Онлайн чтение книги Жена мудреца (Новеллы и повести)
Судьба барона фон Лейзенбог. (Перевод А. Ибрагимова)

В один теплый майский вечер Клара Хелль наконец снова выступила в партии Царицы ночи[38]Царица ночи — партия в опере Моцарта «Волшебная флейта».. Причина, побудившая ее оставить оперу почти на два месяца, была хорошо известна. Пятнадцатого марта, при падении с лошади, князь Рихард Беденбрук разбился так сильно, что через несколько часов — все это время Клара не отходила от него ни на шаг — умер у нее на руках. Отчаяние Клары было столь велико, что сперва опасались за ее жизнь, потом за ее рассудок и до самого недавнего времени — за ее голос. Это последнее опасение оказалось настолько же неосновательным, как и предыдущие. Публика приветствовала ее появление дружески, но как бы выжидательно; однако после первой же большой арии ее близкие друзья могли спокойно принимать поздравления от знакомых. На четвертом ярусе лучилось радостью румяное личико маленькой фрейлейн Фанни Рингейзер; и завсегдатаи галерки понимающе улыбались своей подружке. Все они знали, что, хотя Фанни дочь простого мастера-позументщика из Марияхильфского квартала[39]Марияхильфский квартал — один из наиболее оживленных торговых районов Вены., она принадлежит к интимному кругу популярной певицы, которая нередко приглашает ее к себе в дом, и что она втайне любила покойного князя. В антракте Фанни рассказала своим друзьям и подругам, что это барон фон Лейзенбог подал Кларе мысль избрать для дебюта Царицу ночи — из тех соображений, что темное платье более всего отвечает ее настроению.

Сам барон сидел в партере — как всегда, в первом ряду, с краю, у среднего прохода — и благодарил знакомых, которые его поздравляли, приветливой, но почти скорбной улыбкой. В этот день в его душе теснились воспоминания. Он познакомился с Кларой десять лет тому назад. В те дни он заботился о музыкальном образовании одной юной рыжеволосой дамочки, отличавшейся гибкостью стана, и как-то раз присутствовал на вечернем спектакле в школе пения фрау Эйзенштейн, где его протеже впервые предстала перед публикой в партии Миньон[40]Миньон — героиня одноименной оперы (1866) французского композитора Тома, написанной по мотивам Гете.. В этот самый вечер он увидел и услышал Клару, которая в той же сцене пела Филину[41]Филина — вторая женская партия оперы «Миньон».. Он был тогда молодым человеком двадцати пяти лет, независимым и не склонным к излишним церемониям. Ему больше не было дела до Миньон; едва кончился концерт, он попросил фрау Натали Эйзенштейн представить его Филине и, не долго думая, предложил ей свое сердце, состояние и свои связи с театральной администрацией. Клара жила тогда вместе с матерью, вдовой высокопоставленного почтового чиновника, и была влюблена в молодого студента-медика, к которому часто заходила поболтать за чашкой чая в его комнату — он жил в Альзерфорштадте. Она отклонила настойчивые домогательства барона; но ухаживания Лейзенбога привели ее в странно разнеженное настроение, и в этом настроении она сделалась любовницей студента. Барон, от которого она отнюдь не скрывала этого, вернулся к своей рыжеволосой протеже, но продолжал поддерживать знакомство с Кларой. Каждый праздник, который давал к тому повод, он посылал ей цветы и конфеты, а время от времени наносил визит вдове почтового чиновника.

Осенью Клара получила свой первый ангажемент в Детмольде. Барон фон Лейзенбог — тогда еще министерский чиновник — воспользовался рождественским отпуском, для того чтобы нанести визит Кларе. Он знал, что медик — уже не студент, а врач и в сентябре женился, и снова возлелеял надежды. Но Клара, с обычной своей прямотой, при первой же встрече заявила барону, что за это время у нее появилась новая привязанность — тенор придворного театра; и, таким образом, Лейзенбог увез из Детмольда лишь воспоминание о прогулке по городскому парку и об ужине в ресторане при театре в обществе нескольких артистов и артисток. Несмотря на холодный прием, барон приезжал в Детмольд еще несколько раз; как человек, преданный искусству, он порадовался большим успехам Клары; что касается прочего, то он рассчитывал на следующий сезон, когда тенор должен был уехать по контракту в Гамбург. Но и в новом году его постигло разочарование: Клара нашла нужным пойти навстречу желаниям крупного торговца голландского происхождения — по имени Луис Ферхайен.

Когда на третий сезон Кларе предложили место в Дрезденском театре, барон, перед которым, несмотря на молодость, открывалась блестящая карьера, вышел в отставку и переехал в Дрезден. Теперь он проводил все свои вечера у Клары и ее матери — та оставалась в блаженном неведении относительно всех увлечений своей дочери, — и у него снова возродились надежды. К сожалению, у голландца была пренеприятная привычка: в каждом письме он сообщал, что приезжает на следующий день, давал своей возлюбленной понять, что она окружена целым войском соглядатаев, и грозил ей — в случае нарушения верности — мучительнейшей казнью. Но так как его приезд все откладывался, а Клара была в состоянии, близком к истерии, барон Лейзенбог решил любой ценой покончить с этой историей и направился в Детмольд для личных переговоров с голландцем. К его изумлению, голландец объявил, что свои письма с любовными излияниями и угрозами он пишет единственно из рыцарских чувств и что у него нет более заветного желания, чем освободиться от всех обязательств на будущее. Лейзенбог, обрадованный, вернулся в Дрезден и сообщил Кларе о счастливом исходе переговоров. Она выразила ему сердечную признательность, но тотчас пресекла его попытки добиться ее благорасположения с решительностью, которая не слишком приятно поразила барона. Когда он стал ее расспрашивать, она призналась ему, что в его отсутствие к ней воспылал сильной страстью сам принц Каэтан; он поклялся наложить на себя руки, если она не преклонит слух к его мольбам. Само собой разумеется, в конце концов ей пришлось уступить: не могла же она повергнуть в безграничную скорбь царствующий дом и страну.

Лейзенбог оставил город почти в полном отчаянии и возвратился в Вену. Там он пустил в ход все свои связи, и именно благодаря его стараниям Клара уже на следующий год получила приглашение выступить в Венской опере. После успешной гастроли она начала свои октябрьские выступления, и посланная бароном корзина с прекрасными цветами, которую в первый же вечер она нашла в своей театральной уборной, казалось, выражала в одно и то же время и мольбу и надежду. Однако восторженному почитателю, который ее ожидал после спектакля, пришлось убедиться, что оп снова опоздал. Блондин-коррепетитор — он же сочинитель популярных романсов — получил на нее права, которые она не хотела нарушить ни за что на свете.

С тех пор минуло семь лет. За коррепетитором последовал отважный наездник господин Клеменс фон Родевиль, за господином Клеменсом — капельмейстер Винценц Клауди, который, случалось, дирижируя оперой, подпевал так громко, что заглушал голоса певцов; за капельмейстером — граф фон Альбан-Раттони, человек, который сперва проиграл в карты свои поместья в Венгрии, а потом выиграл замок в Нижней Австрии; за графом — Эдгар Вильгельм, автор балетных либретто, музыку к которым он щедро оплачивал из своих денег, а также трагедий, для исполнения которых он снимал театр Янча, и стихотворений, печатавшихся самым изысканным шрифтом в глупейшей из дворянских газет в его резиденции; за господином Эдгаром Вильгельмом — Амандус Мейер, молодой человек не старше девятнадцати лет, очень красивый собой; все его достояние заключалось в фокстерьере, обученном стоять на голове; за Мейером — самый элегантный аристократ во всей империи — князь Рихард Беденбрук.

Клара никогда не делала тайны из своих увлечений. Она неизменно вела простой бюргерский дом, где лишь изредка менялись хозяева. Клара пользовалась необычайной любовью публики. Она снискала себе благожелательное отношение и в высших сферах благодаря тому, что каждое воскресенье посещала мессу, дважды в месяц ходила к исповеди, не снимала с груди образок мадонны, освященный самим папой, и никогда не ложилась спать, не сотворив молитвы. На всех благотворительных базарах она непременно была продавщицей; и представительницы высшего света, так же как и дамы из еврейских финансовых кругов, чувствовали себя осчастливленными, когда могли продавать свои товары в одной палатке с Кларой. Молодых поклонников и поклонниц, которые поджидали ее у выхода, она одаряла обворожительной улыбкой. Преподнесенные ей цветы певица раздавала терпеливой толпе, а однажды, когда цветы остались в ее уборной, пропела своим милым венским говорком, который так шел ей: «Бог ты мой, салат-то я оставила в каморке. Кому нужна эта травка, пожалуйте ко мне завтра днем». Она села в карету, высунула голову из окошка и, уже отъезжая, крикнула: «Будет вам и по чашке кофе».

Среди тех немногих, кто рискнул воспользоваться ее приглашением, была и Фанни Рингейзер. Клара заговорила с ней в шутливом тоне, снисходительно, как эрцгерцогиня, расспросила ее о родных, и болтовня этой свежей девушки, чье восхищение она завоевала, доставила ей столько удовольствия, что Клара пригласила ее зайти снова. Фанни повторила свой визит и в скором времени сумела завоевать в доме певицы почетное положение, которое она сохраняла тем успешнее, что в ответ на все доверие никогда не дозволяла себе ни малейшей фамильярности. В течение года Фанни получила множество предложений руки и сердца — по большей части от сыновей марияхильфских фабрикантов, ее партнеров по балам, — на все эти предложения она отвечала отказом, ибо с неизменным постоянством влюблялась поочередно во всех избранников Клары.

Князя Беденбрука Клара любила с такой же верностью, как и его предшественников, но с большей глубиной чувства; и Лейзенбог, который при всех своих разочарованиях никогда не терял окончательной надежды, начинал всерьез опасаться, что долгожданное счастье может ускользнуть от него. Всякий раз, как только он замечал, что очередной возлюбленный Клары впадает в немилость, он отсылал прочь свою любовницу, чтобы быть готовым к любой неожиданности. Так же поступил он и после внезапной кончины князя Рихарда, не потому, что имел основание надеяться, а просто так, по привычке. Горе Клары казалось таким безграничным, что все думали: она навсегда покончила со всеми радостями жизни. Каждый день она ездила на кладбище и клала цветы на могилу усопшего. Она перестала носить светлые платья и заперла драгоценности в самый дальний ящик бюро. Ее долго отговаривали от намерения покинуть сцену.

Но вот она снова выступила — и выступление это прошло с большим блеском; после этого ее жизнь — по крайней мере, с внешней стороны — потекла своим обычным чередом. Вокруг нее снова собрались отдалившиеся было друзья. Появился музыкальный критик Бернгард Фейерштейн, чей сюртук — в зависимости от меню обеда, который он вкушал в тот день, — украшали то шпинатные, то помидорные пятна, и, к вящему удовольствию Клары, бранил ее коллег по театру и даже самого директора. Как и прежде, она принимала неназойливые и почтительные ухаживания со стороны двух кузенов князя Рихарда, Беденбруков по другой линии, — Люция и Кристиана. Она стала принимать у себя одного из сотрудников французского посольства и молодого чешского пианиста-виртуоза и десятого июня впервые посетила бега. Но, как выразился не лишенный поэтического дарования князь Люций, пробудилась только ее душа — сердце же по-прежнему было погружено в дремоту. Да, достаточно было кому-нибудь из ее друзей — будь то юноша или старик — уронить хотя бы самый тонкий намек на то, что в мире существуют нежные привязанности или страсти, как улыбка мгновенно сбегала с ее лица, глаза мрачно устремлялись в одну точку, а иногда, поднимая руку, она делала странный жест — точно хотела защититься от людей.

Во второй половине июня скандинавский певец Зигурд Ользе пел в Венской опере Тристана. У него был чистый и сильный голос, хотя и не слишком благородного тембра; роста он был необыкновенно высокого, с некоторым предрасположением к полноте; в спокойном состоянии лицо его было лишено всякого выражения, но стоило ему запеть, как его серые, со стальным блеском глаза вспыхивали таинственным внутренним огнем, и своим голосом и взглядом он буквально зачаровывал всех присутствующих, особенно женщин.

Клара сидела в театральной ложе — вместе с несколькими товарищами, не занятыми в тот вечер. Казалось, она одна-единственная остается безучастной. На следующее утро, в канцелярии директора, ей представили Зигурда Ользе. Она проронила несколько любезных, но довольно-таки холодных слов о его исполнении. В тот же день, так и не получив приглашения, он нанес ей визит. У нее дома он нашел барона Лейзенбога и Фанни Рингейзер. Зигурд пил вместе с ними чай. Он рассказывал о своих родителях, простых рыбаках из маленького норвежского городка, о том, как его талант — не истинное ли это чудо? — был открыт одним путешествующим англичанином, который причалил на своей белой яхте к берегу далекого фиорда, о своей жене, итальянке, умершей во время их свадебного путешествия по Атлантическому океану, на дне которого и покоятся ее останки. После того как он попрощался и ушел, воцарилось долгое молчание. Фанни уставилась взглядом в пустую чашку; Клара присела за пианино, упершись локтями в опущенную крышку; подавленный безмолвным страхом, барон пытался отгадать, почему за все время рассказа Зигурда о его свадебном путешествии Клара ни разу не делала того странного жеста, которым со смерти князя она отметала все намеки на то, что в мире могут существовать нежные или пылкие чувства.

Продолжая свою гастроль, Зигурд Ользе спел Зигфрида и Лоэнгрина. На всех спектаклях Клара бесстрастно восседала в своей ложе. Певец, который не общался ни с кем, кроме норвежского посланника, теперь каждый день, пополудни, являлся в дом Клары, где обычно заставал Фанни Рингейзер и неизменно — барона фон Лейзенбог.

Двадцать седьмого июня Зигурд выступил в последний раз: он пел партию Тристана. Клара, как и прежде невозмутимая, сидела в своей ложе. На другой день она поехала с Фанни на кладбище и возложила огромный венок на могилу князя. Вечером она устроила прием в честь певца, который на следующий день отъезжал из Вены.

Друзья собрались в полном составе. Пылкая страсть, которую Зигурд питал к Кларе, ни для кого не составляла тайны. По своему обыкновению, певец говорил много и взволнованно. Между прочим, он упомянул о том, как во время его последней поездки на корабле супруга одного русского великого князя, аравитянка, нагадала ему по руке, что вскоре начнется роковая полоса в его жизни. Он твердо верил в это прорицание, да и вообще суеверие, по всей видимости, означало для него нечто большее, чем один из способов привлечь к себе интерес. Не умолчал он и еще об одном случае, который, впрочем, и без того был хорошо известен: в прошлом году, едва успев прибыть в Нью-Йорк, где он должен был дать гастроль, он в тот же день, — да что там! — в тот же час, несмотря на высокую неустойку, отплыл на корабле обратно в Европу только потому, что на пристани у него между ног прошмыгнула черная кошка. И подлинно, у него имелись все основания для того, чтобы верить в подобную таинственную связь между необъяснимыми приметами и людскими судьбами. Однажды вечером, перед выступлением в Ковент-Гарденском театре[42]Ковент-Гарденский театр — крупнейший оперный театр Англии, основанный в 1732 г. в Лондоне, он позабыл произнести некое заклинание, которому его научила бабушка, и внезапно у него сорвался голос. А как-то ночью во сне ему явился крылатый дух в розовом трико и предрек смерть его любимца-гримера — и вправду на следующее утро несчастного нашли в петле. Кроме того, Зигурд постоянно носил при себе краткое, но весьма любопытное, письмо, полученное им на спиритическом сеансе в Брюсселе от духа умершей певицы Корнелии Лухан, где на хорошем португальском языке предсказывалось, что он непременно станет величайшим певцом Старого и Нового Света... Когда спиритическое письмо, написанное на розовой бумаге фирмы Глинвуд, стало переходить из рук в руки, собравшимися овладело глубокое волнение. Но сама Клара ничем не выдавала своих чувств — если они у нее были — и только изредка равнодушно кивала головой. И однако же, Лейзенбог был в сильнейшем беспокойстве. От его обостренной проницательности не укрылись отчетливые признаки надвигающейся опасности. Прежде всего Зигурд, подобно прежним возлюбленным Клары, проявлял к нему за ужином явную симпатию, пригласил его в свое имение, находившееся в Мольдском фиорде, и в конце концов перешел на «ты». Кроме того, когда Зигурд обращался к Фанни Рингейзер, она дрожала всем телом; когда он взглядывал на нее серыми, со стальным отливом, глазами, она попеременно то краснела, то бледнела; а когда он заговорил о своем предстоящем отъезде, она громко расплакалась. Но Клара хранила спокойный и сосредоточенный вид. Она не отвечала на жгучие взгляды Зигурда, беседовала с ним не более оживленно, нежели с другими, а когда, на прощанье, он поцеловал ей руку и поднял на нее глаза, в которых можно было прочесть мольбу, обещание, отчаяние, — ее веки были полусомкнуты, а черты лица — недвижимы. На все это Лейзенбог взирал с недоверием и опаской. Но по окончании званого ужина, когда все стали прощаться, барона ожидал большой сюрприз. Он протянул руку Кларе последним и собирался уже удалиться, как вдруг она крепко сжала его руку и прошептала: «Возвращайтесь». Ему почудилось, что он ослышался. Но она снова стиснула его руку и, приблизив губы к его уху, повторила: «Возвращайтесь. Я вас ожидаю через час».

Он вышел вместе с другими, почти не помня себя от радости. Вместе с Фанни они проводили Зигурда до гостиницы: его дифирамбы Кларе доносились до барона как бы издали; потом, в мягкой ночной прохладе, он провел Фанни Рингейзер по безмолвным улицам в Марияхильфский квартал и, как сквозь туман, видел, что по ее юным, румяным щечкам катятся безудержные слезы. Потом он взял извозчика и вернулся к дому Клары. Он увидел занавески ее спальни, сквозь которые пробивался свет; увидел, как мимо скользнула ее тень; ее головка выглянула из-за края занавески и кивнула ему. Нет, это не привиделось ему во сне — она ожидала его.

На следующее утро барон фон Лейзенбог поехал верхом на прогулку в Пратер. Он чувствовал себя счастливым и помолодевшим. В позднем исполнении своего заветного желания он усматривал глубокий смысл. То, что он пережил этой ночью, явилось для него величайшей неожиданностью и в то же время не чем иным, как продолжением и естественной кульминацией его отношений с Кларой. Ему казалось, что иначе и не могло произойти, и он строил планы на ближайшее и на более отдаленное будущее. «Через сколько времени она уйдет со сцены? — размышлял он. — Может быть, через четыре года? Или через пять? Тогда, но не раньше, я женюсь на ней. Мы поселимся где-нибудь совсем близко от Вены — в Санкт-Фейте или Лайнце. Я куплю или прикажу выстроить по ее вкусу небольшой домик. Мы будем вести уединенный образ жизни, но часто совершать большие путешествия... в Испанию, Египет, Индию...» Продолжая предаваться мечтам, он пустил свою лошадь быстрым аллюром по лугу, мимо сарая с сеном. Затем снова выехал на главную аллею и около Звезды[43]Звезда (Пратерштерн) — центральная площадь Пратера. Пратера пересел в свою карету. У Фоссати он остановился и послал Кларе букет изумительных темных роз. Он позавтракал у себя дома, на площади Шварценберга, как всегда, в одиночестве и улегся на диван. Его охватила страстная тоска по Кларе. Что значили для него все другие женщины?.. Развлечение — не больше. И он предвосхищал наступление дня, когда Клара скажет ему: «Что значили для меня все другие? Ты — первый и единственный, кого я люблю...» Он лежал на диване с закрытыми глазами, и в его памяти — один за другим — проходили ее прежние возлюбленные... Да, это так: она никого не любила до него, а его, может быть, всегда и во всех!..

Барон оделся и неторопливым шагом, как бы желая продлить на несколько мгновений радостное предвкушение встречи, направился по хорошо знакомому пути к ее дому. На Ринге было еще много гуляющих, но чувствовалось, что весна — уже на исходе. И Лейзенбог радовался, что впереди — лето, когда он сможет поехать с Кларой на морское побережье или в горы, и ему пришлось взять себя в руки, чтобы не выразить своего ликования вслух.

Перед ее домом он остановился и посмотрел на окна. Отражавшийся в них свет вечернего солнца слепил ему глаза. Он поднялся по лестнице на третий этаж и позвонил у ее дверей. Никто не открывал. Он позвонил еще раз. Никто не открывал. И только тогда барон заметил, что на двери — замок. Что это означает? Он ошибся дверью?.. Она не вывешивала дощечку со своим именем, но напротив он прочитал знакомую надпись: «Подполковник фон Йелесковитц». Сомнения нет: он стоит перед ее квартирой, и ее квартира на замке. Он сбежал вниз по лестнице и рывком распахнул дверь в привратницкую. Внутри царил полумрак; на кровати сидела жена привратника, один ребенок выглядывал сквозь подвальное оконце на улицу, другой наигрывал на гребешке какую-то непонятную мелодию.

— Фрейлейн Хелль нет дома? — спросил барон. Женщина встала.

— Нет, господин барон, фрейлейн Хелль уехала...

— Что — воскликнул барон. — Ах да, верно, — тотчас добавил он, — в три часа, не так ли?

— Нет, господин барон, фрейлейн уехала в восемь утра.

— Но куда?.. Я хочу сказать, она поехала прямо в... — он сказал наугад, — поехала прямо в Дрезден?

— Нет, господин барон, она не оставила никакого адреса. Сказала, что напишет, где будет.

— Ах, так... да... да... ну конечно же... Весьма благодарен.

Лейзенбог повернулся и вышел на улицу. Не удержавшись, он оглянулся на дом. Как совершенно по-иному отражалось вечернее солнце в окнах! Город казался грустным; он словно был придавлен тяжелой духотой летнего вечера. Клара уехала?! Почему?.. Бежала от него?.. Что это означает?.. Он хотел было поехать в оперу. Но тут же вспомнил, что через день театральный сезон заканчивается, — вот уже два дня, как Клара не участвует в спектаклях.

Он поехал на Марияхильферштрассе, семьдесят шесть, где жили Рингейзеры. Дверь отворила пожилая кухарка; она посмотрела на элегантного посетителя с некоторым недоверием. Он попросил позвать фрау Рингейзер.

— Фрейлейн Фанни дома? — выдохнул он с волнением, которого не мог больше сдержать.

— В чем дело? — резко спросила фрау Рингейзер. Барон представился.

— Ах, так, — сказала фрау Рингейзер, — прошу пожаловать в комнату, господин барон.

Он остался в передней и повторил свой вопрос:

— Фрейлейн Фанни дома?

— Пройдите же в комнату, господин барон. Лейзенбог вынужден был последовать за ней. Он оказался в невысокой, полутемной комнате, обставленной мебелью с обивкой из голубого бархата, с репсовыми оконными занавесками того же цвета.

— Нет, — сказала фрау Рингейзер, — Фанни нет дома. Ее же увезла с собой в отпуск фрейлейн Хелль.

— Но куда? — спросил барон, остановив пристальный взгляд на пианино, где в тонкой позолоченной рамке стояла фотография Клары.

— Не знаю, — заявила фрау Рингейзер. — В восемь часов утра фрейлейн Хелль сама приехала сюда с просьбой отпустить с ней Фанни. И она была так мила, что у меня не хватило духу отказать ей.

— Но куда?.. Куда?.. — допытывался Лейзенбог.

— Не могу сказать. Фанни протелеграфирует мне, как только фрейлейн Хелль решит, где остановиться. Возможно, уже завтра или послезавтра.

— Так, — произнес Лейзенбог, опускаясь в небольшое плетеное креслице перед пианино. Он помолчал несколько мгновений, затем внезапно поднялся, пожал руку хозяйке, попросил извинения за доставленное беспокойство и медленно спустился по темной лестнице старого дома.

Он покачал головой. Поистине, она сделалась очень осторожной!.. Даже более осторожной, чем нужно... Могла бы уже, кажется, знать, что навязчивость — не в его натуре.

— Куда же теперь, господин барон? — спросил кучер, и только тогда Лейзенбог опомнился. Он сидел в открытой коляске, неподвижно глядя перед собой.

— В отель Бристоль, — ответил барон, повинуясь внезапному наитию.

Зигурд Ользе еще не уехал. Он с восторгом принял барона у себя в номере и просил его провести с ним последний вечер его пребывания в Вене. Одно то, что Зигурд Ользе — в Вене, было приятным сюрпризом для Лейзенбога, но оказанный ему любезный прием тронул его чуть не до слез. С места в карьер Зигурд завязал разговор о Кларе. Он просил Лейзенбога рассказать о ней все, что он может, — ведь он же знает, что в лице барона перед ним ее самый старый и верный друг. Сидя на сундуке, Лейзенбог постарался удовлетворить его желание. Возможность говорить о Кларе доставляла ему облегчение. Он поведал певцу почти все — за исключением некоторых вещей, о которых, как человек чести, он почел долгом умолчать. Зигурд внимал ему с видимым восхищением.

За ужином певец предложил другу покинуть в тот же вечер Вену и поехать вместе с ним в его имение близ Мольде. У барона словно камень с души свалился. Он отклонил предложение, но обещал Ользе навестить его как-нибудь летом.

На вокзал они поехали вдвоем.

— Не сочти меня за глупца, — сказал Зигурд, — но я хочу еще раз проехать мимо ее окон.

Лейзенбог поглядел на него искоса. Что это: попытка отвести ему глаза? Или последнее доказательство непричастности певца?.. Когда они подъехали к дому Клары, Зигурд послал воздушный поцелуй в сторону ее закрытых окон. Потом промолвил:

— Передай ей от меня поклон. Лейзенбог кивнул.

— Хорошо, передам. Когда она вернется. Зигурд изумленно воззрился на него.

— Ведь она уехала, — добавил барон, — Уехала сегодня утром — не простившись, как и обычно, — прилгнул он.

— Уехала? — эхом откликнулся Зигурд и впал в задумчивость. Оба замолкли.

Перед отправлением поезда они обнялись, как старые друзья.

Ночью барон рыдал в своей постели — этого с ним не бывало со времен детства. Единственный час радости, пережитый им с Кларой, казалось, потонул в мрачном кошмаре. Ему мнилось, что глаза ее сверкали прошлой ночью каким-то безумным блеском. Теперь он понял все. Слишком рано поспешил он на ее зов. Тень князя Беденбрука все еще витает над ней; и Лейзенбог чувствовал, что обладал Кларой лишь для того, чтобы потерять ее навек.

Дня два он бродил по Вене, не зная, на что ему употребить свои дни и ночи; все, что прежде помогало ему коротать время: чтение газет, игра в вист, верховая езда — сделалось для него глубоко безразлично. Весь смысл его существования был сосредоточен в Кларе, и ему даже казалось, что его отношения с другими женщинами — лишь отраженный отблеск его страсти к Кларе. Словно на веки веков легла на город какая-то серая дымка; люди разговаривали с ним приглушенными голосами, бросали на него странные — нет, вероломные взгляды. Однажды вечером он съездил на вокзал и, сам не зная зачем, взял билет в Ишль[44]Ишль — курорт в Верхней Австрии, известный своими лечебными ваннами.. Там он встретил знакомых, которые без всякой задней мысли стали расспрашивать его o Кларе; он отвечал раздраженно и грубо и был вынужден драться на дуэли с господином, до которого ему не было ровно никакого дела. Он встал к барьеру без всякого волнения, услышал, как мимо уха просвистела пуля, и выстрелил в воздух, а через полчаса после поединка покинул Ишль. Где только он не перебывал: в Тироле, в Энгадине[45]Энгадин — долина реки Инн в Швейцарии, известная своим лечебным климатом., в Бернских Альпах, на Женевском озере; чем только не занимался: греб, преодолевал горные перевалы, взбирался на вершины, а однажды даже заночевал в хижине альпийского пастуха, но все это время он имел так же мало понятия о том, что с ним было накануне, как и о том, что с ним будет на следующий день.

Однажды ему переслали из Вены телеграмму. Он распечатал ее дрожащими пальцами. И вот что прочитал: «Если ты мой друг, сдержи свое слово и срочно приезжай ко мне; мне нужен друг. Зигурд Ользе». Лейзенбог ни на миг не сомневался, что содержание письма имеет какое-то отношение к Кларе. Он собрался с наивозможной поспешностью и с первой же оказией выехал из Экса, где тогда находился. Нигде не останавливаясь, он проехал через Мюнхен в Гамбург и сел на корабль, который через Ставангер[46]Ставангер — порт в Норвегии, расположенный на берегу залива Буккефьорд. доставил его в Мольде, куда он прибыл ясным летним вечером. Время, проведенное в пути, показалось ему целой вечностью. Его душа оставалась равнодушной ко всем красотам природы. И в последнее время он не мог воскресить в своей памяти ни Клариного голоса, ни хотя бы черт ее лица. У него было впечатление, что он не был в Вене уже много лет, целые десятки лет. Но когда он увидел на берегу Зигурда — в белом фланелевом костюме и белой фуражке, — ему почудилось, что он расстался с ним только вчера. Как ни тяжело у него было на сердце, он, улыбаясь, ответил с палубы на приветствие Зигурда и с бодрым видом спустился по трапу.

— Тысячу раз благодарю тебя за то, что ты откликнулся на мой зов, — сказал Зигурд. И просто добавил: — А мне — конец.

Барон оглядел его. Зигурд был страшно бледен; волосы у него на висках поседели — это сразу бросалось в глаза. Через его руку был переброшен зеленый плед, отливавший каким-то матовым глянцем.

Улыбка застыла на лице барона.

— В чем дело? Что произошло? — спросил он.

— Сейчас узнаешь, — проговорил Зигурд Ользе.

Барон был поражен тем, что голос Зигурда несколько утратил свою прежнюю звучность. Они покатили в маленькой, тесной коляске по красивой аллее вдоль берега синего моря. Оба молчали. Барон не смел ни о чем спрашивать. Его взгляд то и дело обращался на почти неподвижную поверхность воды. У него возникла странная, но, как оказалось, неосуществимая мысль: сосчитать волны; затем он посмотрел на небосвод, откуда, так ему померещилось, словно капли, падали звезды. Наконец, ему вспомнилось, что есть такая певица Клара Хелль, которая где-то скитается по белу свету; но сейчас это было совсем не важно. Резкий толчок — и коляска остановилась перед скромным белым домиком, который весь утопал в зелени. Они поужинали на веранде, откуда открывался вид на море. Прислуживал лакей с угрюмым, а в те мгновения, когда он разливал вино, чуть ли не угрожающим лицом. Светлая северная ночь опустилась на землю.

— Ну, — поторопил Лейзенбог, охваченный внезапным порывом нетерпения.

— Я — конченый человек, — вымолвил Зигурд Ользе, глядя прямо перед собой.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Лейзенбог одними губами. — И чем я могу тебе помочь? — машинально присовокупил он.

— Не многим. Я еще не знаю. — Певец посмотрел куда-то вдаль — мимо скатерти, мимо перил, палисадника, решетчатой ограды, улицы и моря.

У Лейзенбога все оцепенело внутри... В его голове зароились всевозможные догадки... Что могло случиться?.. Клара умерла?.. Зигурд умертвил ее... швырнул в море?.. Или это Зигурд умер?.. Нет, это исключено... он же сидит перед ним... Но почему он замолчал?.. И, внезапно поддавшись безмерному страху, Лейзенбог вскричал:

— Где Клара?

Тогда певец медленно повернулся к нему. Его одутловатое лицо как будто осветилось изнутри; можно было подумать, что оно улыбалось, если только это не была игра лунного света. Прищурившись, он откинулся назад; руки — в карманах, ноги вытянуты под столом; и Лейзенбогу казалось, что этот человек, сидящий перед ним, вылитый Пьеро. Зеленый плед висел на перилах террасы; в этот миг он представлялся барону добрым, старым знакомым... Но какое ему дело до этого нелепого пледа?.. Может быть, он грезит?.. Он в Мольде. Это довольно-таки странно... Будь у него достаточно благоразумия, он бы протелеграфировал певцу еще из Экса: «В чем дело? Что тебе нужно от меня, Пьеро?» И он снова повторил свой вопрос, но только много учтивее и хладнокровнее:

— Где Клара?

Певец закивал.

— О ней-то и пойдет речь! Ты мне друг? Лейзенбог кивнул головой. Он ощущал легкий озноб.

С моря повеял теплый ветер.

— Да, я твой друг. Чего ты хочешь от меня?

— Помнишь вечер нашего расставания, барон? Когда мы вместе отужинали в «Бристоле» и ты проводил меня на вокзал?

Лейзенбог снова ответил кивком.

— Ты даже не догадывался о том, что в одном поезде со мной из Вены выехала Клара Хелль.

Лейзенбог уронил голову на грудь...

— Я так же мало догадывался об этом, как и ты, — продолжал Зигурд. — Увидел я ее только следующим утром — на станции, где пассажиры завтракали. Она сидела с Фанни Рингейзер в буфете и пила кофе. Вела она себя так, что я приписал эту встречу простой случайности. Это была не случайность.

— Дальше, — произнес барон и поглядел на зеленый плед, который слегка шевелился от ветра.

— Впоследствии она прямо призналась мне, что это была не случайность. С того утра мы были неразлучны — Клара, Фанни и я. Мы поселились на берегу одного из ваших восхитительных австрийских озер. У нас был очаровательный домик: впереди — вода, сзади — лес, и ни души поблизости. Мы были очень счастливы.

Зигурд говорил так медленно, растягивая слова, что Лейзенбог боялся сойти с ума.

«Зачем он призвал меня сюда? — подумал он. — Что ему надобно от меня?.. Она созналась во всем?.. Но что ему до этого?.. Почему он не сводит с меня глаз?.. Зачем я вообще сижу в Мольде на веранде с Пьеро?.. Не сон ли все это?.. Что, если я еще покоюсь в объятиях Клары?.. И это длится все та же ночь?..» — И, помимо своей воли, он широко раскрыл глаза.

— Ты отомстишь за меня? — вдруг воскликнул Зигурд. — Отомстить?.. Но я еще не знаю, что произошло, — говорил барон. Его собственные слова долетали до него как бы издалека.

— За то, что она погубила меня: я пропал

— Расскажи, наконец, в чем дело, — потребовал Лейзеибог сухим и твердым голосом.

— С нами была Фанни Рингейзер, — снова заговорил Зигурд, — славная девушка, не правда ли?

— Да, славная, — подтвердил барон, и его память тотчас нарисовала ему полутемную комнату с обитой голубым бархатом мебелью и репсовыми занавесками, где некогда он беседовал с матерью Фанни. Сколько столетий тому назад это было?

— Она не очень смышленая девушка, не правда ли?

— Верно, — согласился барон.

— Я это знаю, — сказал Зигурд. — Она даже не подозревала, как счастливы мы были. — Он замолк — и надолго.

— Дальше! Барон ждал.

— Однажды утром, когда Клара еще спала, — вернулся к своему рассказу Зигурд, — а она всегда вставала поздно, я отправился в лес на прогулку. Неожиданно ко мне подбежала Фанни. «Спасайтесь, господин Ользе, пока еще есть время; уезжайте: вы в большой опасности!» Как ни странно, сначала она не хотела мне ничего открыть. Но я не отпускал ее от себя, пока не выспросил, что за опасность, по ее мнению, угрожает мне. О, она думала, что меня еще можно спасти, а то она не раскрыла бы рта.

Зеленый плед на перилах вздулся, как парус; лампа на столе замигала.

— Что тебе рассказала Фанни? — сурово спросил Лейзенбог.

— Помнишь тот вечер, — сказал Зигурд, — когда мы все были в гостях у Клары? Утром того же дня Клара ездила с Фанни на кладбище, и на могиле князя она поверила своей подруге ужасную тайну.

— Ужасную тайну? Барон содрогнулся.

— Да. Ты знаешь, как умер князь. После своего падения с лошади он прожил еще несколько часов.

— Я знаю.

— Около него не было никого, кроме Клары.

— Знаю.

— Он никого не хотел видеть — только ее. И на смертном одре он изрек проклятье.

— Проклятье?

— Да, проклятье. «Клара, — сказал князь. — Не забудь меня. Не знать мне в могиле покоя, если ты меня забудешь». — «Я тебя никогда не забуду», — ответила Клара. «Клянись мне, что ты меня никогда не забудешь!» — «Клянусь!» — «Клара, я люблю тебя, но мой час пробил...»

— Кто это говорит? — вскричал барон.

— Я это говорю! — воскликнул Зигурд. — Но я передаю слова Фанни; Фанни передает слова Клары; Клара передает слова князя. Ты понимаешь меня?

Барон весь обратился в слух. Он словно слышал, как звенит в ночи голос мертвого князя, — голос, вырывавшийся из гроба, запертого на тройной замок.

— «Клара, я люблю тебя, но мой час пробил! Ты еще так молода, а я умираю... Мое место займет другой... Я знаю: так будет. Другой вкусит счастье в твоих объятьях... Он не должен, не смеет. Я проклинаю его! Слышишь, Клара, — проклинаю его!.. Да провалится в преисподнюю первый же, кто поцелует твои губы, обнимет твой стан! Клара, небо внемлет проклятию умирающего!.. Береги себя — береги его!.. В ад его!.. Да поразит его безумие, несчастье и смерть!.. Горе! Горе! Горе!..»

Зигурд — чьими устами, казалось, говорил мертвый князь — поднялся; высокий и тучный, он стоял в своем белом фланелевом костюме и смотрел в светлую северную ночь. Барона бил сильный озноб. У него словно заледенело все тело. Из его горла рвался крик, но он только беззвучно разевал рот... В этот миг он перенесся в маленькую залу в школе фрау Эйзенштейн, где он впервые увидел Клару. На сцене стоял Пьеро и декламировал:

— С этим проклятием на устах князь Беденбрук умер, и... знай!.. несчастный, в чьих объятиях она лежала, обреченный, на чью голову должно пасть проклятье, это я!.. я!.. я!..

Сцена рухнула с громким грохотом и на глазах у Лейзенбога погрузилась в море. Барон, как деревянная кукла, опрокинулся вместе с креслом назад.

Зигурд вскочил и позвал на помощь. Подоспели два лакея; они подняли бесчувственное тело и положили его на кресло, сбоку от стола; один побежал за врачом, другой принес воду и уксус. Зигурд растер барону лоб и виски, но тот не шелохнулся. Пришел врач и приступил к осмотру. Осмотр занял совсем немного времени.

— Этот господин мертв, — произнес врач.

Зигурд Ользе был крайне взволнован; он попросил врача выполнить все необходимые формальности и ушел с террасы. Певец пересек гостиную, поднялся на верхний этаж, вошел в спальню, зажег лампу и наспех набросал следующие слова: «Клара! Твоя телеграмма застала меня в Мольде, куда я приехал, нигде не задерживаясь. Сознаюсь: вначале я не поверил тебе; я думал, ты хочешь убаюкать меня ложью. Прости меня — сомнений больше нет. Барон фон Лейзенбог был у меня. Я вызвал его сюда. Я не расспрашивал его прямо: как человек чести, он, несомненно, прибегнул бы ко лжи. У меня родилась одна блестящая мысль. Я поведал ему о проклятии покойного князя. Эффект был потрясающий: барон повалился вместе с креслом и тут же отдал богу душу».

Зигурд перестал писать; он принял очень серьезный вид: по-видимому, размышлял. Потом он выступил на середину комнаты, и из его уст полилась песня. Вначале робкий и словно придушенный голос его постепенно очищался; он звучал в ночи все прекраснее и громче и, наконец, достиг такой силы, точно был отзвуком, рожденным волнами. По лицу Зигурда блуждала умиротворенная улыбка. Он глубоко вздохнул. Затем снова поместился за письменным столом и сделал к своей телеграмме приписку: «Клара! Любимая! Прости меня — все снова хорошо. Через три дня буду у тебя».

1903