивая из купе мужчин, захлопотали возле Ларисы, закрыли дверь.

Расталкивая пассажиров, вбежала в купе Людмила, за нею Дынькина; через минуту ее голос тревожно метался по коридору: «Врачи есть среди вас?.. Товарищи, врачи есть? Врача надо!» Но врача в их вагоне не оказалось, и Дынькина убежала в соседний, потом в бригадирский. Вскоре зашипели динамики, и взволнованный мужской голос стал повторять:

— Граждане пассажиры, если среди вас есть врачи, срочно пройдите в вагон номер один. Повторяю...

Пять или шесть человек явились на зов. Пожилая грузная женщина сразу все взяла в свои руки. Женщина эта, оказавшаяся главврачом какого-то роддома, в мгновение ока выпроводила из купе всех посторонних. Отдавала Людмиле четкие и быстрые команды:

— Простыней свежих — побольше! Могут пригодиться, вдруг начнутся роды... Новые есть? Хорошо. несколько комплектов приготовьте. Вода... Титан горячий? Так, в соседних вагонах тоже пусть греют, никому ни капли!.. Так, вы кто? Невропатолог? Ладно, стойте тут, возможно, пригодитесь. Или вот что: идите мыть руки!

Уже с охапкой свежих, похрустывающих простыней Людмила налетела на Рогова. Начальник поезда, в форме, с фуражкой, которую он почему-то держал в руках, стоял у купе, тянул в приоткрытую дверь кудрявую, с изморозью седины на висках голову. Потом, осмотревшись, командирским голосом велел всем посторонним расходиться «и не мешать».

Иван Иванович стоял в коридорчике, напротив туалета, торопливо и неловко затягивался сигаретой, прыгавшей в его пальцах.

— Сплю, вдруг... чувствую, что п-падаю, — слегка заикаясь, в который уже раз рассказывал он сбившимся возле него мужчинам. — И Лариса на п-полу... Бог ты мой! У м-меня вес-то!.. — и он с виноватой и жалкой улыбкой оглядывал себя, потерянно качал головой.

Из купе по-прежнему доносились рвущие сердце стоны, и все взрослое население вагона, замерев сочувствии, прислушивалось к ним, тихонько про себя охая и ахая, желая попутчице благополучно выкарабкаться из опасной этой ситуации, — на свои синяки и ушибы никто почти не обращал внимания. Людмила с Дынькиной выпроваживали в соседний вагон детей с их послушными, безропотно подчиняющимися мамами.

III.

Уржумов и Желнин, стоя посреди кабинета, слушали доклад начальника службы движения Ипатова — широкоплечего, с цыганской шевелюрой и бледным сейчас лицом. Ипатов говорил очень быстро, о четко, поглядывая на стоящего рядом с ним Степняка, как бы сверяя по нему точность информации.

— ...Жертв нет, Константин Андреевич. Помощник машиниста, Ткаченко его фамилия, получил легкое ранение — ударился лбом о стекло кабины, машинист ушиб колено. В вагонах, как сообщил начальник поезда, были многочисленные падения пассажиров с полок, — тяжелых травм, за исключением одной, нет. В первом вагоне беременная женщина...

— Ну и?.. — нетерпеливо спросил Уржумов. — Что с ней?

— Пока ничего не известно. Нашлись в поезде врачи, женщине оказана первая медицинская помощь.

— Пошлите в Сангу нашу «скорую», из больницы, — приказал Уржумов.

— Константин Андреевич, до Санги шестьдесят километров...

— Хоть сто шестьдесят! — Уржумов шагнул к своему столу, надавил клавишу: — Лидия Григорьевна! Начальника медицинской службы ко мне!

Посидел, барабаня пальцами по толстому плексигласу, под которым лежал список телефонов.

— В любом случае мы виноваты перед этой женщиной. И дай только бог, чтобы все у нее хорошо кончилось. А в Санге... Что в Санге? Там, по-моему, и фельдшера нет. Вот что, Ипатов: «скорую» направьте в Новотрубнинск, тут сорок километров, дорога отличная, а «Россию» подтяните туда же. Сам машинист в состоянии это сделать? Электровоз как?

Ипатов повел плечами, снова глянул на молчаливого, поникшего Степняка, но тот даже не поднял головы, хотя и слышал вопрос Уржумова.

— Уточните! — энергично продолжал начальник дороги. — Если не получится своим ходом, отцепите электровоз от цистерн, ведите им «Россию» в Красногорск.

— Ясно, — закивал Ипатов.

— Причину столкновения выяснили?

— Хвост грузового почему-то остался на втором пути... — начал было Степняк, глядя на Уржумова растерянными глазами, но начальник дороги резко оборвал его:

— Слово «почему-то» в моем кабинете произносить не надо, — жестко сказал он. — Это непрофессионально. Разберитесь и доложите как положено.

— Мы не успели еще во всем разобраться, Константин Андреевич. Прошло каких-то... десять — двенадцать минут, как нам сообщили.

— Хорошо, разбирайтесь. — Уржумов знаком подозвал к себе Желнина. — Я в обком, Василий Иванович, возглавьте здесь все. Явится медицина — сделайте, как я сказал, пусть «скорая» летит в Новотрубнинск на всех парах. Все, я уехал.

И крупными, торопливыми шагами Уржумов вышел из кабинета.

IV.

Охватив голову руками, невидяще глядя перед собою в серый линолеум пола, Бойчук хотел сейчас одного: чтобы никто не трогал его, не обращался, просто бы не замечал... Может, час, а может, и два сидел он в конце узкого и темноватого отделенческого коридора на шатком, списанном уж, наверное, стуле, притащенном сюда кем-то из курильщиков...

Сразу же после столкновения поездов в Санге к нему вбежал Беляев, потом диспетчеры соседних «кругов», начальник отделения. Секунды жило в кабинете Бойчука оцепенение; позже кто-то тронул диспетчера за плечо — встань, дескать, — и Бойчук безропотно, ватно подчинился чьей-то руке, видя перед собою испуганно-размытые лица, побрел в коридор. Из кабинетов, пока он шел, все еще выскакивали люди, его коллеги, смотрели на Бойчука сочувственно и немо. Кто-то догнал его в конце уже коридора, пошел рядом, говорил какие-то слова, но Бойчук не слышал ничего.

Остановившись у окна, он долго стоял не шелохнувшись, почти не ощущая своего тела.

Постепенно чувства стали возвращаться к нему, он стал различать желтую стену дома напротив, потом чей-то балкон с яркими цветами и открытой в комнату дверью. Из двери вышла старая женщина с болонкой на руках, оперлась о перила, стала смотреть вниз, на шумную улицу; болонка тоже свесила лохматую белую голову, потешно вертела черным носиком. Наверное, эта женщина и ее болонка окончательно вернули Бойчука к жизни, потому что в этот момент он с новой силой представил происшедшее на своем участке, и нервное напряжение последних часов потребовало разрядки, выхода. Поездной диспетчер плакал, сам стыдясь непрошеных своих слез, отворачивая лицо к окну и в то же время ощущая, что слезы успокаивают, возвращают ему силы. Но он все же старался унять их — говорил себе через короткие вздрагивающие паузы: «Ну что... ты... Женя... Зачем?.. В самом-то... деле...»

Снова кто-то подошел к нему, стал рядом. Потом положил руку на плечо:

— Все живы, старик, успокойся.

Бойчук не ответил, никак, казалось, не среагировал на услышанное, только по-прежнему горько покачивал головой...

Подошел Исаев, долго стоял молча, тяжело о чем-то думал. Протянул тоскливое, неопределенное «да-а...» и ушел, оставив в ушах Бойчука скрипучие свои грузные шаги.

Час, а может быть, два сидел в конце отделенческого коридора Евгений Алексеевич Бойчук, хорошо, конечно, понимая, что с этого момента начинается для него какая-то совсем другая жизнь...

V.

Санька, с перевязанной головой, все еще толком не пришедший в себя, стоял вместе с Борисом у электровоза с той стороны, где «чээска» врезалась в цистерну. Вдоль всего зеленого бока локомотива тянулась длинная — глубокая и черная — полоса-вмятина, притягивая глаз, заставляя думать, что будь у поезда скорость чуть больше, или займи эта хвостовая цистерна чуть больше места на пути, и тогда бы...

Голоса пассажиров, что собрались сейчас у электровоза притихшей толпой, были негромкие, сочувствующие. Какая-то женщина было зашумела, принялась ругать железнодорожников, но на нее зашикали, показывая глазами на раненого помощника машиниста.

Бинт на Санькиной голове промок, краснел свежим пятном, и Людмила, пробившаяся через толпу, стала звать его на перевязку в вагон. Санька заотмахивался, улыбаясь, и неловко, одной рукой обнимал девушку, хорохорился, чувствуя на себе всеобщее внимание.

— Иди, иди, парень, — подталкивал Саньку пожилой гражданин в белой летней фуражечке. — Кровь-то, гляди, проступает, не случилось бы чего.

— Конечно, чего геройствовать!

— Не шути с этим, сынок!

— Веди, веди его, девушка!

Голоса были дружными, заботливыми, и Санька подчинился, пошел вслед за Людмилой, она, как маленького, вела его за руку.

Какая-то старушка, в длинной черной юбке, в белом головном платке и просторной кофте, припала друг к Санькиной груди, запричитала:

— Ой, спасибо тебе, внучек! Ой, что бы было с ми, господи-и...

— Да ладно тебе, бабка! Чего завыла?!

— Ну, устроила старая поминки!

— Чуть-чуть не считается! — закричали враз несколько молодых голосов.

Людмила первой шагнула на высокую ступеньку, не выпуская Санькиной руки, помогая тому подняться.

Выглянула в тамбур Дынькина, заахала, замахала на Людмилу руками — что ж она, бессовестная, держит человека, его ж перебинтовать надо!

Все трое вошли в их маленькое купе-спаленку. Проводницы осторожно принялись разматывать кровавый бинт, наперебой спрашивали: «Не больно?.. А так?..», и Санька терпеливо жмурился под их ласковыми руками, говорил бодро: «Нет, ничего... А вы когда назад, девчата?.. Через две недели?.. Ох ты, больновато что-то!.. Люда! Так я тебе сказать хотел... Вы числа тринадцатого июля в Красногорске будете, да? Я приду к поезду, ладно? Узнаю, когда «Россия» приходит...»

— Ладно, ладно, — кивала торопливо Людмила. Со свежей повязкой Санька спустился вниз, протискался к Борису. Окружившие того мужчины рассудительно толковали:

— Могло быть, конечно, хуже.

— Ночью б летели — сидеть электровозу на цистернах.

— Они хоть порожние?

— Да порожние, говорят. А если б с бензином или еще с чем?!

Все тот же гражданин в белой фуражечке, разбирающийся, видно, в технике, спрашивал Бориса:

— Своим ходом сможем дальше, нет?

— Вряд ли, — отвечал машинист. — Я при торможении контрток применял.

— А, ну тогда конечно, — соглашалась фуражечка.

Цистерны между тем вздрогнули, откатились немного вперед — путь перед «Россией» был свободен. Запищала в кабине рация, и Борис, оберегая колено, полез по ступенькам. Выслушав трубку, он высунулся в окно, сказал пассажирам, что сейчас подойдет электровоз от этого состава, потянет поезд в Красногорск и всем надо разойтись по вагонам. Толпа заметно уменьшилась, растаяла, но многие остались стоять, с любопытством ожидая, видно, всех этих прицепок-отцепок.

Показалась впереди зеленая туша двухсекционного грузового электровоза, он медленно, осторожно приближался к «России». Словно поцеловавшись, коснулись и легонько звякнули части автосцепки. Из кабины причалившего электровоза показался машинист, Борис не знал его, впервые видел это лицо. Но тот, как старому знакомому, подмигнул — ободряюще и с уважением: понимаю, мол, парень, что сделал ты на своей «чээске» все возможное. И все же крикнул, озорно улыбнувшись:

— Ну что — струхнул малость?

— Да было дело, было! — крикнул в ответ Борис. — А ты что же это хвосты свои наоставлял?

— Я у самого светофора стоял, можешь проверить. Чего-то тут диспетчер с дежурной но станции нахимичили.

Внизу, у автосцепки, возились помощники: Санька и второй, с грузового электровоза, — конопатый юркий парнишка с едва пробившимися на губе усиками.

— Страшно было? — спрашивал он Саньку.

— Да нет, не очень, — как можно равнодушней отвечал Санька.

Зашипел вскоре воздух: новый машинист проверял тормоза.

Через несколько минут поезд тронулся.

— Не видать вам сегодня цирка, Борис. Когда теперь притащимся! — Санька посмотрел на машиниста. — Жена твоя, наверно, планирует, как и что. А мы вот...

— Какой там цирк, Санек! — Борис поудобнее уселся в кресло, охнув, бережно расположил саднящую ногу. — Скажи спасибо, живы остались... — голос у машиниста уставший, с хрипотцой.

Санька кивнул, согласился. Расслабил тело, бездумно отдыхал. Перед глазами покачивалась задняя кабина тянущего их электровоза. До чего все-таки непривычно ехать на своем рабочем месте пассажиром!..