Онлайн чтение книги Желтый металл
Часть шестая. ДЕЛО НЕ ОКОНЧЕНО

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

В южной части нашего Черноморского побережья в ноябре тепло. В садах из лаково-зеленой листвы выпукло выглядывают розовато-желтые мандарины. Чудный плод! Чтобы создать его, приземистое раскидистое дерево уделяет целиком все длинное лето заботе плодоношения и только плодоношения: летом мандариновое дерево не растет. Его развитие происходит зимой, в зимний период теплая древесина мандариновых деревьев полна сильного сока. Потому-то так страшны для мандариновых садов нечаянные морозы, которыми в иной год любит зло позабавиться коварный климат наших субтропиков. С декабря по январь тревога не оставляет садоводов: коль хватит морозом, то пойдет насмарку двадцатилетие трудов и забот.

Тайга морозов не боится, тайге ничто, что ноябрь в Сендунах месяц совершенно зимний. Оттепели не жди, снег будет подваливать, а морозы нарастать в силе. В таежной затишке с начала зимы уже набралось снега на метр. Раскопай, а под ним талая земля.

На речках лед нарастает и сверху и снизу, со дна. Затыкается русло, и верхняя вода рвется по льду. Ее опять прикроет льдом, она опять вырвется. Так наледи громоздятся всю зиму. Иной ручьишко, воспользовавшись крутыми берегами, построит наледь высотой с трехэтажный дом.

В Восточной Сибири умеют опускаться зимой на дно рек без помощи кессонов. Очертят место на льду и долбят, наблюдая, как бы не проткнуть дно ямы. Оставив несколько сантиметров до воды, уходят. За ночь мороз наращивает дно — долбят опять. Так за две-три недели удается уйти широкой ледяной трубой на дно трех-четырехметровой по глубине реки. Если жить с умом, то русскому человеку мороз не враг, а помощник.

В прошлые времена иные приискатели, застряв от жадности в тайге до поздней осени, в тайге же и оставались навечно в виде косточек, растасканных зверьем по бережкам каких-нибудь ручьев Имянет, Голодный, Костяной, Пьяный, Дурной, Сумасшедший, Мертвецкий, Шалый иль Худая Прорва…

Зима в Сендунах установилась вскоре после роковой охоты Григория Маленьева с дружками Бугровым и Сливиным на гари, богатой лесной птицей. Не рассказал дома жене Григорий ни о жалкой гибели несчастного бродяги-доходяги, ни о страшных думах, вызванных судьбой беглого преступника.

Заведенным порядком крутилась приисковая работа. Машины добывали и мыли золотоносную породу, рабочие смены чередовались по графикам. Что лето, что зима — все одно. Где снег не разметали, там добрые люди натоптали дорожек — вот и все.

В маленьевском доме попортились дела: хозяин пил, пил по-новому. Не гулял, а молчком глушил водку, наливаясь в одиночку чуть ли не каждый день.

Летом будто бы Гриша отошел от пьянки, а нынче на? тебе! Покосилась жизнь Клавдии Маленьевой, молодая женщина сделалась сурово-неприступной к мужу и не берегла для него, как бывало прежде, ни рассола, ни острой закуски, ни четвертинки для опохмеления.

Сегодня вечером, вернувшись из магазина, она обмела веничком валенки, сбросила теплый платок, шубку и, прислушиваясь, замерла на кухне.

Не узнаю я сам себя,

Не узнаю Григория Грязнова,

Не тот я стал… -

‹шмелем гудел голос мужа. Слышно, он уж вполпьяна. Вздохнув, Клавдия вошла в комнату. Подперев голову руками, Григорий уставился на распитую на три четверти пол-литровую бутылку. Жену он не то не заметил, не то не захотел заметить.‹

Качая головой, ломая руки, молодая женщина постояла, быть-может, не одну минуту. Радио было выключено, в тихом доме единственным звуком был голос Григория. Он фальшиво и нескладно, пропуская слова, заменяя их другими, своего сочинения, тянул арию опричника из «Царской невесты». К себе, что ли, он применял ее?

Решившись, Клавдия подошла, взяла бутылку и отнесла ее в шкафик.

— Ты… што? — поднял голову муж.

— А то! — зло и жалобно сказала Клавдия. — Ты слыхал или не слыхал новое дело?

— Какое? — моргая осоловелыми глазами, спросил Григорий.

— Такое! — все сильнее злилась Клавдия, и злость придавала ей силу. — Сколь веревочка не вьется, а все порвется.

— Ты это чего? — В голосе Григория была слышна внезапно родившаяся тревога, и смотрел он разумнее.

— Того я, того, что мастера Окунева взяли. Взяли, говорят, за золото…

И Клавдия вдруг разрыдалась, зажимая рот руками: боялась разбудить детей, спавших за перегородкой. Час шел не ранний, женщина слишком задержалась, стоя в вечернем «Гастрономе» в очереди за яблоками. Там она и услышала страшную новость.

— Да ну, Клава, — подошел враз отрезвевший Григорий.

Чтоб не всполошить детей, они ушли в кухню. Справившись с собой, Клавдия с отчаянием говорила:

— Мне что, моя жизнь испорченная. Дети у нас, Гришка, о детях мы не думали, головы наши неразумные! Проклятые мы люди, пропащая наша жизнь. А-а-а-а!..

— Я с Окуневым давно никаких дел не делал, — оправдывался Григорий.

Плохое оправдание. Сам Григорий то понимал, но ведь нужно же что-то сказать. Хочется уцепиться пусть за самую жалкую соломинку.

2

Уж очень большие концы: Сендуны — С-и — Сендуны. Почти двадцать пять тысяч километров! Хотя ныне советские люди стали чрезвычайно подвижны, но такие дорожки привычны лишь для начальников поездов и для бригад вагонных проводников, которые катаются в порядке обычной службы из Москвы во Владивосток или, как недавно стали ездить, в Пекин. Для них в этом быт, и, немного втянувшись, они запоминают «в лицо» каждый разъезд, каждую станцию. А этих примет ни много ни мало, а насчитывается между Москвой и Владивостоком свыше семи сотен.

И каких только нет названии! Надевай Шапку, накидывай Шубу, зажигай Свечу и ступай Потайкой к Нюре и Жанне, бойся Хунхуза и не бери верхнее До: подобные немудрящие шутки лепит остряк-пассажир из названий станций.

Михайло Чесноковск, Ерофей Павлович, Каганович — понятно, названия взяты по известным людям. А вот Критово — от средиземноморского острова Крит, что ли? А Короли? И как вклинилась между Тайшетом и Разгоном вдруг Байроновка?

Откуда здесь память о великом английском поэте, авторе не только гениальных стихов, но и собственной трагической жизни! Хотелось бы знать, что за Яшка и что за Хопка увековечились в соседствующих станциях Яшкиво и Хопкино.

Если бы кто-то взял на себя труд составить своего рода приложение к указателю пассажирских сообщений: книжечку, где хотя бы кратко пояснялось значение названий станций и разъездов и откуда повелись эти названия! Коротенькая история родины. Ею зачитывались бы не одни пассажиры. Переизданиям, дополнениям, переработкам не было б конца, и все жадно раскупал бы читатель. Кроме истории, получится наглядное, такое неоспоримое свидетельство русской национальной терпимости, доказательство отсутствия шовинизма в русском характере. Большинство пунктов носят имена не славянские, а те, которые русские узнавали, придя на место, и сохраняли, следуя справедливости: коль скоро местные жители зовут Тайшет Тайшетом, так ему и быть. И нечего голову ломать, подбирая новые названия для Куэнги, Могочи, Амазара, Кунгура, Уруши, подмосковных Арсаков и скольких других. Оно получается солиднее, серьезнее, чем наклеивать на карту для группы тихоокеанских островов, скажем, имя лорда Сандвича, ничем, кроме бутербродов, не прославленное.

Такие мысли, которыми он впоследствии делился с женой и с друзьями, навещали старшего лейтенанта милиции Нестерова, когда он катился на Дальний Восток, глядя в окна вагона и почитывая железнодорожный справочник. Ему еще долго ехать до той станции, откуда на Сендунский прииск единственным пассажирским сообщением служит авиация.

Да, много времени брали разъезды, связанные с «золотым делом», но не каждый же раз одолевать на самолетах такой кусок пути. Милиция, как и любое наше учреждение, имеет смету, уложенную в общий бюджет Союза. И немалые расходы вызывает у народа деятельность всяческих окуневых, томбадзе, брындыков и прочих, умеющих и косвенным образом лезть в карманы советского гражданина.

3

Размышляя, как лучше использовать данные, полученные работой следствия в С-и и в Н-ке, Нестеров приближался к Сендунам. А в Сендунах мрачный, подобранный Александр Иванович Окунев, скучая в предварительном заключении, ежедневно требовал письменные принадлежности и обращался с жалобами по многим адресам. Он писал областному прокурору, депутату Верховного Совета, прокурору Республики, прокурору Союза, в Президиум Верховного Совета.

В каждой жалобе грамотно, в точных выражениях, Александр Окунев обвинял милицию в провокационных действиях, обвинял районную прокуратуру в недобросовестности, в преступной халатности, в нарушении прав личности, заключающихся в том, что безупречного, незапятнанного труженика подвергли аресту по оскорбительному и бездоказательному обвинению. А ныне держат в заключении с нарушением всех процессуальных норм и постановлений, без допроса, без движения, чем нарушают самые основы Советской Конституции.

И все лица и организации, куда обращался Окунев, читали его заявления, брали на контроль «Дело Окунева», запрашивали, начинали работу по проверке жалобы советского гражданина, давали указания об ускорении дела, требовали срочных немедленных ответов. В областной прокуратуре готовили командировку соответствующего советника юстиции для ревизии Сендунов…

…Григорий Маленьев, бросив пить водку, очнулся и развивал энергичную деятельность. Он доказывал в приисковом управлении, что детишки подрастают, что и ему и жене «обрыдло» жить в тайге и что решились они навсегда перебраться в Россию. Везде и всюду у нас дорог каждый работник, а дельный рабочий так называемого постоянного кадра — тем более. Но уговаривать Маленьева было потерянным временем. Пришлось написать приказ о его увольнении по собственному желанию.

На ладный, крепкий домик, где все дышало теплом и уютом, легко нашелся покупатель. Не жалея, из полы в полу передал Маленьев гнездышко, которое с таким тщанием вила Клавдия на мужнины деньги, слизанные им в свое время со старательской добычи. Не пошли они впрок… Не пошли впрок и барыши этого года.

Оглянувшись, Григорий спросил себя: «А где же деньги-то? Были и сплыли!..»

Сбившийся с толку, попутанный легкой наживой рабочий, оказывается, плохо считал. То-то, что наживной рубль дорог, а даровой дешев!

Маленьеву казалось, что, начав «заниматься металлом» с мастером Окуневым, а потом перейдя на самоличную скупку, он «насшибал» тысяч до восьмидесяти.

Ведь это же сверх заработка, на который другие рабочие свои семьи кормят, сами живут и по сто граммов пропускают! Птичками порхнули сотенные между пальцами. Что пропито, что прогуляно, остального и нет ничего. Куплены вещички, без которых можно было бы и так обойтись. Григорий соблазнился «штучным» тульским ружьем ценой в четыре с половиной тысячи рублей. Вещь — красота, слов нет, а бой ничем-то уж так не лучше по сравнению с прежней тулкой, стоившей пять сотен. Купил золотые запонки: одна потерялась на охоте, вторая никому не нужна…

Правда, оставался в руках Григория капитал, но не простой: хранилось у него золото-шлих, скупленное после логуновской поездки в Котлов и краденое вместе с Васькой.

Толкало Григория: отдай Ваське его часть, пусть валится с ней ко всем чертям в болото, а свою часть выкинь. Кто давал совет: страх или совесть? Сам Григорий не разобрался бы. Вернее, что страх. Но со страхом боролась жадность, подсказывая, что дело-то сделано, а золото не виновно.

Не советуясь с Клавдией, Маленьев решился взять золото с собой и в последний раз сбыть его в Котлове, пользуясь тропкой, которую проложил Луганов. Так он Ваське и сказал. Васька просил взять все золото, а деньги за его часть отдать Матрене Елизаровне Буенковой, от которой он их как-либо сумеет получить.

О своих делах приятели нашептались перед отъездом Маленьевых, сидя в последний разок за горькой чаркой в доме Клавдии, в доме, который был уже не Клавдии, а другого человека, с кем и купчую подписали и деньги от кого подучили.

Василий Луганов крепко трусил и решался тоже бежать с приисков. Он подыскивал себе «документики».

Однакоже у них с Маленьевым была надежда, что дело обойдется. Они считали, что Окунев, всем известный как человек грамотный, умный и в делах ходовой, будет на следствии держаться крепко.

— И нам с тобой, — говорил Луганов, — надобно, Гриша, помнить одно. В случае чего — молчок: знать не знаю, ведать не ведаю. Когда человек заперся вовзят, с ним ничего не поделают.

О том же были предупреждены Сила Сливин, Алексей Бугров и другие. Гухняк даже обиделся:

— Ты что, Григорий, треплешься! Какие у нас с тобой были дела по металлу? Во сне не видал!

Чтобы успокоить себя, не приятеля, верткий язык Луганова крутился около Окунева, подбирая соображения в пользу крепости духа горного мастера: чем больше втянет людей Окунев, тем хуже будет ему самому. Шайка, коль так квалифицируют дело, сулит верных двадцать пять лет заключения. Одному ответа меньше.

Скрипнул зубами Маленьев, как поджарило его, а Луганов утешил:

— Я ему сумел весточку передать, что, мол, ты нас забудь, а уже мы-то тебя не забудем!..

Спешно снявшись, семья Маленьевых улетела из Сендунов, как и не бывало ее. Они ехали в маленький город под Котловом. Там имели постоянное жительство родители Клавдии, которые и подозревать не могли о делах своего зятя. Тесть Маленьева, всю жизнь помахивая топориком, постукивая долотом, от плотничьего дела сколотил и себе скромный домик. Туда ныне, как в первое пристанище, везла внучат Клавдия, чтобы дед с бабушкой потешили свою одинокую старость ясными детскими личиками.

Где-то между Читой и Улан-Удэ, не то в Хохотуе, не то в Тарбагатае, не останавливаясь, скрестились два поезда, наполнив узенькое междупутье скрежетом и лязгом стали.

Клавдия поила детишек топленым молоком, купленным на остановке в Мозгоне, а Григорий спокойно дремал, привалившись к стенке вагона.

В поезде, который проскочил мимо них на восток, мчался, возвращаясь из С-и, следователь Нестеров.

А где-то, еще дальше к западу, таилась в почтовом вагоне посылочка, заложенная на дальнюю полку. После станции А-к раздатчики, готовясь к Котлову, достанут зашитый ящичек, выгрузят вместе с другими, выполнив все формальности, дабы ничто не потерялось. И, попивая чаек на захваченном в Котлове кипятке, поедут раздатчики дальше, не подозревая, что сегодня в их руках побывал золотой песок, которого они в жизни не видали и не увидят.

Маленьев не решился везти металл с собой. Посылку на его имя отправил Василий Луганов.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Нестеров ехал на Сендунские золотые прииски, а в московской квартире-анфиладе, в нескладном жилье сестры темного котловского богача Бродкина происходили великие события: молодежь затеяла реконструкцию ванной клетушки и кухни.

— Ма, так будет в тысячу раз удобнее. И мы не терпим никаких возражений!

Что поделаешь с этими будущими инженерами!.. Лева в этом году принимается за дипломный проект, Фане остается три года.

Молодежь предъявила чертеж в масштабе. Верно, будет и удобнее и выкраивается свободный кусочек, пусть крохотный, но такой ценный для москвича.

— А кто будет делать?

За такую работу придется заплатить много. Когда настилали линолеум в кухне и в ванной, за работу без материала Анна Борисовна заплатила пятьсот рублей. В ту пору деньги стоили гораздо дешевле. Но ведь работали двое рабочих всего один день. После лета с его дополнительными расходами у Кацманов было туговато с деньгами. Фанечке нужно зимнее пальто… Что говорить, каждая семья знает цену рубля!

— Мы с Левой сами сделаем, — заявила дочь.

Вот так-так! Да разве они сумеют? И потом дети разведут грязь на целый месяц.

— Ой, мамулечка! — Фаня не умела ласкаться. В серьезных случаях она подходила к матери и подталкивала ее плечом. — Левка, она считает нас маленькими. Да, ты считаешь нас детьми. Но ты, мамуся, не огорчайся, все родители такие. Так вы устроены, милые наши старшие! Мы сами большие. Все будет сделано нашими руками, по-ин-же-нерному!

Молодые Кацманы придумали с умом: главное осталось на месте, то-есть канализационные и водопроводные трубы. Не было нужды поднимать пол. «А все, что наверху, — дело рук человеческих», — по словам Левы.

Ванну, под которую до сих пор было невозможно залезть, сейчас подняли, повернули и поставили на линолеум. Чтобы ножки не вдавились, подложили стеклянные подставки, которые достал Лева.

— Толково, — говорит он, срезая по линейке неровный край старого линолеума. — Будет точно.

Фаня подняла отрезанную полоску. Край покоробился от времени и сырости. Под ним, на слое грязи, оказался какой-то тускло-желтый песок, похожий на медную пыль из-под слесарной ножовки. Лева не заметил бы, но в программу института Фани входили цветные металлы.

— Эй, Фань! На что это ты сделала стойку? — спросил Лева.

Сегодня они были вдвоем: Анна Борисовна принимала своих больных во вторую смену.

2

На следующий вечер после обеда Фаня предложила брату:

— Пойдем пройдемся. Сегодня кончим с реконструкцией. — Им оставалось немногое.

Спускаясь по узкой, неудобной лестнице, они молчали. Во дворе сестра сказала:

— Проверено: золото. Шлих с приисков.

Они вышли на узкую, полную движения улицу, к комиссионному магазину, у витрин которого часто останавливались, разглядывая бронзу, хрусталь, фарфор или картину. Сестру тянуло к красивым вещам, а брат был равнодушен. Иной раз они входили в магазин. Хотя и немного стыдно, когда сам знаешь, что ничего не купишь, но ведь это никому не мешает.

Красота была какой-то врожденной потребностью Фани, что проявлялось во многом. Накрывает на стол, брат хочет помочь.

— Левка, не мешай!

Он не умеет: бахрома скатерти не так свесится, тарелки окажутся не на месте. Смешно! Стул и тот нужно «поставить». Книга должна поместиться в шкафу или на полке именно так и не иначе.

Иногда шутя, а порой и серьезно мать сопротивлялась слишком назойливой «эстетической тирании», потом уступала дочери, и в маленькой квартирке Кацманов ничего нельзя было переместить без Фани.

На полке, сзади продавца, очень долго стояла бронзовая группа. Старинная французская, чу?дной работы. Наверное, гениальный и безвольный скульптор из «Кузины Бетты» Бальзака умел делать такие. Две женщины держат нарцисс, в чашечку которого, конечно, позднее пристроили электрическую лампочку. Когда вещь исчезла, Фаня очень огорчилась.

Порой, если не удавалось рассмотреть цену на ярлыке, девушка спрашивала. Лева стеснялся.

— Зачем? Ведь мы не будем покупать.

— Посмотришь, какие у меня будут красивые вещи, когда я начну зарабатывать сама! У меня в комнате все будет только красивое. И буду спрашивать, ничего особенного. Продавцу не трудно ответить.

Сегодня, зимним вечером, в туманной дали за стеклом витрины казались какими-то неестественными, не живыми и вещи и профиль продавца.

Продавец, старый, бывалый человек, знал в своей жизни много произведений большого искусства. Он любил настоящие вещи и понимал в них толк. Его тянуло к молодой красивой девушке, которая, он отлично знал, не может ничего купить. Старый бездетный холостяк. В его чувстве к незнакомой девушке было что-то отцовское. Он и в молодости был не навязчив. Будь Диана, как он поэтично-старомодно звал для себя девушку, чуть посмелее, он рассказал бы ей так много замечательных историй о прекрасных вещах, которые он видел и любил когда-то, любит и сейчас. И только. Больше ему ничего не нужно.

Краем глаза он заметил девушку. Сегодня он осмелится. Он расскажет Диане о «Кохиноре — горе Света», о «Санси», об «Орлове» и «Полярной Звезде», и о самом крупном алмазе в мире — три тысячи тридцать пять каратов! — совсем недавно, в 1905 году, найденном в Африке. Э, камни не старятся, как люди! Расскажет о чудесной, мучительно-трудной работе гранильщиков. Их имена кое-как помнят лишь специалисты, потому что деньги ценятся выше искусства… А ведь только от гранильщика зависит красота камня, созданного слепой природой бесформенным куском, облепленным неблагородной породой.

Может быть, сейчас она войдет.

Нет. Прошла мимо!..

— Сегодня я весь день думала об этом.

— Я тоже.

— Но ты еще не мог быть уверен.

— Ты свое дело знаешь, Фань, — без лести возразил брат. — Я знал, ты не ошиблась.

Молодые Кацманы были сдержаны, немногословны, особенно если дело касалось чего-то серьезного. Это было результатом тяжелых лет раннего детства, проведенного в скитаниях эвакуации, следствие полуголодной, беспорядочной жизни среди чужих, когда мать, разрываясь между работой, очередями и добыванием продуктов, была вынуждена оставлять своих маленьких в одиночестве на долгие дни.

— Ну, — начал Лева перед громадой Центрального театра Советской Армии.

— Стой, — перебила сестра. — Не торопись. Это слишком важно. Не нужно сбивать друг друга. Понимаешь? Нельзя подсказывать. Я написала, на кого думаю. Пиши и ты. У тебя есть бумага и ручка?

3

Совпадение имени их не поразило.

Они обошли театр кругом и поднялись по широким ступеням. Среди колонн пусто, пьеса уже началась. С площади они казались молодыми людьми, пришедшими на свидание.

— Он просыпал, — сказал Лева. — Потому что на него это похоже. Потому что кроме некому. Потому что мы не сговаривались. Ты здорово придумала, Фань!

— В институте говорят, что на приисках бывают кражи, — сказала сестра. — Он приезжает в Москву торговать краденым. Я помню: каждый раз, когда он приезжает, он возится и пыхтит в ванной. Я очень помню! — Фаня первый раз повысила голос.

— Ловко придумано! — с яростью подхватил Лева. — Он боялся держать золото на себе. Умыться с дороги! За ним пришли бы к нам, и он свалил бы на маму. Мерзавец!

— Жаба! — сказала сестра.

Они замолчали. Брат неловко взял девушку под руку:

— Не проговорись маме.

— Ты дурак, Левка!

— Ладно. Я хотел сказать, что он ее брат.

— А твой дядя.

— Я в этом не виноват.

— И мы с мамой тоже.

— Мне он всегда был отвратителен с его разговорами.

— И маме тоже.

Издали показалось бы, что они спорят. Они спустились и пошли к дому.

— Нужно кончать работу.

— Сегодня кончим.

— Как хорошо, что мы это придумали!

— Очень хорошо!

Пропуская троллейбус, они остановились на площади.

— О чем ты сейчас думаешь? — спросил Лева.

— О папе. Когда его мучили, другие служили фашистам. Такие… — быстро ответила девушка.

— И я думал об этом, — сказал Лева.

Брат и сестра были очень близки, зачастую их мысли совпадали, и они любили совпадения. Отца они не помнили. Для них Исаак Кацман стал символом всего лучшего, всего высокого. О нем они говорили и думали без боли, с гордостью.

— Что он сделал бы на нашем месте? — спросил Лева, когда они вошли в свой двор.

Когда слово «он» произносилось ими с особенной, им понятной интонацией, это значило: отец. В трудных случаях, судя о себе или о других, они умели привлекать «его» и обсуждали, как поступил бы «он».

— Он не задумывался бы и не медлил, — ответила сестра.

— Куда мы пойдем?

— В милицию.

— Да, только не нашего района. Ведь он живет не в Москве. Нужно пойти в главную.

— Да, — согласилась Фаня. — Но завтра я не могу.

— А мне удобно.

— Иди ты в первый раз. Наверное, одного разговора будет им мало. Второй раз мы пойдем вместе.

Они очень энергично работали и все кончили к часу ночи. Мать не заметила ничего необычного в поведении детей.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

С заснеженного таежного аэродрома, обслуживающего местную авиалинию, Нестеров проехал в Сендунское отделение милиции и через два часа задал первый традиционный вопрос арестованному Окуневу Александру Ивановичу:

— Что, в дополнение ранее данных вами показаний, вы имеете сообщить по предъявляемому вам обвинению?

— Ничего, — хмуро и решительно ответил Окунев. — Запишите, что я протестую против незаконного содержания меня под арестом. Обвинения не признаю.

— Не признаете?

— Нет. Эх, — Окунев пошевелил плечами и зло уставился на Нестерова, — знаете, гражданин следователь, встретились бы мы с вами в сторонке, я бы вам… рассказал!..

Нестеров рассмеялся и возразил:

— Ну, Окунев, быть может, и в сторонке вы со мной не справились бы! Вы вот мне лучше объясните, что вы делали в Н-ке? Да, в Н-ке, где вы были в этом году дважды. Сначала двенадцатого августа, а потом шестнадцатого?

Наглое выражение исчезло с лица Окунева, но ответил он без запинки:

— Виделся с братом.

— С каким братом?

— С Гавриилом.

— А что он делает в Н-ке?

— Работает.

— А зачем ваша жена Антонина Филатовна ездила в Г-ты одиннадцатого августа?

— Я этого не знаю, — запнулся Окунев. — Не знаю, куда она ездила.

— А кто такой Сергиенко?

— Сергиенко?

— Да. Сергиенко.

— Как его зовут? — спросил Окунев, пытаясь сообразить, что следователь знает о посылке, отправленной им под выдуманным именем Сергиенко в Г-ты.

— Смотрите, — предложил Нестеров, показывая Окуневу сопроводительный адрес к посылке, полученной Антониной Окуневой в Г-тах. — Это ваш почерк. Это вы, назвавшись Сергиенко, отправили в Г-ты на имя вашей жены посылку с краденым золотом.

— Нет, — отрекся Окунев.

— Нет? А эту телеграмму, которую ваша жена, получив посылку, отправила за подписью «Маша» на имя вашего брата Гавриила Окунева в Н-к, вы видели? — спросил Нестеров, показав Окуневу копию условной телеграммы.

— Нет, — упорствовал Окунев.

— Гражданка Пупченко утверждает, что эту телеграмму она дала вам в руки, когда вы были у брата в Н-ке.

— Не знаю никакой Пупченко.

— Вспомните. Ее зовут Марья Алексеевна. Ее вы сватали вашему брату. Квартирная хозяйка вашего брата в Н-ке. Тоже не помните?

— Ее знаю, а телеграммы не видел. Брата спрашивайте, ему телеграмма.

«Брата? — думал Нестеров. — Брата, который исчез неизвестно куда… Так…» И он сказал Окуневу:

— Вы мне советуете спросить вашего брата? Спросить Гавриила Ивановича Окунева? А что он мне ответил бы, по вашему мнению, если бы?..

Несомненно, в лице Окунева был страх, страх сидел в желваках под оттопыренными ушами, в скошенном взгляде, в линии тонких сжатых губ. Особенный страх…

— Хорошо, гражданин Окунев, о вашем брате… я расскажу вам в свое время. — Нестеров нажал голосом на слово «я».

Окунев думал: «Что узнал этот следователь на Кавказе?»

И, свободно включаясь в ход мыслей Окунева, Нестеров подтвердил:

— Совершенно очевидно, я побывал в Н-ке и в С-и. И пора бы вам понять, что ваше раскаяние должно не только содействовать выяснению истины, но и облегчить вашу участь. Суд будет, Окунев, суд!

— Нет, — с усилием произнес Окунев, сжимая кулаки.

— Не будет суда?

— Нет, — упрямо повторил Окунев, пытаясь избавиться от власти над его волей, которую захватывал следователь. И он механически отрицал, не чувствуя бессмыслицы своих слов.

— Нет, так нет, — согласился Нестеров. — Следствие, как вы видите, обходится без ваших показаний. Мне хотелось бы внушить вам раскаяние, но не удается… Теперь слушайте показания вашей жены и ее сообщника.

Нестеров огласил относящиеся к Окуневу места показаний его жены и Леона Томбадзе, в частности и то место, где Антонина Окунева утверждала, что действовала под влиянием угроз смертью со стороны мужа и отца.

— Вы будете и это отрицать, Окунев?

— Да, буду, — выдавил тот.

— Я думаю, что вы действительно не грозили убить ее, к чему это? — согласился Нестеров. — Ну, а золото, металл, как вы выражаетесь?

Потрясенный открывшимся перед ним разгромом, Окунев на ходу менял тактику:

— Она лжет, я давно с ней не живу. Я вижу, что они с отцом хотят использовать меня как ширму. Если и было золото, она мне не говорила. Было золото — так ее отца. Меня она приплетает по злобе.

— Ваши семейные отношения не интересуют следствие. Я вас не спрашиваю, кому вы продавали золото. Это известно. Например, в Н-ке, в августе, вы сбыли золото Арехте Брындыку. Теперь дайте показания, с кем здесь, в Сендунах, кроме Самсонова, вы крали золото и у кого скупали.

— Ничего не знаю. Если жена и ее отец путались с золотом, меня они не посвящали.

— А почему вы думаете, что у Густинова было золото? Какое отношение к добыче золота имеет Густинов?

Окунев окончательно перестроился. Он решил сваливать все на тестя, на жену и ответил:

— Густинов бывший старатель. У многих бывших старателей осталось золото. Да и скупить он мог.

— А у каких бывших старателей есть золото, по вашему мнению?

— Не знаю.

— Так почему же вы об этом говорите? Вы должны говорить о своих делах, — не давал увертываться Окуневу следователь. — Вы сказали, что золото скупать можно. У кого?

— Не знаю, — сжался Окунев.

— Все у вас получается слишком уж непоследовательно для развитого, опытного человека, — заметил Нестеров. — Смотрите, приисковое управление дало вам хорошую деловую характеристику, а вы притворяетесь тупицей и невеждой. Кто же поверит, что вы ничего не знали из того, что делалось около вас. А о делах Густинова, освещенных в показаниях вашей жены, что вы скажете следствию?

— Раз она говорит… — уклонился Окунев.

— А вы точно: да или нет?

2

Русский человек, — да только ли русский? — любит порассказать приезжему были своей сторонки. И в поездах и на аэродроме при станции К., где пришлось ждать самолета в Сендун или в Сендуны (здесь это название и произносили и писали в обоих числах), Нестерова угощали рассказами. Наряду с близкими, сравнительно, воспоминаниями о японской интервенции, которую не забудут, пока не состарятся внуки ее свидетелей, с атаманами, с днями Дальне-Восточной республики, бывшей после интервенции переходной формой к советскому строю, приезжего угощали сочной старинкой.

В краю, куда следствие забросило Нестерова, золото занимало такое же положение, какое занимает в иных железо, нефть, уголь. Будет занимать это положение всегда: перестав быть основой валюты, благородный, красивый металл и через столетия будет любим людьми из эстетических побуждений.

И надолго сохранится старинный приисковый фольклор, от которого густо пахнет кровушкой.

Шайки спиртоносов, вооруженные до зубов банды ссыльных уголовников, охотники за «горбачами» — так звались удачливые приискатели, возвращавшиеся с мешком за плечами, — всего понаслушался Нестеров.

Начиная допрос Филата Густинова, Нестеров приглядывался к старику. И для него Густинов удивительно подходил по типу, по выражению, к ведущим «героям» приисковых сказаний. Там слабые не выживали, и этот был не из слабеньких.

Густинов поглядывал на следователя исподлобья, жестковатым взором выцветших, но ясных, без старческой сухости роговицы, глаз. Жест правой руки, сопровождавший иные фразы, был как-то очень характерен для обладателя этой руки: Густинов вытягивал пальцы и потом поджимал их, будто брал что-то невидимое, напоминая своим жестом гаденькую мещанскую поговорочку о пальцах, которые «к себе гнутся».

Сутуловатый, нечесаный, со спутанной козлиной бородкой (небрежение к себе) Густинов с места заявил:

— Оговорил-таки меня, сукин сын, волчья утроба идолова!

— Кто?

— Зятек любезный, бодай его бог!

— Какой зятек?

— Один он у меня, второго, хвала богу, нет. Окунев Александр Иванович, который у вас сидит. Интеллигентный технический инженер.

— Почему вы думаете, что он вас оговорил?

— А больше-то некому. Весь прииск треплется, как он с Самсоновым влип с золотом-то. Сам сел, меня тянет.

— Вы думаете, что Окунев крал золото?

— Дела мне нет до него с его золотом.

— А в чем вас обвиняют, вам есть дело?

— Ни в чем не виновен. Ни сном, ни духом! Богом клянусь, присягу принимаю, землю есть буду, не повинен! — выкрикнул Густинов.

Выслушав относящиеся к нему места показаний дочери и Леона Томбадзе, Густинов притих, взвешивая, и отверг обвинения:

— Томбадзева не знаю, о таком не слыхал, и что он на меня клеплет, до того мне дела нет, что сорока на хвосте носила. А Тонька врет, ее на это взять. Она (старик назвал дочь гнусным словом) путается со всей улицей. Попали они с Александром и меня тянут. Знать не знаю, ведать не ведаю. Богом клянусь!

— Вы не путайте бога в свои грязные дела! — сурово остановил его Нестеров. — С именем бога наши отцы и деды родину защищали!

Старик опешил.

— Ну, я вас слушаю, — напомнил Нестеров.

— Чего слушаете? — тупо спросил Густинов.

— Правду слушаю.

— Я тут ни при чем, вот крест! — опять поклялся Густинов. Как видно, без этого он никак не мог. — У Петьки Грозова был металл, точно. Я, гражданин следователь, вам все расскажу, что знаю, верьте мне. Я сам невиновный, а что знаю, скажу. А вы никаким наговорам на меня не верьте. У нас в Сендунах всякой сволочи нетолченая труба. Так они-то мне все завидуют за хозяйство мое, что чисто живу. Дочки обе только и ждут, когда старик, это я, помрет. На дом зарятся, сволочи! Ей-богу, лопнуть мне, не вру: они все здесь хотят меня поедом съесть, такой у нас народ, а я неправды не скажу, забодай меня бог! — И Филат Густинов, разжалобившись, тужился пустить слезу для вящего убеждения московского следователя.

3

Борисов, рабочий шахты № 11-бис, с заявления которого началось дело, на очных ставках с Окуневым и Самеоновым показывал:

— Довольно-таки я приглядывался к вам, пока дошло, чего вы крутитесь около прибора!

Борисов выразил уверенность, что хищения производились неоднократно. Окунев и Самсонов отрицали, в свою очередь, обвиняя Борисова в доносе по злобе и личным счетам. Окунев говорил, что делал по работе выговоры Борисову, и один из указанных им рабочих подтвердил факт плохого отношения мастера Окунева к Борисову.

Следствие получило данные лабораторного исследования золотого песка, взятого из конверта, подброшенного в отделении милиции. Было установлено, что по физическому составу, по форме зерен и механическим примесям это золото с шахты № 11-бис.

В распоряжении следствия было достаточно улик для предания задержанных суду, но Нестеров и его товарищи считали, что им предстоит раскрыть значительно больше того, что уже известно. Предстояло уличить Самсонова и найти Гавриила Окунева.

На одном из допросов Александр Окунев заявил:

— Вы о Гаврииле ничего не знаете и знать не можете.

После этого Нестерову пришла мысль: «А жив ли Гавриил Окунев?» И он еще раз телеграфировал С-скому управлению милиции, настаивая усилить поиски Гавриила Окунева.

Сендунская милиция работала по выяснению связей Окунева, Самсонова, Густинова. У Самсонова на прииске была тетка, проживавшая на окраине в собственном доме. Вдова, она работала поваром в столовой. С ней вместе находилась жена ее сына, призванного в армию. Посещая тетку, Самсонов имел обыкновение возиться в дровянике, столярничая. Самсонов жил в доме, принадлежавшем управлению приисков, занимал комнату в коммунальной квартире. При доме были дровяники, но Самсонов предпочитал столярничать у тетки.

Таковы были данные, заинтересовавшие Нестерова. Получив ордер на право обыска, он с двумя понятыми пришел к Самсоновой.

— Часто Геннадий Самсонов работал у вас в сарае?

— Частенько.

— Где же он работал? — Сарай был завален дровами.

— Летом было посвободнее, — возразила Самсонова.

— А что он делал?

— По мелочам. Он столяр-то аховый. Полочку смастерил, табуретку начал, да не выходило у него все.

В узком, свободном от дров пространстве около твори?ла (так называют люк, прикрывающий погреб) лежало несколько брусков, заготовленных для табуретки.

«Решать за противника» — так на военном языке называется логическое проникновение в замыслы врага.

Где он сам, Нестеров, припрятал бы здесь небольшой предмет: скажем, мешочек величиной со стакан, бутылку, жестянку? Стены, набранные из досок внахлестку, не годились. В земляном полу, под корьем и щепками? Придется взять рабочих, вынести дрова. У Нестерова был с собой щуп — острый, стальной прут. Но сначала осмотреть погреб.

Откинув обитое войлоком и рогожей твори?ло, Нестеров слез по приставной лестнице, светя электрическим фонариком.

Стены просторного погреба были забраны поставленными вертикально бревнышками лиственницы, хорошо сопротивляющейся сырости. На них опирался бревенчатый накат. Овощи сложены кучками, морковь по-хозяйски засыпана песком. На стенах, подвешенные за корни, висели кочаны капусты в листьях. Правый угол был разрушен, материковая глина осыпалась крутым откосом.

Нестеров позвал хозяйку и понятых. При них он щупом принялся пробовать глину. И что-то почувствовал. Он дал щуп понятому.

— Будто камень, — заметил тот.

Конец щупа скользил по твердому, гладкому предмету.

— Лопатка у вас найдется? — спросил следователь хозяйку.

— Вот, — подала лопатку Самсонова.

— Хороша, и наточена, — заметил понятой.

Это была так называемая «носимая лопата» военного образца. Редкий мужчина не держал ее в руках.

— Это ваша? — спросил Самсонову следователь.

— Нет, кажется… У зятя такой будто бы и не было. Не Генина ли?

— Чья?

— Да племянника, который у вас сидит.

— Ладно. Копните-ка, товарищ, — предложил Нестеров понятому. — Осторожнее, осторожнее. Не разваливайте.

Понятой бросил лопатку и запустил руку в разрыхленную глину.

— Есть!

Луч света показал аптечную склянку.

— Оно! — сказал понятой, взвесив склянку в руке.

Самсонова охнула и — не держали ноги — присела на кучу картофеля.

— Так как же будем, что нужно думать? — спросил ее Нестеров.

— Зарезал он меня, проклятый, — со слезами ответила Самсонова. — Чтоб не жить ему! Молодежь пошла!..

— Ври, да не завирайся, Михайловна, — оговорил ее знакомый понятой. — Воров никак не переведем, вот так и скажи! Повелся Самсонов с Окуневым, с Густиновым. Послушайте, что о них люди говорят.

Верно. Говорили на Сендунах о семействе Густинова, поминая, как Филат над родным сыном Василием измывался, пока не сбыл его государству на хлеба, как, живя богато, не брезгал спекульнуть тем, другим. Говорили о пьянках «втихую» и о буйных кутежах, о широкой жизни мастера Окунева, Самсонова и некоторых других. Общественное мнение вставало против них, ходившие слухи о хищениях золота принимались за бесспорное.

У Нестерова и у его товарищей по работе возникал иной вопрос, который они ничуть не стеснялись задавать поздним обличителям:

— Хорошо, товарищи. Ваши показания помогают следствию. Судите вы правильно. А позвольте вас спросить вот о чем: не день, не месяц, не год сорят люди деньгами, живут куда выше трудового дохода, который у них такой же, как у вас. Вы это видите. Теперь вы об этом охотно говорите. А где вы были раньше и о чем вы думали? Почему вы раньше, два года тому назад, не пришли сюда поделиться тем, о чем мы сейчас с вами беседуем?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Чувства следователя находятся под влиянием, под непосредственным воздействием личностей подследственных и свидетелей. Хочет он или не хочет, у него возникают симпатии и антипатии. И он старается контролировать их фактами, истолкованием фактов.

Сознание подследственного ценно следователю как правдоподобное объяснение факта, но не само по себе. Без той или иной последовательности фактов признание не имеет никакой цены.

Следователь обязательно творит, в своем воображении он воссоздает обстоятельства преступления и проверяет их: правдоподобие должно быть доведено до степени бесспорной истины.

Следователь вступает в диалектическое противоречие, которое присутствует, как высший контроль его деятельности, на всех этапах работы: он стремится изобличить подследственных, но он убежден в том, что следственная ошибка является наихудшим преступлением перед обществом. Если будут осуждены невиновные, то преступники останутся на свободе. Органы юстиции, в которые пробрались небрежные работники, бюрократы, карьеристы, разрушают государство — так Нестеров понимал свою работу.

Полковник Турканов и практические воспитатели Нестерова сумели создать у начинающего следователя не опасливую недоверчивость, а здоровую потребность в трезвой критике и фактов и собственных умозаключений. Девизом старшего лейтенанта милиции Нестерова было: допускай все, но принимай лишь реальное.

И в мыслях Нестеров допускал решительно все, даже недобросовестность Сендунской милиции: кто-либо из ее работников мог сфабриковать против Окунева и Самсонова ложное обвинение из-за личных счетов, наконец, с карьеристскими целями.

Александр Иванович Окунев не подозревал, что пока его виновность не доказана и не стала для следователя бесспорной, в лице следователя он имеет защитника. Такова подлинная самокритика нашего следствия. Улики многосторонни, и чрезмерное доверие к одной их стороне, против подследственного, опасно, особенно в первой стадии следствия.

Возвращаясь из поездки в С-и, следователь знал, что Окунев виновен. Предстояло выполнить долг, обеспечить суд бесспорными доказательствами.

После находки в погребе Самсоновой на приисках заговорили об «удачливости» и проницательности московского следователя. Кто радовался, а кто, надо думать, поджал хвост и призадумался. В числе последних был и Василий Елизарович Луганов.

А Геннадий Самсонов перестал запираться. Он признал, что золотой песок, найденный в погребе его тетки, был спрятан им и составляет его часть похищенного при промывке металла. Самсонов назвал количество песка, и оно совпало с весом найденного золота — тысяча восемьсот десять граммов. Похититель взвешивал золото на ручных весах, которые были изъяты у Александра Окунева при обыске.

Самсонов похищал золото вместе с мастером Окуневым. Они пользовались халатностью государственного контролера Токаревой, которая, доверяя Окуневу, часто отлучалась и подписывала установленные инструкцией акты задним числом.

Самсонов пояснил, что хранил золото-шлих в погребе своей тетки без ее ведома и накопил, так как выдерживал. За украденное Самсоновым ранее золото в количестве около четырех килограммов Окунев платил по десяти рублей за грамм. За это же золото Самсонов хотел получить по двенадцати рублей и торговался с Окуневым.

— Почему вы решили получить больше, чем вам предлагал Окунев? — спросил следователь.

— Был слух, что платят по двенадцати рублей.

— Кто платит?

— Не знаю.

— А от кого слышали?

Самсонов назвал одного рабочего. Вызванный Нестеровым рабочий Ф. подтвердил, что слух такой был и что в разговоре с Самсоновым он действительно помянул о цене в двенадцать рублей за грамм. Рабочий Ф., в свою очередь, вспомнил, от кого слышал он. Нестеров вызвал того. Тот сообщил, что краем уха слыхал что-то о скупке по двенадцати рублей за грамм в швейной мастерской, где ждал примерки.

— А кто там говорил?

Свидетель отозвался незнанием и тем, что думал тогда о чем-то другом. Слова, случайно залетевшие в ухо, он случайно запомнил.

— Хорошо ли получилось?

— Нескладно вышло, — согласился свидетель.

— А почему, по-вашему, нескладно?

— Чего ж говорить-то, — промямлил свидетель. — Бдительность не того…

С бдительностью было действительно «не того», как образно выражаемся мы, вкладывая в эти два коротеньких слова большой смысл.

Борьба ли кипела на приисках? Шла ли масса воров штурмом на администрацию приисков?

Нестеров был далек от столь несправедливых обобщений. А вот что здесь, на этих приисках, некоторые безусловно честные люди были мягкотелы и ротозействовали, это было для Нестерова бесспорно. Пользуясь понижением бдительности, и совершали свои наскоки на государственное имущество Сендунских приисков Окунев, Густинов, Самсонов и кто-то еще. Кто?..

Загадку конверта с золотым песком, найденным в отделении милиции, Самсонов раскрывал так:

— Конверты делал Окунев, у него всегда был с собой такой конверт «на случай». Тогда мы еще не поделили металл, а нас взяли. В отделении, чувствую, Окунев сует мне в руку. Я сначала не понял, оттолкнул. Думаю: «Что он мне-то подсовывает!» Он шепнул, и я смекнул, что ему неудобно, а мне сподручно опустить. Я рядом со столом стоял. Я вроде подавился слюной, закашлялся, согнулся — и готово.

Самсонов был человек молодой, но по-своему бывалый: отсидел шесть месяцев за хулиганство.

— Обратно тюрьмы не миновать. Не слушался отца с матерью, так слушайся лагерного звонка, — сказал он Нестерову. Но никого из сообщников Окунева Самсонов не сумел назвать. — Были у него люди, кроме меня, да он человек шибко скрытный, кремень-камень. У него все шепотком да с оглядкой на все четыре стороны. И как это мы с ним попались, как Борисов досмотрел нас, не пойму!

Александр Окунев держался прежней тактики: он отрицал все, обвиняя жену и тестя в оговоре. Оговорил-де его и Самсонов, которому он, Окунев, мешал воровать.

По требованию Окунева, Нестеров вносил в протоколы допросов заявления о ссорах и вражде с тестем, с женой, с Самсоновым. Следствие загромождалось вызовом свидетелей. Некоторые подтверждали: действительно, и с Густиновым и с его дочерью, своей женой, Окунев жил неладно. Бывали не только ссоры, но и драки со взаимной руганью и угрозами.

На этом и собирался строить свою защиту горный мастер Окунев, разыскивая, как зафлаженный волк, выход из оклада.

2

На железнодорожных разъездах служащие живут чем-то вроде общей семьи. Их немного: стрелочники на входах путей, трое дежурных и начальник, поддежуривающий за своих подчиненных по скользящему графику. В дежурке на полочке лежит «красная шапка», тоже дежурная. Служба на разъезде — первая ступень. Начальника разъезда в свое время переведут дежурным на станцию третьего класса, начальник станции третьего класса — кандидат в дежурные на станцию второго класса и так далее. Так все и тянутся, поднимаясь с возрастом, повышаясь в званиях.

Задерживаются на разъездах те, кто застревает по собственному желанию. Прирос человек к месту, полюбил природу, насадил садик и мирно наслаждается тишиной вдали от городской жизни: каждому свое в этом мире. Право же, чрезвычайная разность во вкусах и призваниях есть отличнейшее наше свойство.

Лейтенант милиции Абашидзе получил предписание искать следы Гавриила Окунева в районе, который был обозначен в показаниях Пупченко как место работы ее исчезнувшего квартиранта. Разъезд Д. чрезвычайно понравился лейтенанту Абашидзе. До чего хороша была и сейчас, поздней осенью, долина, как нарочно укрытая от холодного морского ветра складкой, расположившейся вдоль берега, а с трех других сторон защищенная настоящими горами! Место уютное.

Абашидзе приехал в районный центр из С-и на рейсовом автобусе и установил, что там никто не знал Гавриила Ивановича Окунева в лицо и по имени, что такой человек там никогда не проживал и на работе не числился. Потратив два дня на эти занятия, Абашидзе пешком пришел на разъезд Д. «коротким» путем, по крутым спускам и подъемам, по узким лесным тропкам.

Поговорил он с очередным дежурным, с начальником станции, безрезультатно демонстрировал карточки братьев Окуневых. Из двух других дежурных один, сменившись, спал, второй, выходной по графику, где-то бродил с ружьем, обещав товарищам «достать кабанчика» — дичь в районе уже редкую, но еще вероятную.

Пришлось ждать. С утра в лесу Абашидзе несколько раз накрывало дождем, сейчас прояснило, солнце вышло яркое, чуть не летнее. Скат прибрежной складки, круто спускавшийся прямо на два станционных пути, чудно разубрался всеми оттенками от бледнозеленого и желтого до ярчайшего пурпура лапчатых листьев аццыжа, дикого «птичьего» винограда, который прошил лес крепкими суковатыми лозами в серой трещиноватой корочке.

«Э, вот изобразить-то!» — думал Абашидзе, греясь на солнышке и просушивая набухший брезент форменного плащ-пальто.

Живописец-любитель, он занимался в кружке самодеятельности и не без успеха начинал писать маслом.

До чего же хорош крутой многокрасочный взлет леса к светлосинему, как отрезанному, небу! В тишине было слышно, как за складкой, километрах в полутора отсюда, считая по прямой, море, не успокаиваясь после трехдневного шторма, бьет в отвесный берег. Звук, еле слышный, заглушенный до шопота, все же ощущался как проявление мощи природы.

«Как сделать, как добиться, чтобы в полотне с образом природы чувствовалась и тревога моря, без которой не полна картина зимнего побережья? — думал Абашидзе. — Как сделать, чтобы получилось подобно пейзажам Шишкина, Крамского, Куинджи, Левитана, где ясно слышится, где видится тишина?..»

Гостя позвали обедать. За столом распили объемистый кувшин легчайшего, любимого на побережье столового вина лозы ахардан-изабеллы.

Дежурный, возвращения которого ждал Абашидзе, показался на насыпи.

— А где кабанчик, дорогой? — встретили его беспощадные друзья.

— Там, — отмахнулся неудачливый охотник.

— Ха-ха! Побежал умирать!..

Шутки над охотниками везде одинаковы.

Неудачник рассказал, как сел он в засаду на старой дороге у поворота карниза и сел наверняка: по следам и по помету знал, — свиньи придут. В лицах, с жестами, охотник описал, как вышел кабанчик пуда на четыре и как он, охотник, ударил его на верную меру, на пятьдесят шагов. Бил жаканом. Бил, убил, но не взял. Пошел кабанчик под кручу и висит там, где с лета валяется падаль. Не достать. Не стоит кабанчик того, чтобы рисковать жизнью. А карниз еще больше размыло, осталась полоска в метр, скоро совсем нельзя будет ходить старой дорогой.

Выговорился охотник. Абашидзе показал ему фотокарточки. Отставив на длину руки карточку Александра Окунева, дальнозоркий дежурный всматривался, спрашивая лейтенанта:

— Давно ищете?

— С августа.

— С августа… Что-то будто есть знакомое…

— А этот? — Абашидзе дал карточку Гавриила Окунева.

Привлеченный криками и хохотом, приветствовавшими возвращение охотника на кабанов, пришел связист и тоже взялся за карточки братьев Окуневых.

— Вот этот, — он говорил о карточке старшего брата, — мне тоже как-то знаком. Второго не помню совсем. А этот, — он ткнул в карточку Александра, — не приезжал ли к нам с толстяком. Помнишь, пузатый с ушами?

— Так бы ты и сказал! — воскликнул дежурный, память которого получила толчок.

— Так и говорю, — возразил связист.

Уши? В описаний примет Гавриила Окунева поминались, наряду с ростом, фигурой, костюмом, вспухшие, посиневшие уши, украшенный которыми Гавриил Окунев покинул Н-к.

Абашидзе вслух прочел приметы братьев, что окончательно помогло дежурному и связисту вспомнить обоих. Эти пассажиры прибыли с ранним утренним поездом, одни. Железнодорожники заметали их из-за бросающихся в глаза ушей, по поводу которых была сочинена какая-то шутка. В район по железной дороге пассажиры вообще прибывали редко. И в районный центр и в большинство населенных пунктов района было легче ездить автобусами и попутными машинами по шоссе, чем по железной дороге.

Когда, в какой день эти двое побывали на разъезде? Связист припомнил: тогда ему опять не доставили пачку «Известий», и он послал жалобу. По дате жалобы и с помощью книги дежурств Абашидзе установил, что произошло это ничтожное событие тринадцатого августа. По установленной форме Абашидзе составил протокол опознания неизвестных по фотокарточкам и с ближайшим поездом отбыл в С-и.

3

Следственный отдел С-ской милиции производил дознание по делу местных скупщиков золота, продолжая выяснять многие подробности, известные читателям по первым частям настоящего рассказа.

Лейтенант милиции Абашидзе, нащупавший первый и единственный след Гавриила Окунева, был принят начальником следственной части немедленно.

— Молодец! Хвалю! — сказал начальник.

Но милость быстро сменилась гневом:

— Как? И только? Почему вернулся? Почему не углубил розыск?

Объяснения Абашидзе, что он побывал в районе, что там никто не опознал Окуневых, что по всем справкам там Гавриил Окунев никогда и не бывал, нисколько не удовлетворили начальника.

— Что эти мерзавцы там делали? Зачем они туда ездили? По лесу гулять? Марабель собирать? Цветочки искать? Э? Что они там, золотом торговали? Скупщики там живут? А если и живут? Вы были во всех селениях? Нет! Немедленно отправляйтесь назад и из-под земли выройте мне данные! Понимаете? Чтоб были данные!

Вместе с двумя работниками С-ской милиции лейтенант Абашидзе обшарил весь район. И в поселке Ц-ми, в пяти километрах от разъезда Д., две жительницы опознали Александра Окунева. Они дали показания, что этот человек в прошлом году ночевал у них в доме один раз, назвавшись туристом. В своих утверждениях женщины не сомневались.

Что делал «турист»? В этом году он не появлялся. Две точки: разъезд Д. и селение Ц-ми. Обследовав все кругом, показав фотографии братьев Окуневых сотням жителей, Абашидзе и товарищи пришли к убеждению, что нигде, кроме Д. и Ц-ми, ни один из Окуневых, ни оба не показывались.

Где-то и когда-то, в безлюдном месте между разъездом Д. и поселком Ц-ми, братья Окуневы вышли на шоссе и на попутных машинах, вместе или порознь, уехали в нужную каждому сторону, например: один в С-и, другой в обратном направлении.

С таким простеньким выводом Абашидзе и вернулся первый раз в С-и. Теперь ему такое умозаключение казалось детским. Окунев-старший привез своего брата в известное ему место. Где оно? И что они там делали?

Абашидзе с товарищами, не считаясь с налетающими дождями, обыскивали лес между разъездом Д. и поселком Ц-ми. Разбив местность по квадратам, они бродили по тропам, полянам, в чаще, шарили, как человек, потерявший дорогую вещь, везде, где можно пролезть. От внимания не ускользало перо, сроненное птицей, сухая кожа, сброшенная змеей, поздний лягушонок, который пробирался неизвестно куда и замер по дороге.

Иголку они не нашли бы, но перчатку, портсигар — наверное.

На старом шоссе внимание привлекли остатки костра. Дожди размыли пепел, обнажив обгоревшую, заржавленную бритву, замок и уголки чемодана. Проследив направление ливневых потоков, работники милиции нашли несколько пуговиц, кусочки жженой фибры.

Значительный результат! Кто-то сжег чемодан со всем содержимым. Очень похоже на уничтожение улик.

Так между разъездом Д. и Ц-ми появилась многозначительная точка. А что за «падаль» была на круче, под разрушающимся карнизом старой дороги? Убитый охотником кабан висел метрах в ста ниже карниза, зацепившись за кусты, которыми оброс выступ. По словам охотника, дежурного по станции, детей, ходивших на старую дорогу за ежевикой, где-то еще ниже было то, что они называли «падалью». С осени разлагающийся труп какого-то животного выдавал себя запахом, доносившимся из совершенно неприступного места. (В ровном поле расстояние метров сто пятьдесят кажется ничтожным, а для обрыва это высота сорокаэтажного здания. Московский высотный дом!)

Разъезд одолжил милиционерам все веревки, какие нашлись.

Сплели подобие каната метров в восемьдесят. По круче спустили самого легкого из трех, старшину милиции. Мотаясь, как паук на паутине, по почти отвесному обрыву, старшина пригляделся к тому, что кто-то первый назвал «падалью». Оставалось до нее еще далеко, но рассмотреть удалось.

Через час Абашидзе связался по телефону с управлением С-ской милиции. Он просил прислать на разъезд Д. верхолазов или пожарных с лебедкой и тросами нужной длины, а также врача-эксперта судебной медицины.

…В сущности, это мертвое тело нашлось даже поздно. По мнению опытных криминалистов, создавшемуся еще в прошлом столетии, мертвое тело человека обязательно обнаруживается. Правда, в данном случае нужно принять во внимание особенно неблагоприятные для таких находок местные условия.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В последних числах декабря следователь Нестеров вызвал на допрос Александра Окунева.

— Как, гражданин Окунев, вам попрежнему нечего сказать следствию?

— Нечего. Я все сказал. Все объяснил.

— Так вы и придете на суд? Закоснелым преступником без тени раскаяния?

— Меня оговорили. Следствие производилось недобросовестно. Суд меня поймет. Я верю в советский суд.

— Что ж, эти ваши заявления я вношу в этот последний протокол.

— Да. Я подпишу его.

Нестеров занялся заполнением бланка протокола. Вдруг он взглянул на Окунева и спросил:

— Скажите, когда вы сбрасывали тело вашего брата Гавриила Окунева с кручи на старой дороге около разъезда Д. С-ской железной дороги, он был еще жив? Или вы сначала добили его?

Окуневу показалось, что лицо следователя сначала надвинулось, потом уменьшилось и исчезло. «Все! Амба! Конец… — мелькнуло в сознании. — Сошлось. Все знают…»

А Нестеров говорил:

— Дополнительно к обвинению в краже, в организации кражи, в скупке, в перепродаже являющегося государственным имуществом золотого песка, вам, гражданин Окунев, сегодня предъявляется обвинение в предумышленном убийстве вашего брата Гавриила Ивановича Окунева. Вы совершили это убийство тринадцатого августа этого года вблизи разъезда Д.

— Я не убивал его, — с трудом выговорил Окунев.

— Вы его убили, — возразил Нестеров. — Против вас говорят тяжелые улики. Следствию известно, что двенадцатого августа вы и ваш брат выехали из Н-ка ночным поездом и рано утром тринадцатого августа оба вышли на разъезде Д. В прошлом году вы уже побывали в районе разъезда Д., осматривая место будущего преступления. Вы опознаны свидетелями. Труп вашего брата найден, и личность установлена. Убийство предумышленное. Обстоятельства, отягчающие ваше положение перед судом…

Да, отягчающие. Умышленное убийство, за которое по закону может быть применена смертная казнь. Мысль о ней сломила Александра Окунева, и он многословно взмолился:

— Я не убивал его, не убивал, гражданин следователь! Клянусь, не убивал! У меня и смелости бы не хватило убить!

— Лжете, лжете и лжете, — сурово возразил Нестеров. — Лжете, низкий вы человек! Смелость нужна для подвига, понятно? Для подвига! А для преступления вам хватает подлости. Вы вор, трус и убийца.

— Не убивал я, не убивал, заверяю вас, — хныкал Окунев.

Страх выжимал слезы на его глазах. Этот, казалось, сильный, сдержанный и замкнутый человек стал тряпкой. Слетело напускное мужество.

— Вы не убивали? А кто же убил Гавриила Окунева, и как было дело?

2

Читателя просят вспомнить то утро тринадцатого августа, когда братья Окуневы остановились на старой дороге вблизи от того места, где заброшенное шоссе повисало на круче рассыпающимся карнизом.

Гавриил Окунев уселся на свой фибровый чемодан, для чего он поставил его в длинной тени, отбрасываемой лесистым откосом горы.

— Ну, чего ты надумал? — спросил он Александра. — И чего мы сюда забрались?

— Хватит чевокать, брат, — ответил Александр, подбирая крупный угловатый камень. С камнем он шагнул к Гавриилу, который попытался встать.

— Сиди, сиди, гад, не то мозги вышибу! — замахнулся Александр. — Давай сюда, что у тебя прячется в заднем кармане штанов! Ну-у!.. Давай, живо! Не то я с трупа сам возьму! — И камень навис над Гавриилом.

Обеими руками, не чувствуя, как булавки кололи пальцы, Гавриил расстегнул карман и протянул брату сверток в коричневой компрессной клеенке. Александр принял сверток левой рукой, отступил, не поворачиваясь к брату спиной и не выпуская камня из руки, прислонился спиной к дереву.

— Что там у тебя, Ганька, я знаю, — произнес Александр несколько спокойнее, засовывая сверток в карман пиджака. — Читал, наизусть помню, милок. Ты мне вот что расскажи-ка: когда собирался доносить?

— Я не собирался, — возразил брат. Он как-то сразу оправился, когда камень перестал угрожать его голове. — И совсем я не хотел доносить.

— Как не собирался? Как не хотел? Гад ты, все описал, что знал и чего не знал, а не собирался? Говори! — закричал Александр, вновь замахиваясь.

Но на этот раз камень не произвел того действия. Глядя на брата снизу вверх, Гавриил, защищаясь, закрылся руками, но сказал без большого страха в голосе:

— Ну, прими камень, бешеный. Не ори: услышат.

— Врешь, не зря я тебя сюда завел. Здесь из пушек пали, не услышат. Последний раз тебе говорю, Ганька, пришел твой час, вываливай все, иуда проклятый!

— Чего вываливать? Чего ты, как баба, разбесился? — нагло выкрикнул Гавриил. — Ну, писал, ну, написал! Так ведь не послал же, дурья твоя голова!

— Зачем же писал? Не послал, так хотел послать!

— И не хотел посылать, — уже совсем спокойно заявил младший Окунев. — Ты, Санька, зря горячку порешь. Читал, говоришь? Подумал бы, сам бы понял.

— Что понял?

— А вот что, — продолжал Гавриил, захватив инициативу в своеобразном состязании. — Наши такие дела, что мы с тобой можем до конца дней не попасться, а можем и завтра влипнуть. Возьмут меня, скажут: «А ну, пожалуйте на расправу, гражданин Окунев Гавриил Иванович». А я: «Что, мол, вы, ребята, шутите? Вот я весь перед вами. Я сам к вам шел. Доказательство? Вот вам и документик по всей форме, к делу прошу подшить». Все! Четыре с боку, ваших нет!

— Ты веришь, что за донос все и простят? — тихо спросил Александр Окунев своего многоумного брата.

— А как же! — с полным убеждением ответил Гавриил. — Не все, так отвесят, — много, годика три, для приличия. Это тебе не двадцать пять лет качаться в лагерях.

— Так вот ты какой хитрый… — задумчиво сказал старший брат.

Он положил камень и, машинально подтянув на коленях брюки, уселся на свой чемодан.

— Ну, а обо мне ты не подумал? — зло спросил он Гавриила.

— Думал, — подтвердил младший. — Но такой рецептик в письме я препроводить тебе не мог. Хотел при встрече присоветовать сделать такой же фортель.

— Что же ты не присоветовал? Могли нас взять вместе в Н-ке или не могли?

— Времени не было еще, — извернулся Гавриил.

— Так, так… — Александр вглядывался в брата, будто видел его впервые. — На тебя похоже, всегда ты был сволочью. Может быть, ты и впрямь не собирался доносить, а занимался страховочкой на всякий случай. Только вышел ты, Ганька, перестраховщиком. Гад ты, но не дурень. Думаешь, уже обвел меня кругом пальца? Нет. Ничего бы ты мне не присоветовал. Сам понимаешь, если все начнут ходить с полными карманами на себя, да на всю компанию, слишком проста шуточка получится. Такая вещичка если и годится, то лишь на одного! Что? Разгадали тебя?

Гавриил хотел встать с чемодана, но старший Окунев опять схватил камень и замахнулся:

— Сиди! А то стукну!

С ненавистью вглядываясь в жирное лицо брата, обезображенное вздувшимися синими ушами, Александр продолжал:

— Хотел я было, заведя тебя сюда, расколоть твою мерзкую башку, но уж живи. Сам пропадешь. Однако больше нам не по пути. Убирайся, куда хочешь. Кончился последний с тобой разговор. И больше мне на глаза не попадайся. Понял?

— Дурочку валяешь, — дерзко возразил Окунев-младший. — Я тебе наладил сбыт, здесь все в моих руках, я могу сбыть металла, сколько хочешь и верным людям. Напрасно ты взъелся, Санька, право, не глупи. Ты подумаешь, успокоишься, напишешь такую же бумажечку и спать будешь спокойнее. Знай подновляй.

— Сказано тебе, Ганька, ступай своей дорогой!

— Да брось же ты, брат, шутить, — еще нахальнее возразил младший Окунев. — Тебе без меня не быть, и я от тебя не отстану. Хочешь меня по губам помазать, от пирога отвести? Номер не пройдет! Я, Санька, тоже есть хочу.

И Гавриил встал, предлагая брату переключиться на другое.

— Хватит. Пойдем. Тонька твоя нас, верно, заждалась. Где она тут запряталась?

Александр вскочил и в ярости метнул камень. Гавриил увернулся и бросился бежать по шоссе с неожиданной быстротой. С криком «убью!» старший брат погнался за младшим.

Гавриил, как впоследствии объяснял его старший брат, «перегнул палку». Сейчас Александр хотел удавить его, удавить голыми руками, — так он ненавидел этого человека всей силой страха за себя, за свое шаткое, преступное «благополучие».

Старое шоссе, суженное с одной стороны опасной осыпью, вписалось в первую кривую, которую легко одолели преследуемый и преследующий.

Гавриил терял преимущество первого отчаянного броска. Более сильный от природы и не раскисший от запойного пьянства Александр догонял. На второй кривой, еще более крутой, чем первая, старший брат едва не схватил младшего.

Чувствуя его на своей спине, Гавриил нажал, как на финише, опять оторвался, но не рассчитал. Поворот был слишком крут, и инерция вынесла грузное тело Окунева-младшего за границу узкого, прилепившегося к горе карниза.

Для Александра вскрик, сейчас же задушенный воздухом, и исчезновение Гавриила слились в одно.

Так в горах срывается с шоссе машина, неосторожный водитель которой не знает, что ждет его за поворотом: мгновение, и на гладком гудроне нет ничего. Мотор захлебнулся, тишина, пустота…

Александр сам едва удержался. Он лег на живот и выставил голову над краем карниза. Внизу что-то отскочило от выступа скалы, ударилось о чахлую сосну и вломилось в кусты. Ниже скат был обнажен. Александр смотрел, но больше ничего не появлялось. А он все глядел, будто бы Гавриил мог ожить и продолжать головокружительный спуск к лесам подножия.

«Собаке — собачья смерть, — утешил себя Александр. — Сам напросился…»

Окунев встал, инстинктивно почистил одежду, приглядываясь к какому-то пятну на колене. И тихо же стало кругом…

Дело с Ганькой развязалось само, такая ему судьба. Окунев испытывал большое облегчение. Замести следок, как он уже начал делать в Н-ке, обрабатывая дуру хозяйку. А уж коль он знает из доноса Гавриила его скупщиков, то дурак он будет, если не обойдется без помощи брата!

Александр вернулся, порылся в чемодане брата, нашел там около сорока тысяч рублей, взял себе. Из вещей отобрал желтые ботинки, пару шелковых сорочек-«фантазия», носки, носовые платки. Шелковый костюм кремового цвета не по размеру.

На Ганьке были еще деньги, но чтобы их достать, требовались крылья.

Окунев еще раз прочел донос брата, запоминая содержание.

На севере легко набрать на костер голыми руками хвороста и сушняка. На Кавказе — не то. Немало повозившись и исколов руки, Александр натаскал колючек и положил сверху чемодан брата с остатками содержимого.

Поправляя костер сучком, Окунев еще раз перечел фальшивое заявление в милицию и с сожалением бросил его в огонь вместе с документами брата, поборов безотчетное и странное желание сохранить «документик».

Невидимое в ярком свете солнца пламя съело жесткую фибру чемодана, костер подернулся пеплом.

На обратном пути Александр умылся и напился из знакомого водопадика, успокоительно певшего под замшелой плитой гранита свою бульбулькающую песенку. Окунев чувствовал себя хорошо: свалилось бремя, кончился темный страх, охвативший его ночью над телом пьяного брата.

Окунев шел к шоссе, чтобы на попутной машине доехать до С-и. Там он возьмет у Антонины золотой песок, поедет в Н-к и сбудет металл.

3

В З-ке, городке расположенном вблизи Котлова, связь с которым поддерживается местными поездами, семья Маленьевых была радушно встречена стариками. Их четырехстенный дом, рубленый по-деревенски, состоял из сеней, кухни и горницы. Тесновато в нем показалось Маленьевым, привыкшим жить у себя просторно.

Через день Григорий по рекомендации тестя побывал в двух продающихся домах, из которых один подошел и по цене и по размерам. С продавцом поторговались, ударили по рукам, вручая задаток.

Наличных денег на покупку у Григория не хватало. Дальняя дорога из Восточной Сибири стала семье в копеечку, а сендунский дом по спешке пошел не дорого, да и дома в Сибири стоят подешевле чем в России.

Одно к одному: и за дом платить и от металла избавиться, который, хотя и ждал на котловском почтамте, не подавая голоса, а все же жег руки Григорию, не давал покоя его жене.

Маленьев съездил в Котлов, получил посылку, познакомился с Матреной Елизаровной Буенковой и ее мужем. Ссылаясь на Васю Луганова, Григорий без долгих обиняков попросил содействия по делу с «металлом» и обещал «благодарность».

— Мы для мил-друга нашего Васеньки и так готовы содействовать, — болтал медоречивый Буенков, радостно потирая коротенькие ручки. — А впрочем, оно конечно: дружба — дружбой, а служба — службой, и всякое дыхание просит питания. Посему, Манюша, светик мой, ставь-ка бутылочку для знакомства. Да, да, русским обычаем. Чтой-то я сегодня будто продрог в нашем депо.

Большой чужой город подавлял привыкшего к тайге сибиряка и призывал к особой осторожности. Маленьев наотрез отказался сам итти к Зимороеву. Матрена Елизаровна устроила так, что через, день в З-к к Маленьеву прибыл Николай Зимороев с условным словечком. Посетитель взглянул на металл, отобрал образец. Поговорили о цене…

Еще через два дня, вьюжным вечером, к Маленьеву заявились облепленные снегом отец и сын Зимороевы. Обивая валенки и вытаскивая из бороды сосульки, Петр Алексеевич нашел глазами закопченную иконку в красном углу. Истово помолившись, старик «обзнакомился».

Запершись в горнице, трое мужчин завершили дело. Золотой песок Зимороевы перевесили на привезенных с собой ручных аптечных весах. «Против металла» оба Зимороевы разулись, размотали портянки и по частям извлекли деньги, которые старик поднес Маленьеву с приговором:

— Ваше стало наше, а наше стало ваше. И чтоб у нас водилось не переводилось, а у вас бывало бы да не перебывало.

Затем Петр Алексеевич потребовал:

— По обычаю — литки с продавца, — и дал употчевать себя даровым коньячком до низложения риз.

Невзирая на крайнюю тесноту в домике родителей Клавдии, охмелевшие Зимороевы заночевали вповалку с хозяевами на общей постели, устроенной по-крестьянски из верхней одежды во весь пол горницы.

Вьюга выла в трубе, не утихая выла и выла дурным голосом, наводя черную тоску на Клавдию Маленьеву, которая никак не могла заснуть от душного жара, винного перегара и от пьяного храпа мужчин.

Поспешая к первому местному поезду, Зимороевы рано утром двинулись домой, сопровождаемые Григорием. Тот ехал в Котлов к Буенковым. Вручил Григорий ходовой лугановской сестре Васькину долю, вручил от себя «благодарность», хватил стакан водки и помчался назад в З-к договориться с продавцом дома о совершении купчей. Побывали они у нотариуса, и сделалась Клавдия Маленьева и здесь домовладелицей, как в Сендунах.

Так же спешно, так же не теряя времени, справили Маленьевы скромное новоселье, имея гостями только своих стариков, а Григорий, — так ему нынче что-то не терпелось, — поступил на работу агентом в местный «Смешторг».

Вот и все, казалось бы… Золота ни крупинки, ни крупинки и не будет. Остаток полученных от Зимороевых денег Клавдия припрятала. Муж трудится, если когда и выпьет, то лишь для праздника: бешеных, легких, дуром сорванных, краденых денег больше-то нет.

Клавдия мечтала, как по весне поднимут они с мужем огород на усадьбе при доме. Знакомясь с новыми соседками, хозяйка выведывала, когда сроки, когда какую огороднину сажать, где взять и почем бывают ранняя помидорная и капустная рассада, — сибиряки куда как охочи до свежих овощей. А тут все будет свое: и картошечка, и огурчики, и лучок для окрошки.

— Кадушечку купила, — радовалась Клавдия перед вернувшимся с работы мужем. — Мама научит меня, как заваривать квас на черных сухариках.

Старший сынок был бодр и весел, на него переезд повлиял к лучшему. Маленьев в своей скорой душе не каждый день вспоминал о приисках, думать забывал, что там может поделывать мил-друг Василий Елизарович-свет Луганов.

Вдали от гадких соблазнов легкой наживы, расставшись с пьяной компанией расхитителей золота, Григорий Маленьев зажил по-человечески. На работе поладил с начальством, с товарищами. Среди новых знакомых не оказалось пьющих: здесь бешеные деньги не лезли сами в карман и пьянство сулило не одно медленное и на первых порах мало ощутимое моральное падение, но и быстрое материальное крушение.

Как-то под вечер, возвращаясь берегом с работы, Маленьев наткнулся на суматошную группку детей на краю полыньи. В ледяной воде барахтались двое: мальчишка и так же случайно, как Маленьев, попавший на берег милиционер. Темное теченье готовой вскрыться реки тянуло под лед.

Скинув полушубок и сапоги, Маленьев на животе скользнул по закраине, но проломил хрупкую крышу. Сгоряча, не чувствуя захватывающего дух ожога, Маленьев счастливо достал ногами дно и подхватил пускавшего пузыри малорослого милиционера с впившимся в него мертвой хваткой парнишкой.

Для иного был бы подвиг. Ну, а закаленному, крепкому здоровьем мужчине, опытному приискателю и жителю тайги, приходилось вброд переходить сибирские не замерзающие допоздна речушки, преодолевая течение, которое и лошадь снесет. Прибавить войну с солдатской закалкой, с настоящими опасностями — и получится из поступка Маленьева пустяк, а не подвиг. Подумаешь, великое дело искупаться вблизи от теплого дома! Нет, ты купнись в тайге или во фронтовом болоте!..

Райисполком представил к награде обоих спасителей мальчика. Без всякого личного расчета Маленьев попал в число популярных в городе людей. Знакомство с милиционером, начатое в воде, продолжалось на общем интересе — охоте. Новому дружку нечем было крыть, когда Маленьев начинал:

— А вот у нас в Сибири…

Зато у милиционера имелся собственный мотоцикл.

— Оно конечно, у нас не Сибирь, а вот чудок подождем, Гриша, постреляешь ты и здесь. У нас транспорт на охоте решает все.

Тем временем в далекой Восточной Сибири, в Сендунах, расплетались и расплетались мотки…

Александр Окунев, спасая свою прегадкую жизнь, показывал следствию все и на всех.

Василий Луганов, слишком-то «по-интеллигентски» прицеливаясь, пора или не пора махнуть хвостиком с приисков, пора или не пора положиться на припасенный «документ» с чужим именем, «ошибся», не успел.

Находясь в предварительном заключении, Василий Луганов, скупо отвешивал чайной ложечкой «чистосердечные признания», соображая, что можно сказать, а чего нельзя, кого выдать следствию, а кого, быть может, и следует забыть, чтобы они, в свою очередь, не забыли приятеля, когда тот получит «срок».

Уже-протягивалась к Котлову длинная-предлинная рука следствия, нащупывая вторую щель (первая на Кавказе), которая бездонно засасывала утекавшие с Сендунских приисков желтоватые струечки увесистых тусклых песчинок, так похожих для невежды на обычнейший речной песок.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Обыск в доме Петра Алексеевича Зимороева начался в одиннадцать часов и сорок пять минут ночи одновременно в первом этаже, где проживал сын, и во втором, где размещался отец.

В комнате Николая Зимороева угол занимала большая икона темного старинного письма с теплящейся перед сумрачным ликом святителя неугасимой лампадкой. В обратной стороне толстой доски, собранной из трех частей, врезанных в шип, чтобы не покоробилось дерево, был тайничок. Такие незаметные тайнички с хитрым запором устраивали в свое время старообрядцы для сокрытия от ревизоров и от земской полиции ценимых ими грамот, посланий зарубежных «австрийских» епископов, да и всякой иной нелегальщины, включительно до самодельных ассигнаций.

В зимороевском тайничке скрывался тяжелый мешочек из тонкого, плотного полотна. В нем хранилось пять тысяч семьсот семьдесят два грамма золота-шлиха.

Кроме золота, были изъяты: шестьсот семьдесят нательных крестиков кустарной штамповки из белого металла с ушками для гайтана, полтора килограмма готовых церковных свечей, шестьсот пятьдесят килограммов пчелиного воска темножелтого, так называемого «ярого», цвета, пятьдесят один килограмм парафина для пропитывания фитилей и пятнадцать шпулей толстой фитильной нити.

Из тайничка в стене комнаты Петра Зимороева изъяли двенадцать тысяч рублей денег. В разных местах было найдено некоторое количество ценных золотых вещей.

Петр Алексеевич Зимороев вел себя с достоинством и на сообщение, что он арестован и что ему придется, захватив с собой постельные принадлежности и прочие вещи первой необходимости, последовать за производившими обыск работниками милиции, ответствовал:

— Христос терпел и нам велел. — А к жене Акулине Гурьевне обратился с напутствием на предстоящую ей одинокую жизнь: — Строго следи, Акилина, за имуществом, кое нам еще оставили. И буде что по твоему небрежению утратится, за то мы с тебя взыщем. А не даст бог нам взыскать, сам он с тебя взыщет по всей своей строгости!

Акулина Гурьевна выслушала, опустив глаза, и один из работников милиции услышал тихий, как шелест, ответ, не дошедший до слуха Зимороева:

— Господи, уж хоть бы в такой беде не кощунничал!..

На первом допросе Зимороев-старший категорически отверг предъявленное ему, на основании показаний Василия Луганова и Матрены Буенковой, обвинение в скупке краденого золотого песка.

— Людей этих, действительно, знаем, — показывал Петр Зимороев, — как являющихся нам свойственниками. Однакоже никакого золота у них мы не покупали. Считаем, они на нас показывают облыжно, дабы скрыть от вас истинные связи по ихним незаконным делам.

Нательные крестики Зимороев «выменял» у неизвестного ему слепого по сорок копеек штука, а сам «выменивал» верующим по рублю. На вопрос следователя, почему Зимороев говорит «выменял» и «выменивал», когда, он крестики покупал и перепродавал на деньги с целью спекуляции и наживы, Зимороев пояснил:

— Все, к святыне относящееся, не может быть ни куплено, ни продано, но лишь «выменено» без оскорбления святыни торговлей.

Оставив в стороне теологические тонкости, следователь поинтересовался происхождением воска. Зимороев сообщил, что приобрел воск, равно и парафин, в одной заготовительно-хозяйственной организаций. В дальнейшем, когда выяснилось, что эта сделка была совершена на большее количество, чем найдено, Зимороев показал, что, прекращая фабрикацию свечей, он часть воска уже сбыл через одного хозяйственника в Астрахань. Зимороев считал, что не совершал ничего предосудительного.

— Мы одному деньги платили открыто, с другого деньги получили явно. Если же они какие законы нарушили, в том их дело, не наше.

Николай Зимороев заявил:

— Состоя в частях Советской армии, я находился в конце сорок четвертого года в одном немецком городе. Названия города не знал и не знаю. Там под прилавком в пустом магазине нашел мешочек тяжелого металла и взял его. Впоследствии товарищи, которым показывал, мне объяснили, что это есть золото. С этим мешочком я вернулся домой после демобилизации. Хранил золото у себя, не зная, что с ним делать, однакоже полагал: может, когда-либо пригодится на «черный день».

Такой же источник найденного в иконе золота указал и отец Николая Зимороева. В дальнейшем версия о нахождении Николаем Зимороевым золота в Германии отозвалась и в показаниях некоторых других лиц, привлеченных по делу.

Это «германское золото» не однажды продавалось Зимороевыми. Порой следователям приходится удивляться наивности объяснений, загодя заготовленных «на случай чего». И объясняется это не глупостью, не невежеством преступников. Заготовки уверток, а преступники занимаются этим чаще, чем принято думать, занятие довольно праздное, служащее для самоуспокоения, — фетиш.

Было бы слишком однообразным сколько-нибудь подробное изложение допросов, систем запирательств, очных ставок, подбора улик. Анализы найденного в зимороевской иконе золотого песка установили, что он взят из сендунских месторождений. Соседи, Алексей и Дарья Зимороевы, некоторые знакомые Петра Зимороева, односельчане сообщили много мелких в отдельности фактов, обрисовавших лицо и быт Петра и Николая Зимороевых, уже известные читателю из первых частей настоящего рассказа.

По мере накопления улик Зимороевы отступали, признавали одно, другое. Отец и сын держались уверенно; они были людьми, что называется, с характерами. Как жили, так и вели себя на следствии.

Нестерову казалось, что этим двум людям своеобразно помогала совершенная сухость души. В минуты отвлечения молодой следователь без труда мог представить себе обоих Зимороевых совершающими любую, например, жестокость, отнюдь не обязательно идущую им на пользу, а так, случайно, походя.

Упавшему не помогут: лень, да и не к чему нагибаться, утруждать себя. Ребенка обидят «для смеха». От скуки будут мучить животное. Если же дать волю, если смешать в той или иной форме выгоду, тут границ не будет.

Глядя на Зимороева-старшего, Нестеров видел в этой крепкой личности, над которой не властны годы, не только воображаемые черты невьянского «бога-владыки» Прокопия Демидова, но и его верных слуг, изобретавших пытки в угоду хозяину. Слуг, которые, дабы иметь влияние на своего повелителя, возводили на неугодных им людей обвинения в небывалых преступлениях.

Нестеров забыл о первых тяжелых своих ощущениях при столкновении с темной стороной нашей жизни. Напомнить — и он усмехнулся бы, как при воспоминании о мальчишеской незрелости.

2

Николай Зимороев отдал себе отчет в праздности и нелепости полного запирательства. Этот человек, как и некоторые другие, замешанные в «золотом деле», имел опыт и нахождения под следствием и тюремного заключения. Снабженные печальным опытом, подобные люди, начиная с полного отрицания своей вины, в состоянии довольно быстро оценить значение предъявляемых им улик. И они вступают в своеобразный торг со следствием: в ответ на очередное доказательство появляется очередное «искреннее» признание. Моральная цена такой «искренности» невысока, но иногда преступники привязаны к формулировке, и «искренние» или «чистосердечные» признания укладываются в деле однообразными сериями.

Продолжая поддерживать «германскую» версию в отношении найденного у него золотого песка, Николай Зимороев признал, что скупленное им и отцом золото у Василия Луганова при посредничестве Матрены Буенковой было перепродано Михаилу Трузенгельду.

Установление преступной связи между Зимороевыми и Трузенгельдом было лучом, осветившим темное пятно.

Свои первые признания Николай Зимороев дополнил категорическим заявлением, что между отцом и Трузенгельдом он только посредничал, не имея для себя никакой выгоды, и вообще находился в полной родительской власти. Так Николай Зимороев наметил свою общую линию поведения, которую нашел для себя наиболее благоприятной: настойчиво на предварительном следствии и на суде он выставлял себя лишь посредником между отцом и другими лицами, а какие-либо самостоятельные действия отрицал. При каждом удобном и неудобном случае Николай повторял, что с детства привык выполнять все отцовские приказы; так этот почтительный сын хотел укрыться на задах, за отцом.

Какая-то доля правды была: следствие раскрывало истинно домостроевскую обстановку в семье Зимороевых. Уж очень живописующие черточки выскакивали, как яркие искорки, в показаниях многих свидетелей. Жена Николая рассказывала, как «Петр Алексеевич учил сына всему нехорошему» и бил за то, что сын «жить не умел». Подобное подтверждала и тихая Акулина Гурьевна. Дочь Дарья показала, что была у нее одна золотая монета царской чеканки десятирублевого достоинства, подаренная ей отцом на свадьбе. Имея во время войны большую нужду, Дарья отнесла отцу монету, и тот дал в обмен кулечек манной крупы, около килограмма, и то не просто, а с руганью.

— Наш отец всегда имел жестокий характер, — рассказывала Дарья. — Было еще, забежала я голодная съесть хоть супа тарелочку. Акулина Гурьевна, добрая душа, налила мне на кухне; отец выходит: «Ты что тут? По делу людей жду, а тут шляются!» Выплеснул суп из моей тарелки прямо на пол, а меня погнал в тычки.

Гадкий старикашка Москвичев, зимороевский прихлебатель, счел своего покровителя «засыпавшимся навсегда» и, не сознавая гнусности своей роли, безыскусственно рисовал быт Петра Алексеевича.

Подобные показания набирались: старик был в своем роде человек заметный.

Сам он оставался верен себе. Уличили — он прекратил запирательство и, взвесив возможности, взвесив меру ожидающего его наказания, признавал не только факты, но и свое главенство. По его выражению, он «не обижался» на сына Николая.

— Верно говорит он. Мы его всегда держали в тугой узде, во всем по своей воле, и смотрел он из наших рук.

Что было в этом — гордость или желание помочь сыну? Нестеров был уверен, что только гордость.

Михаил Трузенгельд начал, как все, с абсолютного запирательства. Он отрицал не только скупку золота, но и знакомство с Зимороевыми: он и на улице, где они жили, никогда не бывал!

Стоило посмотреть, как Петр Алексеевич Зимороев, важно расправляя бороду короткопалыми пятернями, разглагольствовал на очной ставке:

— Мы, как люди старинные, многоиспытанные в долгой жизни, сочли, за благо признаться для упрощения последующего нам. А также и для смягчения возможной нам участи. А тебе, Миша, человеку молодому, сам бог велит следовать нашему примеру.

— Да что уж, Миша, вылезло все на свет, как тесто из квашни, — уговаривал Николай Зимороев, приводя известные факты.

— Уберите, этих людей! Я не могу смотреть на них. Это какие-то сумасшедшие, я их не знаю, — шипел Михаил Трузенгельд.

Не сдержав ярость, он однажды брякнул Николаю Зимороеву, с которым столкнулся под конвоем в коридоре тюрьмы:

— За то, что ты прешь на меня, я затяну следствие на пять лет, заморю тебя в предварилке!

Каждому нужно какое-то время на осознание своего нового положения. Михаилу Трузенгельду потребовалось ровно девять дней.

3

Для Фани и Левы Кацманов Бродкин был уличенным преступником. Сам вор или скупщик-организатор хищений, или перепродавец — квалификация не интересовала молодых людей. Щепотка золотого песка вызвала, подобно детонатору, взрыв. Горючий материал собрал сам дядюшка, считавший возможным излагать кое-какие взгляды при племянниках.

Несведущий человек зачастую досадует на медленность раскрытия преступления, на тягучесть следствия. Он не отдает себе отчета, что несоблюдение процедур сбора улик, двусмысленность и неопределенность доказательств поведут к анархии, к произволу в следственном и судебном процессе.

Юридически десять-двенадцать граммов золота-шлиха не могли еще служить уликой против Бродкина.

Во всех человеческих отношениях чрезвычайную роль играют личное убеждение, личное ощущение, оставленное общением. Логика, наблюдения, моральная оценка Бродкина, данная молодыми Кацманами, — все впечатляло ясностью, какой-то неоспоримостью.

Турканов думал, что в древности, на сборище судившего народа, подобные показания, взывая к совести массы, предрешали и суровый приговор и его немедленное исполнение.

Турканов поверил. Для него и его товарищей встречи с такими, как молодые Кацманы, — радость, отдых. Но формально для следствия мало, почти ничего: намек, нить, и только. Такую нить, однакоже, никогда не бросают. В конце концов правосудие торжествует — лишь не так быстро, как хочется постороннему человеку.

Теперь уже нет смысла рассказывать, какими методами сыска и следствия было намечено раскрыть темные дела котловского богача и предполагать, как скоро могло бы это произойти.

Михаил Трузенгельд назвал Бродкина, предупредив ход, намеченный Туркановым. Ход был заготовлен. Щепотка золота-шлиха, доставленная молодыми Кацманами, была исследована; лабораторный анализ говорил о восточносибирском происхождении золота.

Следствие получило и оружие, и улику, и нить, тянущуюся в Москву…

4

Обыск производился одновременно у Бродкина и у его тестя Брелихмана.

Почти двадцать четыре часа потребовалось для описи и оценки, с помощью понятых из Ювелирторга и Скупторга, ценных предметов и предметов роскоши, принадлежавших Бродкину.

Оборотный капитал Бродкина. Восемнадцать золотых и платиновых часов, массивный золотой портсигар, золотая разливательная ложка весом в триста пятьдесят граммов, шесть пар золотых столовых вилок и ложек, броши, кольца, браслеты, цепочки…

Для фотографирования золотой фонд Бродкина развернулся во всем великолепии на двух больших столах. Красочное, красивое зрелище, нечто вроде клада из тех, что так заманчиво описываются в романах. И, в сущности, к золоту Бродкина налипло не меньше грязи, гадости, чем к зарытому флибустьерами кладу где-то на Черепашьих островах.

Итог оценочной ведомости превысил четыреста тысяч рублей. Кроме того, Бродкин обладал легко ликвидным капиталом в сто сорок тысяч рублей в разных сберегательных кассах и в облигациях трехпроцентного займа.

Фарфор, хрусталь, картины, роскошная мебель оценивалась в двести тысяч рублей.

«Я больной человек, получаю пенсию, я погубил здоровье на работе, я все заработал честным трудом, — объяснил Бродкин на первом допросе. — И я считаю, что у меня совсем мало вещей, я мало сберег на «черный день…» — так Бродкин собственноручно нацарапал в протоколе.

У его тестя Брелихмана описали драгоценностей больше чем на сто тысяч рублей. Перепуганный старик заявил следователю:

— Это не мое, это все бродкинcкое!

— А почему же он держал у вас свои вещи?

Брелихман ответил вопросом на вопрос:

— Ну, как же я мог отказать зятю?

— Не об этом вас спрашиваю. Почему он счел нужным хранить часть своих вещей у вас?

— Я не знаю. Он меня в свои мысли не посвящает.

— Вы не хотите ответить?

— Ну, почем я знаю! Может быть, он боялся ареста. Что?

— Почему вы думаете, что он боялся ареста?

— А почем я знаю! Он мне не говорил.

Понимая, что зять «сгорел», Брелихман выкручивался:

— Что вы от меня хотите? Я старик. Я старый, глупый человек. У меня очень плохая память. Бродкин занимался коммерческими делами, доставал себе ценности и вещи. И ясно: боялся хранить у себя. Я же лично ни в чем не участвовал.

— Но откуда вы знаете то, что сейчас сказали?

— Ни! — И Брелихман закрывался рукой. — Никаких фактов я не знаю.

— Знаете! — твердил следователь. И поистине, для такого утверждения не требовалось большой проницательности.

Старый Брелихман долбил, как попугай:

— Нет, нет и нет. И нет! Совсем-таки ничего не знаю.

— То-есть как? По-вашему, все так и должно быть, все естественно? Капитал в миллион? Гражданин Брелихман, неприятно смотреть, как притворяется разумный человек, — упрекал следователь. — Считайте сами… — И следователь называл цифры.

Сознавая слабость своей позиции и нелепость чрезмерного отрицания, Брелихман маневрировал:

— Слушайте, что вы от меня лично хотите? Вещи Бродкина говорят сами за себя. Как честный человек, скажу вам, что трудовым путем, копаясь в часовых колесах, таких ценностей, как у Володи Бродкина, не наберешь… А что он такой богатый, а чтобы он мне говорил, чтоб я знал — так этого нет!

Категорически отрицая предъявленное ему обвинение в скупке краденого золотого песка, в спекуляции золотом и драгоценностями, Бродкин запирался упорно. Он последовательно, разумно, обдуманно возражал на вопросы следствия и опровергал предъявляемые улики.

После очной ставки с Трузенгельдом у Бродкина вспыхнула ярая ненависть к сообщнику, которого он счел единственным виновником настигающего его возмездия. Но Бродкин был вынужден начать разговаривать:

— Трузенгельд мог бы и сам ездить в Москву, сбывать там металл. Ему было почему-то неудобно, — показывал Бродкин. — А ведь Рика Моисеевна Мейлинсон приходится ему родственницей!

Стремясь топить Трузенгельда, Бродкин старался убедить следствие, что Трузенгельд имел в своем распоряжении больше золота, чем у него забирал Бродкин, что Трузенгельд был основным распорядителем в «золотых» делах, а он, Бродкин, служил лишь незначительным посредником, да и то от случая к случаю.

— Почему вы знаете, что у Трузенгельда было больше золота?

— Точно знаю. Последний раз он предлагал мне шесть килограммов, а я взял четыре, только четыре! Спросите его, кому он продал те два? Да и раньше я брал у него меньше, чем он мне всучивал!

По той охоте и по той форме, с которыми Бродкин выдал свою преступную связь с Рикой Мейлинсон, особенно чувствовалось его желание мстить Трузенгельду и его родственникам.

На очной ставке Трузенгельд и Бродкин обменивались руганью и угрозами:

— Ты меня утопил, негодяй, и я тебе доделаю! — кричал Бродкин.

5

«Доделывать» Трузенгельда было, в сущности, нечего. Этот ловкий, хитрый и энергичный «деятель» отлично знал, что его ожидает приговор к максимально возможному по закону наказанию, то-есть к заключению сроком на двадцать пять лет.

Хороший, умелый механик, хороший слесарь, да еще на короткой ноге, Трузенгельд сказал себе, что не так страшен чорт, как его малюют.

— Все эти окуневы, зимороевы, трузенгельды, густиновы — люди в своем роде бронированные, — говорил Нестерову полковник Турканов. — Дело в том, что они никого не любят, ни к чему и ни к кому не привязаны. Жена для них житейская, бытовая необходимость, нечто вроде удобства в квартире. Конечно, приятно, чтобы это удобство имело наиболее красивую, что ли, форму. Он жену приласкает, как кота, который к вам ласкается. Дети для них — некая физиологическая случайность. Их сердце всегда свободно — за его отсутствием. Что бы с ними ни происходило, они смело смотрят людям в глаза по неимению стыда.

Нестеров соглашался. Он вспоминал о неуязвимом Кащее Бессмертном, жестоком герое русских сказок. А ведь Кащей поручил любимой женщине хранить свое сердце! Глубокий смысл вложен в сказку: жило, значит, и в Кащее чувство, коль было сердце, доверенное женщине! Многие из тех людей, кто прошел перед Нестеровым, оказались куда страшнее сказочного Кащея. Такие носят при себе все свое. Для них лишение заключено только в потере тех или иных самоличных наслаждений. Законченный эгоист, как Окунев, боится лишь угрозы для своей жизни.

Требовалось социальное обобщение. Казалось, что у многих из подследственных по «золотому делу» разорваны все общественные связи. Нестеров спросил:

— Опасны ли они для любого общества? Для любой общественной формации?

— Внешне как будто и так, — отвечал Турканов. — Во всяком случае многие из них очевиднейшие, бесспорнейшие уголовники. Но, возможно, что для некоторых из этих ваших «деятелей», живи они в капиталистических условиях, этакие «действия» были бы, по существу, попыткой подняться в ряды правящего класса. Через «черную дверь». Сколько фундаментов крупнейших состояний закладывалось внезапным обогащением — плодом вульгарнейшей и никак непозволительной уголовщины. Примеры были, но люди эти уже забыты. А вот знаменитый банкирский дом Ротшильдов. В поговорку вошло: богат, как Ротшильд. Династия. Современные Фуггеры. Вернее, Фуггеры прошлого столетия и начала этого. Один из Ротшильдов начал маркитантом в эпоху наполеоновских войн: ездил за войсками на повозочке в одну лошадь, продавал солдатам вино, водку, табачок, закуску. А у солдат скупал плоды мародерства на полях сражений и в захваченных городах. Занятие выгодное. У солдата один ранец, много не засунешь; коль сразу не превратишь в монетку, бросай. Конечно, легко лишиться шкуры. Но это уж издержки производства: «Волков бояться — в лес не ходить». Зато прибыли на таких оборотах исчисляются многими тысячами процентов. Соблазнительно! Юридически мародерство — деяние уголовно-наказуемое. Начинающий Ротшильд был попросту скупщиком краденого.

Нюх у него был. И к дням битвы под Ватерлоо этот уголовник-маркитант таскался по тылам английской армии. В первой половине дня Наполеон потеснил войска коалиции. Кто-то уже драл с поля сражения, обозники мчались в Брюссель верхом на конях с обрубленными постромками. И когда к вечеру Веллингтон с Блюхером добивали Наполеона, в тылах победителей бушевала паника. Масса людей, сопровождавших английскую армию, бросая все, устремилась в порты, к кораблям: бежали от воображаемых французов. А бойкий скупщик краденого «поставил на Веллингтона». Он вертелся среди беглецов, за грош хватал кареты, чемоданы, припасы. Словом, все, чего не утащишь на спине или не увезешь в седле. За бешеные деньги продавал лошадей. Паника перекинулась в Лондон. Связь была медленная. На материке коалиция осознавала полноту победы над Наполеоном, а на лондонской бирже произошел крах: разорялись те, кто поставил против Наполеона. Ротшильд же был уже не прохвост-мародер, а господин Ротшильд.

6

Смекнув, что происшедшего не поправишь, а жить можно везде, Михаил Трузенгельд перестал чего-либо стесняться и был не прочь безнаказанно поиздеваться над следствием.

Однажды его спросили:

— Куда вы девали эти золотые монеты?

Не смущаясь присутствием прокурора и заместителя начальника следственного отдела Главного управления милиции, Трузенгельд ответил:

— За эти монеты ваши девушки оказывали мне благосклонность.

Этика вынуждает придать гнусности, действительно сказанной Трузенгельдом, допустимую в печати редакцию.

…Преступнику, особенно преступнику известного склада, подобные выпады подсказывает ярая злоба.

Ядовитая месть обществу; мишенью служит, во-первых, каждый работник милиции. Преступники естественно и порой даже талантливо ведут свою агитацию. Именно талантливо; ненависть — энергичный советник, а злоба способна вызывать вдохновение.

Так называемый обыватель, то-есть человек, склонный пассивно жить в своем маленьком мирке и не утруждать себя критическими размышлениями о большом мире, был бы поражен, узнав, что он, беззаботно повторяя что-то, компрометирующее нашу милицию, служит покорным рупором уголовника.

…Трузенгельд отличнейше знал, что ровно ничем не рискует. Со злорадством поглядев на трех своих врагов, он изобразил испуг. По-актерски закрывшись руками, будто его ударят, — новое оскорбление присутствующих, — Трузенгельд «извинился»:

— Я пошутил. Я больше не буду.

Эти выходки, которые случаются чаще, чем можно предполагать, и бывают весьма разнообразными, не протоколируются. Протокол без подписи подследственного никому не нужен, он недействителен. И это правильно. В протоколы допросов вносится лишь то, что согласен подписать подследственный.

Истинная атмосфера допросов не доходит до общего сведения, остается неизвестной судьям и советским гражданам, присутствующим в залах судебных заседаний. Думается, что так и должно быть. Обязанность суда хладнокровно, нелицеприятно установить бесспорные факты и соразмерно им применить закон.

Дразнить же суд, издеваться над судьями опасно. Судьи защищены законом, который они могут и обязаны применить. В судах трузенгельды ведут себя невинными овечками.

Следователи надолго запоминают выходки подследственных, хотя личный гнев оскорбленного человека проходит. Как художественные образы помогают осознанию фактов, так и подобные «откровения» подследственных способствуют обобщениям и закаляют борца.

Бродкин вел себя внешне скромнее, чем Трузенгельд, но он старался уколоть Нестерова, может быть, и побольнее.

Прищурившись, Бродкин заявлял:

— Слушайте, я все показал, не вызывайте меня больше, я больше не буду давать показания.

— Почему?

— Дальше хлопочите себе сами, за свои следственные обязанности. Мне это не нужно. И так и так — кругом двадцать пять.

Нестеров не возражал:

— Да, если вы сами назначаете себе такую меру наказания, то, вероятно, суд внемлет вашему заявлению.

— Ничего, — Бродкин ухмылялся, — ваши двадцать пять я отсиживать не буду.

— Почему же не будете?

— Амнистии будут.

— А если амнистий не будет? — спрашивал Нестеров.

— Еще что-нибудь будет. — Бродкин подмигивал с наглой интимностью: один умный человек беседует с другим.

— Вы хотите сказать, что нас не будет?

— Вот именно, гражданин следователь.

— А если мы все же будем?

— Что ж, — притворно вздыхал Бродкин. — Запасусь терпением. — Он не верил, что ему придется отбывать полный срок, его надежды делились поровну между наступлением краха советской власти и амнистиями.

Бродкину хотелось оставить за собой последнее слово и лишний раз поддеть следователя, поэтому он продолжал:

— В лагере я как-нибудь проживу, имея тысячу в месяц. А выйду — мне еще останется кусочек хлеба с маслом на старость.

Неунывающий Бродкин… Печень его не беспокоила. Или болезнь проходит сама, или помогают новые лекарства, которые Бродкин получал через тюремную больницу, он не знал. Огорчительно, что он не попадет вторично к тому хирургу-профессору. Э, медицина везде одинакова, новое изобретение дойдет и в лагерь. По состоянию здоровья Бродкин будет на самых легких работах, часовщики нужны везде. Артистически владея своим ремеслом, Бродкин не боялся конкуренции.

Главное осталось в целости, — бродкинский основной капитал мог ждать двадцать пять лет. А если и не тысячу в месяц, то нечто весьма ощутимое ему обеспечит некто, оставшийся на свободе.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Среди забот следственного дела, которое охватило больше трет десятков человек, считая лишь тех, кто уже находился в заключении, Нестеров тоже подумывал о бродкинских деньгах. Бывший часовщик слыл очень богатым человеком. Трузенгельд подсказывал, что ценности, изъятые у Бродкина, составляют только часть его «капитала». И Зимороевы считали Бродкина, «в большом копитале», производя это понятие от глагола «копить».

Плох тот следователь, кто во время допроса лезет в дело за справкой. Следственный материал служит ограниченно, например, для оглашения последственному того или иного относящегося к нему показания, что, конечно, следователь не обязан помнить наизусть. Но все нити во всех подробностях и логических связях следователь держит в памяти.

В памяти Нестерова нашлось местечко для бродкинских денег. Они могли таиться где угодно, у какого-либо «верного» человека, быть зарытыми за городом, замурованными в стенах, спрятанными в погребе, как поступал Самсонов. Во всех подходящих местах дома Бродкина и в его надворных постройках Нестеров побывал. Тщетно! У того, кто прячет, — тысячи мест, кто ищет — одно: там, где спрятано.

В шкатулке Бродкина нашлись расписки бывшей владелицы дома Субековой на сумму в сто сорок тысяч рублей. Субекова показала через переводчика, что в купчей цену на дом занизили по просьбе Бродкина. Маклер по обмену жилплощади Тигренков указал, что богатые люди обычно формально снижают стоимость покупаемых ими домов.

Выяснились те или иные уголовно-наказуемые деяния людей, связанных с Зимороевыми, Бродкиным, Трузенгельдом и не по спекуляции краденым золотым песком. И все были убеждены в богатстве Бродкина.

Следователь беседовал с четырьмя последними по порядку домашними работницами Бродкина; поднимались на дневную поверхность многие характерные подробности, но тайна бродкинекого капитала не прояснялась.

Нужно поискать в саду, во дворе, в огороде. Мешал снеговой покров, а искать наудачу, разметать весь снег Нестеров не хотел. Одна из домашних работниц показала, что Бродкин любил сидеть в полотняном кресле около сарая, на том месте, где водились шампиньоны, которые хозяин сам выкапывал палочкой. Это показание запомнилось. Вторая домашняя работница подтвердила слова своей предшественницы.

И больше ничего об особых привычках Бродкина. Поиски на месте будут отложены до весны.

Если этот капитал, ускользающий от руки следствия, существовал и объяснял уверенность Бродкина в будущем, то эта же уверенность подсказывала Нестерову вывод: один Бродкин знает, где спрятаны его деньги.

2

В Москве обыск, произведенный в комнате Рики Моисеевны Мейлинсон, не дал ровно никаких результатов, кроме записки с адресом Давида Мейлинсона, проживавшего в одной южноамериканской республике. Вначале показалось, что находка не имеет отношения к спекуляции краденым золотом.

За несколько месяцев до ареста Рика Мейлинсон зарегистрировала брак с Александром Александровичем Селивановым, товароведом одной промышленной артели.

Селиванов, мужчина тридцати шести лет, то-есть моложе Рики на несколько лет, осанистый, красивый, жил со своей женой раздельно. Он пояснил, что еще не успел «съехаться» с супругой.

Муж Рики жил в небольшой, со вкусом обставленной однокомнатной квартире. На кухне, рядом с устроенным в стене холодильником, был обнаружен очень остроумный тайник, где оказались облигации займов на сумму в один миллион девятьсот тысяч рублей. Селиванов заявил, что ему лично принадлежит сто тысяч, а остальное является собственностью его жены, сохранившей фамилию Мейлинсон. Опасаясь воров, жена спрятала у мужа свое имущество.

Кроме облигаций, у Селиванова был найден адрес его родственников, которые тоже проживали в Южной Америке.

Странное совпадение, наводящее на многие мысли. Несколько забегая вперед, нужно сказать, что следствие потерпело поражение в этом пункте, как и в некоторых других деталях. Выяснить «совпадение», проследить связи не удалось.

— Скажите, гражданка Мейлинсон, у вас была связь, вы поддерживали переписку с вашим дядей, братом вашего отца, Давидом Мейлинсоном, проживающим в Южной Америке?

— Нет, не было связи.

— По закону вам не возбраняется поддерживать связь с родственниками или знакомыми, проживающими в любой части света.

— Я не переписывалась.

— А ваш отец?

— Не знаю. Тоже не переписывался.

— Зачем же вы храните адрес вашего Дяди Давида Мейлинсона?

— Не знаю. Случайно лежал. Очень давно.

— Как давно?

— Не помню. Давно. Еще до войны.

— Почему вы после войны не вернулись к себе в Гомель?

— Я хотела выйти замуж и устроить свою жизнь.

— А в Гомеле или в Котлове, где у вас родственники, вы не могли устроить жизнь?

— Мне казалось, что в Москве больше мужчин.

— Сколько вы заплатили за треть владения домом?

— Десять тысяч.

— А не больше?

— Нет. Десять тысяч. Посмотрите купчую.

— Откуда вы взяли деньги на покупку?

— Накопила.

— Когда накопили?

— Еще до войны.

— И хранили их во время войны?

— Да. Я берегла эти деньги.

— Всю войну? Возможно ли это?

— Это так.

— Вы знаете Владимира Борисовича Бродкина?

— Такую фамилию я слышала в Котлове.

— А с ним лично вы знакомы?

— Нет.

— Вы настаиваете, что Бродкина лично не знаете и что у вас на квартире в Москве он не бывал?

— Да настаиваю.

— А Михаила Федоровича, он же Фроимович, Трузенгельда вы знаете?

— Да. Это мой родственник.

— Он бывал у вас в Москве?

— Нет, не бывал.

— Это точно?

— Не помню.

— Вы покупали у него золото?

— Нет, не покупала.

— Вспомните!

— Подтверждаю, что золота у Трузенгельда не покупала.

— А у Бродкина?

— Я не знакома с Бродкиным.

— На какие деньги вы скупали облигации займов? У вашего мужа Селиванова изъяты облигации на один миллион девятьсот тысяч рублей. Он показал, что они принадлежат вам.

— Я не знаю никаких облигаций.

— Ваш муж показал, что это ваши облигации.

— Он лжет.

Вы не хотите признать, что скупали у трудящихся облигации за двадцатую часть цены, считая для себя выгодным пользоваться выигрышами и тиражами погашения?

— Это неверно. У меня нет облигаций.

3

Таково содержание записанных следователем и подписанных Рикой Мейлинсон показаний в результате двух первых допросов, длившихся в общей сложности четырнадцать часов.

Очень может быть, что Владимир Борисович Бродкин и был прав, высоко оценивая деловые качества Рики. Но с первого дня привлечения к делу Рика доказала лишь чрезвычайное упорство, лаконичность речи, способность отмалчиваться, не больше.

Ее утверждения легко опровергались. Экспертиза бумаги, на которой был записан адрес южноамериканского Мейлинсона, и самой надписи доказала, что и то и другое имеет не более чем годичную давность.

Показания соседей и прежних владельцев комнаты Рики установили, что заплатила она не десять тысяч, а тридцать пять тысяч рублей. Обман нотариуса не свидетельствовал в пользу Рики. Она лгала, скрывая свои деньги.

Выбор места жительства в Москве именно потому, что в столице больше возможности выйти замуж, вызывал некоторую иронию. Но личные дела Рики Мейлинсон никого не касались.

Утверждение же, что она скопила деньги, истраченные на покупку дома, еще до войны и берегла их много лет, возила с собой в эвакуацию, было действительно смехотворно.

На своих версиях Мейлинсон настаивала со всем упрямством. Сказывался твердый характер. Но позиция была слабой, заявления недостоверными.

Все это принадлежит к числу косвенных улик. Далеко не всегда при неправдоподобных показаниях следствию и суду удается уличить обвиняемого во лжи, опровергнув его слова показаниями свидетелей и вещественными доказательствами.

Но очевидная лживость, очевидная невероятность аргументов подсудимого возмущает самого строгого судью — Здравый Смысл — и служит тяжкой уликой во всех судах мира.

Кто-то из опрошенных по делу сослуживцев Селиванова назвал мужа Рики красавцем мужчиной. На следствии красавец проявил выдержку и трезвый ум.

Селиванов смог отвести обвинение в спекуляции государственными займами. Он предъявил опись облигаций, собственноручно составленную Рикой и озаглавленную владелицей «мои миллионы». Муж доказывал, что получил эти миллионы на хранение, сам же скупкой никогда не занимался. Часть облигаций, собственность на которые он признал, он получил на работе, часть приобрел у знакомых, «выручая» их из денежных затруднений. В доказательство он назвал несколько фамилий.

Опись нанесла ущерб Рике, которая все же до конца продолжала запираться.

С точностью и тщательностью Селиванов восстановил обстоятельства первых встреч с Рикой. Он назвал людей, у которых впервые познакомился со своей будущей женой. В дальнейшем они встречались в садике перед Большим театром. Селиванов звонил по телефону, и Рика появлялась минут через десять-пятнадцать.

Здесь Селиванов нанес жене, конечно, сам того не желая, сокрушительный удар, от которого, перед судом Здравого Смысла, ей так и не удалось оправиться.

Вольно же было Рике пользоваться тем же телефоном и тем же местом для свиданий с Бродкиным совсем в других целях! Ей следовало бы избрать иной способ встреч или с дельцом, или с поклонником.

По номеру телефона были установлены знакомые Рики, проживавшие поблизости от Большого театра. Они подтвердили, что Рика бывала у них очень часто и не только сама пользовалась их телефоном, но ее вызывали и знакомые.

Показания Селиванова придали большую силу показаниям Бродкина, от знакомства с которым упорно, до конца, отказывалась Рика Мейлинсон.

Продолжая злобно топить Трузенгельда и его близких, Бродкин точнейшим образом описал путь от трамвая номер пять к «владениям» Рики; забор, двор, надворные постройки, крыльцо, дверь, внутренность комнаты, обстановку, даже указал многие карточки в альбоме, в том числе и карточку Трузенгельда.

Так рухнула самозащита Рики Моисеевны Мейлинсон. В дальнейшем она сочла выгодным объявить неточность своих первых показаний в отношении Михаила Трузенгельда интимной связью, в которой оба когда-то состояли. Мейлинсон опасалась, что факт дойдет до ее мужа.

— Но ведь это было давно, до вашего нового брака и даже до знакомства с гражданином Селивановым, — заметил Нестеров.

— Все мужчины так глупо ревнивы, — возразила Рика, клюнув своим сорочьим носом. Как она растерзала бы всех этих милиционеров, если бы могла!

Такой позиции неубедительного, голословного и компрометирующего отрицания очевидных обстоятельств Рика держалась до конца. Не действовали улики, очные ставки.

Торговка золотом не убедила следствие, не убедила и суд. Чрезвычайные усилия адвокатов при наличии столь неумного, столь легко опровержимого отрицания фактов оказались безуспешными. Верховный Суд и другие инстанций не нашли данных для пересмотра дела и изменения приговора мосгорсуда.

Усилия следствия установить, куда ушло скупленное Рикой Мейлинсон у Владимира Бродкина краденое золото, оказались тщетными. Были догадки, в эти догадки верилось…

Пожалуй, это были не догадки, и мешало вовсе не запирательство Рики Мейлинсон: дальнейшие действия по розыску вышли за пределы компетенции наших следственных органов…

4

Остается кратко сообщить о судьбе остальных воров золота.

Сун Ша-лин, известный на приисках под именем дяди Кости, не подвергался аресту и суду по причине старческой дряхлости.

Филат Густинов, муж и жена Грозовы, Сливин, Статинов и некоторые другие лица, служившие поставщиками краденого золота для скупщиков, были судимы и осуждены на Сендунских приисках выездной сессией областного суда.

Дело одного из руководящих работников котловского паровозного депо Буенкова слушалось особо: кроме пособничества в корыстных целях сбыту краденого золотого песка, Буенков был уличен в похищении, тоже в корыстных целях, служебных бланков управления железной дороги. Печати на чистые бланки Буенков ставил, пользуясь ротозейством служащих, которым доверялось хранение печати.

Спекулянтка Совина была осуждена нарсудом в Москве.

Брелихман, жена и мать Трузенгельда, жена Бродкина, сестра Василия Луганова Матрена Буенкова и несколько других соучастников Владимира Бродкина, Михаила Трузенгельда и Зимороевых были судимы Котловским горсудом.

Были судимы и наказаны хозяйственники, продававшие и покупавшие воск у Зимороева.

Прослышав об аресте Зимороевых, Абулаев бросил на волю судьбы и бога престарелую жену, дом с комнатами, увешанными коврами и прочее труднодвижимое имущество. Верный слуга увез с собой жену своего хозяина Иксанова. Впоследствии из-за слишком приметного лица Абулаев был задержан в Астрахани. Спутницы при нем не оказалось. Абулаев показал, что молодая женщина «поссорилась и ушла». Ее след потерялся. Она не принимала участия в преступных делах Иксанова и Абулаева.

Непроницаемая маска Абулаева скрывала упорный характер, но недалекий ум. Абулаев кончил тем, что сообщил следствию много интересного. Однако отлично законспирированного Иксанова не удалось установить.

Иксанов-Иканов-Соканов-Бердыев-Коканов-Агишев и прочее был установлен и изобличен значительно позже, в ходе следствия по делу крупного б-ского хозяйственника, человека, известного Магомету Абакарову под именем Хусейна, Хуссайна, Гуссайна или Гусейна. На этой фигуре замкнулся один из своеобразных кругов, которые проделывало золото, краденное на Сендунских приисках.

5

Дело Александра Окунева, Антонины Окуневой, Томбадзе, Абакарова и других слушалось в С-и. Суд признал, что А. Окунев не виновен в убийстве своего брата Г. Окунева и поэтому не был применен закон о наказании за умышленное убийство.

На процессе среди других выделялся Арехта Брындык. Выдержанный, неторопливый, он спокойно признал все свои связи с Гавриилом и Александром Окуневыми и с Леоном Томбадзе. Рассказал и о всех известных ему делах художественной артели «Кавказ».

Что же касается того, куда сам Брындык продавал скупаемое краденое золото, подсудимый, как и на предварительном следствии, сослался на какого-то Даниила Михайловича, с которым он когда-то познакомился в доме отдыха и фамилию которого забыл. Этому Даниилу Михайловичу, периодически заезжавшему в Н-к, Брындык якобы и продавал золото, для чего встречался со скупщиком не дома, а на автобусной остановке.

Брындык был арестован позже всех, весной, месяцев через пять после ареста Томбадзе. Он был взят в поезде железной дороги недалеко от Днепропетровска, во время стоянки у Пятихатки, то-есть между Прилуками и Днепропетровском. Он был опознан по одному из очень многих оттисков снятых с его фотокарточки, а фотокарточка была изъята из личного дела Брындыка в артели «Кавказ».

Много оттисков ходило по Украине в руках работников милиции. Товарищи из Главного управления милиции, распорядившиеся рассылкой, руководствовались некоторыми обобщениями. Знание ими человеческой психологии подтвердилось в деле поимки скупщика золотого песка…

Брындыка тянуло к родным местам, к Прилукам, к Третьиновке, к речке со странным для чужого уха старинным именем Лисогор. Большой, чрезмерно большой срок — разлука на двадцать пять лет. За четверть века прутик превращается в развесистое дерево, а от старого дерева может не остаться и пня. Человек знает, и все же его взгляд неудержимо стремится к юным лицам, будто бы долгое отсутствие лишь его одного неузнаваемо изменило, будто бы его ждут, остановившись во времени, те, кого он покинул молодыми. Чужим он проходит по знакомым улицам, чужими смотрят на него состарившиеся дома. В квартире, где когда-то жили близкие, ему скажут: «Таких здесь и не бывало».

Нелегко для души путешествовать в прошлом, в странных и смешных для молодежи поисках невозвратного.

Что делал Брындык пять месяцев, кого повидал и где, кроме Прилук, находился, выяснить не удалось. Денег при нем нашлось немного. Будучи задержан, он не потерял спокойствия и на вопрос ответил без уверток:

— Да. Я Арехта Григорьевич Брындык.

Даниил Михайлович с неизвестной Брындыку фамилией и автобусная остановка, служившая местом передачи золота и получения денег, так и остались в деле.

Эту невероятную сказку Брындык твердил на предварительном следствии, повторял на суде. От последнего слова Брындык отказался и приговора не обжаловал, вопреки тому, что обычно делают все осужденные.

6

До мирно и честно проживавшего в З-ке Григория Маленьева следствие добралось, уже приближаясь к завершению.

Что-то кольнуло Нестерова, когда к нему ввели рослого, свежего молодца-крепыша.

Со дня отъезда из Сендунов Григорий Маленьев вел трезвую жизнь, избавился от нездорового алкогольного жирка, поздоровел, даже помолодел.

— В строю служил? Артиллерист? — догадался Нестеров.

— Точно так. Сержант артиллерии, — по-солдатски ответил Маленьев.

Верно, артиллерист, и типичный…

— Так как же ты дошел до жизни такой! — с досадой, с горечью воскликнул Нестеров.

— Эх, — и Маленьев махнул рукой, — погнался за легкой наживой, бешеные деньги сами лезли в карман! Чего уж тут!..

— А с кем связался-то! — не мог удержаться Нестеров. — И не стыдно?

— Теперь я вроде опомнился, — ответил Маленьев, глядя в угол.

— Что же будем делать? — спросил Нестеров.

— Отрабатывать буду свою вину…

Маленьев ничего не скрывал от следствия и на суде каялся с очевидной искренностью. В кассационной жалобе, полностью признавая справедливость приговора, Маленьев ссылался на боевые заслуги, семейное положение и просил о смягчении наказания. О Маленьеве горячо ходатайствовала семья спасенного им мальчика. Верховный Суд счел Маленьева социально безопасным, уменьшил срок и заменил заключение условным приговором.

Дело Зимороевых, Бродкина, Мейлинсон, Трузенгельда, Маленьева и других слушалось Московским городским судом. Бродкин и Трузенгельд продолжали топить один другого на судебном следствии. Особенно язвительно Бродкин преследовал Рику Мейлинсон. Пятидесятилетний Николай Зимороев ссылался на влияние отца. Петр Алексеевич Зимороев оставался верен себе. И в последнем слове он заявил, как показалось присутствующим, не без иронии:

— Прошу суд учесть наш возраст и дать нам, сколько мы принять сможем. Годочков пять мы еще примем. А больше может и не выйти. Так что в долгу перед судом не остаться бы нам.

Определив степень вины каждого подсудимого, суд назначил меры наказания и вынес особое определение, в котором указал, что контроль за охраной государственного имущества на Сендунских золотых приисках поставлен слабо.

7

Железный рокот тяжелой створки. Безразлично-холодные глаза дежурного смотрят на заключенного, на сопровождающий его документ, предъявленный конвоем, и опять на заключенного. Запомнить, что ли, хотят эти глаза, бесстрастные, как объектив фотоаппарата?

Десять шагов под сводом, и вторая железная дверь, и та же гнетущая процедура.

Во дворе тюрьмы охватывает цепкий, особенный, никогда не слыханный липкий запах. Конвой ведет прямо, вправо, влево по внутренним тюремным дворам, разрезанным высокими кирпичными стенами. В стенах железные ворота, калитки. Кругом окна с козырьками, за козырьками есть, наверное, и решетки.

Каменные лестницы с истертыми ступенями, коридор, еще лестница, опять коридор. Сапоги тяжело стучат по асфальтовому полу, шаги сопровождаются особенным гулом, как нигде. Дверь с круглым глазком. Все…

Люди, о гадкой жизни и о преступлениях которых было рассказано, ушли из следственной тюрьмы. Их ждет работа, определяемая в лагере в соответствии с их физическими силами. Некоторых ждет и искупление и перерождение — тех, кто осознал уже или еще осознает тяжесть своей вины перед обществом.

Полковник Турканов, старший лейтенант Нестеров и их товарищи в милицейской форме охраняют нашу границу. Их трудное, благородное дело не окончено.

Март 1955 года

Москва.