Часть первая

Онлайн чтение книги Иерусалим Jerusalem
Часть первая

I

В приходе, где издавна жили Ингмарсоны, в начале восьмидесятых годов никому и в голову не могло прийти, что можно принять какую-то другую веру и новые обряды. Народ слышал, конечно, что в других приходах Далекарлии то тут, то там появлялись новые секты и, что были люди, которые погружались в реки и пруды, принимая новое крещение от баптистов, но все только смеялись над этим и говорили: «Все это годится, может быть, для тех, кто живет в Эппельбё и в Гагневе, но к нам эта зараза не придет».

Они строго держались обыкновения ходить по воскресеньям в церковь. Все, кто могли, шли на службу даже зимой в самую лютую стужу. И, пожалуй, зимой это и было нужнее всего, потому что невозможно было бы высидеть при сорока градусах мороза в нетопленой церкви, если бы она не была битком набита людьми.

Но не следует думать, что церковь посещалась так охотно благодаря пастору. Приходской священник, заменивший старого пробста,[1]Пробст (нем.) , у лютеран — старший пастор, глава небольшого церковного округа, состоящего из нескольких приходов; в русском православии соответствует благочинному. служившего здесь в молодости Ингмара Ингмарсона-старшего, был человек добрый, но никто не сказал бы, что он обладает особым даром проповедовать слово Божие. В те времена ходили в церковь ради самого Бога, а не ради интересных проповедей. Возвращаясь из церкви и борясь с ветром и стужей, каждый думал: «Господь, наверное, заметил, что в такую непогоду я все-таки пришел в храм».

Вот почему народ посещал церковь, хотя пробст и говорил каждое воскресенье все одну и ту же проповедь с тех пор, как приехал в село.

Правду сказать, большинство жителей было вполне довольно этими проповедями. Они знали, что пастор возвещает им слово Божие, а большего они и не требовали. Только школьный учитель да пара крестьян пообразованнее иногда говорили между собой: «Наш пробст знает только одну проповедь. Он умеет говорить только о Божьем промысле и Царствии Божьем. Хорошо, что сектанты пока не дошли до нас, а то ведь эта крепость плохо защищена и сдастся при первом же приступе».

И действительно, до сих пор странствующие проповедники обходили приход стороной. «Нечего туда и заходить, — говорили они. — Там народ не хочет пробуждаться от своей спячки». Светские проповедники и примкнувшие к сектам соседи считали старого Ингмарсона и других прихожан страшными грешниками. Слыша колокольный звон в деревне, они говорили, что он выводит напев: «Спите в ваших грехах! Спите в ваших грехах!»

Все в деревне, — и старые и малые, — рассердились, узнав, что люди говорят об их колоколах. Разве они не знают, что ни один человек во всем приходе не забудет прочитать «Отче наш», когда услышит звон колоколов? А когда раздается вечерний звон, то все и в домах и в полях бросают работу: мужчины снимают шляпы, женщины преклоняют колени, и все молчат, пока не прочтут «Отче наш». И всякий, кто бывал в деревне, должен был признать, что никогда не чувствовал так ясно всего величия и славы Господней, как в летний вечер, когда косы вдруг переставали косить, плуги останавливались среди борозды и возы замирали в ожидании, когда их снова начнут грузить — и все это ради нескольких ударов колокола. Казалось, народ чувствует, как в эту минуту Господь пронесся на вечернем облаке над деревней, великий, могучий и милосердный, благословляя эту землю.

Учитель в деревенской школе был не из семинарских — по старинному обычаю он был выбран из крестьян и всему выучился сам. Это был солидный мужчина, который мог в одиночку сладить с сотней мальчишек. Он учительствовал здесь уже больше тридцати лет и пользовался большим уважением. Школьный учитель был убежден, что от него зависит счастье и благоденствие всей деревни, и теперь его сильно беспокоило, что их пастор не умеет проповедовать. Он оставался спокойным, пока в деревнях поговаривали о принятии нового крещения, но когда черед дошел и до причастия, и народ начал собираться не в церкви, а по домам для совершения этого таинства, то он не мог больше оставаться равнодушным. Сам учитель был беден, но ему удалось уговорить некоторых богатых жителей построить миссионерский дом. «Вы меня знаете, — говорил он им, — я хочу проповедовать только затем, чтобы укрепить людей в их прежней вере. Куда мы зайдем, если нам будут проповедовать новое крещение и новое причастие, и никто не объяснит людям, где истинное и где ложное учение?»

Школьный учитель был в хороших отношениях и с пастором и со всем приходом. Он и священник часто подолгу прохаживались взад и вперед между приходским домом и школой, словно никак не могли наговориться. Пастор часто заходил по вечерам к учителю и, сидя в кухне у пылающего очага, беседовал с матушкой Стиной, женой учителя. Иногда он приходил каждый день. У самого пастора дома было неуютно и беспорядочно, потому что жена его была больна и не вставала с постели.

Одним зимним вечером учитель с женой сидели у очага и вели серьезный разговор, а в углу комнаты играла их дочь Гертруда. Эта светловолосая и розовощекая девочка не выглядела ни слишком взрослой, ни слишком развитой для своего возраста, как это часто бывает с детьми школьных учителей.

Уголок, в котором она сидела, был обычным местом ее игр. Чего тут только не было — маленькие цветные стеклышки, черепки от посуды, круглые речные камешки, деревянные чурбачки и многое другое.

Гертруда играла уже довольно долго; ни отец ни мать не обращали на нее внимания. Она сидела на полу и с увлечением строила что-то из чурок и стеклышек, боясь только, чтобы ей не напомнили об уроках и работе по дому. Но сегодня отец, казалось, позабыл о ней, и она могла играть сколько душе угодно.

В своем уголке девочка хотела построить всю их деревню, весь приход с церковью и школой. Конечно, нельзя забывать и о реке с мостом: все должно быть так, как на самом деле.

Значительная часть уже была построена. Горная цепь, окружающая деревню, была сделана из больших и маленьких камней. Между ними Гертруда воткнула маленькие еловые веточки, изображающие леса, а на севере она поставила два остроконечных камня, изображавших Клакберг и Олофсхеттан, которые возвышаются друг против друга по обе стороны реки и затеняют всю долину.

Сама долина между горами была посыпана землей из цветочного горшка, но девочке никак не удавалось разделить ее на возделанные и зеленеющие поля. Пришлось утешаться тем, что будто бы стоит весна, когда еще не взошли ни трава, ни хлеба.

Широкую, красивую реку Дальельф, протекающую среди села, она прекрасно изобразила длинным, узким осколком стекла, а шаткий мост, соединяющий обе стороны села, давно уже был готов и качался на водах.

Окрестные усадьбы и дома Гертруда отметила кусочками красного кирпича. Далеко к северу среди камней и лугов лежал Ингмарсгорд, на востоке у самых склонов горы ютился Кольосен, а на юге, где река потоками и водопадами низвергается в долину, прорываясь сквозь горы, стояли заводы Бергсона.

В общих чертах все уже было готово. Деревенская улица, посыпанная песком, извивалась между усадьбами и вдоль реки. Во дворах и возле домов там и тут стояли маленькие деревца. Девочке стоило только взглянуть на свою постройку из земли, камней и еловых ветвей, как перед ней вставал весь приход. Ее работа казалась ей во всех отношениях прекрасной.

Несколько раз Гертруда поднимала головку, чтобы позвать мать полюбоваться на сотворенное ею чудо, но каждый раз останавливалась: она благоразумно считала, что не стоит обращать на себя внимания родителей.

Теперь оставалось самое трудное — построить их деревню, которая раскинулась по обе стороны реки. Девочка несколько раз перекладывала камни и стеклышки, пока, наконец, не разложила их все в определенном порядке. Дом бургомистра сталкивал с места лавку, а дому судьи не хватало места рядом с домом доктора. Да и вспомнить-то обо всем было нелегко: церковь, дом священника, аптека, почта, большие усадьбы с хозяйственными постройками, постоялый двор, дом лесничего и телеграфная станция…

Наконец вся деревня раскинулась среди зелени своими белыми и красными домиками. Не хватало только одного.

Гертруда так спешила со своей работой, чтобы успеть выстроить школу, которая тоже находилась в селе. А для школы надо было очень много места. Она должна была стоять на берегу реки: большой, белый двухэтажный дом с просторным садом и флагштоком посреди двора.

Девочка отложила для школы лучшие чурки и стеклышки и все-таки долго раздумывала, прежде чем приняться за постройку. Ей хотелось бы построить школу такой, какой она была в действительности: по большому классу на каждом этаже и кухню с комнатой, где Гертруда жила с родителями.

«Но это займет очень много времени; меня, вероятно, так долго не оставят в покое», — подумала она.

В сенях раздались шаги, кто-то стряхивал снег с сапог, и девочка с новой силой принялась за игру. «Это пришел пастор, — подумала она. — Он будет разговаривать с отцом и матерью, и я весь вечер буду свободна!» — Воодушевившись, она принялась за постройку школы, которая была величиной с полдеревни.

Мать тоже услышала шаги в сенях, встала и пододвинула к очагу большое старое кресло. Потом она обратилась к мужу:

— Ты скажешь ему об этом сегодня же вечером?

— Да, — отвечал учитель, — как только представится случай.

Пастор вошел усталый и озябший, радуясь тому, что может побыть в теплой комнате. По обыкновению, священник был очень говорлив. Нельзя было представить себе человека приятнее, когда он вот так сидел и говорил о всевозможных предметах. Пастор необыкновенно связно и легко говорил обо всем, что касалось земной жизни, и нельзя было поверить, что этому же самому человеку так трудно давались проповеди. Но как только с ним заговаривали о загробном мире, он терялся, подыскивал слова и не произносил ничего существенного, за исключением тех случаев, когда говорил о промысле Божием.

Когда священник уселся, учитель радостно сообщил ему:

— Я должен сказать вам, господин пастор, что хочу построить миссию.

Пробст побледнел и поник в кресле, поданном ему матушкой Стиной.

— Что вы говорите, Сторм? — спросил он. — Вы хотите построить миссию? А что же будет с церковью и со мной? Нам придется убраться отсюда?

— Церковь и священник будут нам нужны по-прежнему, — убежденно сказал учитель. — По-моему плану миссия должна помогать церкви. По всей стране развилось столько ложных учений, что церковь действительно нуждается в помощи.

— Я всегда считал вас моим другом, Сторм, — сказал пастор с огорчением.

Несколько минут назад он пришел сюда такой радостный и веселый, а теперь, казалось, ему настал конец.

Учитель прекрасно понимал отчаяние пастора. Всем было известно, что священник был умнейший человек, но в молодости он вел такую шумную жизнь, что его хватил удар, от которого он так никогда и не смог окончательно оправиться. Пастор часто сам забывал, что он только развалина настоящего человека; но когда что-нибудь напоминало ему об этом, то впадал в глубокое отчаяние.

Пробст долго сидел как мертвый, и никто не решался произнести ни слова.

— Пастор не должен так относиться к этому вопросу, — сказал учитель, стараясь придать своему голосу мягкое, дружеское звучание.

— Молчите, Сторм, — сказал пастор. — Я знаю, что я не выдающийся проповедник, но я никогда не думал, что вы захотите занять мое место.

Сторм замахал руками, как бы желая сказать, что у него и в мыслях такого не было, но не решался произнести ни слова.

Учителю было около шестидесяти лет, но, несмотря на свой тяжелый труд, он был еще полон сил и являлся полной противоположностью священнику.

Сторм был одним из самых высоких людей в Далекарлии. У него были черные кудри, смуглая кожа и резкие черты лица. Он казался великаном рядом с пастором, который был маленького роста, с впалой грудью и лысым черепом.

Матушка Стина, жена учителя считала, что муж ее, как человек более сильный, должен уступить. Она делала ему знаки успокоить священника; но, как ни был огорчен учитель, он не хотел отказаться от своего намерения.

Учитель заговорил медленно и внушительно. «Несомненно, — сказал он, — что сектантские учения в скором времени проникнут и в их округу, и что нужно место, где люди могли бы общаться более свободно, чем в церкви, где слушатели сами бы выбирали непонятные места из Библии и просили бы разъяснения».

Жена знаками просила его замолчать, она чувствовала, что при каждом его слове пастор думает: «Значит, я не могу дать никакого толкования, я не могу быть оплотом против неверия; должно быть, я действительно очень слаб, даже наш школьный учитель, — крестьянин-самоучка, — считает, что может проповедовать лучше меня».

Но учитель не замолчал, он продолжал говорить о том, что следует предпринять, чтобы оградить овец от нападения волков.

— Но я не вижу никаких волков, — сказал пастор.

— Я знаю, что они уже приближаются, — возразил Сторм.

— И вы, Сторм, вы хотите открыть им доступ.

Священник выпрямился в кресле; слова учителя возмутили его; к нему вернулись его прежнее достоинство и гордость.

— Любезный Сторм, не будем больше говорить об этом, — сказал он.

Затем он обратился к хозяйке и стал с ней шутить по поводу хорошенькой невесты, которую она недавно готовила к венцу, потому что матушка Стина всегда одевала всех невест в округе. Но крестьянка понимала, какое ужасное сознание собственного бессилия проснулось в пасторе; ей было так жаль его, что она расплакалась. От слез она почти не могла говорить, и пастору пришлось одному поддерживать разговор.

А пастор все время думал: «Ах, если бы у меня сохранились сила и крепость молодости! Я показал бы тогда этому крестьянину, как он дурно поступает».

Вдруг он снова обратился к учителю:

— А откуда вы достали денег, Сторм?

— Мы образовали общество, — отвечал Сторм и назвал нескольких крестьян, оказавших ему помощь, чтобы показать, что все это были люди, не желавшие вредить ни пастору, ни церкви.

— Ингмар Ингмарсон тоже заодно с вами? — спросил пастор так, словно ему нанесли смертельный удар. — А я-то был уверен в Ингмарсоне так же, как в вас, Сторм.

Он ничего больше не прибавил, но обернулся к хозяйке и снова заговорил с ней. Пробст прекрасно видел, что она плачет, но делал вид, что ничего не замечает.

Немного спустя он опять обратился к учителю:

— Бросьте эту затею, Сторм! — просил он. — Бросьте ее ради меня. Ведь вам бы тоже не понравилось, если бы кто-нибудь выстроил вторую школу рядом с вашей.

Учитель опустил голову в глубоком раздумье.

— Я не могу, господин пастор, — произнес он, стараясь придать себе бодрый и веселый вид.

Священник ничего больше не сказал, и некоторое время в комнате царила мертвая тишина.

Потом он встал, надел шубу, шапку и пошел к дверям.

Весь вечер искал он слов, которыми мог бы доказать Сторму, что тот неправ не только перед ним, пастором, но и перед всей общиной, которую погубит этой затеей. И, хотя слова и мысли толпились в его голове, он не мог ясно связать и изложить их.

Идя к двери, он вдруг заметил Гертруду, которая играла в углу в свои чурбачки и стеклышки. Он остановился и поглядел на нее. Она, очевидно, ничего не слышала из их разговора, глаза ее сверкали от радости, а щеки раскраснелись.

Пастор был поражен несоответствием между этой веселой беззаботностью и тяжестью собственной печали. Он подошел к девочке.

— Чем ты тут занимаешься? — спросил он.

Гертруда уже давно покончила с деревней, теперь она разорила ее и задумала что-то новое.

— Ах, если бы вы, господин пастор, подошли немножко раньше! — воскликнула девочка. — Я выстроила деревню, и церковь, и школу.

— А где же это все теперь?

— Да, я уже сломала деревню, теперь я буду строить Иерусалим и…

— Что ты сказала? — воскликнул пастор. — Ты разрушила деревню, чтобы построить Иерусалим?

— Да, — отвечала Гертруда, — у меня вышла прекрасная деревня, но вчера в школе мы читали про Иерусалим, и вот я сломала деревню и теперь буду строить Иерусалим.

Священник стоял, глядя на ребенка. Он провел рукой по лбу, как бы желая привести в ясность свои мысли.

— Несомненно, чья-то высшая сила говорит твоими устами, — произнес он.

Слова девочки так поразили его, что он несколько раз повторил их. Мысли его постепенно потекли по обычному руслу, и он дивился премудрости Божией, с которой Он все обращает к исполнению Своей воли.

Пастор вернулся и, подойдя к учителю, сказал прежним дружеским голосом с каким-то новым выражением лица:

— Я не сержусь на вас, Сторм, вы исполняете только то, что вам приказано свыше. Всю жизнь размышляю я о промысле Божием, но никогда не могу постичь истины. Я и теперь не вполне ясно понимаю все это, одно только я сознаю, что вы исполняете то, что должны исполнить.

II

В ту весну, когда начали строить здание миссии, таяние снегов началось внезапно, и вода в Дальельфе поднялась высоко. Лили непрерывные дожди, шумные потоки стекали с гор, и все колеи на дороге и борозды в полях были переполнены водой. Вся эта вода искала себе выхода и стремилась к реке, волны которой высоко вздымались и выходили из берегов. Темные, ясные и обычно спокойные воды реки превратились в мутно-желтые от нанесенной в них земли, а несущиеся по ним бревна и льдины внушали страх.

Вначале взрослые мало беспокоились о разливе; только дети каждую свободную минуту бегали на берег смотреть на бушующую реку и ее добычу, которую она сносила с берегов.

Но скоро на реке появились не только бревна и льдины. По мутным волнам неслись плоты для полосканья белья и купальни, а чуть позже показались лодки и обломки разрушенных пристаней.

— Она унесет и нашу пристань! Да, да, конечно! — говорили дети. Они немножко трусили, но это занимательное зрелище в то же время веселило их.

То, широко раскинув свои лапы, проплывала большая ель с вывернутыми корнями, то серый ствол осины, и с берега было видно, что на ветвях набухли толстые почки, распускавшиеся от долгого пребывания в воде. А за деревьями плыл маленький опрокинутый сарай для сена. Он был полон сена и соломы и, плывя на своей крыше, напоминал опрокинутую лодку.

Когда стали появляться эти предметы, взрослое население встревожилось. Все понимали, что где-то на севере река вышла из берегов, и спешили с баграми и шестами, чтобы вылавливать всё то, что унесла вода.

На самом севере деревни, где почти не было домов, стоял на берегу реки Ингмар Ингмарсон. Ему было около шестидесяти лет, но выглядел он старше. Его грубое лицо было все изрезано морщинами, спина сгорбилась, и весь он был такой же беспомощный и неуклюжий, как и прежде.

Ингмар-старший стоял, опираясь на длинный, тяжелый багор, и вглядывался в реку тусклым, сонным взглядом.

Река пенилась и кипела, гордо пронося мимо него все, что награбила у берегов. Казалось, она насмехалась над медлительностью крестьянина и говорила ему: «Не тебе отнять у меня что-нибудь из того, чем я завладела».

Ингмар Ингмарсон предоставлял плотам и лодкам плыть мимо, не делая ни малейшей попытки их выловить.

«Все это вытащат в селе», — думал он.

И все-таки он не спускал глаз с реки, тщательно всматриваясь во все, что проплывало мимо него. Вдруг вдали на волнах показалось какое-то яркое желтое пятно на нескольких сколоченных досках. «Вот этого-то я и жду», — сказал вслух Ингмар. Он не мог еще ясно различить, что это было, но для того, кто знает, как одевают детей в Далекарлии, нетрудно было догадаться, что это такое. «Это ребятишки, они играли на плоту для полоскания белья, — подумал он. — Они не успели выбраться на землю, и их снесло рекой».

Вскоре крестьянин увидел, что прав. Он ясно различил троих детей в желтых домотканых платьицах и таких же желтых круглых шапочках; они сидели на плоту, доски которого понемногу разбивались силой течения и напором льдин.

Дети были еще довольно далеко, но Ингмар знал, что течением реки их принесет к тому месту, где он стоит. Если Господь направит плот с детьми в эту стремнину, то почти наверняка Ингмару удастся спасти их.

Он стоял, не двигаясь с места, и смотрел на реку. Тут словно чья-то рука толкнула плот, он повернул и направился прямо к берегу. Дети были уже так близко, что крестьянин мог разглядеть их испуганные лица и слышать их плач.

Но они все-таки были еще так далеко, что он не мог достать до них багром с земли. Тогда он спустился к воде.

Но в это время его охватило какое-то странное чувство; ему казалось, что кто-то кричит ему: «Ты уже не молод, Ингмар Ингмарсон, смотри, ты рискуешь жизнью!»

Он остановился на минуту и задумался, имеет ли он право рисковать собой. Жена, которую он когда-то привез из тюрьмы, умерла прошлой зимой, и с тех пор его самым большим желанием было последовать за ней. Но, с другой стороны, его сын, которому должно было перейти именье, был еще мальчиком. Ради него он должен еще жить.

— Господи, да будет воля Твоя, — сказал Ингмар-старший и словно сбросил с себя всю медлительность и неповоротливость. Войдя в шумящую реку, он крепко упирался в дно шестом, чтобы не быть унесенным потоком, и внимательно следил за проносящимися мимо льдинами и бревнами, чтобы они не столкнули его.

Когда плот приблизился к нему, он крепко уперся ногами в дно и, протянув багор, зацепил им плот.

— Держитесь крепче, — крикнул он детям, потому что в эту минуту плот делал крутой поворот и все балки его трещали. Но хрупкое сооружение все-таки уцелело, и Ингмар-старший вывел его из опасной стремнины. Тут он его выпустил, так как знал, что само течение пригонит его к берегу.

Он снова уперся багром в землю и тоже повернул обратно к берегу, но при этом не обратил внимания на большое бревно, плывущее мимо. Бревно налетело на него и сильно ударило в бок. Бревна неслись с безумной быстротой, и удар был столь силен, что Ингмар Ингмарсон зашатался, но не выпустил багра из рук и с трудом добрался до берега. Выйдя на землю, он не решился даже ощупать ушибленное место: ему казалось, что разбита вся грудная клетка. Рот его был полон крови. «Пришел твой конец, Ингмар-старший», — подумал он. Он не мог больше ступить ни шага и опустился на песок.

Спасенные им дети начали кричать от страха, из соседних домов сбежались люди и перенесли Ингмара в дом.

В Ингмарсгорд вызвали священника, и он оставался там до вечера. По пути домой он зашел в школу. За день пастор услышал кое-что, о чем ему хотелось потолковать.

Учитель и матушка Стина были глубоко огорчены, потому что до них уже дошло известие о смерти Ингмара Ингмарсона. Священник, напротив, вошел легко, и лицо у него было радостное и ясное.

Учитель сейчас же спросил его, успел ли пастор прийти вовремя.

— Да, — отвечал священник, — но мое присутствие было совершенно не нужно.

— Не нужно? — переспросила матушка Стина.

— Нет, — сказал пастор, загадочно смеясь, — он мог бы и без меня отойти в мир иной! Часто бывает нелегко сидеть у постели умирающего, — сказал пастор.

— Конечно-конечно, — согласился учитель.

— Да, и особенно, когда умирает первый человек в деревне.

— Разумеется.

— Но иногда случается совсем не то, чего ждешь.

Пастор помолчал с минуту. Он сидел, гордо выпрямившись, и глаза его сверкали из-под очков.

— Слышали ли вы, Сторм, или вы, матушка Стина, о чудесном событии, которое случилось с Ингмаром-старшим в его молодости? — спросил пастор.

Учитель отвечал, что про Ингмара-старшего ходило много всяких рассказов.

— Да, но это особый случай, я только сегодня услышал о нем в Ингмарсгорде. У Ингмара-старшего был большой друг, торпарь[2]Торпарь (швед., фин.) , в Швеции и Финляндии — арендатор участка сельскохозяйственной земли, сдаваемого в долгосрочную аренду, обычно за отработки. В описываемый период торпари арендовали земли не только у крупных землевладельцев, но и у крестьян. В настоящее время торпарей не существует. в их имении, — продолжал священник.

— Да, я это знаю, — сказал учитель. — Его тоже зовут Ингмар, и, чтобы различать их, его прозвали Ингмар-сильный.

— Да, это он, — сказал пастор. — Отец назвал его Ингмаром из почтения к своему господину. Так вот, это случилось, когда Ингмар-старший был еще молод. Однажды летним вечером, в воскресенье, он со своим товарищем Ингмаром-сильным надел праздничные одежды, и они пошли в село на праздник.

Пастор остановился и задумался.

— Представляю себе, какой это был прекрасный вечер, — сказал он. — Тихий и ясный, когда земля и небо сливаются на горизонте, небо окрашено зеленоватыми отсветами, а земля покрыта легким туманом, который окутывает все голубовато-белой дымкой. Но как только Ингмар-старший и Ингмар-сильный вошли в деревню и собирались перейти через мост, им почудилось, что кто-то приказал им посмотреть вверх. Они подняли глаза и увидели небо, которое распахнулось, как завеса, и они стояли рука об руку, созерцая это великолепие.

— Слышали вы об этом, матушка Стина, или вы, Сторм? — спросил пастор. — Оба они стояли на мосту и смотрели на разверзшееся перед ними небо. О том, что видели, они рассказали только своим детям и ближайшей родне. Никто из чужих до сих пор не знал этого; память об этом дне они хранили как величайшее сокровище и неприкосновенную святыню.

Священник снова помолчал, глядя в землю, и потом вздохнул:

— Мне никогда не приходилось слышать ничего подобного, — сказал он, и голос его слегка задрожал. — Я бы очень хотел быть с ними в ту минуту и видеть разверзшееся небо.

— И сегодня, как только Ингмара-старшего перенесли в дом, — продолжал пастор, — он послал за Ингмаром-сильным; приказание его сейчас же исполнили, а заодно послали за доктором и за мной. Но Ингмара-сильного не оказалось дома. Он рубил в лесу дрова, и его не так-то легко было отыскать. За ним разослали работников во все стороны, и Ингмар-старший страшно беспокоился, что не увидит его перед смертью.

Прошло много времени, уже пришли мы с доктором, а Ингмара-сильного все еще не было.

Ингмар-старший не обращал на нас большого внимания, он уже был близок к смерти.

«Я умираю, господин пастор, — сказал он, — но перед смертью я бы хотел увидеть Ингмара».

Он лежал на большой постели, накрытый лучшим одеялом. Глаза его были широко раскрыты и, похоже, все время созерцали что-то невидимое для других. Спасенных им ребятишек посадили на его кровать, и они сидели, тихо съежившись у его ног. Иногда он отрывал взор, устремленный на что-то вдали, потом переводил его на детей, и тогда лицо его озарялось улыбкой.

Наконец торпаря отыскали, и Ингмар-старший радостно улыбнулся, заслышав в сенях тяжелые шаги Ингмара-сильного.

Когда торпарь подошел к постели, умирающий взял его за руку и нежно погладил ее; потом он спросил:

— Ты еще помнишь, Ингмар-сильный, как мы стояли на мосту и перед нами разверзлось небо?

— Да, конечно же, я помню, как мы смотрели на небо, — отвечал Ингмар-сильный.

Тут Ингмар-старший совсем повернулся к нему, он улыбался, и лицо его сияло, словно он собирался сообщить радостную весть.

— Я иду туда, — сказал он Ингмару-сильному.

Торпарь нагнулся и глубоко заглянул ему в глаза.

— И я последую за тобой, — сказал он.

Ингмар-старший утвердительно кивнул.

— Но ведь ты знаешь, — продолжал Ингмар-сильный, — Я не могу уйти прежде, чем твой сын вернется из паломничества.

— Да, знаю, — сказал Ингмар-старший, кивая.

Потом он несколько раз тяжело вздохнул и умер.

Учитель с женой согласились с пастором, что это была прекрасная смерть. Некоторое время все трое сидели молча.

— Но что же хотел сказать Ингмар-сильный, говоря о паломничестве? — спросила вдруг матушка Стина.

Пастор взглянул несколько растерянно.

— Я не знаю. Ингмар-старший умер, не успев ничего больше сказать, а я еще не имел возможности как следует подумать об этом, — отвечал он, погружаясь в раздумье. — Но вы правы, матушка Стина, это были замечательные слова.

— Знаете, господин пастор, говорят, что Ингмар-сильный умеет отгадывать будущее.

Пастор провел рукой по лбу, как бы приводя в порядок свои мысли.

— Нет ничего чудеснее промысла Божия, — сказал он затем. — Да, на свете нет ничего чудеснее.

III

Это случилось однажды осенью, когда занятия в школе уже начались. Был час отдыха, и учитель с Гертрудой пришли на кухню и сели за стол, а матушка Стина налила им кофе.

Но не успели они сделать глоток, как пришел гость.

Это был Хальвор Хальворсон, молодой крестьянин, владевший сельской лавкой. Он был родом из Тимсгорда, и поэтому его часто называли Тимс Хальвор. Это был высокий, красивый мужчина, но вид у него был печален. Матушка Стина предложила и ему чашку кофе; он присел к столу и завел беседу с учителем.

Поглядывая на улицу, хозяйка сидела с вязаньем на диване. Вдруг она покраснела и высунулась в окно, чтобы лучше видеть, но тут же постаралась принять спокойный вид и равнодушно сказала:

— К нам, кажется, идут важные гости.

Хальвор уловил необычные нотки в ее голосе. Он подошел к окну и увидел, что в школу идет высокая, но несколько сгорбленная женщина с мальчиком-подростком.

— Если не ошибаюсь, это Карин из Ингмарсгорда, — сказала матушка Стина.

— Да, это, конечно, Карин, — произнес Хальвор.

Замолчав, он отвернулся от окна и оглядел комнату, как бы ища выхода, но в следующую же минуту спокойно вернулся на свое место.

Дело было в том, что прошлым летом, когда был еще жив Ингмар-старший, Хальвор сватался за Карин. Дело тянулось долго, потому что старик находил много препятствий. Вопрос был не в деньгах, — Хальвор был богат, но отец его был пьяница, и боялись, что он унаследовал этот порок. Но, наконец, было решено, что он может жениться на Карин.

День свадьбы был назначен, и пробсту уже было поручено огласить их в церкви. Но перед этим Карин и Хальвор поехали в Фалун купить обручальные кольца и молитвенник. Они провели в поездке три дня, и, вернувшись, Карин объявила отцу, что не может выйти замуж за Хальвора. Она жаловалась, что Хальвор за эти три дня один раз напился пьяным, и боялась, что он пойдет по стопам отца. Ингмар-старший сказал, что не может принуждать дочь, и отказал Хальвору.

Хальвор был вне себя: «Ты позоришь меня, я этого не перенесу, — говорил он Карин. — Что будут думать обо мне люди? Так не поступают с честным человеком».

Но Карин была неумолима; и с тех пор Хальвор ходил грустный и подавленный, потому что не мог забыть обиды, нанесенной ему Ингмарсонами.

А теперь Карин придется встретиться с Хальвором. Что же будет?

Ни о каком примирении не могло быть и речи, потому что еще прошлой осенью Карин вышла замуж за Элиаса Элофа Эрсона. Они с мужем жили в Ингмарсгорде и управляли имением после смерти Ингмара-старшего. Старший Ингмар оставил после себя пять дочерей и сына, но мальчик был еще слишком мал, чтобы управлять имением.

Карин вошла в кухню. Ей было лет двадцать, но она никогда не выглядела молодо. Многие сочли бы ее некрасивой, она унаследовала все черты своего рода: тяжелые веки, рыжеватые волосы и жесткую складку губ. Но семье школьного учителя нравилось, что она похожа на Ингмарсонов.

Увидев Хальвора, Карин даже не поморщилась. Она медленно в спокойно обошла всех присутствующих, здороваясь с ними. Когда она протянула руку Хальвору, тот едва дотронулся до кончиков ее пальцев.

Карин всегда держалась несколько сгорбившись, но, подойдя к Хальвору, она, казалось, опустила голову еще ниже обычного, а Хальвор еще больше выпрямился.

— Вы сегодня вышли погулять, Карин? — спросила матушка Стина, пододвигая ей лучшее кресло.

— Да, — отвечала Карин, — подморозило, и ходить стало легче.

— Да, ночью был сильный мороз, — произнес учитель.

После этого разговор оборвался, и никто не знал, что сказать; молчание длилось несколько минут.

Хальвор вдруг поднялся, и все вздрогнули, словно очнувшись от глубокого сна.

— Мне пора в лавку, — сказал он.

— Разве вам надо так спешить? — спросила матушка Стина.

— Уж не я ли выгоняю Хальвора? — сказала Карин, и в голосе ее прозвучала грусть.

После ухода Хальвора разговор сразу завязался. Учитель посмотрел на мальчика, на которого до сих пор никто не обращал внимания. Мальчуган был, по-видимому, одних лет с Гертрудой. У него было открытое, приятное лицо, но в его выражении было что-то старческое, и сразу было видно, из какого он рода.

— Вы, кажется, привели мне ученика, — сказал учитель.

— Это мой брат, его зовут Ингмар Ингмарсон, — отвечала Карин.

— Он, пожалуй, еще мал для своего имени, — заметил учитель.

— Да, отец умер слишком рано.

— Что правда, то правда, — в один голос сказали учитель с женой.

— Ингмар раньше посещал школу в Фалуне, — сказала Карин. — Поэтому вы и не видели его, учитель.

— Разве вы не хотите, чтобы он опять туда ходил?

Карин опустила свои тяжелые веки, глубоко вздохнула, но ничего не ответила.

— Говорят, он хорошо учился, — сказала она.

— Да, поэтому я и боюсь, что здесь он больше ничему не научится. Он, наверное, знает столько же, сколько и я.

— Ах, что вы, конечно учитель знает гораздо больше, чем маленький мальчик.

Снова наступило молчание, и потом Карин заговорила:

— Я хочу, чтобы он не только ходил к вам в школу, я хотела спросить вас, учитель, и вас, матушка Стина, не возьмете ли вы его к себе жить?

Учитель и жена удивленно переглянулись, и не зная, что и ответить.

— Да ведь у нас тесновато, — сказал, наконец, Сторм.

— Я давала бы вам за это масло, молоко и яйца.

— Ну, не в этом дело…

— Вы сделали бы мне большое одолжение, — сказала крестьянка.

Было понятно, что Карин не обратилась бы к ним с такой необыкновенной просьбой, если бы их помощь не была ей действительно нужна. Поэтому Матушка Стина быстро решила дело.

— Тут и говорить нечего, — сказала она. — Для Ингмарсонов мы сделаем все, что сможем.

— Благодарю вас, — сказала Карин.

Матушка Стина и Карин еще долго разговаривали о том, как устроить Ингмара, а учитель между тем увел мальчика в школу и посадил его рядом с Гертрудой. За весь первый день Ингмар не произнес ни слова.

Целую неделю Тимс-Хальвор не показывался в доме учителя, словно боясь опять встретиться с Карин. Но однажды утром, когда лил дождь и нечего было ждать покупателей, на него напала тоска. «Никуда я не гожусь, и никто меня не уважает», — думал он и терзался мрачными мыслями, которые почти не покидали его с тех пор, как ему отказала Карин.

Наконец он решил отправиться к матушке Стине и поболтать с этой веселой, ласковой женщиной.

Он запер свою пустую лавку, застегнул пальто и, ступая по лужам, отправился в школу, подгоняемый дождем и ветром.

Хальвор чувствовал себя так уютно в школе, что он все еще сидел там, когда раздался звонок на большую перемену, и Сторм с двумя детьми вошел в кухню.

Все трое поздоровались с ним, и Хальвор встал с места перед учителем, но, когда Ингмар хотел протянуть ему руку, он уже опять сел и так оживленно заговорил с матушкой Стиной, что, казалось, и не заметил мальчика. Ингмар спокойно постоял перед ним несколько секунд, затем подошел и сел к столу. Он только вздохнул несколько раз, в точности как его сестра, когда она сидела здесь и вздыхала.

— Хальвор хочет показать нам свои новые часы, — сказала матушка Стина.

Хальвор вынул из кармана новые серебряные часики с позолоченным цветком на крышке. Учитель открыл часы, потом вышел в школу и принес увеличительное стекло. Приставив его к глазу, он в полном восторге рассматривал механизм часов. Ему доставляло громадную радость смотреть, как колесики и шестеренки быстро цепляются друг за друга. Сторм сказал, что никогда еще ему не приходилось видеть такой тонкой работы. Наконец он отдал часы обратно Хальвору, и тот сунул их назад в карман, не показывая ни удовольствия, ни гордости, как бывает обыкновенно с людьми, хвалящими свою покупку.

Ингмар продолжал молча завтракать, но, допив свой кофе, он спросил Сторма, понимает ли он в часах.

— Да, — отвечал учитель, — ты же знаешь, что я во всем понимаю.

Тогда Ингмар вынул из кармана куртки часы — большую крупную серебряную луковицу, некрасивую и старомодную, особенно после хорошеньких часов Хальвора. Цепочка, на которой висели часы, тоже была некрасивая и тяжелая. На крышке не было никаких украшений, и вся она была смята. Вообще часы были в ужасном виде: стекло из них выпало и эмаль на циферблате была попорчена.

— Они стоят, — сказал учитель, поднося их к уху.

— Да, — сказал мальчик, — я хотел только спросить вас, можно ли их починить?

Учитель поднял крышку часов. Колесики непрерывно вертелись во все стороны.

— Ты, должно быть, забивал ими гвозди, — сказал он, — Нет, я не могу их починить.

— А как вы думаете, их может починить часовщик Эрик?

— Не больше моего. Самое лучшее послать их в Фалун, чтобы там сделали новый механизм.

— Я тоже так думал, — сказал Ингмар, пряча часы.

— Что ты сделал с часами? — спросил учитель.

Мальчик молчал, насупившись; казалось, он вот-вот заплачет.

— Это часы моего отца, — сказал он. — Их так попортило бревно, которое его толкнуло.

Все вдруг замолчали и стали внимательно слушать. Ингмар овладел собой и продолжал:

— Это случилось как раз на Пасху, и я был дома. Я первый прибежал на берег, где лежал отец. Он лежал и держал в руках часы. «Мне пришел конец, Ингмар, — сказал отец, — Жаль, что часы разбились; я хотел, чтобы ты передал их от меня вместе с поклоном человеку, которому я нанес большую обиду». Потом он сказал мне, кому я должен передать часы. Но сначала отец велел мне починить их в Фалуне, прежде чем передавать тому человеку, но теперь я никогда туда не езжу и не знаю, что мне делать.

Учитель начал перебирать соседей, вспоминая, не собирается ли кто поехать в город, но матушка Стина перебила его словами:

— А кому ты должен передать часы, Ингмар?

— Я не смею этого сказать, — сказал мальчик.

— Может, вот этому самому Тимс-Хальвору?

— Да, ему, — тихо ответил Ингмар.

— Так отдай Хальвору часы в том виде, как они есть, — сказала матушка Стина. — Так будет лучше всего.

Ингмар послушно встал, вынул часы, потер их рукавом куртки, чтобы придать им лучший вид, и медленно подошел к Хальвору.

— Отец велел передать тебе поклон и часы, — сказал он, подавая ему часы.

Хальвор сидел молча, нахмурившись, а когда к нему подошел мальчик с часами, он прикрыл глаза рукой, словно не желая его видеть. Ингмар довольно долго простоял, протягивая ему часы. Наконец он взглянул на хозяйку, как бы ища ее помощи.

— Блаженны миротворцы, — сказала она.

Тогда Хальвор сделал движение рукой, словно желая оттолкнуть часы. Но тут вмешался в дело и учитель.

— Мне кажется, вы не можете требовать большего, Хальвор, — сказал он. — Я всегда говорил, что, если бы Ингмар Ингмарсон был жив, он позаботился бы о вашем добром имени, как вы того и заслуживаете.

Тут все увидали, что Хальвор свободной рукой как бы против воли взял часы, и, как только они очутились в его руках, он спрятал их на груди под куртку и жилет.

— Этих часов у него уже никто не отнимет, — сказал, смеясь, учитель, видя, как Хальвор накрепко застегивает куртку.

Хальвор тоже смеялся; он встал, гордо выпрямился и тяжело перевел дух. Яркий румянец выступил у него на щеках и он оглядел всех блестящими глазами.

— Похоже, Хальвор, для вас начинается новая жизнь, — сказал учитель.


Элоф Эрсон из Элиасгорда, женившийся на Карин из Ингмарсгорда, был сыном человека злого и скупого. Ребенком его никогда не кормили досыта, да и взрослым юношей он терпел всякие притеснения. Старик вечно заставлял его работать, никогда не пускал его потанцевать и повеселиться с молодежью, и даже по воскресеньям не оставлял его в покое. А когда Элиас Элоф, наконец, женился, то и тогда не был сам себе господином, а попал под начало к тестю. В Ингмарсгорде тоже думали только о работе и сбережениях. Но при жизни Ингмара Ингмарсона Элиас Элоф казался вполне довольным. Он трудился с утра до вечера и не требовал ничего другого. Все говорили, что Ингмарсоны нашли, наконец, зятя себе по душе, потому что Элоф Эрсон, казалось, и не подозревал, что на свете существует что-нибудь, кроме работы.

Но когда Ингмар-старший умер, зять его начал пить и вести самую беспутную жизнь. Он подружился со всеми деревенскими гуляками, приглашая их к себе в Ингмарсгорд, или сам ходил с ними по кабакам и игорным домам. Элоф совершенно забросил работу и пьянствовал целыми днями. Через несколько месяцев он стал настоящим пьяницей.

Когда Карин увидела его в первый раз пьяным, она словно окаменела.

— Это Бог меня наказывает за то, что я обидела Хальвора, — подумала она.

Мужа она ничем не попрекнула и не стала читать ему нотаций. Она скоро увидела, что он похож на дерево с гнилыми корнями, и ей нечего ждать от него ни опоры, ни помощи.

Но сестры Карин не были так рассудительны. Они стыдились распутной жизни зятя и не могли примириться с тем, что из Ингмарсгорда далеко по дороге разносится шум и пьяное пение. Они то начинали бранить его, то увещевать. Хотя он, в сущности, был добрый человек, но впадал иногда в сильную ярость, и от этого в доме были постоянные ссоры и дрязги.

Карин только и думала о том, чтобы удалить сестер из дому и избавить их от ужасной жизни, какую ей приходилось вести. Летом она выдала замуж двух старших, а двух младших отправила в Америку к богатым родственникам.

Всем сестрам она выплатила их часть наследства, каждой по 20.000 крон. Сама Карин получила имение, но было решено, что Ингмар выкупит его за свои 20.000 крон, как только достигнет совершеннолетия, и тогда Карин и Элиас Элоф переедут в другое место.

Удивительно, что у Карин, выглядевшей такой нерешительной и боязливой, хватило сил выпустить из гнезда столько птенцов, да еще достать им мужей, деньги и билеты в Америку. Обо всем ей пришлось заботиться одной, потому что от мужа ждать помощи не приходилось.

Но больше всех беспокоил Карин ее брат, называвшийся теперь Ингмаром Ингмарсоном. Он резче всех сестер выступал против мужа Карин и не только на словах, но и на деле. Один раз он вылил всю водку, привезенную Элиасом Элофом, а другой раз Элоф застал его, когда он разбавлял спиртное водой.

Осенью Карин хотела по-прежнему отправить Ингмара в Фалунскую школу, но ее муж, бывший опекуном Ингмара, решительно воспротивился этому.

— Ингмар будет крестьянином, как я и наши отцы, — сказал Элиас Элоф. — Чему ему учиться в школе? Зимой мы поедем с ним в лес выжигать уголь, это будет ему лучшая школа. В его возрасте я всю зиму проводил в хижинах угольщиков.

Карин так и не удалось переубедить его, и ей пришлось согласиться, чтобы мальчик остался дома.

Элиас Элоф всячески старался привлечь мальчика на свою сторону. Выезжая из дома, он почти всегда брал его с собой. Ингмар ездил очень неохотно, так как он вовсе не желал принимать участие в попойках зятя. Но тот каждый раз клялся, что едет только в церковь или в лавку; а когда они отъезжали подальше от дома, то он гнал лошадь к кузнецам на заводы Бергсона или в трактир в Кармсунде.

Карин радовалась, когда муж брал мальчика с собой. Тогда она была спокойна, что он не свалится в канаву и не загонит лошадей.

Но однажды Элиас вернулся домой в восемь часов утра, и Ингмар крепко спал, сидя в тележке.

— Помоги мне вынести его, — сказал Элиас Карин. — Бедный малый напился, он на ногах не стоит.

Карин от ужаса не могла пошевельнуться. Она опустилась на ступени, чтобы собраться с силами, прежде чем помочь ему внести Ингмара.

Поднимая его, она увидела, что мальчик не спит: он лежал без сознания, холодный как мертвец. Карин взяла его на руки и внесла в комнату, потом заперла дверь и начала приводить брата в чувство.

Немного спустя Карин вошла в столовую, где завтракал Элиас. Она подошла и положила руку ему на плечо.

— Кушай хорошенько, — сказала она. — Если мой брат умрет, тебе уже не придется есть так сладко, как в Ингмарсгорде.

— Ах, что за вздор, — сказал муж, — немножко водки ему не повредит.

— Так и будет, — произнесла Карин, впиваясь своими жесткими, худыми пальцами в его плечо. — Если он умрет, тебя ждут двадцать лет тюрьмы, Элиас.

Когда Карин вернулась к мальчику, он уже пришел в себя, но голова у него кружилась; он не мог пошевелиться и ужасно страдал.

— Карин, как ты думаешь, я умру? — спрашивал он.

— Нет, конечно, нет, — отвечала она, садясь возле него.

— Я не знал, что они дают мне, — сказал он.

— Слава Богу за все, — серьезно произнесла Карин.

— Напиши об этом сестрам, если я умру, — сказал мальчик. — Напиши, что я не знал, что это была водка.

— Да, — отвечала Карин.

— Я не знал, клянусь тебе.

Весь день у Ингмара была лихорадка и бред.

— Не говори только отцу, — просил он сестру.

— Нет, никто ему ничего не скажет.

— Но если я умру, отец узнает, и мне будет перед ним стыдно.

— Ведь ты же не виноват, — сказала Карин.

— Но, может, отец подумает, что мне не следовало ничего принимать из рук Элиаса. Как ты считаешь, все в деревне знают, что я был пьян? — спрашивал он опять. — Что говорят работники и старая Лиза? Что говорит Ингмар-сильный?

— Он ничего не говорит, — успокаивала его Карин.

— Ты, Карин, объясни им, пожалуйста, как все произошло. Мы были в трактире в Кармсунде. Они пили всю ночь, а я сидел на лавке в углу и дремал. Элиас разбудил меня и ласково сказал: «Проснись, Ингмар, тебе надо согреться, вот, выпей, это просто горячая вода с сахаром!» — Мне было очень холодно, когда он меня разбудил, я выпил и в первую минуту понял только, что питье горячее и сладкое. А он дал мне совсем не то, что говорил. Ах, что теперь скажет отец!

Карин отворила дверь. Элиас все еще сидел в столовой, и она подумала, что ему не мешает послушать их разговор.

— Если бы отец был жив, Карин! Если бы только отец был жив!

— Что же тогда, Ингмар?

— Я думаю, что отец убил бы Элиаса.

Элиас грубо расхохотался, а Ингмар смертельно побледнел, услышав его смех. Тогда Карин поспешила затворить дверь.

После этого случая Элиас стал гораздо уступчивее и не препятствовал Карин, когда она решила поместить Ингмара к учителю.

В первое время после того, как Тимс Хальвор получил часы, ни один крестьянин не упускал случая зайти к нему в лавку, чтобы послушать историю о часах Ингмара Ингмарсона. Целыми часами простаивали крестьяне в длинных белых шубах, облокотившись на прилавок, и, с серьезными лицами глядя на Хальвора, внимательно слушали его рассказы. В заключение Хальвор вынимал часы из кармана и показывал смятую часовую крышку и разбитый циферблат. «Да, так вот как его ударило бревно! — говорили крестьяне, и казалось, что перед их глазами встает вся картина смерти Ингмара. — Да, ты должен гордиться, что владеешь этими часами, Хальвор».

Показывая часы, Хальвор все время крепко держал их за цепочку, ни на секунду не выпуская их из рук.

Однажды в лавке Хальвора по обыкновению толпился народ. Хальвор рассказал всю историю и, наконец, вынул часы. Всех присутствующих охватило какое-то благоговение, и в лавке воцарилась глубокая тишина, пока крестьяне один за другим подходили и рассматривали часы.

Как раз в это время в лавку вошел Элиас, но все были так заняты часами, что никто не обратил внимания на его приход. А так как Элиас знал историю с часами своего тестя, то сразу понял, в чем дело. Он не завидовал Хальвору, но ему казалось смешным, что он и другие с таким благоговением относятся к старым сломанным часам.

Элиас протиснулся к прилавку и, быстро протянув руку, выхватил у Хальвора часы.

Хальвор бросился отнимать их, но Элиас отступил назад, держа часы высоко в руке, словно поддразнивая его. Хальвор оперся руками о прилавок и перепрыгнул через него. У него был такой свирепый вид, что Элиас испугался и вместо того, чтобы остановиться и вернуть часы, очертя голову бросился бежать по лестнице, ведущей на улицу. К несчастью, он попал ногой в пролет и упал с лестницы. Хальвор бросился на Элиаса, вырвал у него часы и несколько раз его ударил.

— Не бей меня, — запричитал Элиас. — Посмотри лучше, цела ли моя спина.

Хальвор выпустил его, но Элиас не мог шевельнуть ни рукой ни ногой.

— Помоги мне, — попросил он.

— Сам встанешь, когда протрезвеешь, — сказал Хальвор.

— Я не пьян, — возразил Элиас, — но когда я ступил на лестницу, мне показалось, будто ко мне подошел Ингмар-старший и взял у меня часы; я испугался и упал.

Тогда Хальвор наклонился, чтобы поднять беднягу. Элиаса отвезли домой. Он сломал себе позвоночник, и у него отнялись ноги.

С этого дня Элиас не вставал с постели. Он превратился в беспомощного калеку, но он мог говорить, и целый день только и делал, что молил дать ему водки.

Доктор строго-настрого запретил Карин давать ему спиртные напитки, которые оказались бы для него смертельны. Тогда Элиас начал стараться силой добиться своего, он кричал и шумел все ночи, вел себя как безумный и никому не давал покоя.

Для Карин наступила тяжелая жизнь. Муж так мучил ее, что казалось, она этого больше не вынесет. Он наполнял весь дом своими проклятиями и бранью, и их жизнь превратилась в сплошной ад.

Тогда-то Карин и обратилась к учителю с просьбой взять к себе Ингмара. Она не хотела, чтобы брат ещё хоть один день провел дома, и не взяла его даже на Рождество.

Все работники Ингмарсгорда были в каком-нибудь родстве с Ингмарсонами и всю жизнь провели в усадьбе. Если бы не это, они не выдержали бы такой жизни.

Редкую ночь Элиас давал им спокойно спать. Каждый раз он придумывал что-нибудь новое и так мучил Карин, что она, в конце концов, исполняла его просьбу.

Такая ужасная жизнь тянулась для Карин больше года.


Позади хмельника в Ингмарсгорде была маленькая скамеечка. Это было любимое местечко Карин, куда она уходила побыть одной и погоревать о своей жизни. Низко согнувшись, опершись локтями о колени и подперев подбородок рукой, сидела она неподвижно, глядя перед собой. Отсюда открывался вид на хлебные поля, тянувшиеся отсюда до самого леса, за которым виднелись очертания горы Клакберг.

Одним апрельским вечером Карин пришла сюда снова. Она чувствовала себя слабой и утомленной, как это часто бывает с людьми весной, когда снег только что начинает таять. На дворе мокро и грязно, и весенние дожди еще не успели омыть землю. Солнце уже пригревало, но хмель еще спал под одеялом из еловых ветвей и не мог защитить ее от северного ветра. Ветер был сильный и гнал по полям сухую траву и всякий сор. Горы были окутаны туманом, березы начинали темнеть на вершинах, но на опушке леса еще лежал глубокий снег.

— Да, вот и весна скоро, — думала Карин, чувствуя себя еще более усталой; ей казалось, что она не сможет пережить еще и это лето.

Она думала о том, сколько забот ей теперь предстоит: посев и косьба сена, выпечка хлебов, стирка, а еще надо ткать и шить одежду; нет, она не справится со всем этим.

— Лучше бы мне умереть, — тихо произнесла она. — Мне кажется, я живу теперь только для того, чтобы помешать ему напиться до смерти.

Вдруг она подняла голову, ей показалось, что кто-то ее окликнул. Перед ней стоял Хальвор Хальворсон, облокотившись на изгородь, и глядел на нее.

Карин не знала, когда он подошел, было похоже, что он уже давно стоит здесь.

— Я так и думал, что найду тебя здесь, — сказал Хальвор.

— Почему?

— Да, я вспомнил, что прежде ты, улучив минутку, всегда прибегала сюда погоревать о чем-нибудь.

— Ах, прежде мне не о чем было горевать.

— Если у тебя не было горя, ты придумывала его себе.

Карин взглянула на Хальвора. Он, наверное, думает, что она сглупила, не выйдя замуж за него, такого гордого и красивого. «Теперь я ему попалась, — подумала она, — и он может насмехаться надо мной сколько хочет».

— Я был в доме и говорил с Элиасом, — сказал Хальвор. — Собственно говоря, я и хотел поговорить только с ним.

Карин не отвечала, она сидела неподвижно, выпрямившись, с опущенными глазами и сложенными руками, и ждала насмешек и издевательств Хальвора.

— Я сказал ему, — продолжал Хальвор, — что до некоторой степени считаю себя виноватым в случившемся с ним несчастии, так как это произошло у меня в доме. — Хальвор помолчал, ожидая какого-нибудь знака согласия или отрицания, но Карин не двигалась. — Поэтому я спросил его, — продолжал Хальвор, — не хочет ли он поехать погостить ко мне. Для него это будет развлечением, и у меня он будет видеть больше народу, чем здесь.

Карин подняла глаза, но продолжала сидеть неподвижно.

— Мы договорились с ним, — сказал Хальвор, — что ты завтра привезешь его ко мне. Я знаю, он согласился, думая, что у меня он сможет достать водки, но ты сама понимаешь, Карин, что об этом не может быть и речи, он не получит ни капли, можешь быть спокойна. Так вот, завтра он переедет. Я отведу ему комнату за лавкой, и я обещал ему, что дверь в лавку всегда будет открыта, чтобы он мог видеть приходящих людей.

При первых словах Хальвора Карин решила, что он придумал это, чтобы посмеяться над ней, но, мало-помалу, поняла, что он говорит совершенно серьезно.

Карин всегда держалась мнения, что Хальвор сватался за нее потому, что она была богата и происходила из хорошего рода. Ей и в голову не приходило, что он может любить ее; она прекрасно знала, что непохожа на девушек, которые нравятся мужчинам, и сама она не была влюблена ни в Хальвора, ни в Элиаса.

Но когда Хальвор пришел теперь, чтобы помочь ей нести ее груз, Карин была поражена таким неслыханно великодушным поступком. Значит, Хальвор любит ее, он должен ее любить, если в такую минуту предлагает ей свою помощь.

Сердце Карин быстро и тревожно забилось. Она никогда еще не испытывала ничего подобного. Что же это? Неужели доброта Хальвора согрела ее замерзшее сердце и пробудила в ней любовь к нему?

А Хальвор продолжал развивать свой план — он боялся ее отказа.

— Элиаса ведь тоже жалко, — сказал он, — ему нужна какая-нибудь перемена. А со мной он не будет так требователен, как с тобой. Совсем другое дело, когда в доме есть мужчина, которого он боится.

Карин не знала, как ей быть; ей казалось, что малейшее ее слово или движение выдаст Хальвору ее чувства. Но ведь что-то надо было ответить!

Хальвор молчал и смотрел на нее.

Карин как бы против воли поднялась, подошла к Хальвору и нежно погладила его по руке.

— Благослови тебя Бог, Хальвор! — сказала она прерывающимся голосом. — Благослови тебя Бог!

Как ни была она осторожна, Хальвор, вероятно, заметил что-нибудь, потому что он быстро схватил ее за руки и привлек к себе.

— Нет, нет! — испуганно вскрикнула она, вырвалась и убежала.


Элиас переехал к Хальвору и все лето пролежал в комнате за лавкой. Он не доставил своему хозяину много хлопот, так как умер этой же осенью.

Вскоре после этого матушка Стина сказала Хальвору:

— Обещай мне одну вещь.

Хальвор вздрогнул и поглядел на нее.

— Обещай мне терпеливо ждать Карин.

— Конечно, я буду терпеливо ждать ее, — сказал удивленно Хальвор.

— Да, это того стоит, если бы даже тебе пришлось ждать ее целых семь лет.

Но Хальвору было не так-то легко исполнить свое обещание; уже через две недели после похорон Элиаса начали поговаривать, что тот-то и тот-то сватается за нее.

Однажды в воскресенье Хальвор сидел на крылечке и смотрел на проезжающих. Ему показалось, что в сторону Ингмарсгорда едет много нарядных экипажей. В одном ехал управляющий бергсоновскими лесопильнями, потом проехал сын владельца постоялого двора в Кармсунде и, наконец, Бергер Свен Персон из соседней деревни. Это был один из самых богатых крестьян во всем Вестердалерне, человек умный и всеми уважаемый. Уже немолодой, он был два раза женат и снова овдовел.

Хальвор не мог больше сидеть спокойно, видя, что проехал Бергер Свен Персон. Он пошел вдоль улицы, перешел мост и очутился на той стороне реки, где находился Ингмарсгорд.

— Интересно знать, куда поехали все эти коляски? — сказал он.

Он шел по их следам и раздражался все больше и больше.

— Я знаю, что это глупо, — сказал он, когда ему припомнился совет матушки Стины. — Я только подойду к дверям и погляжу, что там делается.

Бергер Свен Персон и несколько других гостей сидели в столовой Ингмарсгорда и пили кофе. Ингмар Ингмарсон, продолжавший жить в школе, в это воскресенье был дома. Он сидел с мужчинами за столом, заменяя хозяина, так как Карин не было в комнате; она извинилась, объяснив свое отсутствие хлопотами по кухне, так как служанки ушли в миссию слушать проповедь учителя.

В комнате царила мертвая тишина; все пили кофе, не произнося ни слова. Женихи были почти незнакомы друг с другом, и каждый ждал случая выйти в кухню и поговорить с глазу на глаз с Карин.

Дверь отворилась, и вошел еще один гость. Ингмар Ингмарсон пошел к нему навстречу и подвел его к столу.

— Это Тимс Хальвор Хальворсон, — сказал он, обращаясь к Бергеру Свену Персону.

Свен Персон продолжал сидеть, но приветствовал вошедшего легким движением руки и сказал насмешливо:

— Очень приятно познакомиться с таким знаменитым человеком.

Ингмар Ингмарсон с таким шумом пододвинул Хальвору стул, что тот смог оставить без ответа это замечание.

С той минуты, как вошел Хальвор, все женихи вдруг стали шумно и оживленно разговаривать. Они начали восхвалять друг друга и льстить один другому; казалось, что все они объединились, чтобы вытеснить Хальвора.

— На какой прекрасной лошади приехали вы сегодня, господин Персон! — начал управляющий.

Бергер Свен Персон, в свою очередь, начал расхваливать медведя, которого управляющий убил прошлой зимой. Потом оба начали восторгаться новым домом, который построил владелец постоялого двора в Кармсунде. Наконец, все трое в один голос начали прославлять богатство Бергера Свена Персона. Они были очень красноречивы и каждым словом давали понять Хальвору, что он им не ровня. Хальвор чувствовал все свое ничтожество и глубоко раскаивался, что вообще пришел. Наконец, вошла Карин и предложила еще кофе. Увидя Хальвора, она в первую минуту обрадовалась его приходу, но сейчас же подумала, что ему не следовало приходить так скоро после смерти Элиаса.

Люди могут начать болтать, что он плохо ухаживал за Элиасом, чтобы поскорее отделаться от него и самому жениться на Карин.

Лучше всего бы он подождал еще два-три года, тогда бы никто не сказал, что он нарочно дурно обходился с Элиасом. «Зачем он так торопится? — думала она. — Ведь он должен понимать, что я никогда не выйду ни за кого другого».

Когда вошла Карин, все снова смолкли. Всем было любопытно увидеть, как она обойдется с Хальвором. Но они молча протянули друг другу руки. Увидев это, судья выразил свою радость легким свистом, а управляющий разразился громким смехом. Хальвор спокойно обернулся к нему:

— Над чем вы смеетесь, господин управляющий? — тихо спросил он.

Управляющий не знал, что ответить, он не хотел говорить ничего оскорбительного при Карин.

— Он вспомнил об охотнике, который гонится за зайцем и дает другому застрелить его, — многозначительно сказал сын владельца постоялого двора.

Карин густо покраснела, наливая кофе. Потом она сказала:

— Бергер Свен Персон, и вы все, извините меня, что я угощаю вас одним кофе, но я не держу больше крепких напитков.

— У меня в доме их тоже нет, — сказал судья.

Управляющий и сын содержателя постоялого двора промолчали, но оба они поняли, что судья сделал крупный шаг вперед. К тому же он немедленно заговорил о пользе воздержания от спиртного. Карин слушала его стоя и во всем с ним соглашалась. Крестьянин решил, что на эту удочку он ее и поймает, и начал развивать свою тему с необыкновенным красноречием. Карин узнавала все свои невысказанные мысли, зародившиеся в ней за последние годы, и радовалась, что такой умный и влиятельный человек разделяет ее взгляды.

Во время беседы судья взглянул на Хальвора. Униженный и раздосадованный, сидел он перед нетронутой чашкой кофе. «Да, нелегко ему, — подумал Бергер Свен Персон, — особенно если люди болтают правду, будто он помог Элиасу отправиться на тот свет; собственно говоря, он сделал доброе дело, освободив Карин от этого ужасного человека». И думая, что уже выиграл, он почувствовал почти дружеское расположение к Хальвору. Судья поднял чашку, протянул ее Хальвору и сказал:

— Твое здоровье, Хальвор! Ты оказал Карин большую помощь, взяв к себе ее злосчастного супруга. — Хальвор продолжал сидеть спокойно, пристально глядя на всех и обдумывая ответ. Но тут управляющий снова рассмеялся:

— Да, большую помощь! — воскликнул он. — Просто огромную!

Пока он смеялся, Карин исчезла; она, как тень, проскользнула к двери, ведущей в кухню.

В дверях она остановилась и стала прислушиваться к тому, что говорилось в комнате. Она сердилась на Хальвора. Зачем он пришел так рано? Теперь она никогда не сможет выйти за него замуж; в народе уже ходили дурные слухи. «Не знаю, смогу ли я еще раз потерять его», — думала она, прижимая руку к сердцу.

Сначала в комнате все было тихо, потом она услышала, как кто-то отодвинул стул и встал.

— Ты уже уходишь, Хальвор? — спросил молодой Ингмар.

— Да, — отвечал Хальвор, — я не могу больше оставаться, передай Карин мой поклон.

— Ты можешь пройти через кухню, Хальвор, и сам проститься с ней.

— Нет, — услышала она снова Хальвора, — нам больше не о чем говорить.

Сердце Карин быстро забилось, и мысли закружились. Теперь Хальвор рассердился на нее и был совершенно прав: она едва протянула ему руку, а когда другие насмехались над ним, она не защищала его, а молча вышла из комнаты.

И теперь Хальвор думает, что она не любит его; теперь он уйдет и больше не вернется!

Нет, она сама не понимает, как она могла держать себя так после всего, что сделал для нее Хальвор.

И вдруг ей показалось, что она слышит слова отца о том, что Ингмарсоны не должны поступать, как все, а должны только следовать Божьему пути.

Карин быстро распахнула дверь и очутилась возле Хальвора, прежде чем он успел выйти.

— Ты уже уходишь, Хальвор? А я думала, что ты останешься поужинать!

Хальвор удивленно взглянул на нее. Она совсем преобразилась, она стояла возле него, покрасневшая и смущенная, с таким трогательным и нежным выражением лица, какого он никогда не видал у нее.

— Я хотел уйти, чтобы никогда больше не возвращаться, — сказал Хальвор. Он не понимал, чего она хочет.

— Ах, садись и пей свой кофе! — сказала Карин.

Она схватила его за руку и подвела к столу. Она то краснела, то бледнела, мужество несколько раз покидало ее, но она выдержала испытание, хотя для нее было ужасно встретить насмешки и презрение.

«Теперь он, по крайней мере, увидит, что я хочу идти с ним вместе по жизни!» — думала она.

— Бергер Свен Персон, и вы все, слушайте, что я скажу! — произнесла Карин. — Хотя мы с Хальвором еще ни о чем не говорили, так как я овдовела только недавно, но, думаю, будет лучше, если я теперь же скажу, что хотела бы выйти замуж за Хальвора, а не за кого-то другого! — Она замолчала, так как голос изменял ей. — Люди могут болтать, что им угодно, но ни я, ни Хальвор не сделали ничего дурного.

И, сказав это, Карин подошла ближе к Хальвору, как бы ища защиты от всех нападок, которые вот-вот посыпятся на нее.

Все молчали, изумленные переменой, произошедшей с Карин; она больше, чем когда-либо, выглядела молоденькой девушкой.

Хальвор произнес дрожащим голосом:

— Когда я получил часы твоего отца, Карин, я думал, что со мной никогда не случится ничего более важного. Но твой сегодняшний поступок еще выше той минуты.

Но Карин больше волновало, что скажут другие. Тревога не покидала ее.

Тогда поднялся Бергер Свен Персон, который во многих отношениях был человеком незаурядным.

— Так пожелаем все счастья Карин и Хальвору, — сказал он дружески. — Всякий знает, что человек, которого выбрала Карин Ингмарсон, безупречно честен.


Ничего нет удивительного в том, что старый деревенский учитель становится иногда самоуверенным. Всю свою жизнь он привык учить своих односельчан; он видит, что все крестьяне живут его поучениями и никто не знает больше того, чему он, учитель, обучил их. Понятно, что он смотрит на всех односельчан, как на школьников, хотя некоторые из них уже пожилые люди, и считает себя умнее всех. Такому старому учителю даже трудно обращаться с кем-нибудь, как со взрослым, потому что каждого он помнит еще ребенком с ямочками на пухлых щеках и открытым, наивным детским взглядом.

Зимой в воскресенье, сразу после службы пастор и учитель еще беседовали между собой в маленькой полутемной ризнице; разговор зашел об армии спасения.

— Это удивительное явление, — сказал пастор. — Никогда не думал, что мне доведется дожить до этого.

Учитель строго взглянул на пастора; ему казалось, что тот говорит непозволительные вещи. Не может же пастор думать, что эта безумная затея встретит сочувствие в их деревне.

— Я не думаю, чтобы господину пастору довелось увидеть что-нибудь подобное, — сказал он с нажимом.

Пастор, сознававший свою слабость и бессилие, в большинстве случаев позволял учителю руководить собой, но иногда не мог удержаться, чтобы с ним не поспорить.

— Почему вы так уверены, что армия спасения не заглянет к нам, Сторм? — спросил он.

— Туда, где пастор и учитель поддерживают друг друга, не могут проникнут такие вздорные затеи.

— Я не могу сказать, чтобы вы так уж особенно стояли за меня, Сторм, — несколько колко сказал пастор. — Вы проповедуете совершенно независимо от меня в вашем «Сионе».

Учитель сначала промолчал, а затем тихо ответил:

— Ведь вы, господин пастор, еще ни разу не слышали моих проповедей.

Здание миссии было для них яблоком раздора. Пастор еще ни разу не переступил его порога. Но, коснувшись этого вопроса, старые друзья вдруг испугались, что скажут друг другу что-нибудь обидное, и замолчали.

«Несомненно, я неправ относительно Сторма, — подумал пастор, — за эти четыре года, как он по воскресным дням толкует Библию в миссионерском доме, у меня в церкви по утрам бывало народу больше, чем прежде, и я не замечал в приходе и следа какого-нибудь раскола. Против моего ожидания он не вызвал никаких смут и раздоров и оказался истинным другом и слугой Господним; нужно показать ему, как я высоко его ценю».

Дело кончилось тем, что пастор отправился в тот же день послушать проповедь учителя.

«Я порадую Сторма, — думал он, — пойду и послушаю, что он проповедует в своем „Сионе“».

По дороге пастор вспомнил то время, когда собирались строить миссию. Казалось, Господь задумал что-то великое, и даже сам воздух был наполнен знамениями! Но с тех пор не произошло ничего особенного. «Милосердному Господу, вероятно, заблагорассудилось поступить иначе», — подумал он и улыбнулся при мысли, что он так хорошо постигает промысел Божий.

«Сион» учителя был большим светлым залом. По стенам висели резные деревянные медальоны, изображавшие Лютера и Меланхтона в опушенных мехом плащах. Вдоль карниза, на деревянной обшивке, были написаны библейские изречения, окруженные орнаментами из цветов, небесных труб и литавр, а над помостом в конце зала висела картина маслом, изображавшая Христа в виде Доброго Пастыря.

Большая комната была полна народа, и уже одно это придавало ей торжественный и веселый вид.

Большинство было в праздничных, красивых одеждах, и туго накрахмаленные белые головные платки женщин производили впечатление, будто весь зал заполнен большими белыми птицами.

Сторм уже начал было свою проповедь, когда увидел пастора, пробиравшегося к передней скамье. «Ты, Сторм, удивительный человек, — подумал он про самого себя. — Тебе все удается. Вот и пастор оказал тебе честь, пришел тебя послушать!»

С тех пор как учитель начал проповедовать, он успел объяснить всю Библию от первой до последней страницы. Теперь он дошел до книги Откровения Иоанна Богослова и в этот вечер как раз говорил о небесном Иерусалиме и вечном блаженстве. Присутствие священника преисполнило его такой радости, что он подумал: «Я и на том свете не желаю участи иной, как стоять на кафедре и поучать умных и внимательных детей; а если бы Господь Бог изредка заходил меня послушать, как вот пастор сегодня, то на небесах не нашлось бы человека счастливее, чем я».

А пастор, услышав, что речь идет об Иерусалиме, стал внимательнее, и его снова охватили странные предчувствия.

Во время проповеди дверь вдруг отворилась, и в комнату вошла толпа. Их было человек двадцать, и все они остановились в дверях, чтобы не мешать.

«Я так и знал, — подумал пастор, — что сегодня что-нибудь произойдет».

Как только Сторм закончил проповедь и произнес «аминь», из толпы у дверей послышался голос:

— Я прошу разрешения сказать несколько слов.

Голос звучал необычайно нежно и ласково.

«Это, кажется, Хок Маттс Эриксон», — подумал пастор. То же самое подумали и многие другие. Ни у кого другого в приходе не было такого ласкового детского голоса.

В то же мгновенье к эстраде подошел маленький человечек с добрым лицом и целая толпа мужчин и женщин, которые, казалось, следовали за ним, чтобы поддержать его и внушить ему мужество. Священник, учитель и все собрание сидели неподвижно.

«Хок Маттс Эриксон пришел возвестить нам большое несчастье, — думали все. — Или скончался король, или объявлена война, или какой-нибудь несчастный утопился в реке».

Но Хок Маттс совсем не был похож на злого вестника. Он был настроен очень торжественно, но в то же время с трудом сдерживал радостную улыбку.

— Я хотел сообщить учителю и всему собранию, — сказал он, — что в прошлое воскресенье, когда я сидел дома с семьей, на меня вдруг снизошел Дух Божий, и я начал проповедовать. В тот день гололедица помешала нам прийти слушать Сторма; мы все тосковали по слове Божием, и вот Господь послал мне дар проповеди. Я проповедовал оба последних воскресенья, а теперь мои домашние и соседи сказали, что я должен пойти сюда и говорить перед всем приходом.

Хок Маттс говорил, как он был поражен, что Господь оказал свою милость такому ничтожному человеку, как он.

— Но ведь и учитель тоже крестьянин, — простодушно прибавил он.

После этого вступления Хок Маттс сложил руки и собирался уже начать проповедь. Но учитель оправился уже от первого изумления.

— Ты хочешь сегодня проповедовать здесь, Хок Маттс? — перебил он его.

— Да, собственно, для этого я и пришел, — отвечал тот. Он испугался как ребенок, видя сердитое лицо учителя. — Конечно, если вы, учитель, и все присутствующие дадите мне позволение на это, — сказал он.

— Нет, на сегодня собрание уже окончено, — решительно ответил Сторм.

У маленького, крепкого человечка слезы выступили на глазах, и он умоляюще произнес:

— Позвольте мне сказать хоть несколько слов! Все эти мысли я передумал, когда ходил за плугом или выжигал уголь в лесу, и теперь я просто должен их высказать.

Но учитель, гордый своей победой в этот день, был безжалостен.

— Маттс Эриксон, ты приходишь сюда со своими собственными измышлениями и выдаешь их за слово Божие?! — строго спросил он.

Хок Маттс не решился возражать, и учитель открыл книгу церковных гимнов.

— Мы споем теперь гимн 187, — сказал он.

Он громко прочел начало гимна и потом запел: «Очи мои я возвожу к Иерусалиму…»

Во время пения он думал: «Хорошо, что пастор пришел сегодня. По крайней мере, он увидит, какой порядок я поддерживаю в моем „Сионе“».

Но едва пение кончилось, как с места поднялся Льюнг Бьорн Олафсон, высокий, статный мужчина, муж одной из дочерей Ингмарсона и владелец большой усадьбы в этом же приходе.

— Мы считаем, — спокойно произнес Льюнг Бьорн, — что господину учителю следовало бы спросить у нас, прежде чем отказывать Хоку Маттсу.

— Ты так думаешь, дружок? — спросил учитель тем же тоном, каким он говорил с глупыми мальчишками. — Ну, а я на это тебе отвечу, что в этом зале никто не имеет права голоса, кроме меня.

Льюнг Бьорн багрово покраснел, он вовсе не думал вступать в спор с учителем, а хотел только смягчить удар, нанесенный простодушному Хоку Маттсу, но полученный ответ задел его за живое. Прежде чем он сообразил, что ответить, в дело вмешался один из спутников Хока Маттса:

— Я слышал два раза проповеди Хока Маттса и должен сказать, что они прямо необыкновенны. Думаю, что всем здесь полезно было бы послушать его.

Учитель возразил ему дружески и в то же время наставительно, словно школьнику:

— Но ведь ты сам понимаешь, Кристер Ларсон, что это невозможно. Если сегодня я позволю проповедовать Хоку Маттсу, то в следующее воскресенье явишься проповедовать ты, Кристер, а потом Льюнг Бьорн и другие.

В ответ на это многие засмеялись, но Льюнг Бьорн резко возразил:

— Я не знаю, почему Кристер или я не годимся в проповедники, как учитель.

Тут с места поднялся Тимс Хальвор и, желая успокоить волнение и предупредить ссору, сказал:

— Мне кажется, что у тех, кто дал деньги на постройку этого здания, тоже стоит спросить разрешения, прежде чем пустить сюда нового проповедника.

Но теперь и Кристер Ларсон рассердился и выступил в защиту Хока Маттса:

— Помнится, когда строили это здание, было решено, что это будет место, где всякий сможет высказываться, а не церковь, где слово Божие имеет право возвещать только один человек.

Когда Кристер произнес эти слова, казалось, вздох облегчения пронесся по залу. Еще час тому назад никому и в голову не приходило, что тут может проповедовать кто-нибудь, кроме учителя, а теперь каждый думал: «Хорошо было бы послушать что-нибудь новое! Мы бы не прочь услышать новые слова и увидеть за кафедрой новое лицо».

Но дело, вероятно, кончилось бы миром, если бы здесь не присутствовал Колос Гуннар. Это был шурин Хальвора, высокий, худой человек со смуглым лицом и острым взглядом. Он, как и все, любил и уважал учителя, но добрая ссора была ему милее всего.

— Да, когда строили этот дом, много говорилось о свободе слова, — сказал он, — но с тех пор, как его выстроили, я не слышал здесь ни одного свободного слова.

Вся кровь бросилась в голову учителю. Это был первый злой упрек, обращенный непосредственно к нему.

— Послушай, что я скажу тебе, Колос Гуннар, — произнес он, — ты слышал здесь проповедь истинной свободы, какую завещал нам Лютер, но здесь никогда не было свободы возглашать новые учения, которые завтра же рассыплются прахом.

— Господин учитель хочет заставить нас думать, что все новое ложно, раз оно касается учений, — возразил Гуннар спокойнее, как бы раскаиваясь в своей резкости. — Он хочет, чтобы мы применяли новые методы при разведении скота и в хозяйстве употребляли новые машины, но не хочет, чтобы мы знакомились с новыми орудиями для возделывания нивы Господней.

Учитель начинал думать, что Колос Гуннар не хотел сказать ему ничего дурного, как это ему сначала показалось.

— Не хочешь ли ты этим сказать, — шутливо произнес он, — что здесь стоило бы проповедовать какое-нибудь другое учение, кроме лютеранского?

— Здесь дело не в новом учении, — продолжал резко Гуннар, — а в том, кто может проповедовать, а кто нет. Насколько я знаю, Хок Маттс такой же добрый лютеранин, как сам учитель или пастор.

Учитель, совсем было позабывший о пасторе, взглянул на него.

Священник сидел, опершись подбородком о набалдашник своей палки. Он был невозмутимо спокоен, только глаза его как-то особенно сияли, и Сторм увидел, что пастор все время не отрывал от него взгляда.

«Пожалуй, было бы лучше, если бы он пришел как-нибудь в другой раз», — подумал учитель.

Учителю показалось, что нечто подобное с ним уже случалось, например, когда прекрасным весенним днем в школу залетала птичка и садилась, распевая, на окно класса. Все школьники сейчас же начинали упрашивать отпустить их погулять, бросали учиться, и в классе поднимался такой шум и гам, что их едва удавалось угомонить. Подобное же волнение охватило все собрание после заявления Хока Маттса. Но учитель решил показать пастору и всем присутствующим, что способен подавить и это волнение.

«Пусть себе пошумят и покричат, пока сами не устанут», — подумал он и спокойно уселся на свое место у стола, на котором стоял стакан воды для оратора.

Но в ту же минуту вокруг него разразилась целая буря, всех охватила одна мысль: «Мы все такие же добрые христиане, как учитель. Почему же он один может поучать нас, во что мы должны или не должны верить?»

Для большинства эта мысль была совершенно новой, но по их речам чувствовалось, что все это зрело в них с тех пор, как учитель построил миссию, и они увидели, что самый обыкновенный, простой человек может проповедовать слово Божие.

Дав им покричать, учитель подумал: «Ну, молодежь пошумела, довольно, пора показать, кто в этом доме хозяин».

Он поднялся с места, ударил по столу рукой и громко крикнул:

— Ну, хватит! Что за комедия?! Я ухожу, и вам пора расходиться.

Некоторые действительно встали с мест; они учились у Сторма в школе и знали, что если он ударил по столу, то тут уж лучше послушаться; но большинство продолжало сидеть.

— Господин учитель забыл, что теперь мы уже взрослые, — сказали они. — Он думает, что стоит ему ударить по кафедре, и мы сейчас же начнем слушаться.

Они продолжали говорить о том, что хотят послушать новых проповедников, и уже обсуждали вопрос, кого им позвать — вальденсов или баптистов.

Учитель в ужасе уставился на присутствующих. До сих пор в каждом лице он видел только детские черты. Но теперь круглые пухлые щечки, светлые волосики и невинные глазки исчезли, учитель видел перед собой толпу взрослых бородатых людей с сердитыми лицами, и понимал, что не имеет над ними никакой власти. Он даже не знал, как ему говорить с ними. А они кричали и шумели, все громче и громче. Учитель замолчал и слушал, что будет дальше. Колос Гуннар, Льюнг Бьорн и Кристер Ларсон были зачинщиками. Хок Маттс, который был уже готов смиренно удалиться, снова поднялся, прося их замолчать, но никто уже не слушал его.

Учитель снова поднял глаза на пастора. Тот, по-прежнему, сидел спокойно, с тем же блеском в глазах, и не сводил с него взгляда.

«Он, вероятно, вспоминает тот вечер, четыре года тому назад, когда я объявил ему, что хочу строить миссию, — думал учитель. — Да, он был прав, — думал Сторм дальше, — среди нас царят теперь лжеучения, вражда и раскол, а этого, скорее всего, никогда бы не случилось, если б я тогда не настоял на постройке миссии».

И, ясно и определенно осознав это, учитель поднял голову и гордо выпрямился. Он вынул из кармана маленький стальной ключик, которым отпирал и запирал двери миссии, поднял его к свету, чтобы он заблестел и был виден всем.

— Я кладу этот ключ на стол, — сказал он, — и никогда больше не возьму его. Я вижу, что все, от чего я хотел оградить вас этим ключом, нашло сюда свободный доступ.

Учитель положил ключ на стол, взял шляпу и подошел к пастору.

— Я сердечно благодарен вам, господин пастор, что вы посетили меня этим вечером, — сказал он. — Если бы вы не пришли сегодня, вам никогда бы не довелось услышать моей проповеди!

V

Многие всерьез думали, что душа Элиаса Элофа Эрсона не будет иметь покоя и после смерти за то, что он так дурно обращался с Карин и молодым Ингмаром Ингмарсоном.

Он как будто нарочно растратил все деньги Карин, чтобы ей трудно пришлось после его смерти. Он обременил именье такими крупными долгами, что Карин пришлось бы отдать его кредиторам, если бы Хальвор Хальворсон не оказался достаточно богат, чтобы выкупить именье и уплатить долги. Но зато двадцать тысяч крон Ингмара Ингмарсона, бывшие на хранении у Элиаса, исчезли бесследно. Никто не знал, в каком положении дела; пропажа открылась только при описи имущества. Душеприказчики Элиаса искали деньги в течение нескольких дней, но все поиски ни к чему не привели.

Узнав, что он не имеет ни гроша, Ингмар начал советоваться с Карин, что ему теперь делать. Он сказал, что больше всего ему хотелось бы стать сельским учителем и просил Карин оставить его у Стормов, пока он не сможет поступить в духовное училище. Ингмар говорил, что может брать у учителя и пастора нужные ему книги, кроме того, он будет помогать учителю в его занятиях в школе, и это тоже будет ему хорошей практикой.

Карин долго все обдумывала, прежде чем согласиться; наконец, она сказала:

— Я понимаю, что тебе тяжело оставаться здесь, раз ты не можешь быть хозяином в имении.

Когда Гертруда, дочь учителя, узнала, что Ингмар опять вернется к ним, то скорчила презрительную гримасу. Уж если у них должен жить мальчик, то лучше бы это был красивый Бертиль, сын судьи, или веселый Габриэль, сын Хока Маттса Эриксона.

Гертруде очень нравились Габриэль и Бертиль, но она сама не могла ясно определить свое отношение к Ингмару. Она любила его за то, что он помогал ей готовить уроки и повиновался ей как раб, но иногда терпеть его не могла за то, что он был такой неуклюжий, неповоротливый и не умел играть. Девочка то восхищалась его прилежанием и ученостью, то презирала его, потому что он никогда не защищался от нападок товарищей.

Голова Гертруды всегда была полна всевозможных выдумок и фантазий, которые она поверяла Ингмару, и, когда он уезжал на несколько дней, то скучала, и ей становилось совсем не с кем поговорить. А когда он возвращался, Гертруда не понимала, о чем она могла тосковать.

Девочка совершенно не думала о том, что Ингмар богат и носит самую известную фамилию в селе; она обращалась с ним так, как будто он во всех отношениях был ниже ее. Но когда Гертруда узнала, что ее друг совсем беден, она расплакалась, а когда он сказал, что никогда не будет управлять своей усадьбой и думает стать школьным учителем, она так рассердилась, что едва могла владеть собой.

Один Бог знал, как высоко она вознесла его в своих мечтах!


Детей в доме учителя воспитывали в строгости.

Они очень много работали, и им редко доставалось какое-нибудь удовольствие. Но весной, когда Сторм перестал проповедовать в здании миссии, в школе произошли некоторые перемены. Матушка Стина все чаще и чаще повторяла мужу:

— Сторм, надо, чтобы молодежь повеселилась. Вспомни нашу молодость: когда нам было по семнадцать лет, мы нередко проплясывали все ночи напролет.

И в одну субботу, когда к ним в гости зашли Хок Габриэль Маттсон и дочь бургомистра Гунхильда, в школе устроили танцы.

Гертруда была в восторге, что можно потанцевать, но Ингмар ни за что не хотел участвовать в веселье. Он взял книгу, сел на диван к окну и начал читать. Гертруда несколько раз подходила к нему, чтобы оторвать его от книги, но он сидел мрачный и нахмуренный и упорно отказывался. Матушка Стина вздыхала, глядя на него:

«Сейчас видно, что он происходит из старинного рода, — думала она, — такие люди никогда не бывают по настоящему молоды».

Зато трое остальных были так довольны, что поговаривали собраться в следующую субботу куда-нибудь на вечеринку. Они обратились за разрешением к учителю и его жене.

— Я позволю вам, если вы пойдете на вечеринку к Ингмару-сильному, — сказала матушка Стина, — потому что там вы встретите только порядочных и знакомых людей.

А Сторм поставил еще условие:

— Я позволю Гертруде идти только в том случае, если Ингмар пообещает пойти и позаботиться о ней.

Тогда все трое бросились к Ингмару. Он коротко и решительно отказал им и продолжал читать, не отрывая глаз от книги.

— Ах, не стоит и просить его об этом! — сказала вдруг Гертруда таким странным тоном, что он поднял глаза и взглянул на нее.

Как хороша была Гертруда, возбужденная танцами! Но на губах ее играла насмешливая улыбка, а глаза презрительно сверкнули, когда она отвернулась от Ингмара. Как явно презирала она его, такого некрасивого и неповоротливого, словно родившегося стариком! Тогда Ингмар поспешил согласиться — другого выхода у него просто не было.

Несколько дней спустя Гертруда с матерью сидели в кухне за работой. Вдруг Гертруда заметила, что мать начала беспокоиться. Она остановила прялку и сказала, прислушиваясь после каждого своего слова.

— Не могу понять, что это такое, — сказала она. — Ты ничего не слышишь, Гертруда?

— Да, — отвечала Гертруда, — похоже, кто-то ходит в классе.

— Кто там может быть в такой час? Послушай, как там возятся, шумят и бегают из угла в угол.

И действительно, в большом пустом классе кто-то так шумел и стучал, что Гертруде с матерью стало страшно.

— Там кто-то есть, — сказала Гертруда.

— Кто же это может быть? — удивилась матушка Стина, — Но должна тебе сказать, что это повторяется каждый вечер с тех пор, как вы тут устроили танцы.

Гертруда поняла, что мать думает, будто с того вечера в доме завелись привидения. И она знала также, что если матушка Стина говорит об этом, то конец и танцам, и веселью.

— Я пойду и посмотрю, в чем там дело, — сказала Гертруда, но мать схватила ее за платье.

— Ох, не хочется мне пускать тебя…

— Но, матушка, надо же узнать, что там такое.

— Тогда уж лучше пойдем вместе.

Они тихонько пробрались по лестнице, но отворить дверь побоялись, и матушка Стина решила заглянуть в замочную скважину.

Она долго стояла и смотрела, и Гертруде показалось даже, что она смеется.

— Что там такое, матушка? — спросила Гертруда.

— Посмотри сама, только не шуми.

Гертруда нагнулась и заглянула. Столы и лавки, занимавшие всю комнату, были сдвинуты в сторону, в комнате стояла страшная пыль, в которой Ингмар крутился со стулом в руках.

— Да он что, помешался? — воскликнула Гертруда.

— Тише! — сказала мать и потащила ее за собой с лестницы вниз. — Мне кажется, он учится танцевать, чтобы тоже ходить на вечеринки, — продолжала она, едва удерживаясь от смеха.

Сойдя вниз, матушка Стина начала так хохотать, что все тело ее тряслось от смеха.

— Он перепугал меня до смерти, — говорила она. — Слава, Богу, он тоже может быть молодым! — И, передохнув немного, прибавила: — Только смотри, никому ни словечка, Гертруда!

Наступила суббота, и четверо молодых людей стояли, уже готовые к выходу, на крыльце учительского дома. Матушка Стина в последний раз оглядела их; лица их сияли, а сами они были такие нарядные! На юношах были желтые лосины и домотканые зеленые куртки с красными рукавами. На Гертруде и Гунхильде были кофты с пышными белыми рукавами; розовые платки, повязанные крест-накрест, закрывали почти всю грудь; полосатые юбки были обшиты внизу красной каймой, а спереди были повязаны большие розовые фартуки.

Стоял тихий летний вечер, и все трое весело отправились в путь. Гертруда по временам искоса поглядывала на Ингмара и думала о том, какого труда ему стоило научиться танцевать. Мысль о том, как Ингмар учился танцевать, и предстоящая вечеринка привели Гертруду в мечтательность. Она отстала от своей компании, чтобы пофантазировать всласть, и даже сочинила целую историю о том, что бывает с деревьями, когда на них появляется свежая зелень.

«Это, наверное, бывает так, — думала она, — деревья спокойно спят всю зиму, и вдруг им начинает сниться сон. Им снится, что наступило лето, поля покрыты зеленой травой и волнующимися хлебами, а на розовых кустах сверкают только что распустившиеся цветы. Пруды и канавы пестрят водяными лилиями, камни обвиты ползучими стебельками повилики, а всю землю в лесу закрывает дикий жасмин и анемоны. И вот, среди цветущих кустарников и зеленеющих полей деревья спят, видят себя обнаженными и начинают стыдиться своей наготы, как это часто бывает во сне с людьми.

Лиственные деревья в смущении думают, что все смеются именно над ними. Осы жужжат как-то особенно насмешливо, вороны высмеивают их, и все другие птицы хохочут и дразнятся. „Что же нам сделать, чтобы прикрыть себя?“ — думают в отчаянии деревья. Но ни на ветвях, ни на сучьях они не видят ни единого листочка, и их охватывает такое сильное беспокойство, что они просыпаются.

И, оглядываясь еще в полусне, они думают: „Славу Богу, это был только сон! Нигде не видно и следа лета. Хорошо, что мы не проспали!“

Но, присмотревшись лучше, они замечают, что лед на озере уже растаял, трава и подснежники пробиваются из-под земли, а под их собственной корой уже бродят живительные соки. „Хоть лето еще и не наступило, но все-таки пора вставать и приниматься за свое убранство!“

И вот березы торопятся выпустить на кончиках ветвей маленькие желтовато-зеленые клейкие листочки, а липы между тем покрываются зеленым цветом. Листья на ольхе выходят какими-то смятыми и недоделанными, словно маленькие уродцы, а на рябине, наоборот, они выбираются из почек уже во всей своей красе».

Гертруда улыбалась, рисуя себе эту картину, и ей хотелось остаться вдвоем с Ингмаром, чтобы сейчас же поделиться тем, что она придумала.

До Ингмарсгорда путь был неблизкий; им пришлось идти целый час. Они шли вдоль реки, и Гертруда все время держалась позади всех. Теперь ее фантазию занимали красные лучи заката, освещавшие реку и берег. Серая листва ольхи и светло-зеленые березы на мгновенье вспыхивали ярким пламенем, но быстро гасли и снова принимали свою обычную окраску.

Ингмар вдруг встал как вкопанный. Он что-то рассказывал, но неожиданно для всех остановился на полуслове и не мог больше произнести ни звука.

— Что с тобой? — спросила Гунхильда, но Ингмар стоял бледный, как смерть, неподвижно глядя перед собой.

Перед ними расстилалась широкая равнина, перерезанная хлебными полями и окруженная холмами. Посреди полей раскинулась большая усадьба. В это мгновенье лучи заходящего солнца упали на дом, окна засверкали, а старые крыши и стены ярко запылали.

Гертруда быстро подошла к ним и, взглянув на Ингмара, поманила к себе остальных.

— Не надо его ни о чем спрашивать, — шепотом сказала она. — Это Ингмарсгорд, и Ингмару, конечно, тяжело его видеть. За эти два года, с тех пор, как он потерял свое состояние, он ни разу не ходил туда.

Дом Ингмара-сильного стоял на опушке леса, и дорога к нему вела через Ингмарсгорд.

Ингмар быстро взял себя в руки и крикнул товарищам:

— Мы скорее дойдем по этой тропинке! — С этими словами он свернул на дорогу, которая вела к дому вдоль леса, минуя усадьбу.

— Ты хорошо знаешь Ингмара-сильного? — спросил Хок Габриэль Маттсон у Ингмара.

— Да, мы были прежде добрыми друзьями!

— Это правда, что он умеет колдовать? — спросила Гунхильда.

— Н-нет, не думаю, — заколебался с ответом Ингмар.

— Расскажи, что ты знаешь о нем, — продолжала Гунхильда.

— Учитель сказал, что мы не должны этому верить.

— Учитель никому не может запретить верить в то, что человек видит и знает сам.

Тогда Ингмара охватило сильное желание поговорить о своем доме. При виде старой усадьбы в нем проснулись все воспоминания детства.

— Хорошо, я расскажу вам о том, что видел сам, — сказал он. — Это было зимой, когда отец и Ингмар-сильный выжигали в лесу уголь. Когда пришло Рождество, Ингмар-сильный просил отца отправиться на праздники домой и обещал, что справится с работой один. На этом и порешили, и в сочельник мать послала меня в лес отнести Ингмару-сильному рождественское угощенье. Я вышел из дому рано утром и к полудню пришел к тому самому месту, где они выжигали уголь. Когда я пришел, отец и Ингмар-сильный только что покончили с одним костром и разбросали горячие угли по земле, чтобы дать им остыть. От углей шел дым, и они то и дело загорались друг от друга. Это было очень опасно, поэтому самой трудной работой было не давать им загораться. Увидев меня, отец сказал: «Пожалуй, тебе придется одному идти домой, Ингмар, я не могу оставить Ингмара-сильного одного за этим делом». Ингмар-сильный стоял по другую сторону костра, окутанный густым дымом. «Иди себе спокойно, Ингмар-старший, мне и не с такими вещами приходилось управляться».

Немного спустя угли почти совсем потухли. «Ну-ка, я посмотрю, какое угощение прислала мне матушка Бритта, — сказал Ингмар-сильный, беря у меня корзину с провизией. — Поди-ка, посмотри, как мы роскошно живем здесь с твоим отцом», — сказал он и повел меня в хижину, где они спали. Большой камень образовывал заднюю стену, а три остальных стены были сплетены из еловых ветвей и терновника. «Да, мой мальчик, — сказал Ингмар-сильный, — ты, вероятно, и не воображал, что у твоего отца такой королевский замок в лесу. А посмотри-ка, как эти стены защищают нас от холода и непогоды», — сказал старик, просовывая руку между еловых ветвей.

Отец, смеясь, вошел вслед за нами. Оба они были черные от копоти, и от них пахло угольным дымом, но никогда не видал я отца таким веселым и довольным. Шалаш был так мал, что они не могли даже выпрямиться в нем во весь рост, их постели были сделаны из елового лапника, очаг был устроен из нескольких камней, и все-таки они чувствовали себя вполне счастливыми и довольными. Они уселись рядом на лежанку из ельника и раскрыли корзину. «Уж не знаю, дать ли тебе чего-нибудь отведать, — сказал Ингмар-сильный отцу, — ведь это мое угощенье».

«Будь милосердным, — отвечал отец, — ведь сегодня сочельник».

«Да, ты прав, в такой день нельзя оставлять голодным бедного угольщика», — сказал Ингмар-сильный.

С этими словами они принялись за еду. В корзине была и водка, и я удивлялся, видя, какую радость доставляла им еда и питье. «Скажи матери, что Ингмар-старший съел все, что она мне передала, — обратился ко мне Ингмар-сильный. — Пусть она пришлет мне завтра еще». — «Да, пожалуй, без этого не обойтись», — отвечал я.

В ту же минуту раздался сильный треск огня, словно кто-то бросил целую пригоршню камней о скалу, и я испуганно вздрогнул. Отец не обратил на это внимания, а Ингмар-сильный быстро сказал: «Ах, вот как?» — но продолжал спокойно есть. Снова раздался треск, еще более сильный. Я ничего не видел, но было похоже, что кто-то насыпал мелких камней в огонь. «Это что, так срочно? — произнес Ингмар-сильный и вышел. — Да, угли опять загорелись, — крикнул он, — но ты сиди себе спокойно, Ингмар-старший, я справлюсь и один!» — Мы с отцом тихо сидели в шалаше, никому слова не шли на ум.

Через несколько минут Ингмар-сильный вернулся в шалаш, и веселая беседа полилась снова.

«Кажется, я еще никогда не проводил такого веселого сочельника», — сказал он. Пока он говорил, снова раздался треск. — «Ну, вот, опять начинается!» — проворчал он. Он вышел из шалаша; угли опять загорелись. Когда он вернулся, отец сказал: «У тебя действительно хорошие помощники, я вижу, ты можешь тут управиться и без меня». — «Да, иди себе спокойно домой, Ингмар-старший, я без помощи не останусь». Мы с отцом ушли, и все обошлось благополучно; ни тогда, ни после угли у Ингмара-сильного не загорались.

Гунхильда поблагодарила Ингмара за рассказ, но Гертруда, словно испугавшись чего-то, молча шла вперед. Между тем наступили сумерки, и все, что было окрашено в пурпур, стало казаться бледно-серым, и только в лесу отдельные листочки еще сверкали и горели, как глаза лешего.

Гертруда пришла в сильное изумление, слыша, как долго и связно рассказывает Ингмар. Она невольно подумала, что он идет, высоко подняв голову и быстрее обыкновенного. Он стал совсем другим с тех пор, как вступил на родную землю. Гертруда не могла отдать себе отчет, почему это не нравится ей и даже беспокоит ее, но она быстро овладела собой и начала подсмеиваться над Ингмаром, спрашивая его, не собирается ли он сегодня танцевать.

Наконец они добрались до маленькой серой избушки. В ней светился огонь; в маленькие окошечки проникало слишком мало света. До них доносились звуки скрипки и топот танцующих.

Девушки остановились и спросили:

— Это что, здесь? Да разве там можно танцевать?

Им казалось, что в избушке едва может поместиться одна пара.

— Входите, входите! — сказал Габриэль. — Избушка совсем не так мала, как кажется.

Дверь была открыта, и на пороге стояло несколько пар, разгоряченных танцами. Девушки, сняв с головы платки, обмахивались ими, как веерами, а парни скинули короткие куртки и остались в одних светло-зеленых жилетах.

Вновь пришедшие протолкнулись через толпу у дверей и вошли в комнату. Первым, кого они увидели, был Ингмар-сильный. Это был невысокий, плотный человек с большой головой и длинной бородой.

«Да, по нему похоже, что он водится с нечистью», — подумала Гертруда.

Ингмар-сильный играл на скрипке, стоя на очаге, вероятно, для того, чтобы не мешать танцующим.

Избушка, действительно, была больше, чем казалось снаружи, но выглядела очень запущенной: голые стены были изъедены червями, а весь потолок был в копоти от дыма. На окнах не было занавесок, а на столе — скатерти; сразу было видно, что Ингмар-сильный одинок. Дети его уехали в Америку, и единственным удовольствием старика было собирать к себе молодежь и играть им на скрипке. В комнате было темно и душно. Несколько пар кружилось посередине. Гертруде казалось, что она вот-вот задохнется, ей хотелось поскорее выйти на воздух, но было совершенно невозможно протиснуться обратно сквозь живую стену людей.

Ингмар-сильный играл ровно и размеренно, но, увидев в дверях Ингмара Ингмарсона, он так сильно провел смычком по струнам, что они затрещали, а танцующие остановились.

— Нет, нет! — крикнул он. — Это пустяки, танцуйте дальше!

Ингмар сейчас же обнял Гертруду за талию, собираясь танцевать, чему та, разумеется, была сильно удивлена. Но им пришлось подождать, так как пары кружились так близко одна за другой, что невозможно было войти в их круг.

Тогда Ингмар-сильный оборвал игру, постучал смычком о край очага и повелительно крикнул:

— Сыну Ингмара-старшего всегда должно найтись место, когда он хочет танцевать в моем доме!

Все обернулись к Ингмару, но он стоял смущенный и не решался начать танец. Тогда Гертруда схватила его за руку и втащила в круг.

Танец кончился, и хозяин подошел к Ингмару поздороваться. Когда же рука Ингмара очутилась в его руке, старик сделал вид, что испугался, и быстро отдернул ее.

— Ай-ай-ай, — сказал он, — надо обращаться осторожнее с нежными руками будущего учителя, такой старый медведь, как я, может легко раздавить их.

Затем он подвел Ингмара и его спутников к столу, от которого просто-таки прогнал нескольких крестьянок, подошел к буфету и достал хлеб, масло и пиво.

— Я никогда не угощаю своих гостей, — сказал он. — Хватит с них музыки и танцев, но Ингмар Ингмарсон должен съесть кусок хлеба под моей кровлей.

Пока молодежь закусывала, он пододвинул низенький трехногий стул, сел напротив Ингмара и пристально уставился на него.

— Так ты хочешь стать учителем? — спросил он.

Некоторое время Ингмар сидел, закрыв глаза; углы его рта вздрагивали, словно он хотел рассмеяться, но ответил он очень грустно:

— Ведь дома я никому не нужен.

— Так значит, дома ты не нужен? — повторил старик. — А почему ты в этом так уверен? Элиас был еще жив два года тому назад, кто знает, как долго проживет Хальвор?

— Хальвор здоровый, сильный человек, — отвечал Ингмар.

— Но ведь ты знаешь, что Хальвор передаст тебе имение, как только ты сможешь выкупить его.

— Он не сошел с ума и не отдаст Ингмарсгорд, раз уж усадьба попала к нему в руки.

Во время этого разговора Ингмар схватился за край грубого елового стола. Вдруг что-то треснуло — Ингмар отломил кусок доски от столешницы.

Ингмар-сильный поднял руку и сказал:

— Он никогда не вернет тебе именье, если ты станешь учителем.

— Ты так думаешь?

— Думаешь, думаешь! — передразнил его старик. — Все знают, как тебя воспитали. Ходил ли ты когда-нибудь за плугом?

— Нет, — отвечал Ингмар.

— Умеешь ли ты жечь уголь, приходилось тебе срубать столетние ели?

Ингмар продолжал сидеть спокойно, только пальцы его с треском отламывали один кусок доски за другим.

Старик внимательно поглядел на него и вдруг замолчал.

— Эге! — сказал он, взглянув на обломанную доску стола. — Мне, пожалуй, еще придется взять тебя в свои руки. — Он поднял отломанные куски и приложил их к прежнему месту. — Вот молодец! Ты можешь показывать себя за деньги на ярмарках! Ах, шельмец! — Он похлопал Ингмара по плечу. — Да, ты действительно создан быть учителем!

И в одно мгновенье он снова вскочил на очаг и начал играть. Теперь его музыка звучала совершенно иначе. Он отбивал такт ногой и играл в бешеном темпе.

— Это полька Ингмара-младшего! — крикнул он. — Эй, эй! Танцуйте все в честь Ингмара-младшего!

Гертруда и Гунхильда были красивые девушки, и у них не было недостатка в кавалерах. Ингмар танцевал мало, он почти все время беседовал с пожилыми крестьянами, сидя в углу комнаты. В перерыве между танцами вокруг Ингмара собралась толпа, как будто всем доставляло радость снова видеть его.

Гертруде показалось, что Ингмар о ней совсем позабыл, и ей стало очень тоскливо.

«Теперь он понимает, что он сын Ингмара-старшего, а я всего только Гертруда, дочь учителя», — подумала она и сама удивилась, что эта мысль так огорчает ее.

Во время перерыва между танцами молодежь выходила на воздух, хотя весенняя ночь была холодная и легко можно было простудиться.

На дворе было темно, хоть глаз выколи, и так как никому не хотелось пускаться в путь в такую темень, то все говорили:

— Побудем здесь еще немножко, скоро взойдет луна, и будет светло.

Ингмар стоял с Гертрудой в дверях, когда к нему подошел хозяин.

— Пойдем, я хочу тебе кое-что показать, — сказал он.

Он взял Ингмара за руку и провел его через кустарник позади дома.

— Встань-ка, да погляди вниз, — сказал он.

Ингмар посмотрел в ущелье, на дне которого что-то неясно белело.

— Это, должно быть, Лангфорс, — сказал он.

— Разумеется, это Лангфорс, — сказал Ингмар-сильный, — Ну? Как ты думаешь, зачем нужен этот водопад?

— Здесь можно поставить лесопильню или мельницу, — сказал Ингмар.

Старик, смеясь, похлопал Ингмара по плечу и подтащил его к краю, словно желая сбросить его вниз.

— А кто же, интересно, должен поставить здесь лесопильню? Кто должен нажиться и выкупить Ингмарсгорд?

— Да-да, я и сам думаю об этом, — сказал Ингмар.

Тогда Ингмар-сильный начал развивать придуманный им план. Ингмар должен убедить Тимса Хальвора построить на водопаде лесопильню и тогда сдать ее в аренду Ингмару. Уже много лет старик обдумывал, как бы помочь сыну Ингмара-старшего вернуть себе богатство.

Ингмар долго смотрел в ущелье.

— Ну, хватит, пойдем опять танцевать, — сказал Ингмар-сильный.

Но Ингмар не трогался с места, и старик терпеливо ждал его. «Если он сын своего отца, то он не ответит ни сегодня ни завтра; таким людям, как он, нужно время, чтобы все обдумать».

Пока они так стояли, неподалеку раздался громкий, яростный лай собаки.

— Ты слышишь что-нибудь, Ингмар? — спросил старик.

— Да, собака гонит дичь по лесу, — отвечал Ингмар.

Лай приближался, казалось, что охота должна промчаться мимо избушки. Старик схватил Ингмара за руку:

— Пойдем скорей!

— Да, что случилось? — спросил Ингмар.

— Молчи и иди скорее в дом, — отвечал старик. Пробежав несколько шагов, они услышали резкий лай где-то совсем рядом.

— Да, что это за собака? — несколько раз спрашивал Ингмар.

— Скорее, скорее! — торопил его старик. Он втолкнул Ингмара в сени, а сам стал старательно запирать дверь. — Быстрее, входите все, кто еще остался на дворе! — громко кричал он.

Он держал дверь полуоткрытой, и молодежь протискивалась в нее со всех сторон.

— Скорее, скорее! — кричал он и в нетерпении топал ногами.

Всем собравшимся в избушке стало страшно, и они хотели знать, что же случилось. Наконец все вошли, и хозяин запер дверь на засов.

— Вы с ума сошли! Спокойно разгуливаете, когда слышите лай горной собаки! — сказал он.

В эту минуту лай раздался возле избушки, собака несколько раз обежала вокруг, не переставая злобно лаять.

— Разве это не простая собака? — спросил один из парней.

— Поди и помани ее, если осмелишься, Нильс Янсон.

Все молча прислушивались к лаю, который, не смолкая, слышался возле дома. Понемногу этот лай стал казаться им зловещим и ужасным; они испугались, и многие побледнели как смерть. Нет, это, очевидно, была не просто собака, а какое-то чудовище, вырвавшееся из преисподней.

Только старик-хозяин осмеливался двигаться; сначала он затворил ставни, потом начал тушить свечи.

— Нет-нет, — кричали женщины, — не туши свет!

— Дайте мне сделать то, что пойдет нам всем только на пользу, — сказал старик.

Кто-то ухватил его за полу.

— Разве эта собака может нам что-нибудь сделать?

— Она — нет, — отвечал старик, — опасно то, что следует за ней.

— А что следует за ней?

Старик остановился и прислушался.

— Мы должны теперь сидеть совершенно тихо, — сказал он.

В комнате воцарилась мертвая тишина, не слышно было даже дыхания. Лай собаки еще несколько раз раздался вокруг дома. Потом он начал стихать, слышно было, как собака промчалась через Лангфорсовское болото и скрылась на горе, по ту сторону долины. Все стихло.

Тогда один из парней не удержался и сказал:

— Собака убежала.

Ингмар-сильный, не говоря ни слова, протянул руку и зажал ему рот — снова наступила тишина.

Вдруг издали, с вершины Клакберга, раздался длинный, протяжный звук. Он напоминал не то завывание ветра, не то звук охотничьего рога. Звук этот повторился несколько раз, вслед за ним послышался шум, топот и фырканье лошадей. С горы, казалось, неслась бешеная охота. Слышно было, как она мчалась по склонам горы, через опушку леса, мимо их избушки. Казалось, что гром сотряс землю, что вся гора обрушилась вниз, в долину. Когда шум пронесся мимо избушки, все съежились и опустили головы. «Сейчас нас раздавят!» — думали они.

Их пугала не столько мысль о смерти, сколько то, что это мог быть сам князь тьмы, шествующий среди ночи со всем своим полчищем. Они с ужасом различали в общем шуме вопли и стоны, вой и рыдания, рев и хохот, свист и визг. И когда то, что издали казалось грозой, налетело на них, они различали бешеный вой, резкий звук рога, треск огня, завывание духов, насмешливый хохот чертей и хлопанье больших крыльев.

Казалось, что разверзлась вся преисподняя и выпустила на землю все свои ужасы.

Земля дрожала и избушка тряслась, готовая развалиться, как будто над ней мчался табун диких лошадей — копыта их грозно стучали о крышу; казалось, что во всех углах завывали духи, а совы и летучие мыши гулко бились о дымовую трубу.

Во время всего этого шума кто-то вдруг тихо обнял Гертруду и заставил ее опуститься на колени. Она услышала шепот Ингмара: «Станем на колени, Гертруда, и помолимся Богу».

Девушка думала, что умрет от охватившего ее ужаса.

«Я не боюсь смерти, — думала Гертруда, — но ужасно то, что злая сила овладеет нами».

Но, когда она почувствовала на плечах руку Ингмара, сердце ее забилось спокойнее, и тело немного расслабилось. Гертруда близко прижалась к Ингмару. Когда он был с ней, она больше ничего не боялась. Странно, ведь он тоже боялся, а вместе с тем девушка чувствовала себя с ним в безопасности. Наконец ужасный шум стих, слышно было, как он удалялся туда же, куда и собака, через Лангфорсовское болото и леса Олофхаттена. Но в избушке Ингмара-сильного, по-прежнему, все было тихо и мертво; никто не шевелился, не произносил ни слова; казалось, ни у кого не осталось для этого сил. Можно было подумать, что все умерли от ужаса, но мало-помалу то один, то другой начали дышать, и видно было, что кто-то еще остался в живых. Долгое время никто не двигался с места. Одни прислонились к стене, другие повалились на лавки, а большинство в ужасе пало на колени и молилось. Все оставались неподвижны, скованные ужасом.

Проходили часы за часами, в это время многие пришли в себя и решили начать новую жизнь, — жизнь, которая приблизила бы их к Богу и оградила от страшного врага. Каждый из присутствующих думал: «Разумеется, это случилось в наказание за мои грехи. Я ясно слышал, как злые духи окликали меня по имени, издевались надо мной и пугали меня».

А Гертруда думала только об одном: «Теперь я знаю, что не могу жить без Ингмара, я должна всегда быть с ним, чтобы чувствовать себя спокойно и в безопасности».

Начало рассветать, серый утренний свет проник в комнату и осветил бледные, измученные лица. Зачирикала одна птичка, потом другая, корова Ингмара-сильного замычала, прося корму, а кошка, никогда не ночевавшая в избе во время танцев, замяукала за дверью. Но никто не тронулся с места, пока из-за горы не поднялось солнце. Тогда все молча разошлись, не прощаясь. Выйдя из избы, они сразу увидели следы разрушения. Большая ель, росшая при входе в дом, была вырвана с корнями; всюду валялись ветки, сучья и колья от ограды, несколько летучих мышей и сов разбились о стены и лежали неподалеку.

На вершине Клакберга было сломано много деревьев; казалось, там вырубили просеку.

Никто не осмеливался смотреть по сторонам, все спешили скорее попасть домой. Кругом просыпалась жизнь. Было воскресенье и крестьяне поднимались позднее, но некоторые уже встали и задавали корм скоту. На пороге одного дома стоял старик и заботливо чистил выходную одежду. Из другого дома вышли отец, мать и дети, все одетые по-праздничному: они, вероятно, собрались в гости в соседнюю деревню. Большим утешением было видеть этих спокойных людей, которые и понятия не имели о том ужасе, какой им пришлось пережить ночью в лесу.

Наконец они подошли к реке, где стояли первые дома деревни. Как они обрадовались, увидев церковь и все знакомое кругом! Они с облегчением вздохнули, убедившись, что дома все благополучно. Вывеска на лавке сверкала по-прежнему, рог на почтовом дворе висел на своем обычном месте, а собака трактирщика, как всегда, спала перед дверью.

Отрадно было видеть, что куст черемухи расцвел за ночь, и в саду священника выставили зеленые скамейки.

Все это действовало успокаивающе, но все же никто не решался заговорить.

Взойдя на школьное крыльцо, Гертруда сказала Ингмару:

— Вчера я танцевала в последний раз, Ингмар!

— Да, — отвечал Ингмар, — я тоже!

— Ингмар, — сказала Гертруда, — ты ведь станешь священником, правда? А если не хочешь быть священником, то будь по крайней мере учителем. Надо всеми силами бороться против власти дьявола.

Ингмар пристально посмотрел на Гертруду:

— Что тебе сказали эти голоса, Гертруда? — торжественно спросил он.

— Они сказали мне, что я попала в сети греха, и нечистая сила заберет меня, если я буду продолжать танцевать.

— Ну, так слушай, что они сказали мне, — произнес Ингмар. — Мне казалось, что все старики Ингмарсоны грозят мне и проклинают меня за то, что я хочу стать кем-то еще, кроме крестьянина, и ищу себе другого места, кроме леса и пашни.

VI

В ночь, когда молодежь танцевала у Ингмара-сильного, Хальвора не было дома, и Карин Ингмарсон лежала одна в своей комнате. Ночью ей приснился кошмар. Ей снилось, что Элиас еще жив и устроил большую попойку. Она слышала, как в столовой звенели стаканы, раздавались песни и громкий смех.

Ей казалось, что Элиас и его товарищи шумят все громче, и даже ломают столы и скамейки. Карин проснулась в страшном испуге.

Но хотя она больше не спала, шум не прекращался. Земля дрожала, окна звенели, черепица сыпалась с крыш, старая груша билась своими иссохшими ветвями о стены.

Казалось, наступил конец света.

И вдруг, в самый разгар бури, сорвалась одна из рам, и стекла со звоном полетели на пол. Ветер яростно закружил по комнате, и Карин услыхала над самым ухом тот же самый ужасный смех, какой она слышала во сне.

Никогда еще Карин не испытывала такого ужаса, ей казалось, что она умирает. Сердце ее замерло, а все тело онемело и застыло.

Буря быстро пронеслась, и Карин пришла в себя. Холодный ночной воздух врывался в комнату через разбитое окно. Но, когда Карин хотела встать с постели, чтобы заткнуть чем-нибудь дыру в стекле, ноги отказались ей служить, и она поняла, что не может ими даже пошевелить.

Карин не стала звать на помощь, а опять спокойно легла.

— Когда я успокоюсь, то снова смогу ходить, — подумала она.

Подождав немного, она сделала попытку встать, но обе ее ноги висели, как плети. Она не смогла удержаться на ногах и упала возле постели.

Наутро, когда проснулись служанки, послали за доктором. Он сейчас же пришел, но никак не мог понять, что же такое случилось с Карин. Она не была ни больна, ни парализована и доктор счел это последствием сильного испуга.

— Вы скоро поправитесь, — сказал он.

Карин слушала доктора, не возражая ему. Она знала, что ночью в комнате был Элиас, и это из-за него она на всю жизнь лишилась ног.

Все утро Карин была задумчива и молчалива. Она старалась понять, за что Господь послал ей такое испытание. Как самый строгий судья, Карин допрашивала саму себя, но никак не могла отыскать за собой вины, заслуживающей такого строгого наказания.

«Бог несправедлив ко мне», — думала она.

Карин велела отнести себя в миссию, где в это время проповедовал Дагсон. Она надеялась, что Дагсон объяснит ей, за что она была так жестоко наказана.

Дагсон был известным проповедником, но никогда его проповеди не собирали столько народа, как в тот день. Целая толпа стояла вокруг здания миссии, и все говорили только о том, что случилось ночью у Ингмара-сильного.

Весь приход был сильно напуган, и теперь все сошлись послушать слово Божие, которое рассеяло бы их страх.

Даже четвертая часть желающих не смогла бы войти в зал; окна и двери были широко распахнуты, а голос у Дагсона был такой громкий, что слова его были слышны всем, стоящим снаружи.

Проповедник уже знал о случившемся и понимал волнение и тревогу, охватившие народ. Он начал свою проповедь страшными словами об аде и князе тьмы. Он говорил о том, кто блуждает во мраке и уловляет души, кто раскидывает сети греха и ставит ловушки порока.

Слушатели в ужасе видели мир, полный бесов, которые заманивают и искушают людей. Всюду были грех и опасность, везде были расставлены западни, и люди были подобны диким зверям в лесу, которых преследуют охотники.

Голос Дагсона гремел в зале, подобно реву бури, и слова его вылетали, как пламя.

Проповедь Дагсона можно было сравнить с лесным пожаром. Слушая его слова о бесах и адском пекле, слушатели представляли, что находятся в пылающем лесу, где мох трещит под ногами, куда ни ступишь; воздух, которым надо дышать, наполнен густым дымом, жар опаляет волосы, треск горящих сучьев звучит в ушах, и каждую минуту одежда грозит загореться от искры.

Своей проповедью Дагсон гнал людей сквозь огонь, дым и отчаяние. Огонь был впереди, позади — со всех сторон, всюду сея гибель.

Сквозь все эти ужасы он вывел, наконец, слушателей на зеленую лужайку посреди леса; тут было покойно, прохладно и безопасно. Посреди цветущего луга сидел Сам Христос. Он протягивал руки к испуганным и гонимым людям, которые припадали к Его ногам. Опасность миновала, не было больше ни страха, ни преследований.

Дагсон говорил то, что чувствовал сам. Склоняясь к ногам Спасителя, он испытывал мир и покой и не боялся больше никакой опасности в жизни.

Когда Дагсон закончил, слушатели зашумели. Многие подходили и благодарили его, другие плакали, говоря, что эта проповедь разбудила в них истинную веру в Бога.

Но Карин Ингмарсон продолжала сидеть неподвижно. Когда Дагсон кончил свою проповедь, она подняла тяжелые веки и взглянула на него, словно упрекая, что он отпускает ее ни с чем.

Вдруг снаружи раздался громкий голос:

— Горе, горе, горе тем, кто дает камень вместо хлеба!

Карин не видела, кто произнес эти слова, ей приходилось сидеть и терпеливо ждать, в то время как все бросились к дверям.

Вскоре ее домашние вернулись и сказали, что это был высокий, смуглый незнакомец. Во время проповеди он ехал мимо здания миссии в тележке. С ним вместе сидела красивая белокурая женщина. Они остановились и стали слушать, а потом поехали дальше, причем мужчина поднялся и крикнул те самые слова.

Женщина многим показалась знакомой. Некоторые говорили, что это, должно быть, одна из дочерей Ингмарсона, вышедшая замуж в Америке, и, следовательно, мужчина, ехавший с ней, — ее муж. Но не так-то легко было узнать молоденькую девочку в крестьянском платье во взрослой женщине, одетой по-городскому.

Карин думала о проповеди Дагсона то же самое, что и незнакомец, и никогда больше не ездила в миссию.

В приходе происходило сильное духовное брожение. На всех собраниях люди, как им казалось, слышали глас Божий, многие громко каялись в своих грехах, и было похоже, что все обрели то, к чему стремились.

Но никто из тех, кого слышала Карин, не мог научить ее, как примириться с карой, ниспосланной на нее свыше.

Возле проезжей дороги стояла кузница Биргера Ларсона, приземистая и темная, с маленьким отверстием вместо окна и низкой дверью. Биргер Ларсон изготавливал грубые ножи, чинил замки, набивал шины на колеса и прибивал полозья к саням. А когда не было другой работы, он мастерил гвозди.

Однажды в летний вечер работа была в полном разгаре. Сам Биргер Ларсон стоял у наковальни и плющил шляпки гвоздей, а его старший сын, семнадцатилетний малый, стоя у другой наковальни, выковывал узкие полоски металла и резал их на куски; второй сын раздувал мехи, а третий переворачивал уголь и подносил раскаленное железо кузнецам. Четвертый сын, которому было всего семь лет, собирал готовые гвозди, остужал их в ведре с водой, а потом связывал вместе.

Пока они так работали, к кузнице подошел какой-то незнакомец и остановился в дверях. Этому высокому, смуглому мужчине пришлось сильно согнуться, чтобы заглянуть в кузницу.

Биргер Ларсон перестал работать и спросил незнакомца, что ему нужно.

— Не сердитесь, что я заглянул к вам, хотя и не собираюсь ничего заказывать, — сказал он. — В молодости я сам был кузнецом, и мне трудно пройти мимо кузницы, не заглянув в нее.

Биргер Ларсон невольно взглянул на большие и жилистые руки незнакомца, настоящие руки кузнеца.

Тогда Ларсон начал расспрашивать его, кто он и откуда пришел. Незнакомец дружески отвечал ему, но не называл себя. Биргеру он понравился и показался человеком умным. Он вышел из кузницы и начал хвастаться своими сыновьями. Он говорил, что сначала ему приходилось туго, пока сыновья были малы и не могли помогать ему в работе. А теперь, когда все работают, дело идет на лад.

— Вот увидишь, через несколько лет я буду богачом, — закончил Биргер свой рассказ.

Незнакомец улыбнулся.

— Ну, а теперь я хочу тебя кое о чем спросить, — сказал он, положив руку на плечо Биргера и пытливо глядя ему в глаза. — Вот сыновья помогают тебе в земных делах, а есть ли у тебя такая же помощь в делах духовных?

Биргер, не понимая, смотрел на него. Тогда незнакомец сказал:

— Я вижу, ты никогда не задумывался над этим вопросом, так подумай над ним, пока мы не встретимся снова.

И, улыбнувшись, он пошел дальше. Биргер Ларсон вернулся в кузницу, почесал свои свалявшиеся желтые волосы и снова принялся за работу.

Вопрос незнакомца в продолжение нескольких дней не давал ему покоя. Он казался ему слишком непонятным.

«Не понимаю, что он хотел этим сказать», — думал кузнец.


Женившись на Карин, Тимс Хальвор передал лавку своему шурину, Колосу Гуннару. На следующий день после посещения незнакомцем Биргера Ларсона Гуннар был в отъезде, и за лавкой присматривала его жена, Бритта Ингмарсон.

Красивая и статная, стояла Бритта за прилавком. Она унаследовала не только имя, но и внешность матери, красавицы-жены Ингмара-старшего. В Ингмарсгорде еще никогда не было такой красивой девушки.

Но хотя внешне Бритта и не была похожа на своих предков, зато она была так же добра, справедлива и добросовестна, как и другие члены ее семьи.

Стоило Гуннару уехать, Бритта хозяйничала в лавке по-своему. Когда приходил старый капрал Фельт, уже пьяный и едва стоящий на ногах, и спрашивал бутылку пива, Бритта без лишних разговоров выпроваживала его, а когда бедная Лена Кольбьорн приходила купить красивую брошь, Бритта отправляла ее домой, наделив пятью фунтами ржаной муки.

Когда Бритта царила в лавке, никто из ребятишек не отваживался купить на последние гроши изюма или конфет. А когда крестьянки заходили купить красивой и легкой городской материи, Бритта советовала им носить одежду из прочного и крепкого домотканого полотна.

В этот день покупателей было мало, и Бритта целыми часами просиживала одна. Она сидела, сгорбившись, и неподвижно смотрела перед собой взором, полным отчаяния.

Наконец она встала, отыскала веревку, перенесла лестницу из лавки в заднюю комнату, завязала веревку петлей и набросила ее на крюк в потолке.

Бритта очень торопилась; она уже завязала петлю и собиралась просунуть в нее голову, когда нечаянно оглянулась назад.

В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошел высокий, смуглый человек. Она не слышала, как он вошел в лавку; не найдя там никого, он обошел прилавок и отворил дверь в заднюю комнату.

Бритта молча сошла с лестницы. Незнакомец ничего не сказал ей, но медленно прошел обратно в лавку, и Бритта последовала за ним. Она никогда не видала раньше этого человека; у него были черные курчавые волосы, густая борода, острый взгляд и необыкновенно большие руки. Нелегко было сразу догадаться, кто он — знатный господин или крестьянин; он был хорошо одет, но при этом нескладен и неповоротлив. Сев на стул возле дверей, он пристально уставился на Бритту.

Крестьянка спокойно стояла за прилавком, ни о чем не спрашивая и только мечтая, чтобы он поскорее ушел. Но незнакомец продолжал сидеть, не сводя с нее глаз, и ей начало казаться, что его взгляд приковал ее к месту и не даёт пошевелиться.

Наконец у Бритты кончилось терпение и она подумала: «Думаешь, это поможет, если ты будешь вот так сидеть и караулить меня? Неужели непонятно, что я выполню задуманное, как только останусь одна?»

Бритта стояла спокойно и вела немой спор с незнакомцем: «Если бы дело шло о том, что можно было бы изменить, то ты мог бы помешать мне, но мое положение безнадежно».

А незнакомец все продолжал сидеть, не сводя с нее взгляда.

«Слушай, что я тебе скажу, — продолжала мысленно Бритта, — нам, Ингмарсонам, совсем не годится держать лавку. Ты не можешь себе представить, как хорошо нам жилось с Гуннаром, пока у нас не было лавки. Люди не советовали мне выходить за него, они не любили его за черные волосы, острые глаза и колкий язык. Но мы любим друг друга и ни разу даже не поругались, пока Гуннар не завел лавку.

Вот тогда-то, — продолжала Бритта свою немую речь, — и кончилось наше мирное житье. Я хотела, чтобы он торговал по-моему, я не могу выносить, когда он продает водку и пиво пьяницам, я считаю, что людям надо продавать только то, что им нужно и полезно, а Гуннар находит это бессмысленным. А так как никто из нас не хочет уступать, мы постоянно ссоримся, и теперь он больше не любит меня».

Она взглянула на незнакомца растерянными глазами, удивляясь, что он не уступает.

«Ты же должен понять, что я не могу пережить этого позора, когда он подает в суд на бедняков и отнимает у них единственную корову или последних овец!

Мы никогда не будем жить мирно, разве ты этого не понимаешь? Так почему же ты не уходишь и не оставляешь меня одну, чтобы я могла положить конец такой жизни?»

Но под неотступным взглядом незнакомца Бритта становилась все спокойнее и, наконец, начала тихо плакать. Ее тронуло, что он так долго сидит и охраняет ее. Это было так много со стороны совершенно незнакомого ей человека.

Когда незнакомец увидел, что Бритта заплакала, он встал с места и пошел к двери. На пороге он остановился, откашлялся и сказал глубоким голосом:

— Не причиняй себе никакого вреда, близится время, когда ты будешь жить по справедливости.

С этими словами он вышел. Шаги его долго и гулко раздавались по дороге и потом затихли.

Бритта поспешила в заднюю комнату, сняла веревку и поставила на место лестницу. Потом она села на ларь и просидела несколько часов, не трогаясь с места.

У нее было такое чувство, словно она долго-долго блуждала темной ночью, и мрак был такой густой, что не видно было собственной протянутой руки. Она заблудилась, не знала, по какой дороге идет, и на каждом шагу боялась оступиться и упасть в болото или пропасть. Теперь вдруг кто-то крикнул ей, чтобы она не шла дальше, а села на землю и ждала, когда наступит день. Она радовалась, что может не продолжать свое опасное странствие, и теперь сидела и ждала наступления утра.


У Ингмара-сильного была дочь Анна-Лиза, которая уже много лет жила в Чикаго и вышла там замуж за одного шведа по имени Хелльгум, основателя маленькой религиозной общины. На следующий день после страшной ночи, когда молодежь танцевала у Ингмара-сильного, Анна-Лиза вернулась с мужем на родину повидаться с отцом.

Хелльгум все свободное время ходил пешком по окрестностям и вступал в разговор со всеми встречными. Сначала он заговаривал с ними об обыденных вещах, но на прощанье клал им руку на плечо и произносил несколько слов утешения или указывал им истинный путь.

Ингмар-сильный мало виделся с зятем. В тот год старик был сильно занят, устраивая лесопильню в Лангфорсе с Ингмаром Ингмарсоном, который снова переселился в усадьбу. Ингмар-сильный чувствовал себя счастливейшим человеком, когда лесопильня была готова, и круглые блестящие пилы с визгом распилили первое бревно на ровные белые доски.

Однажды вечером, возвращаясь с лесопильни домой, старик встретил на дороге Анну-Лизу. Она выглядела смущенной и, казалось, готова была спрятаться от него.

Ингмар-сильный ускорил шаги и, подойдя к дому, нахмурился. У входа с незапамятных времен рос большой розовый куст. Старик так сильно его любил, что никому не позволял не то что рвать с него цветы или листья, но даже дотрагиваться до него.

Ингмар-сильный так заботливо ухаживал за ним, потому что верил, что под этим кустом живут подземные духи. А теперь куст был срублен, и это, разумеется, сделал его зять, этот проповедник, возненавидевший розовый куст.

Игнмар-сильный держал в руках топор; при входе в комнату пальцы его сильнее впились в рукоятку.

Хелльгум сидел за столом и читал Библию. Он поднял глаза и пристально посмотрел на Ингмара-сильного. Потом он продолжил читать вслух: «И что приходит вам на ум, совсем не сбудется. Вы говорите: будем, как язычники, как племена иноземные, служить дереву и камню.

Живу Я, говорит Господь Бог: рукою крепкою и мышцею простертою и излиянием ярости буду господствовать над вами…»

Ингмар-сильный, не говоря ни слова, вышел из дома, и эту ночь провел в сарае. Два дня спустя он отправился с Ингмаром в лес выжигать уголь и рубить дрова. Оба собирались провести в лесу всю зиму.


Хелльгум несколько раз выступал на собраниях крестьян, проповедуя свое учение, которое он называл единственно истинным. Но Хелльгум не отличался красноречием Дагсона и так и не приобрел себе ни единого последователя. Те, кто встречали его на дорогах и слышали от него несколько слов, ждали от него чего-то великого; но, проповедуя, Хелльгум был косноязычен, порой ему не хватало слов, и слушатели быстро уставали.

К концу лета Карин Ингмарсон впала в глубокое уныние, и редко кто слышал от нее хоть слово. Она все еще не могла ходить и целые дни просиживала в кресле. Карин уже перестала искать проповедников и целые дни проводила в одиночестве, сокрушаясь о своем горе. Однажды она сказала Хальвору, что, по словам отца, Ингмарсонам нечего бояться, если только они следуют пути Господню, но теперь она видит, что и это неправда.

Видя ее отчаяние, Хальвор посоветовал ей поговорить с новым проповедником, но Карин решительно возразила, что не хочет больше обращаться за помощью ни к каким проповедникам.

Однажды в конце августа, в воскресенье, Карин сидела одна у окна большой комнаты. Кругом царила глубокая тишина, и Карин невольно клонило в сон. Голова ее все ниже склонялась на грудь и, наконец, она заснула.

Ее разбудил разговор под окном. Она не могла видеть, кто разговаривал, а слышала только чей-то сильный, глубокий голос, какого ей еще никогда не приходилось слышать.

— Я вижу, ты считаешь невероятным, чтобы бедный, необразованный человек нашел истину, которая не открылась многим ученым господам, — говорил голос.

— Да, — отвечал Хальвор, — и я не понимаю, как ты можешь быть так уверен в себе.

«Это Хелльгум разговаривает с Хальвором», — подумала Карин. Она хотела закрыть окно, но не могла достать до него со своего места.

— В Писании сказано, — продолжал Хелльгум, — что, если тебя ударят в правую щеку, ты должен подставить другую, что мы не должны противиться злу, и многое другое в том же духе. Но этого никто не может исполнить. Если ты попробуешь жить по этому завету, то придут люди и отнимут у тебя и поля, и леса, выроют у тебя весь картофель и вынесут все зерно в мешках, да, пожалуй, что они отберут у тебя и весь Ингмарсгорд…

— Пожалуй, что так, — отвечал Хальвор.

— Так, значит, Христос ничего не хотел сказать этими словами, а так себе, болтал попусту?

— Я не понимаю, к чему ты ведешь.

— Как видишь, над этим надо хорошенько подумать, — сказал Хелльгум. — Замечаешь, как далеко мы ушли вперед в понимании христианского учения? Никто больше не ворует, не обижает вдов и сирот, никто не ненавидит и не преследует врагов. Никогда не случается, чтобы кто-нибудь из нас совершил несправедливость, ведь так совершенна наша вера.

— Ну, разумеется, на свете многое делается не так, как должно быть, — тихо произнес Хальвор, и голос его звучал сонно и безучастно.

— Но если твоя молотилка начнет плохо работать, ты ведь посмотришь, где она испорчена и не успокоишься, пока не найдешь в ней какого-нибудь недостатка. А если ты видишь, что христиане ведут неправедную жизнь, разве ты не должен поразмыслить, нет ли какой-нибудь ошибки в самом христианстве?

— Я не верю, чтобы учение Христа могло быть неправильно, — сказал Хальвор.

— Нет, сначала оно было совершенно правильным, но ведь потом его могли испортить. Разве не бывает так, что ломается одно колесико, одно крошечное колесико, и останавливается весь механизм?

Он помолчал немного, как бы подыскивая слова и доказательства:

— Послушай, что со мной случилось несколько лет тому назад. Я в первый раз попробовал жить по заповедям Христа. И знаешь, чем это кончилось? Я работал тогда на фабрике, и товарищи, смекнув, в чем дело, свалили сначала на меня большую часть своей работы, потом лишили меня места, а, в конце концов, обвинили меня в краже, которую совершил один из них, и я безвинно попал в тюрьму.

— Ну, не всегда же встречаешь таких дурных людей, — все так же равнодушно заметил Хальвор.

— Тогда я и сказал себе: нетрудно быть как Христос, когда живешь один на свете, а не в обществе себе подобных. Я был даже рад, что сижу в тюрьме, там я мог вести праведную жизнь, не боясь потерпеть за это несправедливость и унижение. Но потом я подумал, что праведная жизнь в одиночестве подобна мельнице, впустую вращающей свои жернова. И еще я подумал, что если Господь создал столько людей на свете, то, вероятно, это для того, чтобы они оказывали ближним помощь и поддержку, а не губили друг друга. И тогда, наконец, я понял, что дьявол украл некоторые слова из Библии, и поэтому христианство вступило на неправильный путь.

— У дьявола нет на это власти, — возразил Хальвор.

— И все-таки он украл какие-то слова, может быть, такие: «Вы, желающие вести христианскую жизнь, должны искать поддержку у себе подобных».

Хальвор ничего не ответил, но Карин утвердительно закивала. Она внимательно слушала, но не проронила ни слова.

— Когда меня выпустили из тюрьмы, — продолжал Хелльгум, — я пошел к одному другу и попросил его помочь мне вести праведную жизнь, и, когда нас стало двое, дело пошло гораздо лучше. Скоро к нам присоединился третий и четвертый, и жить становилось все лучше и легче. Теперь нас тридцать человек, и мы живем все в одном доме в Чикаго. Мы все делим между собой, стараемся следить за жизнью каждого, и праведный путь лежит перед нами ровный и прямой. Нам легко обращаться по-христиански друг с другом, потому что никто не злоупотребляет добротой другого и не унижает своих смиренных братьев.

Хальвор продолжал молчать, а Хелльгум, разгорячась, говорил дальше:

— Ты сам знаешь, Хальвор, что если кто-нибудь хочет совершить что-то великое, то приходит к другим и просит у них помощи. Ты вот не можешь справиться один с имением; если бы ты захотел устроить фабрику, тебе понадобилось бы много акционеров, а подумай, сколько рабочих тебе пришлось бы нанять, если бы ты задумал построить железную дорогу?

— Но труднее всего вести христианскую жизнь, а ты хочешь вести ее один, без помощи ближних? Или ты, может быть, даже и не пытался, зная заранее, что тебе это не удастся?

— Единственные, кто нашел праведный путь — это мои единомышленники, живущие в Чикаго. Наше общество — это новый истинный Иерусалим, спустившийся к нам с небес. Ты можешь узнать это по тому, что на нас, как и на первых христиан, снизошла благодать Духа Господня. Одни из нас слышат глас Божий, другие обладают даром предвидения, а третьи исцеляют больных.

— Ты можешь исцелять больных? — быстро перебил его Хальвор.

— Да, — ответил Хелльгум, — но я могу исцелять только тех, кто верит мне.

— Трудно верить во что-нибудь другое, кроме того, чему нас научили в детстве, — задумчиво сказал Хальвор.

— А я тебе говорю, Хальвор, что скоро и ты поможешь нам положить начало новому Иерусалиму, — сказал Хелльгум.

После этого оба замолчали, и скоро Карин услышала, что Хелльгум простился и ушел.

Немного спустя Хальвор вошел к Карин. Увидев, что она сидит около открытого окна, он спросил:

— Ты, наверное, слышала, что говорил Хелльгум?

— Да, — ответила жена.

— А ты слышала, как он сказал, что может исцелять тех, кто верит ему?

Карин слегка покраснела: то, что говорил Хелльгум, понравилось ей больше всех других учений, которых она наслушалась за лето, именно практической стороной дела. Тут была деятельная работа, а не какие-то абстрактные чувства. Но она не хотела в этом сознаться; Карин решила не иметь больше никакого дела с проповедниками.

— Я хочу верить только в то, во что верил отец, — сказала она.

Несколько недель спустя Карин сидела в той же комнате. Наступила уже осень, ветер шумел вокруг дома, а в очаге весело пылал огонь. В комнате никого не было, кроме ее годовалой дочки, которая только что начала ходить. Ребенок играл, сидя у ног матери.

В то время, как Карин так сидела, отворилась дверь и вошел высокий, смуглый человек. У него были волнистые волосы, проницательные глаза и большие, жилистые руки кузнеца. Прежде чем он произнес хоть слово, Карин догадалась, что это Хелльгум.

Поздоровавшись, он спросил о Хальворе, но крестьянка сказала, что тот уехал на собрание и скоро должен вернуться.

Хелльгум сел; он не произносил ни слова, но время от времени бросал быстрый взгляд на Карин.

— Я слышал, что ты больна, — сказал он, наконец.

— Да, — ответила Карин, — вот уже полгода, как у меня отнялись ноги.

— Я пришел помолиться вместе с тобой, — сказал проповедник.

Карин не ответила, она закрыла глаза и замкнулась в себе.

— Ты, может быть, слышала, что я обладаю даром исцелять больных?

Карин открыла глаза и недоверчиво взглянула на него.

— Благодарю вас, что вы подумали обо мне, но это ни к чему. Я не так-то легко меняю свою веру, — сказала она.

— Но возможно, Господь, несмотря на это, поможет тебе, потому что ты всегда стремилась вести праведную жизнь, — сказал он.

— Ах, я не пользуюсь настолько милостью Божьей, чтобы Он помог мне.

Оба помолчали, потом Хелльгум спросил:

— Ты никогда не думала о том, за что тебе это испытание?

Карин ничего не ответила; она, по-видимому, снова ушла в себя.

— Внутренний голос говорит мне, что Господь совершил это, чтобы еще больше прославить имя Свое, — сказал Хелльгум.

Карин рассердилась, услышав это. Яркие пятна выступили у нее на щеках, она находила со стороны Хелльгума безмерной гордыней думать, что Господь наслал на нее болезнь, чтобы дать ему возможность совершить чудо.

Проповедник встал, подошел к Карин и положив руку ей на голову, спросил:

— Хочешь, чтобы я помолился за тебя?

В ту же минуту Карин почувствовала, как волна жизни и здоровья пробежала по ее телу, но ее так раздражала назойливость Хелльгума, что она быстро отдернула голову и подняла руку, как бы желая ударить его; от гнева она не находила слов.

Хелльгум отошел к двери.

— Не следует отталкивать то, что посылает Господь, — сказал он.

— Нет, — ответила Карин, — все, посылаемое Господом, должно быть принято.

— Говорю тебе, сегодня же ты будешь исцелена, — сказал Хелльгум.

Карин ничего не ответила.

— Вспомни обо мне, когда это случится, — сказал он, уходя.

Карин сидела, выпрямившись в своем кресле, румянец еще долго горел на ее щеках — так сильно она была раздражена.

«Неужели меня нельзя оставить в покое в моем собственном доме, — думала она. — Просто ужас, сколько людей думает, что они призваны Господом».

Вдруг Карин увидела, что ее маленькая дочка заметила пылающий огонь, радостно вскрикнула и заковыляла к очагу, то ползком, то опять вставая на ножки.

Карин звала ее назад, но девочка не слушалась; она несколько раз падала, но, наконец, добралась до камня, на котором был разведен огонь.

— Боже, Боже, помоги мне! — воскликнула Карин.

Она начала громко кричать, хотя знала, что поблизости никого нет.

Девочка радостно тянулась к огню, как вдруг горящая головешка упала прямо на ее желтое платьице.

Карин вдруг вскочила на ноги и, бросившись к очагу, схватила ребенка.

Только после того, как она стряхнула с платьица все искры, осмотрела ребенка и убедилась, что девочка невредима, Карин сообразила, что случилось. Она твердо держалась на ногах и снова двигалась, как здоровая!

Карин была потрясена до глубины души и испытывала величайшее счастье.

Она почувствовала себя под особой защитой и милостью Господней, ведь Он послал ей в дом святого человека, чтобы исцелить ее.


В эти дни Хелльгум часто простаивал у избушки Ингмара-сильного, любуясь открывающимся видом. Окрестности с каждым днем становились все красивее. Земля пожелтела, а листья на деревьях горели, как огонь, или сверкали, как золото. Там и сям виднелись рощи, вершины которых переливались, как волны расплавленного золота. Всюду на холмах, покрытых елями, мелькали желтые пятна лиственных деревьев.

Эти, обычно невзрачные, северные деревца теперь пылали в своем осеннем уборе, подобно тому, как бедные серые избушки кажутся красивыми и уютными, когда в них горит огонь. Все было такое желтое и сверкающее, словно только что явилось с самого солнца.

Глядя на все это, Хелльгум мечтал о времени, когда Господь озарит эту страну своей милостью, и все слова, посеянные им этим летом, дадут богатую жатву любви и справедливости.

И вот однажды вечером пришел Хальвор и пригласил его с Анной-Лизой в Ингмарсгорд.

Когда они вошли во двор, то увидели, что он чисто прибран. Сухие листья, опавшие с берез, были сметены, а земледельческие орудия и телеги, загромождавшие двор, были убраны.

«Они, похоже, ждут много гостей», — подумала Анна-Лиза.

Хальвор в это время отворил двери в дом. В комнате было много народу, все торжественно сидели на скамьях и, казалось, кого-то ждали. Заглянув в дом, Хелльгум увидел лица самых уважаемых в приходе людей.

Тут были Льюнг Бьорн и его жена Мерта Ингмарсон, а также Колос Гуннар с женой. Потом он увидел Кристера Ларсона и Израэля Томассона с женами, также из семьи Ингмарсонов. Тут был еще Хок Маттс Эриксон, его сын Габриэль, дочь бургомистра Гунхильда и многие другие. Всего было человек двадцать.

После того как Хелльгум и Анна-Лиза обошли всех и поздоровались, Тимс Хальвор сказал:

— Здесь собрались все, кто задумался над словами Хелльгума, услышанными от него этим летом. Большинство из нас принадлежит к старинному роду, члены которого всегда стремились идти по Божьему пути, и если Хелльгум может нам в этом помочь, то мы последуем за ним.

На следующий день в приходе разнеслась новость, что в Ингмарсгорде основали новую секту, члены которой утверждают, что только они познали истинное христианство.

VII

Следующей весной, когда снег уже растаял, Ингмар и Ингмар-сильный вернулись в деревню, чтобы пустить в ход лесопильню. Всю зиму провели они в лесу за выжиганием угля и рубкой леса. Когда они спустились теперь в равнину, Ингмару казалось, что он медведь, вылезший из своей берлоги. Он отвык от яркого солнечного света и щурил глаза, словно не вынося его блеска. Человеческие голоса были для него как шум водопада, а доносящийся с улицы гомон заставлял болезненно морщиться. И в то же время Ингмар чувствовал себя необыкновенно счастливым, но не выказывал этого ни жестами, ни (упаси Боже!) походкой. Он чувствовал себя молодым, как свежие побеги на березках.

Нечего и говорить, как приятно было спать на чистой постели и есть вкусные блюда.

К тому же Карин так заботилась о нем и была к нему нежнее всякой матери. Она велела ему сшить новую одежду и, проходя из кухни, часто совала ему лакомые кусочки, как в то время, когда он был еще мальчиком.

А сколько чудесного произошло в деревне за время его отсутствия! Ингмар уехал в лес на следующий день после большого собрания; с тех пор он не бывал дома, и об учении Хелльгума до него доходили только неясные слухи. Ему доставляло большую радость слушать рассказы Хальвора и Карин о том, как они теперь счастливы, и как они и их друзья помогают друг другу следовать Божьему пути. «Мы уверены, что и ты примкнешь к нам», — говорила Карин. Ингмар отвечал, что охотно присоединится к ним, но сначала хотел бы хорошенько обсудить этот вопрос. «Всю зиму я мечтала о том, как ты приедешь и приобщишься нашего блаженства, — сказала Карин. — Можно сказать, что мы теперь живем не на земле, а в новом Иерусалиме, спустившемся к нам с небес».

Ингмар очень обрадовался, услышав, что Хелльгум еще был в округе. Прошлым летом он часто заходил на лесопильню потолковать с Ингмаром, и они стали большими приятелями. Ингмар относился к Хелльгуму с большим уважением и считал его выдающимся человеком. Никогда он не встречал людей таких мужественных, красноречивых и так уверенных в себе.

Порой, когда у Ингмара было много работы, Хелльгум снимал сюртук и принимался ему помогать. В такие минуты Ингмар с молчаливым благоговением смотрел на него.

Теперь же Хелльгум уехал на несколько дней, но скоро должен был вернуться.

— Да, когда ты поговоришь с Хелльгумом, ты перестанешь колебаться, — сказала Карин.

Ингмар тоже так думал, хотя его несколько смущала мысль, что отец не одобрил бы его решения.

— Но ведь отец всегда учил нас, что мы должны идти по Божьему пути, — сказала Карин.

Да, все было хорошо и отрадно; Ингмар даже не думал, что будет так приятно снова пожить среди людей. Одно только удивляло его: никто не говорил о дочери учителя Гертруде. Это огорчало его, потому что он не видел Гертруды целый год. В прошлом году не проходило и дня, чтобы кто-нибудь не упомянул о Стормах.

Разумеется, это молчание было чисто случайным. Все-таки очень неприятно, когда сам не решаешься спросить, а никто из окружающих не заводит разговора о том, что, собственно, и хотелось бы услышать.

А вот Ингмар-сильный чувствовал себя далеко не таким счастливым и довольным. Старик хмурился и ворчал, и никто не мог угодить ему.

— Ты, мне кажется, скучаешь по лесу, — сказал ему Ингмар однажды вечером, когда они сидели на досках и ужинали.

— Видит Бог, это правда, — ответил старик. — Я желал бы вовсе не возвращаться назад.

— А что тебе здесь не так? — спросил Ингмар.

— И ты еще спрашиваешь? — возмутился Ингмар-сильный. — Я думал, ты тоже слышал, сколько бед натворил здесь Хелльгум.

Ингмар ответил, что он, напротив, слышал, что Хелльгум стал знаменитым человеком.

— Да, он знаменит тем, что перевернул вверх дном весь приход.

Ингмару показалось удивительным, что Ингмар-сильный не питает никакой любви к собственным родным, всю свою заботу и преданность перенеся на Ингмарсгорд и Ингмарсонов, поэтому счел своей обязанностью вступиться за Хелльгума.

— Я думаю, он учит очень хорошим вещам, — сказал Ингмар.

— Ты так считаешь? — переспросил старик, сердито глядя на него. — И ты думаешь, что Ингмар-старший согласился бы с тобой?

Ингмар ответил, что отец, наверное, согласился бы с тем, что люди должны вести праведную жизнь.

— Так ты думаешь, что Ингмар-старший тоже стал бы считать антихристом любого, кто не принадлежит к этой секте, и порвал бы со своими старыми друзьями только за то, что они остались при своей прежней вере?

— Я не могу поверить, чтобы такие люди, как Хелльгум, Хальвор и Карин стали так поступать, — сказал Ингмар.

— Попробуй сказать им что-нибудь поперек, и тогда увидишь, чего ты стоишь в их глазах.

Ингмар отрезал огромный ломоть хлеба с маслом и стал молча набивать им рот. Его раздражали мрачные предсказания Ингмара-сильного.

— Да, вот такие дела, — продолжал старик, помолчав немного. — Вот ты сидишь здесь, сын Ингмара-старшего, и никто не обращает на тебя внимания, а моя дочь Анна-Лиза с мужем бывают у самых важных людей. Деревенские богатеи встречают их поклонами и не знают уж, чем угостить, и они все время ездят по гостям.

Ингмар продолжал спокойно есть, он не считал нужным отвечать на это. Ингмар-сильный продолжал:

— Да, конечно, это прекрасное учение, полдеревни примкнуло к Хелльгуму. Еще никто не пользовался у нас такой властью, даже Ингмар-старший. Он разлучает детей с родителями, проповедуя, что его последователи не должны жить среди грешников. Хелльгуму стоит только моргнуть, и брат отворачивается от брата; друзья враждуют между собой, и разлучаются женихи и невесты. Он довел до того, что прошлой зимой в каждом доме царили ссоры и раздоры. Да, Ингмар-старший, конечно, радовался бы, глядя на это! Он стоял бы заодно с Хелльгумом, да-да, разумеется!

Ингмар смотрел по сторонам, ему страшно хотелось убежать. Он прекрасно понимал, что Ингмар-сильный преувеличивает, но все-таки это портило его хорошее настроение.

— Нет, — продолжал старик, — я не отрицаю, — Хелльгум сделал очень многое; он заставил людей крепко держаться друг за друга и примирил многих врагов. Он берет у богатых и оделяет бедных, он научил людей заботиться друг о друге! Я хочу только сказать, что нехорошо называть всех остальных людей детьми сатаны и отталкивать их от себя. Ты, конечно, думаешь иначе?

Ингмар сердился на старика за его дурные слова о Хелльгуме.

— А как мирно жили мы здесь прежде! — говорил Ингмар-сильный. — Теперь всему конец. Во времена Ингмара-старшего здесь царило такое единодушие, что наш приход считался самым миролюбивым во всей Далекарлии. А теперь все разделились на ангелов и дьяволов, овец и козлищ.

«Запустить бы лесопильню, — подумал Ингмар, — чтобы не слушать эту болтовню».

— Скоро и нашей с тобой дружбе придет конец, — продолжал Ингмар-сильный. — Если ты примкнешь к ним, тебе не позволят знаться со мной!

У Ингмара вырвалось проклятие, он вскочил с места.

— Если ты будешь продолжать в том же духе, то в этом не будет ничего удивительного, — сказал он. — Тебе не стоит настраивать меня против моих родных и Хелльгума, которого я считаю самым замечательным человеком.

Этими словами Ингмар заставил старика замолчать. Поработав еще немного, Ингмар-сильный ушел, сказав, что хочет пойти в деревню потолковать со своим другом, капралом Фельтом, так как давно не беседовал с разумными людьми. Ингмар был рад, что старик ушел. «Так всегда бывает, — думал он, — после долгого отсутствия не хочется слышать ничего неприятного, а, наоборот, хочется, чтобы вокруг все было весело, светло и радостно».

На следующее утро Ингмар пришел на лесопильню в пять часов утра. Ингмар-сильный был уже там.

— Сегодня можешь повидаться с Хелльгумом, — сказал старик, — он и Анна-Лиза вернулись вчера вечером. Похоже, они торопятся поскорее приняться за тебя.

— Ты опять начинаешь? — спросил Ингмар.

Слова старика всю ночь не давали ему покоя. Он никак не мог понять, кто же прав, и не хотел больше слушать ничего дурного о своих родных.

Ингмар-сильный помолчав некоторое время, вдруг начал смеяться.

— Что ты смеешься? — спросил Ингмар.

Он только что собирался открыть шлюз, чтобы пустить в ход лесопильню.

— Да, ничего, я вспомнил учительскую Гертруду.

— А что с ней случилось?

— В деревне говорят, что Хелльгум слушает только ее одну.

— Какие у Гертруды могут быть дела с Хелльгумом?

Ингмар не открывал шлюза: когда лесопильня будет пущена в ход, разговаривать будет нельзя. Старик пытливо взглянул на него.

— Ты же не хочешь, чтобы я говорил об этом, — сказал он.

Ингмар усмехнулся.

— Ты умеешь настоять на своем, — сказал он.

— Все дело в этой полоумной Гунхильде, дочери бургомистра Ларса Клементсона.

— Она совсем не полоумная, — перебил его Ингмар.

— Называй, как хочешь; когда основали эту секту, она как раз была в Ингмарсгорде. Вернувшись домой, она сказала родителям, что обрела истинную веру и теперь должна бросить свой дом и переселиться в Ингмарсгорд. Родители, конечно, спросили ее, почему она должна уйти от них, и она отвечала, что хочет вести праведную жизнь. Они сказали, что она может вести ее и дома. Нет, она может вести праведную жизнь, только живя с единоверцами. «В таком случае все должны переехать в Ингмарсгорд?» — спросил бургомистр. — «Нет, только я, потому что у других все в семье истинные христиане».

Ты знаешь, бургомистр человек благоразумный, поэтому они с женой старались по-хорошему убедить Гунхильду, но та стояла на своем, и бургомистр, наконец, рассердился, запер Гунхильду в ее комнатке и сказал, что она будет там сидеть, пока не выкинет из головы свои глупости.

— Я думал, ты мне расскажешь что-нибудь о Гертруде, — перебил его Ингмар.

— Имей терпенье, дойдем и до Гертруды. На следующий день, когда Гертруда и матушка Сторм сидели в кухне, к ним пришла бургомистерша. Увидев ее, они испугались. «На тебе лица нет! Что случилось?» — спросила матушка Стина. И тогда бургомистерша ответила: «Нельзя оставаться спокойным, когда теряешь самое дорогое на свете». О, я с удовольствием прибил бы их, — сказал старик.

— Кого? — спросил Ингмар.

— Хелльгума и Анну-Лизу! — ответил Ингмар-сильный. — Они пришли ночью к бургомистру и увели Гунхильду.

Ингмар громко вскрикнул от удовольствия.

— Я готов думать, что выдал Анну-Лизу за разбойника, — сказал старик. — Ночью они подошли к дому, постучали в окошко Гунхильды и спросили, почему та не пришла в Ингмарсгорд. Она сказала, что родители заперли ее. И тогда Хелльгум сказал: «Это дьявол научил твоих родителей». — Родители все это слышали.

— Они это слышали?

— Да, они лежали в комнате рядом, и дверь была приотворена, так что они слышали все, что говорил Хелльгум, чтобы соблазнить их дочь.

— Отчего же они не прогнали его?

— Сочли, что лучше предоставить Гунхильде выбрать самой; они не верили, что она действительно хочет их покинуть, ведь они всегда были так добры к ней.

— И все-таки она ушла?

— Да, Хелльгум не успокоился, пока она не ушла с ними. И родители, слыша, что она не может противиться, дали ей уйти. Бывают же такие люди!

Утром мать пожалела об этом и попросила мужа поехать в Ингмарсгорд за дочерью. «Нет, — сказал он, — я не поеду за ней; не хочу больше видеть ее, если она не вернется добровольно».

Тогда мать отправилась к учителю и просила Гертруду пойти в Ингмарсгорд и поговорить с Гунхильдой.

— И что же Гертруда?

— Она пошла и поговорила с Гунхильдой, но та не обратила внимания на ее слова.

— Почему же я не видел у нас Гунхильды? — задумчиво спросил Ингмар.

— Теперь-то уж она вернулась назад к родителям. Случилось так, что, возвращаясь от Гунхильды, Гертруда встретила Хелльгума. «А, вот он-то и есть виновник всех бед», — подумала она, подошла к нему и высказала все, что о нем думала. Она была в таком гневе, что готова была поколотить его.

— Да, уж, Гертруде палец в рот не клади, — сказал довольный Ингмар.

— Она сказала, что видела однажды картину, где изображалось, как языческий воин тащит похищенную девушку, и вот поступок Хелльгума напомнил ей эту картину.

— Что же ответил Хелльгум?

— Сначала он слушал ее молча, а потом сказал, что она права, а он поступил неправильно. И Хелльгум сейчас же пошел, отвел Гунхильду к родителям, и все дело уладилось.

Когда Ингмар-сильный кончил свой рассказ, Ингмар, улыбаясь, посмотрел на него.

— Да, Гертруда замечательная девушка, — сказал он. — Хелльгум тоже прекрасный малый, хотя немного и несдержанный.

— Ах, вот как ты смотришь на это, — сказал Ингмар-сильный. — Я думал тебя удивит, что Хелльгум так слушается Гертруду.

Ингмар ничего не ответил.

Ингмар-сильный, немного помолчав, начал снова.

— В деревне про тебя многие спрашивали. Все хотят знать, чью сторону ты примешь.

— Разве им не все равно?

— Пожалуй, что и так, — сказал старик. — Послушай, что я тебе скажу, — продолжал он. — В нашей деревне люди привыкли, чтобы кто-нибудь вел их и руководил ими. Ингмара-старшего больше нет в живых, учитель потерял все свое влияние, а пастор никогда им и не пользовался. Поэтому в твое отсутствие они последовали за Хелльгумом.

Ингмар опустил руки, вид у него был самый несчастный.

— Я никак не могу разобрать, на чьей стороне правда?

— Народ надеется, что ты избавишь их от Хелльгума. Поверь мне, благодаря тому, что нас не было здесь зимой, мы избежали больших неприятностей. Трудно было вначале, пока люди еще не привыкли к их приемам обращения в свою веру и к тому, чтобы их звали дьявольским отродьем и адскими псами. Хуже всего стало, когда и обращенные дети начали проповедовать.

— Что, и дети занимались проповедью? — недоверчиво спросил Ингмар.

— Да, Хелльгум внушил им, что они должны служить Богу, вместо того чтобы играть, и вот они принялись за обращение взрослых. Они прятались в кустах и канавах и выскакивали к прохожим, оглушая их возгласами: «Когда же ты начнешь бороться с дьяволом? Или ты решил погрязнуть в своих грехах?»

Ингмар возмутился. Он не мог поверить, что старик говорит правду.

— Ты, должно быть, наслушался этих россказней от капрала! — сказал он.

— Да, я как раз хотел тебе рассказать об этом, — вздохнул старик. — Фельт тоже погиб. Ах, мне стыдно смотреть людям в глаза, когда я подумаю, что все это пошло из Ингмарсгорда!

— Разве с Фельтом случилось что-нибудь дурное? — спросил Ингмар.

— Во всем виноваты эти дети. Однажды вечером, не зная, чем заняться, они придумали обратить Фельта. Они, конечно, слышали, как старшие называли Фельта страшным грешником.

— Да, ведь дети прежде бегали от Фельта как от черта, — заметил Ингмар.

— Им и теперь было страшно, но они решили совершить этот геройский поступок.

Как-то раз вечером они явились к Фельту, когда тот сидел у себя в избушке и варил кашу. Когда они отворили дверь и увидали Фельта с всклокоченной бородой и крючковатым носом, как он сидит, уставившись единственным глазом на огонь, они так испугались, что несколько малышей сразу убежали назад. Но человек десять-двенадцать остались и, окружив Фельта, опустились на колени и начали петь и молиться.

— И он не разогнал их? — спросил Ингмар.

— Ах, если бы так! — сказал Ингмар-сильный. — Я решительно не понимаю, что с ним случилось. Может быть, бедняга как раз думал о своем одиночестве и заброшенности на старости лет, а может и постыдился обойтись с детьми грубо. Ему, вероятно, было тяжело, что они все боятся его, его обезоружили их личики с глазами, полными слез.

Дети, наверное, ждали что он вскочит и начнет их бить. Они продолжали петь и молиться, готовые обратиться в бегство при одном его движении.

Вдруг некоторые из них увидели, что лицо Фельта начинает как-то странно подергиваться. «Вот сейчас, вот сейчас», — думали дети и приподнялись с колен, но старик всхлипнул, и из глаз его покатилась слеза. Дети громко запели: «Аллилуйя!», и Фельт погиб. Теперь он все время проводит в посте и молитве и утверждает, что беседует с Богом.

— Не понимаю, в чем тут несчастье? — спросил Ингмар. — Фельт уже допился до последней степени.

— Конечно, у тебя так много друзей, что тебе ничего не стоит потерять одного из них. Ты, вероятно, остался бы очень доволен, если бы дети обратили и учителя.

— Ну, я не думаю, чтобы ребятишки отважились обратиться к Сторму. — Ингмар задыхался от удивления. Должно быть, в этом учении действительно скрыта истина, если, как говорит Ингмар-сильный, вся деревня, от мала до велика, обратилась к нему.

— И все-таки они отважились на это; однажды вечером, когда учитель сидел в классе и что-то писал, пришло человек двадцать детей и начали проповедовать.

— И что же сделал Сторм? — спросил Ингмар, он не мог удержаться и громко расхохотался.

— В первую минуту он был так поражен, что не знал, как поступить. Случайно в это же время в кухню вошел Хелльгум, чтобы поговорить с Гертрудой.

— Хелльгум ходит к Гертруде?

— Да, после истории с Гунхильдой Хелльгум и Гертруда стали большими друзьями. Услышав в классе шум, Гертруда сказала Хелльгуму: «Вы пришли как раз вовремя. Скоро дети захватят в свои руки и школу». Хелльгум засмеялся; он понял, что дети зашли слишком далеко, прогнал их из школы, — этим дело и кончилось.

Ингмар чувствовал, что, рассказывая это, Ингмар-сильный как-то особенно посматривает на него. Он был похож на охотника, который стоит над подстреленным медведем и размышляет, надо ли выстрелить в него еще раз.

— Чего ты, собственно, ждешь от меня? — спросил Ингмар.

— Чего я могу от тебя ждать? У тебя ничего нет, кроме двух здоровых рук.

— Похоже, ты хочешь, чтобы я убил Хелльгума.

— В деревне говорят, что все опять пойдет хорошо, если ты заставишь Хелльгума уехать.

— Новое учение всегда влечет за собой ссоры и распри, — сказал Ингмар.

— Тебе, во всяком случае, представляется удобный случай показать народу, чего ты стоишь, — многозначительно сказал Ингмар-сильный.

Ингмар отвернулся от старика и запустил лесопильню. Больше всего ему хотелось бы знать, перешла ли Гертруда на сторону Хелльгума, но он был слишком горд, чтобы выдать свою тревогу.

В восемь часов Ингмар пошел в Ингмарсгорд завтракать. Как обычно, его ждали вкусные блюда, а Хальвор и Карин были как-то особенно ласковы с ним. Увидев их, Ингмар усомнился в рассказах Ингмара-сильного. На сердце у него стало легко, и он был почти уверен, что старик все преувеличил.

Вдруг его снова охватило беспокойство, так что он не мог проглотить и куска.

— Ты давно была у учителя, Карин? — вдруг спросил он.

— Да, — быстро отвечала Карин, — я больше не хожу к этим безбожникам.

Ингмар погрузился в долгое молчание. Над этим ответом надо было хорошенько подумать. Говорить ему теперь или молчать? Если он заговорит, то поссорится с семьей, но в то же время он не хотел никакой неясности.

— Я никогда не замечал, чтобы в семье учителя были безбожники, — едва слышно произнес он, — ведь я прожил у них четыре года.

Карин тоже не знала, не будет ли лучше промолчать. Нет, она должна сказать правду, если даже это огорчит Ингмара:

— Если люди не следуют Божьему гласу, значит они — безбожники.

Ингмар перебил ее:

— Очень важно, какое обучение получают дети, а ведь Сторм он выучил всю деревню и тебя с Хальвором тоже.

— Да, но он не учил нас вести праведную жизнь, — возразила Карин.

— Мне кажется, Карин, ты всегда вела такую жизнь.

— Я скажу тебе, Ингмар, чем была наша жизнь раньше. Мы как будто шли по круглому бревну: то мы твердо стоим на нем, а то вдруг падаем. Если я возьму своих единомышленников за руки и почувствую поддержку, то смогу пройти, не оступившись, по узкой тропе праведности.

— Да, — сказал Ингмар, — однако тогда в этом мало твоей заслуги.

— Это и сейчас еще трудно, возможно.

— Ну, а как же вы теперь ладите с учителем?

— Все приверженцы нашего учения забрали своих детей из школы. Мы не хотим, чтобы наши дети воспитывались в старых заблуждениях.

— И что же сказал на это учитель?

— Он сказал, что по закону дети обязаны посещать школу.

— Я тоже так думаю.

— Он отправил урядника к Израэлю Томассону и Кристеру Ларсону и велел привести детей.

— И теперь вы в ссоре со Стормом?

— Да, мы не общаемся.

— Вы, вероятно, не в ладу со всей деревней?

— Мы держимся в стороне от всех, кто погряз в грехах.

Чем дальше шла беседа, тем тише они говорили, осторожно взвешивая каждое слово, потому что всем троим казалось, что разговор грозит принять печальный оборот.

— Я могу порадовать тебя насчет Гертруды, — сказала Карин, стараясь говорить весело. — Хелльгум часто беседовал с ней зимой и теперь сообщил, что сегодня вечером она присоединится к нам.

Губы Ингмара задрожали. Ему казалось, что он весь день ждал, когда его застрелят, и вот теперь раздался выстрел.

— Так она хочет присоединиться к вам?.. — произнес он почти беззвучно. — Как много случилось здесь, пока мы работали в лесу.

Ингмару казалось, что Хелльгум все время старался привлечь на свою сторону Гертруду и расставлял сети и приманки, чтобы поймать ее.

— Что же теперь со мной будет? — спросил Ингмар каким-то странно беспомощным тоном.

— Ты должен принять нашу веру, — быстро отвечал Хальвор. — Хелльгум вернулся, и, когда ты с ним поговоришь, то сразу же убедишься в истинности нашего учения.

— Может случиться, что я и не присоединюсь к вам, — сказал Ингмар.

Карин и Хальвор ничего не возразили, и в комнате воцарилась мертвая тишина.

— Может статься, что я не пожелаю иметь другой веры, кроме веры моего отца, — продолжал Ингмар.

— Не решай ничего, не поговорив с Хелльгумом, — сказала Карин.

— Если я не присоединюсь к вам, вы, вероятно, не захотите, чтобы я жил с вами? — спросил Ингмар, вставая с места.

Не получив ответа, Ингмар почувствовал, как будто все разом обрушилось на него. «Лучше всего сразу решить этот вопрос», — подумал, приободрившись, он.

— Я хотел бы знать, как вы решите тогда вопрос с лесопильней, — продолжал Ингмар.

Хальвор и Карин переглянулись, оба не решались ничего сказать.

— Ты не должен забывать, Ингмар, что, кроме тебя, у нас нет никого на свете, — сказал Хальвор.

— Да-да, ну, а как же лесопильня? — настойчиво спросил Ингмар.

— Прежде надо распилить заготовленные бревна, — сказал Хальвор.

При этих уклончивых ответах Ингмара словно что-то озарило.

— Вы, может быть, хотите отдать лесопильню в аренду Хелльгуму?

Хальвор и Карин были смущены настойчивостью Ингмара. После разговора о Гертруде он был совершенно вне себя.

— Поговори сначала с Хелльгумом, — тихо предложила Карин.

— С ним-то я поговорю, но прежде я желал бы знать, на что могу рассчитывать.

— Ты сам знаешь, как мы любим тебя.

— И все-таки вы хотите отдать лесопильню в аренду Хелльгуму? — настойчиво переспросил Ингмар.

— Мы бы очень хотели найти Хелльгуму подходящую работу, чтобы он мог остаться в Швеции, и мы с ним думали, что вы могли бы работать вместе, в случае, если ты примкнешь к истинной вере; Хелльгум очень дельный работник.

— С каких это пор ты стал бояться говорить прямо, Хальвор? — сказал Ингмар. — Я только хочу знать, отдадите вы лесопильню Хелльгуму или нет?

— Да, мы отдадим ему лесопильню, если ты не познаешь истинной веры, — сказал Хальвор.

— Благодарю тебя, Хальвор, теперь я знаю, насколько мне выгодно присоединиться к вам.

— Ты хорошо знаешь, что мы не это хотели сказать, — возразила Карин.

— О, я прекрасно понимаю, что вы хотели сказать! — выкрикнул Ингмар. — Я вижу, что потеряю и Гертруду, и лесопильню, и родной уголок, если не примкну к вам!

С этими словами Ингмар быстро вышел из комнаты, не желая оставаться дольше.

Выйдя на улицу, он подумал: «Самое лучшее решить все сразу. Я должен знать, на что могу рассчитывать».

И он медленно направился к школьному дому.

Когда Ингмар подошел к калитке школы, начался теплый весенний дождь. В садике виднелась травка и наливались почки. Лужайки так быстро зеленели, что, казалось, было заметно, как растет трава. Гертруда стояла на крыльце и любовалась весенним дождем, и две большие ольхи простирали над ней свои ветви, покрытые пробивающейся молодой листвой.

Ингмар остановился в восторге; картина была такая прекрасная и мирная, что все волнение его разом улеглось. Гертруда еще не заметила его. Он тихо притворил калитку и подошел к ней.

Вдруг Ингмар снова остановился, смущенно глядя на Гертруду. Когда они расстались, она еще была ребенком, но за этот год, что они не виделись, она превратилась в стройную, красивую девушку. Голова красиво сидела на шее, кожа была белая и нежная, как пух, на щеках играл легкий румянец. Взгляд ее был глубок и печален, и все выражение лица из плутовского и веселого превратилось в серьезное и задумчивое.

Когда Ингмар увидел такую Гертруду, любовь горячей волной хлынула в его сердце. Кругом все было тихо и торжественно, но Ингмару казалось, словно звонят громкие воскресные колокола. Все это было так чудесно, что ему захотелось упасть на колени и возблагодарить Бога.

Когда Гертруда заметила Ингмара, черты лица ее вдруг окаменели, брови сдвинулись, и между ними пролегла легкая морщинка.

В этот день мысли Ингмара текли быстрее обыкновенного. Он сразу заметил, что Гертруда нисколько не обрадовалась встрече с ним, и это больно кольнуло его. «Они хотят отнять ее у тебя, — подумал он, — они уже ее отняли».

Праздничное настроение рассеялось, волнение и тревога снова охватили его.

Ингмар прямо спросил Гертруду, правда ли она собирается примкнуть к секте Хелльгума, и девушка сказала, что так оно и есть.

— Ты понимаешь, что хелльгумианцы не позволят тебе общаться с теми, кто не разделяет их веры?

И Гертруда тихо ответила, что обдумала и это.

— А отец и мать тебе разрешили? — спросил Ингмар.

— Нет, — отвечала Гертруда, — они еще ничего не знают.

— Гертруда…

— Тише, Ингмар, я делаю это для душевного покоя, сам Господь призывает меня.

— Ах! — воскликнул Ингмар. — Совсем это не Господь, а…

Гертруда бросила быстрый взгляд на Ингмара и тогда он произнес:

— Скажу тебе только одно: я никогда не примкну к хелльгумианцам, а если ты перейдешь к ним, мы будем разлучены навсегда!

Лицо Гертруды оставалось равнодушным.

— Не делай этого, Гертруда! — просил Ингмар.

— Ты считаешь, что я поступаю легкомысленно. Уверяю тебя, я все серьезно обдумала.

— Подумай еще хорошенько.

Гертруда в нетерпении отвернулась.

— Хорошенько подумай, хотя бы ради Хелльгума! — Ингмар все больше распалялся и схватил Гертруду за руку, чтобы удержать ее, но та вырвалась.

— Ты совсем сошел с ума, Ингмар!

— Да, — отвечал Ингмар. — Хелльгум и все его выходки сводят меня с ума, этому надо положить конец.

— Чему положить конец?

— Это я скажу тебе как-нибудь в другой раз.

Гертруда пожала плечами.

— Прощай, Гертруда! — сказал Ингмар. — Могу тебе поручиться, что ты никогда не перейдешь к хелльгумианцам.

— Что ты задумал? — спросила девушка, начиная беспокоиться.

— Прощай, Гертруда, и подумай о том, что я тебе сказал!

С этими словами он быстро удалился.

Ингмар повернул домой.

«Был бы я таким умным, как отец! — думал он. — Или обладал бы его властью! Что мне делать? Я теряю все, что люблю, и нигде не вижу выхода».

Одно он решил твердо: Хелльгуму не поздоровится, если все действительно так и случится.

Ингмар направился к избе Ингмара-сильного, чтобы повидаться с Хелльгумом. Подойдя к двери, он услышал громкий спор нескольких голосов. Там, по-видимому, было много посторонних и Ингмар повернул обратно. Но в эту минуту он услышал, как один голос сказал: «Как видишь, нас трое братьев, и мы специально приехали издалека, чтобы потребовать у тебя отчета, Юхан Хелльгум, о судьбе нашего младшего брата, который два года тому назад уехал в Америку. Там он перешел в твою веру, а на днях мы узнали из письма, что он сошел с ума из-за твоих бредней».

Ингмар быстро пошел прочь. Видимо, были и другие люди, недовольные Хелльгумом, но и они были так же беспомощны в борьбе с ним, как и Ингмар.

Ингмар отправился на лесопильню, где уже работал Ингмар-сильный. За скрипом пилы и шумом водопада Ингмару послышался крик со стороны избушки, однако он не обратил на него внимания. В эту минуту он думал только о той ненависти, какую питал к Хелльгуму, и не переставал вспоминать все, что Хелльгум отнял у него: Гертруду и Карин, лесопильню и родной дом.

Опять ему послышался крик, и Ингмар подумал, что у Хелльгума с его гостями дело дошло до ссоры.

«Не беда, если они и поубивают друг друга», — подумал Ингмар.

Вдруг раздался громкий крик о помощи, и Ингмар бросился на зов.

По мере того как он приближался, все явственнее слышались крики Хелльгума о помощи, и, когда он подбежал к избе, ему показалось, что земля дрожит от их драки.

Ингмар неслышно распахнул дверь и тихонько проскользнул в комнату. Хелльгум стоял, прислонившись к стене, и оборонялся коротким топориком. Трое других, здоровые и сильные парни, наступали на него, размахивая дубинами.

Ружей с ними не было, поэтому Ингмар решил, что они хотели только хорошенько проучить Хелльгума, но, когда дошло до дела, их охватила ярость, и теперь его жизнь была в опасности.

Они не обратили на Ингмара никакого внимания. Чем им мог помешать этот долговязый, неуклюжий малый?

С минуту Ингмар стоял молча, созерцая эту картину. Точно во сне исполнялось его желание, и он сам не знал, как это случилось. По временам Хелльгум громко звал на помощь.

«Думаешь, я буду так глуп, что помогу тебе?» — подумал Ингмар.

В это мгновение один из нападавших так сильно ударил Хелльгума дубиной по голове, что тот выпустил топор и упал на землю. Остальные побросали дубины и набросились на Хелльгума. Вдруг Ингмар вспомнил, о существовавшем в их роду предании, что каждый Ингмарсон раз в жизни должен совершить что-нибудь дурное и несправедливое. Неужели теперь пришел его черед?

Внезапно один из братьев почувствовал, как чьи-то сильные руки обхватили его сзади и выкинули из избы. Не успел опомниться и подняться второй брат, как последовал за первым, а третий, которому удалось вскочить на ноги, получил такой пинок, что вылетел за остальными.

После этого Ингмар вышел на порог и, смеясь, крикнул им:

— Не хотите ли вернуться?

Он не имел ничего против того, чтобы подраться. Ему хотелось истратить накопившиеся в нем силы.

Братья, по-видимому, были готовы напасть и на него, но в это время один из них крикнул, что кто-то идет по тропинке через ольховник и им лучше удалиться.

Они были в бешенстве, что Хелльгум ускользнул от них, и, прежде чем скрыться, один из них быстро прыгнул на Ингмара и ударил его ножом в спину.

— Вот тебе за то, что ты вмешался не в свое дело! — крикнул он.

Ингмар упал на землю, а крестьянин злобно рассмеялся и бросился бежать.

Несколько минут спустя Карин была уже в избушке. На пороге сидел Ингмар, а в избе она нашла Хелльгума, который уже поднялся и стоял, прислонившись к стене. В руках у него был топор, а лицо все было залито кровью.

Карин не видела беглецов и думала, что это Ингмар напал на Хелльгума и ранил его. Она так испугалась, что у нее подкосились ноги.

«Нет, не может быть! — подумала она. — Из нашего рода никто не был убийцей!»

И вдруг она вспомнила историю своей матери.

«Так вот это откуда», — пробормотала она и, быстро пройдя мимо Ингмара, поспешила к Хелльгуму.

— Нет-нет, помоги сначала Ингмару! — крикнул тот.

— Прежде надо позаботиться о жертве, а потом уж и об убийце, — сказала Карин.

— Сначала помоги Ингмару! — кричал Хелльгум. Он был в страшном возбуждении и размахивал топором. — Ведь это он разогнал убийц и спас мне жизнь!

Когда Карин поняла, наконец, в чем дело и обернулась к Ингмару, тот уже встал и вышел из избы. Карин увидела, как он, шатаясь, идет по двору и бросилась за ним:

— Ингмар! Ингмар! — звала она.

Ингмар даже не обернулся. Карин нагнала его и схватила за руку.

— Постой, Ингмар, — сказала она, — дай мне перевязать твою рану.

Ингмар вырвался у нее из рук и пошел дальше. Он шел, спотыкаясь, словно слепой, не разбирая дороги. Кровь из раны текла под одеждой и наполняла его башмаки, так что при каждом шаге она выливалась из башмака и оставляла за ним кровавый след.

Заламывая руки, бежала за ним Карин.

— Остановись, Ингмар, остановись! Куда ты идешь? Остановись, Ингмар!

Ингмар направлялся к лесу, где ни один человек не мог бы ему встретиться и оказать помощь.

Карин не могла оторвать глаз от его башмаков, полных крови. Следы его становились все более кровавыми.

«Вот он идет в лес, чтобы лечь там и истечь кровью, — думала Карин. — Благослови тебя Бог, Ингмар, за то, что ты помог Хелльгуму, — нежно заговорила она. — На это надо было много силы и мужества».

Ингмар шел дальше. Тогда Карин обогнала его и заступила ему дорогу. Он свернул в сторону, не поднимая на нее глаз, и только пробормотал:

— Иди и помоги Хелльгуму!

— Слушай, что я тебе скажу, Ингмар. Мы с Хальвором были очень огорчены тем, как обошлись с тобой сегодня утром. И я шла к Хелльгуму затем, чтобы сказать, что мельницу мы в любом случае оставим за тобой.

— Теперь ты можешь передать ее Хелльгуму, — произнес, наконец, Ингмар.

Он шел дальше, часто спотыкался, но не останавливался. Карин бежала за ним, стараясь удержать.

— Прости меня, что я хоть минуту могла думать, что ты напал на Хелльгума. Трудно было предположить что-нибудь другое.

— Да, тебе ничего не стоит счесть своего брата убийцей, — сказал Ингмар, не оборачиваясь.

Он продолжал идти дальше: смятая его ногами трава выпрямлялась и с нее капала кровь.

Когда Ингмар произнес имя Хелльгума, Карин впервые стало ясно, как сильно он его ненавидит. И в то же время она поняла, как велик был поступок Ингмара.

— Все сегодня же узнают, что ты совершил, Ингмар, и все будут хвалить тебя за это, — сказала Карин. — Неужели ты хочешь умереть, когда все будут тобой гордиться?!

В ответ она услыхала саркастический смех. Ингмар повернул к ней свое бледное, искаженное лицо.

— Уйдешь ты, наконец? Я ведь знаю, кому ты хотела помочь первому!

Он шел, все больше шатаясь, и на земле за ним тянулся непрерывный кровавый след.

Карин не могла вынести этого. Огромная любовь, которую она питала некогда к Ингмару, вспыхнула с новой силой при виде этой крови. Теперь она гордилась Ингмаром и видела в нем достойного отпрыска старинного рода.

— Ингмар, — сказала Карин, — я не думаю, чтобы ты имел право перед Богом и людьми так играть своей жизнью. И вот еще что я тебе скажу: если я могу сделать что-нибудь, что вернуло бы тебе охоту жить, только скажи.

Ингмар остановился, обхватил ствол дерева, чтобы не упасть, и с иронией, сказал:

— Может быть, ты отошлешь Хелльгума в Америку?

Карин взглянула на лужу крови около левой ноги Ингмара.

Она старалась привести в порядок свои мысли, чтобы ясно понять, чего требует ее брат. Значит, она должна покинуть дивный райский сад, в котором провела всю зиму, и снова начать жить в горестном мире греха?

Ингмар повернулся к ней лицом; лицо его было желто, как воск, а кожа на висках и около носа обтянулась, как у покойника. Нижняя губа выдалась вперед сильнее обыкновенного, и линия рта выступила резче. Нечего было и думать, что он откажется от своего требования.

— Не думаю, чтобы мы с Хелльгумом могли ужиться в одном приходе, — сказал Ингмар. — Вижу, что уступить придется мне.

— Нет, — быстро произнесла Карин, — если ты позволишь мне позаботиться о твоем здоровье и жизни, то я постараюсь, чтобы Хелльгум уехал.

«Господь пошлет нам помощь и защиту, — думала Карин, — и я не вижу другого выхода, кроме как исполнить требование Ингмара».


Рану Ингмара перевязали, и уложили его в постель. Рана была неопасна, но ему надо было несколько дней полежать спокойно. Он лежал в комнате наверху, и Карин сидела возле него.

Весь день Ингмар бредил. Он снова переживал все случившееся, и Карин увидела, что не только Хелльгум и лесопильня огорчали и тревожили его.

К вечеру Ингмар пришел в себя, немного успокоился, и тогда Карин сказала ему:

— Там один человек хотел бы с тобой поговорить.

Ингмар отвечал, что слишком утомлен и не может говорить.

— Я думаю, что это пойдет тебе на пользу.

Вслед за этими словами в комнату вошла Гертруда. Она казалась взволнованной и расстроенной. Ингмар давно любил Гертруду, еще в те времена, когда она была задорной и веселой, но что-то всегда мешало ему дать простор своему чувству. Теперь же, после целого года беспокойств и страданий, Гертруда так изменилась, что только увидев ее, Ингмар испытал непреодолимое желание завоевать эту девушку.

Когда Гертруда подошла к постели, он прикрыл глаза рукой.

— Ты не хочешь меня видеть? — спросила Гертруда.

Ингмар покачал головой, он вел себя, как капризный ребенок.

— Я хочу сказать тебе всего несколько слов, — сказала Гертруда.

— Ты, вероятно, пришла мне сообщить, что присоединилась к хелльгумианцам?

Гертруда опустилась на колени возле кровати, взяла руку Ингмара и отвела от его глаз.

— Я пришла сообщить тебе новость, Ингмар.

Ингмар вопросительно взглянул на нее, но ничего не сказал. Гертруда, покраснев сказала:

— В прошлом году, когда ты уехал от нас, я поняла, что люблю тебя…

Ингмар покраснел и слегка улыбнулся от радости, но сейчас же снова стал серьезен и недоверчив.

— Я сильно тосковала по тебе, Ингмар.

Ингмар, слегка улыбнувшись погладил ее руку, благодаря за то, что она хотела сделать ему приятное.

— Ты ни разу не пришел к нам, как будто меня совсем и не существует.

— Я не хотел встречаться с тобой, пока не скоплю достаточно денег, чтобы посвататься к тебе, — сказал Ингмар таким тоном, как будто это было понятно само собой.

— А я думала, что ты забыл меня. — На глазах Гертруды выступили слезы. — Ты не знаешь, что мне пришлось пережить за этот год. Хелльгум был очень добр ко мне и всегда утешал меня. Он говорил, что сердце мое успокоится, если я всецело отдам себя Господу.

Теперь Ингмар глядел на нее с каким-то новым ожиданием.

— Я испугалась, когда ты пришел сегодня утром. Я боялась, что не смогу устоять перед тобой, и тогда придется начать все сначала.

Лицо Ингмара озарилось широкой улыбкой, однако продолжал молчать.

— Сегодня вечером я узнала, что ты помог человеку, которого ненавидишь. И я не могла больше бороться с собой, — Гертруда густо покраснела. — Я почувствовала, что у меня не хватит сил сделать что-нибудь, что может нас разлучить.

Она быстро наклонилась и поцеловала руку Ингмара.

Ингмару казалось, что кругом громко звонят воскресные колокола. Сердце его радостно забилось, сладостное чувство охватило все его существо, и невыразимое блаженство разлилось в его душе.


Читать далее

Предисловие 13.04.13
КНИГА ПЕРВАЯ
Пролог 13.04.13
Часть первая 13.04.13
Часть вторая 13.04.13
КНИГА ВТОРАЯ
Часть первая 13.04.13
Часть вторая 13.04.13
Часть первая

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть