Онлайн чтение книги Желтая маска
Глава V

Из всех присутствовавших в той или иной роли на балу маркиза Мелани раньше всех поднялась наутро Нанина. Возбуждение, вызванное в ней странными событиями, так близко касавшимися ее, гнало прочь даже мысль о сне. В долгие часы темноты она не смыкала глаз и, как только забрезжил день, встала подышать утренним воздухом у окна и подумать в полной тишине обо всем, что случилось с той минуты, как она вошла во дворец Мелани прислуживать гостям на маскараде.

Когда минувшей ночью она вернулась домой, все ее прочие впечатления были поглощены смутным чувством страха и любопытства, пробужденным в ней видом жуткой фигуры в желтой маске, которую она оставила наедине с Фабио в галерее дворца. Однако свет утра породил новые мысли. Теперь она развернула записку, вложенную молодым дворянином ей в руку, и читала и перечитывала торопливые карандашные строки, нацарапанные на бумаге. Будет ли это дурно, будет ли это забвением своего долга, если она воспользуется завернутым в записку ключом и пойдет на свидание, назначенное ей на десять часов в садах Асколи? Конечно, нет! Конечно, последней написанной им фразы: «Верь в мою правдивость и честь, Нанина, ибо я слепо верю в твою», — было достаточно, чтобы убедить ее, что на этот раз она не могла поступить дурно, послушавшись, наконец, веления своего сердца. А кроме того, на коленях у нее лежал ключ от калитки. Она никак не могла не воспользоваться им, хотя бы для того, чтобы вернуть его сохранным в руки владельца.

Пока она обдумывала эту последнюю мысль, которая, видимо, устраняла еще оставшиеся у нее сомнения и опасения, ее вспугнул внезапный стук у входной двери. Выглянув тотчас в окно, она увидела слугу в ливрее; он стоял на улице и напряженно всматривался в окна, не зная, поднял ли кого-нибудь на ноги его стук.

— Здесь живет сиделка Марта Ангризани? — спросил посланец, как только Нанина показалась в окне.

— Да, — ответила она. — Позвать ее? Кто-нибудь захворал?

— Сейчас же позовите ее, — сказал слуга. — Ее требуют во дворец Асколи. Мой господин, граф Фабио…

Нанина не стала больше ждать. Она помчалась в комнату, где спала сиделка, и в минуту, почти грубо, разбудила ее.

— Он болен! — задыхаясь, кричала она. — О, поторопитесь, поторопитесь! Он болен и прислал за вами!

Марта осведомилась, кто посылал за ней, и, получив ответ, обещала не терять времени. Нанина сбежала по лестнице сказать слуге, что сиделка одевается. Нахмуренное лицо этого человека, когда она подошла к нему близко, наполнило ее трепетом. Вся ее обычная нерешительность исчезла. Не пытаясь скрыть свою тревогу, она умоляла его сказать ей, какой недуг постиг его хозяина, и как это могло случиться так внезапно после бала.

— Я ничего не знаю, — ответил слуга, не без удивления заметив волнение расспрашивавшей его Нанины, — кроме того, что моего господина не так давно доставили домой в очень печальном состоянии двое синьоров, его друзья; мне показалось, что он не совсем в своем уме. Из их разговора я понял, что его страшно потрясло, когда какая-то женщина на балу сняла маску и показала ему свое лицо. Как это могло быть, мне никак не понять; знаю только, что, когда вызвали доктора, у него было очень серьезное лицо и он толковал, что опасается воспаления мозга.

Тут слуга остановился, ибо, к его изумлению, Нанина вдруг отвернулась от него и, горько плача, ушла внутрь дома.

Марта Ангризани кое-как набросила на себя платье и проверяла в зеркале, достаточно ли приличный у нее вид, чтобы появиться во дворце, как вдруг две руки обвили ее шею, и, прежде чем она успела промолвить хоть слово, Нанина уже всхлипывала у нее на груди.

— Он болен, он в опасности! — плакала девушка. — Я должна пойти с вами и помочь ему. Вы всегда были добры ко мне, Марта, будьте же теперь особенно добры! Возьмите меня с собой! Возьмите меня с собой во дворец!

— Ах ты, ребенок! — воскликнула сиделка, мягко высвобождаясь из ее рук.

— Да, да! Хоть на один час! — молила Нанина. — Хоть на один часок каждый день! Вам надо только сказать, что я ваша помощница, и меня впустят. Марта, у меня сердце разобьется, если я не увижу его и не помогу ему поправиться!

Сиделка все еще колебалась. Нанина снова обняла ее за шею и прильнула щекой, — которая теперь горела, несмотря на то, что минуту назад по ней текли слезы, — к лицу доброй женщины.

— Я люблю его, Марта, хотя он такой большой человек, люблю его всеми силами сердца и души, — быстрым и страстным шепотом продолжала девушка. — И он меня любит. Он женился бы на мне, если бы я не ушла, чтобы спасти его от этого. Я могла держать свою любовь в тайне от него, пока он был здоров. Я могла задушить, сокрушить ее, высушить разлукой. Но теперь, когда он болен, она сильнее меня и мне с ней не совладать. Ах, Марта, не разбивайте моего сердца отказом! Я столько страдала ради него, что заслужила право ходить за ним!

Против этой последней мольбы Марта не устояла. У нее было одно большое и редкое для пожилой женщины достоинство: она не забыла, как сама была молода.

— Довольно, детка, — успокоительно произнесла она, — я не могу отказать тебе! Утри глаза, накинь свою мантилью, а когда мы очутимся лицом к лицу с доктором, старайся показаться ему старой и безобразной, если хочешь, чтобы тебя пропустили со мной в комнату больного.

Медицинский допрос прошел легче, чем ожидала Марта Ангризани. Доктор считал чрезвычайно важным, чтобы пациент видел у своей постели знакомые лица. Нанине поэтому довольно было указать, что он хорошо знает ее и что она была его натурщицей в те дни, когда он изучал искусство скульптуры, чтобы немедленно быть признанной в качестве особой помощницы Марты при больном.

Наихудшие опасения врача в отношении пациента вскоре оправдались. Лихорадка охватила его мозг. Без малого шесть недель томился он в жару, на волосок от смерти: то метался с дикой силой горячечных больных, то погружался в безмолвное, недвижное, бессонное изнеможение, бывшее его единственным отдыхом. Наконец, настал блаженный день, когда он впервые насладился сном и когда доктор в первый раз заговорил о будущем с надеждой. Но и теперь целебные сны Фабио были отмечены той же ужасной особенностью, которая и раньше сказывалась в разгар его болезни. Из слабо произносимых, отрывистых фраз, роняемых им, когда он спал, равно как из буйного бреда тех дней, когда его чувства были помрачены, с неизбежностью вытекало одно печальное открытие: его воображение все еще преследовала днем и ночью и час за часом фигура в желтой маске.

По мере того как телесное здоровье графа улучшалось, пользовавшего врача все больше и больше беспокоило состояние его рассудка. Не было никаких признаков настоящего умственного расстройства, но была угнетенность мысли, неизменное, непреодолимое безучастие, питаемое полнейшей верой в реальность видения, которое явилось ему на костюмированном балу, и это внушало доктору глубокие сомнения в успехе его стараний. Он с горестью отмечал, что пациент, хотя и окреп немного, не проявлял никаких желаний, кроме одного. Он настойчиво хотел каждый день видеть Нанину возле своей постели; но как только его заверяли, что требование его непременно будет выполнено, ничто другое уже не заботило его. Даже когда ему предложили, в надежде пробудить в нем хоть что-нибудь похожее на удовольствие, чтобы девушка ежедневно по часу читала ему из его любимых книг, он проявил лишь вялое одобрение. Проходили недели, и сколько с ним ни бились, его нельзя было заставить хотя бы улыбнуться.

Однажды Нанина, по обыкновению, начала читать ему, но очень скоро Марта Ангризани обратила ее внимание на то, что больной впал в дремоту. Она перестала и, вздохнув, грустно глядела на Фабио, который лежал перед нею, изнуренный и бледный, горестный даже во сне, — так печально изменившийся по сравнению с тем, каким он был при их первом знакомстве. Тяжким испытанием было проводить часы у его постели в ужасное время его горячки; но еще более тяжко было глядеть на него теперь и с каждым днем питать все меньшую и меньшую надежду.

В то время как ее взоры и мысли все еще были с состраданием обращены к Фабио, дверь спальни отворилась и вошел доктор, сопровождаемый Андреа д'Арбино, который, будучи участником странного приключения с Желтой маской, особенно интересовался тем, как подвигается выздоровление Фабио.

— Спит, я вижу, и вздыхает во сне, — сказал доктор, подходя к постели. — Главное затруднение с ним, — продолжал он, обращаясь к д'Арбино, — остается все то же. Я испробовал все существующие средства, чтобы вывести его из этого злосчастного уныния; однако за последние две недели он не продвинулся ни на шаг. Нет возможности поколебать его убеждение в реальности того лица, которое он увидел (вернее — считает, что увидел), когда была снята желтая маска. И пока он будет таким недопустимым образом смотреть на это дело, он и останется лежать так, поправляясь, несомненно, телом, но еще хуже помрачаясь умом.

— Бедняга, я полагаю, не в таком состоянии, чтобы с ним можно было пускаться в рассуждения?

— Напротив, как у всех людей, одержимых навязчивой идеей, у него достаточно понимания ко всему, кроме того, в чем он ошибается. Я тщетно спорил с ним целыми часами. К несчастью, он обладает повышенной нервной возбудимостью и живым воображением. А кроме того, я подозреваю, его в детстве воспитали суеверным. По некоторым метафизическим вопросам с ним, вероятно, бесполезно было бы спорить разумными доводами, даже если бы его мозг был вполне здоров. Он по натуре мистик и мечтатель, а с такими людьми наука и логика мало что могут поделать.

— Он только слушает, когда вы убеждаете его, или и отвечает вам?

— У него на все только один ответ, но такой, что на него, к сожалению, особенно трудно возражать. Как только я начинаю доказывать ему его заблуждение, он неизменно требует, чтобы я дал какое-либо разумное объяснение тому, что с ним случилось на костюмированном балу. А между тем ни вы, ни я, хотя мы и верим твердо, что он стал жертвой какого-то гнусного заговора, до сих пор не могли проникнуть в тайну Желтой маски. Здравый смысл говорит нам, что его точка зрения ложная и что мы правы, отстаивая свою; но, если мы неспособны представить ему ясные, осязательные доказательства, а можем только строить теории, видно, что при его теперешнем состоянии каждый раз, когда мы станем увещевать его, мы только больше и больше будем укреплять в нем его заблуждение.

— Если мы до сих пор блуждаем во мраке, — сказал, помолчав, д'Арбино, — то не по недостатку настойчивости с моей стороны. С той минуты как извозчик, отвозивший женщину с бала, дал свои необычайные показания, я неутомимо вел розыски и расспросы. Я предложил вознаграждение в двести скуди тому, кто ее обнаружит. Я сам допросил слуг во дворце, ночного сторожа при Кампо-Санто, просматривал полицейские книги, списки содержателей гостиниц и меблированных комнат, лишь бы напасть на след этой женщины. Все это ничего не дало. Если полное выздоровление моего друга в самом деле зависит от возможности опровергнуть его заблуждение наглядным доказательством, боюсь, у нас мало шансов помочь ему. Что касается меня, то, признаюсь, я исчерпал свою изобретательность.

— Я надеюсь, что мы еще не совсем побеждены, — возразил доктор. — Доказательства, которые нам нужны, могут появиться тогда, когда мы их меньше всего ожидаем. Конечно, это скверный случай, — продолжал он, машинально прижимая пальцами пульс спящего. — Вот он лежит и нуждается только в одном: восстановить естественную гибкость своего ума; а мы стоим у его постели и не знаем, как снять с него груз, его гнетущий. Я повторяю, синьор Андреа: ничто не выведет его из заблуждения, будто он жертва сверхъестественного вмешательства, кроме представления какого-либо разительного фактического доказательства его ошибки. Сейчас он находится в положении человека, от рождения заключенного в темную комнату и отрицающего существование дневного света. Если мы не можем открыть ставни и показать ему небо за ними, нам никогда не привести его к познанию истины.

С этими словами доктор повернулся, чтобы проводить посетителя, и заметил Нанину, которая при его входе отошла от постели и теперь стояла близ двери. Он остановился, взглянул на нее и, добродушно покачав головой, окликнул Марту, которая в эту минуту была занята в смежной комнате.

— Синьора Марта, — сказал доктор, — помнится, вы как-то говорили мне, что ваша миловидная и старательная маленькая помощница живет в вашем доме. Скажите, она много бывает на свежем воздухе?

— Очень мало, синьор доктор! Из дворца она отправляется прямо домой к сестре. Она очень мало бывает на воздухе.

— Я так и думал! Мне сказали об этом ее бледные щеки и опухшие глаза. Так вот, моя дорогая, — обратился доктор к Нанине, — вы славная девушка и, я уверен, исполните то, что я вам скажу. Каждое утро, перед тем как идти сюда, гуляйте на свежем воздухе. Вы слишком молоды для того, чтобы вам можно было сидеть взаперти изо дня в день без правильного моциона. Предпринимайте каждое утро хорошую, большую прогулку, иначе вы попадете в мои руки как пациентка и будете совсем непригодны помогать здесь… Теперь, синьор Андреа, я к вашим услугам… Помните же, детка: прогулка каждый день на открытом воздухе, за городом, а не то заболеете, я в этом уверен!

Нанина обещала, но она говорила рассеянно и, казалось, почти не замечала приветливой простоты в обращении доктора. Все ее мысли были поглощены тем, что он сказал у постели Фабио. Она не проронила ни слова из разговора о пациенте и о том, от каких условий зависело его выздоровление. «О, если бы только удалось найти это доказательство, которое может его исцелить!» — думала она, тихонько возвращаясь к постели, когда комната опустела.

Придя в тот день домой, она застала ожидавшее ее письмо и была немало удивлена, увидев, что оно написано не кем иным, как маэстро-скульптором Лукой Ломи. Письмо было очень кратко и лишь уведомляло ее о том, что он только что возвратился в Пизу и хотел бы знать, может ли она позировать ему для нового бюста — по заказу богатого иностранца в Неаполе.

Нанина немного поколебалась, отвечать ли на это послание более трудным для нее способом, то есть письменно, или более легким — лично; потом она решила пойти в студию и сообщить маэстро, что никак не может служить ему натурщицей, по крайней мере в ближайшее время. Она должна была бы потратить долгий час на то, чтобы изложить это подобающим образом на бумаге, но всего лишь несколько минут, чтобы высказать то же самое своими устами. Итак, она снова надела мантилью и отправилась в студию.

Когда она достигла калитки и уже дернула звонок, внезапная мысль осенила ее, и она удивилась, что это не пришло ей в голову раньше. Не могло ли случиться, что она встретит отца Рокко в мастерской его брата? Было слишком поздно отступать, но еще не поздно спросить, прежде чем войти, нет ли в студии священника. Поэтому, когда один из рабочих отворил ей, она прежде всего со смущением и тревогой осведомилась об отце Рокко. Услышав, что его нет у брата, она вошла и довольно спокойно принесла свои извинения маэстро.

Она не сочла нужным сообщать ему что-либо сверх того, что теперь она каждый день исполняет обязанности сиделки при больном и поэтому лишена возможности посещать студию. Лука Ломи высказал — несомненно, вполне искренне — разочарование по поводу ее отказа и всячески пытался убедить ее в том, что, при желании, она найдет время и ему позировать и ухаживать за больным. Чем больше она противилась его доводам и уговорам, тем упрямее он их повторял. Когда она пришла, он обмахивал перовкой свои любимые бюсты и статуи, нуждавшиеся в этом после его долгой отлучки. Разговаривая, он продолжал это занятие и обращался к Нанине с новой мольбой пересмотреть свое решение каждый раз, когда переходил от одного изваяния к другому; и каждый раз получал все тот же вежливый, но отрицательный ответ, по мере того как она вслед за ним подвигалась по студии в сторону выходной двери.

Достигнув, таким образом, переднего конца помещения, Лука с новым аргументом на устах остановился перед статуей Минервы. Он уже раньше смахнул с нее пыль, но возвратился любовно повторить это и еще раз посмотреть на нее. Этой статуей он особенно дорожил как единственным хорошим изображением (хотя и воплощавшим классический сюжет) своей покойной дочери. Чтя память Маддалены, он отказался расстаться со статуей, и теперь, вторично подойдя к ней с метелкой, задумчиво умолк и взобрался на табурет поглядеть на лицо вблизи и сдуть остатки пыли со лба. Нанина усмотрела в этом удобный случай ускользнуть от дальнейших назойливых уговоров. Она уже готова была с прощальным словом шмыгнуть в дверь, как вдруг внезапное восклицание Луки Ломи остановило ее.

— Гипс! — закричал маэстро, пристально рассматривая волосы статуи там, где они ниже всего опускались на лоб. — Это гипс! — Он вынул перочинный нож и удалил крошечный комочек белого вещества из промежутка между двумя прядями, касавшимися здесь лица. — Да, это гипс! — возбужденно воскликнул он. — Кто-то делал слепок с лица моей статуи!

Он соскочил с табурета и подозрительно оглядел всю студию.

— Это надо выяснить, — сказал он. — Мои статуи оставались на попечении Рокко, и он отвечает, если кто-нибудь крал слепки с них. Я должен сейчас же потребовать у него объяснений!

Видя, что он больше не обращает на нее внимания, Нанина поняла, что теперь ей легко будет осуществить свое отступление. Она отворила дверь студии и повторила, по меньшей мере в двадцатый раз, что сожалеет о невозможности позировать для маэстро.

— Я тоже жалею об этом, деточка, — отозвался он, раздраженно оглядываясь в поисках шляпы.

Видимо, он нашел ее, когда Нанина как раз выходила, ибо она слышала, как он позвал рабочего из внутреннего помещения и приказал ему говорить, если кто-нибудь спросит, что он ушел на квартиру к отцу Рокко.