ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Онлайн чтение книги Живи с молнией
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Эрик рассказал Траскеру о результатах своих переговоров с Мэри. Он кратко и сухо изложил окончательные выводы, стараясь скрыть собственное разочарование за честной объективностью.

– Мы сделаем прибор, – сказал Траскер, немного подумав. – Мы будем работать так, словно это дело абсолютно решенное. Если у Ригана есть на этот счет какие-либо соображения, так пусть он первый их и выскажет.

Когда через полтора месяца они, наконец, представили свои планы и смету, Риган сказал, что они могут приступить к работе, не дожидаясь ответа. Он держался холодно и официально.

– Мне придется изыскивать средства специально для вас, – объяснил он. – Весьма возможно, что дело затянется надолго. Тем временем берите все, что вам нужно, под мою ответственность. Я сам буду подписывать ваши требования на оборудование.

Такая готовность совсем было обезоружила их, но вскоре они поняли, что за каждой коробкой шурупов или моточком паяльной проволоки они должны обращаться к Ригану или к его секретарше.

– До каких же пор это будет продолжаться? – запротестовал Эрик через два месяца. – Ведь любой аспирантик имеет право брать все, что нужно для опытов, прямо со склада!

– Подождем еще немного, – сказал Траскер. – Не так-то легко перестроить университетский бюджет в середине года. Даже если он это делает нам назло, все равно работа идет своим чередом.

– Ладно, – ответил Эрик. – Но попомните мои слова: мы с вами два маленьких принца в башне, и когда в подземелье найдут наши косточки, вы спохватитесь, да поздно.

– Вы хотите бежать отсюда? – в упор спросил Траскер.

– Куда мне бежать? Сейчас не меньше чем полгода придется ждать какого-нибудь места, да и неизвестно, дождешься ли вообще. А я по уши влез в долги за мебель. Бежать я не собираюсь, но и не желаю, чтобы Риган помыкал мной, как круглым идиотом.

– Послушайте, Эрик, мы с вами согласились на то, что, по словам Лича, сулило нам хорошие перспективы. Но Лич умер, а с ним и наши надежды. Если вам хочется злиться, так злитесь на меня за то, что я вас втянул в эту историю.

– Вы не виноваты.

– Тогда забудем об этом, – сказал Траскер. – Нытьем тут не поможешь.

– Это, по-вашему, нытье?

Траскер засмеялся.

– Так меня всегда одергивает моя Эллен. Мне кажется, что я пылаю благородным негодованием, а она говорит, что это нытье. Кстати, мы приглашаем вас с Сабиной во вторник на обед. Эллен будет звонить Сабине. Я пригласил и Хьюго, но вы же его знаете – от него никогда не добьешься определенного ответа.


Хьюго Фабермахер до последней минуты не мог решить, идти ему к Траскерам или нет. В понедельник, в свежее весеннее утро, на пути в библиотеку, он догнал Сабину, возвращавшуюся домой с покупками. Он пошел рядом с нею, играя с Джоди, который был страшно доволен, что его наконец посадили в коляску среди свертков, – он устал от длинного подъема на холм. Хьюго улыбнулся, глядя на ребенка сверху вниз.

– Смотрите, как он развалился, точно король среди своих сокровищ, – грустно сказал Хьюго. – Весь мир принадлежит ему.

Сабина засмеялась.

– А между тем он считает личным оскорблением, когда я беру с собой коляску. По правде говоря, я беру ее не столько для него, сколько для свертков.

– Дайте-ка я покачу, – сказал Хьюго и, взявшись за ручку коляски, зашагал прямо и строго, словно желая своим видом показать встречным студентам, что нет ничего странного, если преподаватель катит детскую коляску.

Он избегал смотреть Сабине в лицо и не очень охотно поддерживал разговор, видимо, вполне довольный и тем, что идет с нею рядом. Часто встречаясь с Хьюго, Сабина не могла не догадаться о его чувстве, но она давно решила держаться так, словно между ними нет ничего, кроме приятельских отношений, которые так естественны между женщиной и товарищем ее мужа. Она твердо верила, что любовь без поощрения держится на очень зыбкой почве. Выкажи она сочувствие к его страданию, это подействовало бы на Хьюго так же, как если бы она предъявила на него жесткие права.

Она не боялась признаться себе, что находит его привлекательным, и это ее нисколько не смущало. По ее мнению, замужняя и влюбленная в мужа женщина вовсе не должна оставаться нечувствительной к обаянию других мужчин. Если бы ей нравился кто-нибудь до встречи с Эриком, вероятно, он продолжал бы нравиться ей и теперь, но она была уверена, что смогла бы разграничить эти два чувства. Следуя какому-то особому инстинкту, она всегда поступала разумно.

Однако при всей своей уравновешенности Сабине все-таки приходилось следить за собой, чтобы не поддаваться чувству симпатии к Фабермахеру в его отсутствие и его обаянию, когда они бывали вместе. Она не понимала, почему такой человек, как Хьюго Фабермахер, мог ею заинтересоваться, и ей казалось, что если бы она ответила ему взаимностью, он в конце концов разочаровался бы в ней. Не то чтобы она считала Эрика менее разборчивым или проницательным, чем Фабермахер, но просто Эрик был несравненно понятнее и человечнее. У нее с Эриком так много общего, а разве можно себе представить, чтобы у Фабермахера были какие-то общие интересы с нею. И все-таки он ей очень нравился.

– Вы будете завтра у Траскеров? – спросила она наконец.

Он пожал плечами.

– Вряд ли. Надо будет сказать им об этом.

– С тех пор как вы вернулись из Чикаго, мы вас почти не видим.

– Из Чикаго? – он глядел в сторону, но лицо его залилось краской. – Мне не следовало туда ездить.

– Все в ваших руках, – тихо сказала она.

– Для вас, может быть, жизнь проста. Для меня – нет.

– Вы сами ее осложняете.

Он тихонько засмеялся.

– Вы либо очень сильны духом, либо очень неопытны.

– Позвольте мне все-таки надеяться на лучшее, – улыбнулась она.

– Позволяю, и больше того, желаю вам всяческого счастья, но вы правы в одном: я должен больше бывать на людях.

Они уже дошли до библиотеки.

– Значит, вы завтра придете к Траскерам? – спросила она.

– Да.

– И знаете что, Хьюго, когда приедет Эдна, непременно приходите к нам с нею.

– Она не приедет, – быстро сказал он. – То, что я не смог сделать лично, я сделал по почте. – Он взглянул Сабине в глаза. – Вы вправе презирать меня за трусость.

2

Семейные обеды у Траскеров вошли для Эрика и Сабины в обычай. Фабермахер же чувствовал себя там менее свободно, хотя это был один из двух домов, где он вообще бывал. Его одолевала застенчивость; в свою очередь и девочки Траскера робели при нем, так как он казался им романтической фигурой. Эрик, наоборот, чувствовал себя у Траскеров как дома. Эллен Траскер выросла в такой же семье, что и он, и ему было приятно видеть в ее доме массу мелочей, которые напоминали ему детство.

Эллен Траскер, накрывая стол к обеду, ставила на него все блюда сразу – миску с супом, блюдо с горячими овощами, накрытое крышкой, жаркое, а в середине – нарезанный пирог или торт и кофейник.

– Так делают у нас дома, – говорила она, словно в сорок один год все еще чувствовала себя деревенской девочкой, приехавшей погостить в город. У нее были прямые русые волосы, смуглая кожа и карие глаза. Когда она бывала серьезна, лицо ее казалось совсем некрасивым, даже суровым, но ей очень шла широкая ясная улыбка; кроме того, она обладала ядовитым и метким юмором дочери бедного деревенского священника. Она была лишена женского тщеславия, но дом ее выглядел так, словно его скребли и мыли с утра до вечера.

Разговор о Ригане зашел еще до того, как дочери Траскера, Рут и Нэнси, стали убирать со стола. Пока длился обед, никто не упоминал его имени: все словно сговорились как можно дольше не начинать неприятного разговора. Но старик, казалось, все время незримо присутствовал среди них, злорадно притаившись в углу и ожидая, пока назовут его имя. В конце концов, когда о нем заговорили, он будто встал и сел за стол вместе со всеми, ехидно улыбаясь каждому в лицо, и они стали наперебой изливать свое негодование, словно это незримое присутствие приводило их в бешенство.

– Одно утешение, – сказал Эрик, – что не мы одни недовольны. На английском факультете началось движение за то, чтобы декан выбирался преподавательским составом, а не назначался администрацией. На других факультетах то же самое. Сейчас составляется общая петиция.

– Это бесполезно, – сказал Фабермахер. – Никуда эта петиция не дойдет. К ней примкнут только несколько наиболее мужественных преподавателей, – но и они уже небось отмечены как смутьяны.

– Это не совсем верно, – вмешалась Сабина. – Сегодня утром я встретила в магазине миссис Демарест, и она открыто заявила, что ее муж на стороне этого движения. А ведь он – один из наиболее авторитетных ученых; таких, как он, в университете немного.

– Да, но декан исторического факультета все-таки не Риган, – отозвался Траскер.

На секунду Эрику вдруг показалось, что Траскера раздражает этот разговор.

Эллен Траскер, взявшись за свое вязанье, низко пригнулась к быстро мелькавшим спицам и нахмурилась.

– Если хотите знать мое мнение, – заметила она, – то это совершенно безнадежная затея. Деканы у нас на положении помазанников божьих. И без боя они не сдадутся…

Траскер почему-то поглядел на нее виноватым взглядом и даже покраснел. Он резко повернулся в кресле, словно стремясь убежать от этого разговора.

– А, к черту Ригана, – сказал он таким страдальческим тоном, что все с удивлением взглянули на него. Только Эллен не подняла головы. Траскер зашагал по комнате. – Вы думаете, я не знаю, что это за сволочь? Вы думаете, я не проклинаю себя за то, что втянул вас в это болото? Но я не хочу бороться с Риганом. Я боюсь. Я просто боюсь.

Наступило молчание – все онемели от удивления, – и вдруг Эллен взглянула на мужа с таким выражением, какого ни Эрик, ни Сабина никогда еще у нее не видели. Она глядела на него так, словно ей хотелось прижать его голову к своей груди и дать ему выплакаться. Фабермахер сидел с непроницаемым лицом.

– Я ничего не понимаю, – медленно сказал Эрик. – Вы охотно согласились на предложение Лича занять место Ригана. Тогда вы были готовы бороться с ним.

– Бороться? – презрительно переспросил Траскер, взглянув на Эрика сверху вниз. – Если б Лич не умер, не было бы никакой борьбы, а если б и была, так с Риганом боролся бы Лич, а не я. Вот что я вам скажу: если мы примкнем к этому движению, кто-то из нас будет обречен на мученичество. А я меньше всего на свете хочу быть мучеником во имя чего бы то ни было!

Траскер яростно замотал головой и почти истерически выкрикнул:

– Я знаю себя, поэтому и боюсь! Если меня притянут к ответу, я знаю, что уже не смогу отступиться! Я буду до конца держаться своего! Всю жизнь я боялся, что со мной может случиться такое!

Эрик и Сабина переглянулись, и, так как оба они очень любили Траскера, им было больно признаться друг другу в своих ощущениях. Один только Хьюго Фабермахер, казалось, так привык к подобным вещам, что принимал страх Траскера как вполне обычное явление.

3

В годы своего расцвета Кларк Риган проявлял немало мастерства и изобретательности, проектируя и строя разные приборы; его собственный телескоп был сконструирован именно в этот период. Риган сам вычислил постоянные величины линз. Он собственноручно выточил, вырезал и отшлифовал все металлические детали и прикрепил инструмент к тяжелому медному треножнику с помощью безупречно отполированных, легко скользящих универсальных шарниров. Телескоп был высотой в пять футов и очень устойчив.

Он стоял в нише окна-фонаря в спальне Ригана. Старый профессор пользовался им только вечером, но вовсе не для того, чтобы обозревать небо. Телескоп служил ему для того, чтобы заглядывать в освещенные окна.

Каждый вечер, после обеда, Риган снимал воротничок и галстук, надевал удобные домашние туфли, а на голову, чтобы не простудить лысину, натягивал старую, полинявшую и помятую фуражку, которую он носил лет шестьдесят назад, будучи еще студентом первого курса. Обеспечив себе таким образом комфорт и тепло, он присаживался к окуляру и снимал с линзы футляр слоновой кости; из темного окна спальни он наугад направлял трубу телескопа на какие-нибудь видневшиеся вдали огни.

Его белые жилистые руки не спеша поворачивали винт, приводящий в движение зубчатую передачу, и длинный латунный глаз медленно поднимался вверх; теперь стоило чуть наклонить голову, и инструмент становился как бы дополнительной частью его мозга, ничуть, впрочем, не совершенствуя его умственную деятельность, так как Риган видел только то, что хотел видеть. Все мерзкое и безобразное он видел с беспощадной ясностью; все, что не было ни мерзким, ни безобразным, становилось таким.

Ночной мир, который он наблюдал из своей темной комнаты, был населен немыми существами, которые жестикулировали и гримасничали друг перед другом. И никому, казалось, и в голову не приходило, что на каждом окне есть штора. Смех, да и только. Но если в каком-нибудь дальнем окне, где он наблюдал немую сцену, штора вдруг опускалась, он выходил из себя, принимая это как личное оскорбление, и тихонько бранился: «Ну и черт с вами, свиньи этакие».

В те часы, когда он обшаривал земные дали своим нелепо длинным глазом, ненависть тесным панцирем сжимала его грудь. В горле у него пересыхало. Как они ему ненавистны, все эти людишки! Иногда это ощущение становилось невыносимым, губы его дрожали, а четкое изображение на сетчатой оболочке глаз двоилось и расплывалось – превосходно наведенный окуляр застилало слезой, и Ригану хотелось громко выкрикнуть проклятие этому ненавистному миру.

Сегодня оптический хобот, обшаривая город, лишь ненадолго задержался на окне душевой женского студенческого общежития и прошел мимо ряда домов, которым Риган наносил такие визиты уже несколько лет подряд. Труба медленно поползла вверх, Риган навел ее на Северный холм, где темнел неосвещенный дом Лича; с тех пор как «старый дурак» отправился на съедение червям, Риган каждый раз таким способом свидетельствовал ему свое почтение.

Риган медленно двигал телескоп слева направо, с запада на восток, оставляя окно Айки напоследок. Никогда наперед не угадаешь, что там делается, у этого Айки. Иной раз удается увидеть очень занятные вещи. Любопытный экземпляр, этот Айки: иногда он держит в руках книгу или газету, а иногда и рыжую девушку. О, Айки – хитрая бестия. И имя Риган придумал ему подходящее, обтекаемое – оно легко перекатывалось во рту. В такое имя было гораздо удобнее вложить солидную долю хладнокровной ненависти, чем в эту варварскую, застревающую в зубах фамилию – Фабермахер. Ну и фамилия! Нет, Айки решительно лучше.

Сегодня у Айки были гости.

В окне размером с почтовую открытку Риган увидел двух молодых людей. Ах, это Горин, – с некоторым разочарованием отметил он. Какого же черта они там делают? Молодые люди разговаривали, то есть, как заметил Риган, говорил Горин, а Фабермахер только кивал головой. Вот Фабермахер подпер голову кулаком, Горин вытащил из кармана какое-то письмо и читает его вслух; Фабермахер слушает, потом опускает кулак на стол и что-то говорит. Он встает и начинает шагать по комнате, энергично и отчаянно жестикулируя. Наверно, он хочет купить у Горина старый костюм, а цена ему не по карману. Спор продолжается; Горин сует ему письмо, тот отмахивается. Вдруг в углу открытки открывается дверь и входит – кто же? Рыжая!

Они ее не ждали, это ясно. И Фабермахер недоволен ее приходом – это тоже ясно. Риган похлопал по тулье фуражки, чтобы промокнуть вспотевшую лысину. Он прерывисто дышал, все тело его занемело от неподвижного сидения, пришлось переменить позу. Обычно в это время он делал перерыв и немножко отдыхал, но сейчас нельзя было терять ни секунды. Не до отдыха, когда тут происходит такое. Фабермахер исчез из поля зрения, но Горин и девушка что-то говорили, обращаясь к нему. Потом Горин ушел. А что ж ему не уйти, подумал Риган. Его ведь ждет дома жена, эта пигалица-итальянка. Фабермахер снова появился в окне. Девушка попыталась взять его за руку, но он не позволил. Девушка что-то серьезно говорила: «Ах, не будь со мной так жесток», – злорадно усмехнулся Риган. Потом она отвернулась и выглянула в окно. На фоне освещенной комнаты ее силуэт представлял собой то, что в молодости Ригана называлось роскошной фигурой. Девушка уныло обернулась назад. Но поворачиваясь, она медленно спустила штору. Ну, это уже просто пощечина – от возмущения у Ригана даже отвисла нижняя челюсть. Он не мог поверить своим глазам.

– Дрянь паршивая! – выругался он про себя.

Высокий старик, приникший к телескопу, сдвинул фуражку на затылок тем самым жестом, каким шестьдесят лет назад щеголь Риган выражал досаду при виде поражения спортсменов Амхерстского университета. Глаза его молодо заблестели от возбуждения. Он с минуту подождал, словно надеясь, что они почувствуют его ярость и поспешат исправить свою ошибку, подняв штору. Но штора не поднималась.

Он отошел от телескопа и рассеянно выпил захваченное с собой молоко. Давно уже он не был в таком расстройстве. Он снова подошел к телескопу и заглянул в окуляр. Штора была опущена. Ах, твари!

Это слишком действует на нервы, сказал он себе. Да, слишком. С тех пор как эти трое появились в Кемберленде, он все время нервничает. Словно его преследуют. Ему сразу тогда стало страшно, будто они – трое сыщиков и явились сюда, чтобы выследить убийцу, которому трудно доказать, что убийство было совершено при оправдывающих его обстоятельствах. Но никто не может сказать, что он к ним несправедлив, злобно думал Риган. С тех пор как умер старый Лич, трое преследователей были всецело в его руках, и разве он этим воспользовался? Нет, он сделал над собой огромное усилие и только из любви к науке каждый день подавлял в себе неудержимое желание вытолкать их в шею и велеть немедленно собирать свои пожитки. Он не поддался этому желанию, так как, что бы там ни говорили, а Кларк Риган – человек справедливый.

Но этот еврей – это уж слишком! Есть же границы всякому терпенью! Ведь он-то не приглашал этого Фабермахера. Разве какому-нибудь университету на Юге осмелились бы навязывать черномазого негра? Так почему же он, Риган, должен терпеть еврея? Если бы этот Фабермахер вел себя прилично, тогда бы еще куда ни шло. Но такая распущенность – нет, это недопустимо. И если б он его честь-честью не предупредил! Но такому только палец протяни, он захватит всю руку. Нет, никто его не осудит, думал Риган, если он примет решительные меры, – ни один человек со здравым смыслом. Траскер и Горин пусть пока останутся, если не будут задирать нос, а Фабермахер должен уйти. Без всяких разговоров.

Покрывая чехлом свой любимый инструмент и тщательно задергивая шторы, прежде чем зажечь свет, Риган обдумывал, как мотивировать увольнение Фабермахера – моральным ли разложением или антигосударственной деятельностью – и какая из этих причин будет казаться более убедительной.

Сабина очень удивилась, увидев, что Эрик вернулся домой так скоро; он казался расстроенным и мрачным. Она смотрела, как он шагает по комнате из угла в угол, но не сказала ни слова.

– Никакие слова на него не действуют, – вдруг заговорил Эрик. – Я показал ему письмо Фокса, но он даже не стал читать. Мне пришлось прочесть его вслух.

– И что же?

– И тут пришла она. Несмотря на то что он ей написал, она все-таки приехала, наотрез отказавшись расстаться с ним.

Эрик не сумел бы объяснить Сабине это гнетущее чувство, которое снова возникло в нем и приводило в такое тревожное состояние. Письмо Фокса было кратким:

«Дорогой Горин!

Пишу всего несколько строчек, хочу узнать, все ли благополучно у Хьюго? Я несколько раз писал ему, спрашивая, как идет его работа, но он не отвечает. Я, как и все, возлагаю на него большие надежды. Не болен ли он? Над чем он сейчас работает? Когда выберете время, черкните мне, пожалуйста, несколько слов, я очень беспокоюсь о нем. Привет Вам и Вашей семье.

Эрл Фокс».

И ни слова о самом Эрике. Фокс даже не потрудился спросить: «А что делаете вы, Горин?»

По дороге домой Эрик снова с горечью думал о том, что людские страсти, стремления и желания кипят вокруг, не задевая и не касаясь его. Он одиноко бредет по жизни, и сколько еще впереди часов, месяцев, лет – и никаких надежд, никакого просвета. «Но чего же я хочу?» – спросил он себя. Этого он и сам не знал.

4

Через четыре дня Эрику стало известно, что Фабермахер уволен; он был потрясен, но вместе с тем втайне обрадовался, словно предчувствуя приближение какой-то развязки, которая даст, наконец, выход бурному отчаянию и обидам, накопившимся в нем за последние месяцы.

Траскер, сообщивший ему об этом по телефону, просил немедленно прийти. Слушая его возбужденный, гневный голос, Эрик ощутил желание бороться против Ригана со всей той бешеной яростью, которую он до сих пор изливал только на самого себя.

Когда позвонил Траскер, Эрик помогал Сабине мыть посуду после обеда и еще держал в руках мокрое полотенце. Он наспех рассказал ей о случившемся и ушел. Сабина не могла пойти с ним – ей не на кого было оставить Джоди.

Атмосфера, царившая в доме Траскеров, явно говорила о том, что произошла какая-то крупная неприятность. Обе девочки сидели на ступеньках веранды и, против обыкновения, были очень молчаливы. Они поздоровались шепотом, точно в доме лежал тяжело больной. На краю веранды стояли два потертых чемодана. В гостиной Траскер, облокотившись о подоконник, смотрел перед собой невидящим взглядом. Эллен молча вязала, ожесточенно перебирая спицами, а Фабермахер стоял, прислонившись к роялю, и его тонкое лицо искажала страдальческая гримаса, будто где-то вдалеке вот-вот должно было произойти что-то страшное, а он не мог даже криком предупредить об опасности, потому что голос его был слишком слаб.

Все с надеждой взглянули на Эрика, и тотчас же мимолетное оживление потухло. Фабермахер вдруг резко выпрямился, зашагал по комнате и быстро заговорил:

– Да, вот что я еще забыл. У меня в столе, в нижнем ящике, лежит маленькая черная записная книжка. Там есть некоторые вычисления, которые я так и не докончил. Перешлите ее мне с остальными вещами, когда я сообщу вам адрес. И где-то лежит книжка Френкеля. Она тоже мне понадобится.

Эрик переводил взгляд с одного на другого. Все было кончено, а он опять остался в стороне.

– Но разве вы не успеете до поезда собрать свои книги? – спросил он.

Фабермахер вспыхнул и круто обернулся к Эрику, словно только что заметив его.

– Неужели вы думаете, что я когда-нибудь переступлю порог этого здания? – спросил он. – Если такси повезет меня мимо, я закрою глаза, чтобы как-нибудь не увидеть этого человека. Боже мой, почему я его не убил! Схватить бы эту гадину за мерзкую высохшую шею…

Эрик и Траскер переглянулись.

– Ладно, Хьюго, – сказал Траскер. – Теперь уже все кончено.

– Нет, не кончено. Это никогда не кончится. Я всегда буду находить в себе силы сопротивляться только после того, как борьбе наступит конец и меня прикончат. И не только со мной так происходит, а со всеми, кто покорно подчиняется насилию. Я знаю это. Я это видел в Германии. Однажды ночью в лесу… впрочем, вам я уже рассказывал об этом, – сказал он, обращаясь к Траскеру. Он перевел взгляд на Эрика и заговорил обычным, почти непринужденным тоном: – Знаете, когда он меня вызвал, меня сначала разобрал смех. Он сидел напыщенный, лицемерный, похожий на старого волка, который только что сожрал младенца и проповедует своим волчатам, что не нужно обижать ближнего. Такой самодовольный, такой тупой! И все-таки жалкий. Я спрашивал себя: ну что, собственно, он может со мной сделать? И мне было смешно. Меня увольняют за антигосударственную деятельность, заявил он. Поразительная нелепость, просто бред какой-то! Ладно, сказал я себе, пусть будет так. Людям подобного сорта даже дыхание таких, как я, кажется опасным. Итак, значит, я оказался политически вредным. Потом выяснилось, что меня увольняют еще и за безнравственность. Это уже было не так смешно, как моя антигосударственная деятельность, но когда тебя называет безнравственным такой человек, как Риган, это тоже смахивает на фарс. И хоть не без горечи, а все же смеешься. Но, боже мой, тут-то он и начал. Это уже были не шутки. И тогда меня стал одолевать страх. Как слизь, как паутина, как той ночью в лесу в Шварцвальде…

– Ладно, – резко перебил его Траскер и отошел от окна. – Главное сейчас – решить, что делать.

– Остается одно: сесть в такси, когда оно приедет, дождаться поезда и уехать.

– Куда? – спросил Эрик. – Нельзя же так. Он не имеет права выгонять вас. У него нет никаких оснований. Антигосударственная деятельность? Но это слишком уж глупо. Безнравственность? Да в чем же вас обвиняют? Что вы, приставали к мальчикам, что ли?

– Зачем к мальчикам, – сказал Фабермахер. – Здесь считается безнравственным встречаться с девушками. Даже с одной девушкой. С Эдной. Я безнравственный потому, что встречался с Эдной. Знаете, это просто поразительно. Он говорил о нас с Эдной так, будто действительно видел нас вдвоем. Представляете себе это ощущение? Даже хуже того, гораздо хуже – он точно раздел нас с ней догола и вытащил на улицу среди бела дня. О, господи, мне казалось, что я истекаю кровью. Я терзался не столько за себя, сколько за Эдну. Поймите, он говорил о ней так, словно сам с ней жил. Кошмар какой-то. Подрывная деятельность, издевательства над моей национальностью – все это на меня подействовало гораздо меньше…

Эрик и Траскер снова переглянулись.

– Неужели он приплел и вашу национальность? – спросил Эрик.

– Да, конечно, но когда он заговорил об Эдне, я готов был его убить.

– Ну, и что же? – нетерпеливо спросил Эрик.

– Да ничего, – сказал Фабермахер с презрением к самому себе. – Ничего. Стоял и слушал. Как той ночью, в лесу, когда я стоял и ждал, скоро ли меня убьют. – Хьюго ненавидящими глазами уставился на свои руки. – А он наслаждался этим. И вид у него был такой, словно он говорил: «Думаешь, я один так к этому отношусь? Нет, таких, как я, миллионы, сто миллионов…» А как бороться со ста миллионами людей? Вот почему я ничего ему не сделал. Вот почему я не сопротивлялся той ночью в Шварцвальде, куда студенты приволокли пятнадцать человек, в том числе и меня. Только сначала, когда нас схватили, мы пытались отбиваться, а потом уже никто не сопротивлялся. Помню, было очень темно. Мы, связанные, стояли посреди небольшой просеки, а те столпились вокруг. При свете звезд чуть поблескивали козырьки эсэсовских фуражек. И вот, в последнюю минуту мой отец, самый старый среди нас, первый выступил вперед. Он был совсем уже старик. Он был их профессором. Отец вдруг вскинул связанные руки и бросился на них, окруживших нас тесным кольцом. До этого мы стояли как стадо овец. И страх тотчас исчез, и мы все бросились на них, хотя отца моего они тут же сбили с ног лопатами. Было так темно, что, кроме козырьков их фуражек, почти ничего нельзя было различить. Нас переполняла такая ненависть, что, несмотря на страх, мы готовы были умереть, сражаясь с ними, если б только каждый из нас был уверен в остальных. Нужен был какой-то сигнал, чтобы мы стали сопротивляться. Иначе мы бы так и остались лежать – там, рядом с моим отцом. Ну, вот так же получилось и с Риганом, только со мной не было никого, кто подал бы знак к борьбе, и окружала меня не сотня штурмовиков, а стомиллионная толпа.

– На свете не может быть ста миллионов Риганов, – сказал Эрик, – он выродок. Ручаюсь, что если вы сообщите об этом случае в Ассоциацию американских профессоров…

– Никому я не желаю сообщать, – с бешенством перебил его Фабермахер. – Не желаю! Я хочу только, чтобы меня оставили в покое и дали возможность работать! Я не могу тратить время на всяких психопатов! – Он затряс головой и умоляюще протянул руки. – Почему люди не могут оставить меня в покое?

Снаружи раздался автомобильный гудок, и в дверях появились обе девочки. Лица у них были торжественные.

– Такси приехало, – сказала Нэнси.

Лицо Фабермахера прояснилось, точно свобода была уже близко. Он порывисто бросился к двери и вдруг остановился, словно вспомнив, что, как это ни странно, у него есть друзья, с которыми надо попрощаться, и по выражению его лица было видно, что это почему-то для него оказалось самым трудным. Он остановился посреди комнаты, растерянно глядя то на одного, то на другого, словно застенчивый мальчик, не знающий, как выйти из комнаты, где много взрослых.

– Что я могу сказать?.. – Фабермахер жестом выразил свою беспомощность… – беспомощность и полную неприспособленность к жизни среди людей. – Спасибо вам за все. Большое спасибо. – Он задержался у двери, чтобы взглянуть через улицу на дом, где жил Эрик, и в его взгляде было страдание, которого Эрик так и не понял.

Через минуту хлопнула дверца такси, взвыл мотор, и Фабермахер уехал. Эрик подошел к двери и проводил глазами удаляющуюся машину. Он смотрел, как два маленьких красных огонька спустились с холма, потом скрылись за темной массой густых деревьев.

– Куда он едет? – спросил он немного погодя.

– В Чикаго, – ответил Траскер. Эрик обернулся и почувствовал, что волнение Фабермахера теперь целиком передалось Траскеру. Тот шагал по комнате взад и вперед, словно желая стерпеть следы шагов Хьюго на ковре. – Он звонил Эдне, чтобы она его встретила.

Неужели этим все и кончится, думал Эрик. Неужели этот случай так и останется маленькой вспышкой, которой Риган хотел припугнуть их, чтобы они знали свое место, а заодно и усложнить им работу? Эрик даже позавидовал Фабермахеру – тот уже развязался со всем этим, волен теперь идти на все четыре стороны, зная, что его огромный талант останется при нем, куда бы его ни забросила судьба. Он вырвался из этой грязной клоаки.

Эрика внезапно охватила злость на собственное бессилие. Он резко обернулся к Траскеру и спросил:

– Ну, а мы что станем делать? Проглотим это и будем сидеть, не раскрывая рта?

Траскер молчал, продолжая взволнованно шагать по комнате; наконец Эллен спросила, не поднимая глаз:

– А что вы можете предложить, Эрик?

– Не знаю! Наверное, что-нибудь не слишком разумное, например дать Ригану по морде. – Он взглянул через залитую луной улицу на свой домик.

В кухне светилось окно – очевидно, Сабина все еще возилась с посудой, – а на втором этаже, в спальне, виднелся слабый отсвет лампы, которую зажигали в холле, чтобы не оставлять Джоди в полной темноте. Там, за этими окнами, находились его жена и сын – единственное, что было у него на свете. Ни дом, ни обстановка не принадлежали ему целиком. Казалось, на каждом предмете было клеймо: «взято в долг». За душой у Эрика не было ничего, кроме двух дорогих ему человеческих существ, а это – самая хрупкая и уязвимая собственность на земле. Какое же он имеет право призывать к бунту и вступать в единоборство с Риганом?

– Вы, конечно, ни минуты не сомневаетесь, что Хьюго уволен только потому, что он еврей, не правда ли? – спросил он через плечо.

– Это ясно, – с яростью сказал Траскер. – Разве иначе мог бы Риган убедить попечителей в нелояльности Хьюго, не имея к тому никаких доказательств? Разве мог бы он представить обычный роман с девушкой как нечто грязное и безнравственное? Стоит сказать «еврей», как они поверят чему угодно. Наши попечители отнюдь не дураки, но как только антисемитский вирус попадает им в кровь, самые умные люди начинают верить всякому слову тех, кого в душе считают зловредными кретинами. Конечно, все обернулось бы иначе, будь Фабермахер позубастее, как другие. Но наш Хьюго какой-то пришибленный. Он вроде калеки. В чем-то он очень силен, а в других отношениях слабее ребенка. Никогда не знаешь, от чего он вдруг может пасть духом. Черт возьми, если б только у него хватило смелости защищаться против Ригана!

– Но ведь он всегда может вернуться в Колумбийский университет, – заметила Эллен.

– Разве в этом дело? – огрызнулся Траскер. Он был сейчас так раздражен, что посмотрел на жену почти с ненавистью. – Он всегда может и горло себе перерезать!

Эллен взглянула на него, даже не пытаясь скрыть обиды.

– Ладно, Джоб, я только хотела…

– Я отлично знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь облегчить мне возможность сидеть сложа руки и держать язык за зубами.

– О, она совсем этого не думала, – вмешался Эрик.

Траскер отмахнулся.

– Вы ничего не понимаете. Она считает, что раз я физик, ученый, то должен быть отчаянным смельчаком. Когда я ей как-то сказал, что дрался всего раз в жизни и то из-за теории квантов, она чуть не плюнула мне в глаза.

– Джоб, ты говоришь глупости, – спокойно сказала Эллен, не отрываясь от вязанья. – Девочки, посуда вымыта?

– Ох, мама, – захныкала Нэнси, – ты нас весь вечер гоняешь из комнаты в комнату, точно мы маленькие!

– Если посуда вымыта, – невозмутимо продолжала Эллен, – то отправляйтесь наверх и ложитесь спать.

– Пусть остаются, – потребовал Траскер. – Раз я говорю глупости, то пусть они наконец убедятся, что я действительно дурак.

– Если хочешь непременно мучить себя, – пожалуйста.

– Это ты меня мучаешь, ты считаешь, что я всегда должен с чем-то бороться. Думаешь, я забыл, как ты не впустила меня в дом в ту ночь, когда казнили Сакко и Ванцетти, потому что я не подписался под петицией об их освобождении? Я ведь слышал, как ты плакала, когда наступил час, назначенный для казни.

– Это было так давно, – спокойно возразила она. – И если я так относилась к Сакко и Ванцетти, да и ко многому другому, то лишь потому, что я с детства привыкла верить в некоторые вещи. Но с той ночи я больше ничего уже от тебя не требовала. Ты ведь сам знаешь.

– Да, ты не требовала, ты только поощряла меня верить всякому вздору, вроде того, будто я настолько непримирим, что мне нельзя ввязываться ни в какую борьбу; это как дети говорят: «держи меня крепче, а то я его убью». Ты оказала мне плохую услугу, Эллен. Даже если я сам этого хотел, все равно, это плохая услуга.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

– Тогда поступай, как тебе угодно, Джоб.

– Ну, так вот что. Я отвечаю за то, что сегодня произошло с этим мальчиком. Я уговорил его приехать сюда, а теперь даже не встал на его защиту. Я сию же минуту иду к Ригану.

Эрик увидел на лице Эллен улыбку, но странно: в этой улыбке не было и тени гордости за мужа, одна только жалость.

– Ты прав, Джоб, – сказала она обычным тоном. – Ты отвечаешь за этого мальчика.

– Значит, мы понимаем друг друга, – упрямо сказал он.

– Постойте, – вмешался Эрик, – не будьте же, в самом деле, дураком. Если вы хотите с ним бороться, не ходите один. Среди преподавателей найдется человек сорок, которые стремятся восстановить справедливость на нашем факультете. Почему бы не поговорить с ними? Они готовы умереть, но добиться своего. Если вы пойдете против Ригана один, вас, вероятно, просто уволят, и что вы этим докажете?

– Нет, – сказал Траскер, – это мой долг.

– Тогда пойдемте вместе. Мы оба несем за Хьюго ответственность.

– Не надо, – сказал Траскер, отстраняя Эрика.

Эрик направился было вслед за ним, но его остановил голос Эллен.

– Оставьте его, – сказала она, уронив вязанье на колени. – Джоб сам наконец до этого дошел. Пусть он хоть раз испытает это на себе, и тогда он поймет то, о чем я ему всегда говорила. – Она снова взялась за вязанье. – Но этот урок может, конечно, обойтись ему очень дорого!..

– Боже мой, Эллен, как вы можете так говорить! – воскликнул Эрик. – Сейчас не время выступать в одиночку, показывая свое мужество. Черт возьми, да разве теперь найдешь такой университет, где можно было бы получить место с полным профессорским окладом? В чем дело, разве вы его не любите?

Она покачала головой, удивляясь, как можно не понимать таких вещей:

– Ну, не глупый ли это вопрос, Эрик? – сказала она, кротко глядя на него. – Зачем я тогда добиваюсь, чтоб он был настоящим мужчиной, и внешне и внутренне! А теперь идите домой. И если он захочет вас видеть, он сам к вам придет.


Сабина ждала Эрика на ступеньках веранды. Лицо ее, освещенное луной, казалось бледным и встревоженным. Она сидела, наклонившись вперед, охватив обнаженными руками колени; ее неподвижная поза почему-то напомнила Эрику ее мать. Он еще издали заметил, что пальцы ее нервно разглаживают платье на коленях, и в этом движении чувствовалась еле сдерживаемая тревога. Какие бы другие чувства Эрик к ней ни испытывал, какую бы роль ни играла в его отношении к ней привычка, сейчас он острее всего ощущал, что Сабина – самый близкий его друг и самый нужный человек на свете.

Эрик сел рядом и рассказал о том, что произошло.

– Я видела, как Траскер вышел из дому, – сказала она.

Они долго сидели рядом на ступеньках. Время от времени один из них вставал и уходил в теплый дом посмотреть, не продувает ли спящего ребенка ветерок, налетавший из долины; но стоило им снова оказаться рядом на залитых луною ступеньках, они тотчас же опять брали друг друга за руки.

Было совсем уже поздно, когда на другой стороне улицы, сквозь темные стволы деревьев они увидели Траскера. Он остановился перед своим домом, поглядел на слабый свет в окнах и бросил сигарету; огненная точка описала в воздухе дугу. Траскер взялся рукой за калитку, потом оглянулся и стал всматриваться в домик на противоположной стороне улицы. Эрик хотел было встать, но Сабина удержала его.

Траскер отошел от неясно белевшей калитки и направился через улицу. Каблуки его гулко стучали по кирпичной мостовой. Подойдя почти вплотную к ним, он заговорил.

– Ну, вы оказались правы. Это надо было сделать как-то иначе. – На лице его появилась грустная улыбка.

– Да? Что случилось? – спросил Эрик очень спокойно, словно речь шла о каких-то пустяках.

– О, я высказал ему все, что думаю, и, видимо, сначала нагнал на него страху, потому что он сразу же начал оправдываться. Потом я сказал ему, что он по крайней мере должен иметь мужество признаться в своих предрассудках и назвать истинную причину увольнения Фабермахера. Честное слово, я никак не ожидал, что старик будет так передо мной юлить. Но либо я потом повел себя неправильно, либо он сумел себя взять в руки, только он очень быстро ухватился за главное: если я с ним не согласен, он меня не задерживает. Тут уж поздно было говорить: «Подождите, скоро весь факультет подпишет заявление против вас», и, кроме того, мне стало так легко, когда я высказал свои сокровенные мысли, что я сразу же попал в ловушку и принял ультиматум. Ох, как приятно было облегчить душу! Даже некоторое время спустя мне все еще было легко и весело. – Голос Траскера сорвался, и он взглянул на свой дом – единственный дом на всей улице, где еще светилось окошко.

– Завтра я пойду и попрошу меня уволить, – сказал Эрик.

– Не нужно, – отозвался Траскер. – Конечно, приятно чувствовать себя героем, но я скоро сообразил, что ровно ничего этим не достиг. – Он пожал плечами. – Я стал думать о неоплаченных счетах, о своих девочках и прочем. И, главное, какой в этом смысл? Фабермахеру я работу не вернул, а свою – потерял.

– Эллен ждет вас.

– Знаю. Она не рассердится. Теперь исчезнет многое, что давно уже стояло между нами. – Он покачал головой. – Господи, чем только не одурманивает себя человек, чтобы избежать самой простой ответственности!

– Но ведь не думаете же вы, что я останусь… – начал Эрик.

Траскер остановил его усталым жестом. С тех пор как он вышел от Ригана, он передумал столько, что говорить об этом ему уже не хотелось.

– Зачем облегчать Ригану дело? Потолкуйте с другими. Примите какие-то меры. Если я сгоряча что-нибудь напортил, подождите, пока я найду место и вызову вас. – У него вырвался короткий дрожащий смешок; казалось, внутри у него все клокотало от волнения. – Эллен даже не будет надо мной смеяться. Бог ее знает, откуда у нее столько терпенья. Ну, ладно, – он зашагал к калитке, – поговорим еще утром.

Эрик и Сабина проводили его глазами: не двигаясь с места, они молча прислушивались к его шагам по деревянным ступенькам веранды. В глухой ночной тишине хлопнула стеклянная дверь. Затем свет в гостиной потух, и вскоре засветилось окно на втором этаже. Неожиданно потух и этот свет, словно после длинного и трудного дня у Траскеров уже не хватило сил разговаривать друг с другом и они поторопились лечь спать.

Эрик и Сабина остались одни среди ночного безмолвия, единственные люди на всем холме, которые не искали забвения в сне. Они почти физически чувствовали муки человека, бодрствующего в доме напротив, человека, который, оберегая себя от лишних страданий, не хотел вступать в жизненную борьбу, пока не понял, что не может больше оставаться в стороне; однако теперь его второе рождение принесло страдания не только ему самому, но и тем, кого он любил. Полночь давно уже миновала, когда Эрик и Сабина наконец легли в постель, и руки их тотчас же встретились, как и прежде, на ступеньках веранды. Оба долго лежали без сна, но ему было гораздо страшнее, чем ей.


Целый месяц после увольнения Траскера Эрик оттягивал неизбежный разговор с Риганом и наконец не выдержал. Это был месяц сплошных разочарований и все возрастающей ярости против остальных факультетских преподавателей, которые были явно напуганы увольнением двух ученых. Все инстинктивно понимали, что теперь все сводится к одному: прав ли был Траскер, протестуя против первого увольнения. По меньшей мере треть тех, кто раньше охотно соглашался подписаться под петицией попечительскому совету, теперь просила не рассчитывать на их подпись. На этих малодушных ополчились те, кого словно пробудило ничем не оправданное увольнение двух ученых, хотя раньше они не выказывали к этому делу никакого интереса. Но таких была лишь горсточка, ренегатов же – подавляющее большинство. Тон отговорок действовал на Эрика угнетающе, и его больше всего бесило заявление: «Ведь я должен думать о своей семье». А как же семья Траскера? – возмущался он про себя. А Джоди и Сабина?

Каждый раз, глядя на уже заколоченный дом напротив, Эрик сжимал кулаки от гнева. Траскер временно устроился в Мичиганском университете на должность лаборанта с жалованьем вдвое меньшим, чем здесь. Эрик отлично знал, что Мичиганский университет ничего другого не мог ему предложить – прежнее место Траскера было давно занято.

К концу месяца Эрик понял, что сражение его проиграно. Он уже не мог продолжать работу над предложенным Мэри экспериментом. Если ему случалось входить в заброшенную лабораторию, он отводил глаза, чтобы не видеть запыленных частей прибора, стоявших, как могильные памятники. Он потерял всякий вкус к работе. Ему было стыдно за свою внутреннюю пассивность, и в то же время его глубоко возмущал этот мир, для которого научно-исследовательская работа не имела никакой ценности. Для Эрика работа означала жизнь, но воля его была парализована, внешние условия связывали его по рукам и ногам, и все это превратило его в желчного, озлобленного человека, изливающего свое раздражение на окружающих. И после каждой вспышки он терзался раскаянием, сознавая, что никакими извинениями не загладишь обиды.

Наконец Эрик не мог уже больше найти предлога, чтобы откладывать встречу с Риганом. Между ними состоялся короткий разговор, совсем не такой, какого ожидал Эрик, но имевший те же последствия. Риган поставил ему условие, которое сделало для него дальнейшее пребывание в университете абсолютно невозможным.

Разговор с самого начала принял такой неожиданный и странный оборот, что Эрик, выйдя из здания физического факультета безработным, совершенно не понимал, как это случилось, и ощущал какой-то дурман в голове. Он был взвинчен до предела, точно Риган непрерывно держал его под электрическим током; но, несмотря на отвращение, обиду и угрызения совести, в нем назрело твердое решение. Пока он шел по улицам, окаймлявшим Южный холм, то солнечным, то тенистым, в голове его складывался определенный план. Маленькие аккуратные домики уже не имели больше отношения к его жизни; он вдруг стал посторонним, чужим в этом городе, он стал безработным.

В порыве самоунижения он стал размышлять о своих внутренних возможностях, о том, что он в сущности за человек и как он пришел к своему теперешнему положению. Возникавшие в его памяти радостные и безмятежные картины прошлого сейчас ему только мешали. Как-то утром, наблюдая за играющим Джоди, Эрик вдруг понял, что воспоминания утратили для него всякий реальный смысл: точно какая-то часть дома, где он жил, постепенно обваливалась и превращалась в прах, а он этого не замечал, пока мох, сорная трава и дикие цветы, выросшие на развалинах, не привлекли его внимания. Эрик стал сомневаться в своей памяти, поняв, что большая часть прошлых переживаний зависела от запахов, ароматов, приятных или неприятных ощущений.

Когда-то запахи для него значили не меньше, чем зрительные восприятия, и теперь, наблюдая за Джоди, он вспоминал, как волновали его в детстве приятные или неприятные запахи. Он вспомнил, как по-разному пахла одежда его отца: теплая сырость шерстяной куртки, промокшей под весенним дождем, густой запах табака, когда он взбирался на колени к отцу, любопытствуя, очень ли колются его усы; тогда же он обнаружил, что табачный запах и ощущение колючих волос могут действовать на него по-разному, но ни то, ни другое никогда не казалось ему неприятным.

Он помнил еще теплые запахи кухни, аромат ветерка, трепавшего передник матери, вывешенный на веревке для просушки, и мучительное ощущение, когда мать проводила по его лицу рукой, пахнущей луком.

Он видел, как Джоди низко наклонял голову над картинками, отпечатанными на линолеуме, и медленно водил носиком; Эрик сразу догадался, в чем дело: мальчика интересовало, так же ли пахнет красное, как синее или белое, или по-другому. Неторопливо шагая по улицам и перебирая в уме свои планы, как монеты в кармане, Эрик недоумевал, почему сейчас ему лезет в голову прошлое, которое он почти совсем забыл, да и то, что он помнил, – всего-навсего впечатления, воспринятые ребенком. Что могло вызвать в нем тот постыдный порыв в кабинете Ригана? Он длился только какую-то долю секунды. Но воспоминание об этой мгновенной вспышке запечатлелось в нем навсегда, как зигзаг молнии на фотопленке. Позорно ли это или только естественно? Где же найти объяснение? Быть может, разгадку следует искать где-то на дне памяти? Но в таком случае это объяснение уже не годится, оно устарело и совершенно бесполезно. Ничего не остается делать, решил он, как идти вперед и вперед. Что бы с ним сейчас ни происходило, прошлое умерло навсегда.

«Вот и все, – думал он. – Кто я такой и на что способен – я не знаю и могу только догадываться».

Но в то же время он уже не только догадался, но и решил, как быть дальше. Теперь его занимал другой вопрос: не пойти ли прямо на почту и не отправить ли телеграмму сейчас же? Нет, он слишком долго был наедине со своими мыслями, ему сейчас очень не хватало Сабины. И Эрик повернул домой.

Первое, что бросилось ему в глаза, когда он вошел в дом, была книжка Джоди, валявшаяся на полу. Эрик рассеянно поднял ее и передал Сабине. Она взяла книжку, устремив на него печальный вопросительный взгляд.

– Я безработный. – Он осторожно тронул ее за плечо. – Ты не бойся, Сабина. Как-нибудь проживем.

Он поцеловал ее в лоб и пошел к телефону.

– Примите, пожалуйста, телеграмму, – сказал он, вызвав телеграф. – Мистеру Томасу Максуэлу, город Спокэн, штат Вашингтон. Текст следующий: «Окончательно решил переключиться на работу в промышленности. Можно ли рассчитывать на нью-йоркскую вакансию? Могу выехать немедленно». – Телеграфистка повторила текст телеграммы, и он сказал ей свое имя.

Повесив трубку, Эрик обернулся и встретился взглядом с Сабиной. Вот он сделал наконец решительный шаг, но озлобление и растерянность, толкнувшие его на это, все-таки не проходили.

– Значит, ты говорил с Риганом, – сказала она. Это был не вопрос, а спокойное утверждение, но глаза ее глядели тревожно.

«Как же ей не тревожиться, – подумал Эрик. – Куда мы теперь денемся»?

– Конечно, – сказал он. – Черт возьми, Сабина, у меня уже не было выбора. Он меня не увольнял, я сам ушел! Иначе я не мог. Легко было Траскеру говорить: «Подождите, пока я найду вам место», но после сегодняшнего разговора я уже не могу ждать. Может, ты считаешь, что мне не следует поступать на службу в эту нью-йоркскую фирму – конечно, если там еще есть вакансия, – так я откажусь. Я что-то ничего уже не понимаю.

– Я считаю? Эрик, ведь это твоя работа и твоя жизнь. Ты сам должен знать, чего ты хочешь.

– Я хочу только уехать отсюда поскорее, – выпалил он. – Если это и есть жизнь ученого, так черт с ней! С самого начала попадаешь под гипноз лживого утверждения, будто нет ничего прекраснее и благороднее чисто научной, исследовательской работы. Ты, мол, принадлежишь к «передовому человечеству». Пусть другие занимаются разными глупостями, но ты работаешь на вечность. А на деле получается, что ты просто паршивый маленький учителишка и все на тебя плюют. Лаборатории существуют только для приманки. Ты должен быть благодарен за то, что тебе дают несчастные сорок долларов в неделю, хоть этого и не хватит, чтоб послать детей в колледж, когда придет время. Дело даже не в Ригане, мне и без него все это опротивело. Глядя на здешних людей, которые вовсе не являются патологическими уродами, я чувствую, что больше не могу! Одна мысль, что я рискую превратиться в такого ручного кролика, приводит меня в ужас!

– Ты-то! – сказала она. – Ты никогда таким не будешь.

– Не говори так! – страстно воскликнул Эрик. Сабина удивленно взглянула на него. На мгновение он мысленно перенесся к своему разговору с Риганом. – Поверь мне, все может быть!

– А если ты станешь работать в промышленности, все будет иначе? – спросила она.

– Ладно, я откажусь от этой проклятой работы.

– Я ведь не для того, чтобы тебя поддразнить, Эрик. Я просто спрашиваю. Ты всегда отзывался неуважительно об исследовательской работе в промышленности.

– Какое я имею право судить об этом? Конечно, это правда, что проблемы, над которыми приходится работать в промышленности, далеко не так интересны, как научные проблемы, но, по крайней мере, там игра идет в открытую. Компании заинтересованы только в том, чтобы выручить побольше денег. Если твоя работа им выгодна, к тебе относятся хорошо. Если нет – уходи вон. Здесь же, в университете, человек может быть умным, талантливым, смелым – каким угодно, но вне лаборатории, кабинета или библиотеки он ничто, и не дай бог, если он не угодит членам попечительского совета. И если уж мне суждено трудиться на какого-нибудь попечителя, который состоит в совете только благодаря своим деньгам, так лучше уж работать у него на заводе и получать приличное, честно заработанное жалованье, чем служить декорацией для его меценатства, которым он всласть развлекается на досуге.

Он взглянул на Сабину, и вся его запальчивость мигом исчезла.

– Сабина, родная, только не бойся. У нас на книжке почти сто долларов, да еще машина…

– Я не боюсь, Эрик, – сказала она. – Правда, не боюсь.

– Нет, боишься. Ты думаешь, что нам опять будет трудно, как раньше, когда мы не могли пожениться, а ведь теперь у нас есть еще и Джоди. Ты осуждаешь меня за то, что я сделал.

– Эрик, перестань, пожалуйста! Что сделано – то сделано, и я ни в чем тебя не виню.

– Но ты не спрашиваешь меня о Ригане, – сказал Эрик.

– Вряд ли тебе сейчас хочется говорить о нем. Судя по всему, он задал тебе жару.

– Какого там, к черту, жару! – голос его звучал страдальчески. – Как раз наоборот. Он предложил мне повышение. – Сабина широко раскрыла удивленные глаза. – Он думал, что раз я остался, значит я не согласен с Траскером, и хотел мне заплатить за это. Он предложил мне должность младшего профессора.

Сабина нахмурилась.

– И ты мог подумать, что я посоветую тебе согласиться?

– Ты? – Он нервно провел рукой по волосам. – Неужели, по-твоему, я из-за этого два часа бродил по улицам и раздумывал, что я за человек? В том-то и дело, что меня самого одолело искушение. На какой-то миг я действительно обрадовался возможности прочно утвердиться в университете и зваться профессором Горином. Да, да! Я сказал себе: если все эти негодяи заботятся только о своем благополучии, то почему бы и мне не подумать о том же? Может, промолчать и принять это повышение? И знаешь, если мне могла хоть на секунду прийти в голову такая мысль, значит мне надо немедленно расстаться с научной деятельностью. Дело не в Ригане и даже не в этих людях, которые не пожелали поддержать Траскера, – дело в том, что и я могу стать таким, как они.

Его угнетало ее молчание. За последний месяц они нередко ссорились, и сейчас им было трудно разговаривать по душам, так как недавние обиды еще не изгладились из их памяти.

– Теперь ты видишь, какой я, – покорно сказал он. – Правда, эта мысль держалась у меня какую-то долю секунды, но все-таки она появилась.

– Ох, Эрик, я совсем не об этом думаю! – пылко воскликнула Сабина со слезами в голосе. – Неужели ты никогда не можешь догадаться, что у меня на душе? Нет, ты просто дурак!

– Знаешь, Сабина, я просто тебя люблю, – сказал он. – Ты такой славный малый!

Она подошла и поцеловала его.

– Почему ты должен мучиться и стыдиться этой мысли? Ведь в конце концов ты все-таки поступил честно?

– И с тобой я поступил честно?

– Конечно. – Не видя ее лица, он чувствовал, что она улыбается. – Ты всегда был со мной честен. Ну идем, я дам тебе позавтракать, хоть ты и безработный.

Эрик следил глазами за Сабиной. Может быть, ему было бы легче перейти на положение безработного, если бы у него не было ни жены, ни ребенка, но когда он пытался представить себя одиноким, его охватывало отчаяние. Ничто в мире не могло сравниться со счастьем быть вместе с нею. Разумеется, это правда, что для мужчины самое важное в жизни – работа, но он знал, что жизнь его потеряла бы смысл без Сабины и Джоди. Он обошел вокруг стола и поцеловал ее в лоб. Ему стало чуточку легче, но все-таки сердце его болезненно ныло от сознания, что он безработный, и от глубокого разочарования. Еще никогда в жизни ему не было так тяжело.

5

Пять лет назад Эрик и Сабина уезжали из Нью-Йорка в вагоне третьего класса. Теперь они возвращались туда в спальном купе. Тогда они переживали свой медовый месяц, теперь у них был Джоди, а прежняя наивная уверенность в будущем сменилась робкими надеждами. Эрик сидел спиной к движению поезда, напротив Сабины и Джоди. Мальчик не отрывался от окна и что-то беспрерывно лепетал, разговаривая сам с собой, с автомобилями, коровами, деревьями, домами и людьми, мелькавшими мимо. Он был захвачен этим увлекательным разговором, а родители смотрели на него с ласковым любопытством, немножко завидуя и немножко огорчаясь, что он так мало в них нуждается. Время от времени, когда Джоди произносил какую-нибудь забавную фразу, Эрик и Сабина переглядывались и, убедившись, что без слов понимают друг друга, на мгновенье забывали о мальчике; при этом каждый озабоченным взглядом как бы спрашивал у другого: «Тебе хорошо?»

Было приятно путешествовать со всеми удобствами за счет «фирмы», которая являлась для них тем же, чем для маленькой полевой маргаритки – плотная дождевая туча, нависшая над растрескавшимся от засухи полем. Когда поезд тронулся и Эрик с Сабиной в последний раз взглянули на очаровательный и ненавистный городок, они впервые начали верить, что Эрик уже не бедный университетский преподаватель, а научный сотрудник промышленного предприятия, солидный человек в превосходно отутюженном костюме, начинающий новую карьеру с жалованьем вдвое больше того, что он когда-либо получал.

Когда ушел носильщик, Эрик сказал:

– Отныне мы с тобой принадлежим к буржуазии.

Две недели назад он ездил в Нью-Йорк один, для предварительных переговоров. «Фирма» называлась Американской машиностроительной компанией и занимала целый дом на углу 24-й улицы и Мэдисон-авеню. Это было двадцатишестиэтажное здание из песчаника, выстроенное в стиле первых небоскребов. Его безобразный полуготический фасад выходил на Мэдисон-сквер-парк. Эрику никогда еще не приходилось видеть такого скопления солидных, хорошо одетых людей. И он должен будет каждый день ходить на работу в «выходном» костюме. Придется распрощаться с бумажными штанами, старыми куртками и свитерами.

Его провели к мистеру Педерсону. Мистер Педерсон сидел в небольшом скромном кабинете; по виду его вполне можно было принять за члена какого-либо попечительского совета, но разговаривал он, как инженер. Он не спрашивал, почему Эрик бросает академическую работу и при каких обстоятельствах он ушел из университета. Очень серьезным тоном, как бы признаваясь, что и в его жизни случались ошибки, он сказал:

– Я ведь тоже в свое время занимался преподаванием. В институте Стивенса, с тысяча девятьсот десятого года по тысяча девятьсот одиннадцатый. – Но он тут же дал Эрику понять, что университетское прошлое – не такая уж серьезная помеха для его будущей работы. Он задал ему несколько вопросов относительно его образования и семейного положения и неразборчивыми каракулями записал ответы.

Педерсон не заговаривал об условиях предстоящей работы; вместо того он с важным видом стал объяснять общую проблему синхронного действия различных частей сложных механизмов и способы применения электричества для управления ими.

Видя, что Педерсон не собирается приступать к переговорам, Эрик спросил, почему они пользуются такими сложными магнитными реле, ведь электронные вакуумные лампы были бы значительно проще. Педерсон поднял на него усталый взгляд и спросил, нет ли у него на этот счет каких-либо соображений.

– Эту проблему, которую вы привели в качестве примера, можно было бы попытаться разрешить таким путем, – сказал Эрик и, набросав чертеж цепи, объяснил свою мысль Педерсону, который внимательно следил за бегавшим по бумаге карандашом.

– Довольно остроумно, – сухо заметил Педерсон. – Это ваша собственная идея?

– Нет, это только один из вариантов схемы, обычно применяемой в лабораториях.

Педерсон повертел в руках чертеж и стал рассеянно рассматривать свои пальцы.

– Если клиент покупает у нас машину за пятьдесят тысяч долларов, он вправе требовать от нее бесперебойной работы. Вот почему мы применяем такую сложную контрольную систему. Каждая часть стоит больше пяти тысяч долларов, и, конечно, целесообразно было бы сократить дополнительные расходы. С другой же стороны, если в этой вашей схеме произойдут неполадки, то в лаборатории вам никто не мешает выключить ток и все исправить. А большому заводу остановка машины на пять минут обойдется в несколько тысяч долларов.

– Но эта схема дает отличные результаты, – возразил Эрик. – Я пользовался ею в миниатюре десять тысяч раз, и она ни разу не отказала. Если давать половину номинальной мощности напряжения, то она будет работать вечно, и вся установка не будет стоить и двух тысяч долларов.

– Это очень интересно, – сказал Педерсон. – А как обстоит дело с патентом? Впрочем, у нас есть юристы, которые это выяснят. Такое усовершенствование для начала было бы недурно. Очень недурно. – Он взглянул на ручные часы. – Пройдемте к мистеру Тернбалу.

Мистер Тернбал оказался тучным человеком лет под шестьдесят, в таком отличном и так ловко пригнанном по фигуре костюме, какого Эрику еще ни на ком не доводилось видеть. Его кабинет был отделан деревянными панелями и устлан коврами. На панелях висели небольшие групповые фотографии спортсменов в костюмах для поло. Одна из фотографий изображала белую паровую яхту. На письменном столе стояла фотография женщины с некрасивым смеющимся лицом; за угол рамки были заткнуты три любительских снимка – маленькие дети на лужайке, простиравшейся, казалось, до самого горизонта. Мистер Тернбал поднялся из-за стола навстречу вошедшим; складки его костюма из темно-синей ворсистой ткани отливали бархатистым блеском. Быстрые голубые глаза, прямой нос и тонкий аскетический рот как-то не вязались с его толщиной. Казалось, в эту жирную тушу забрался юркий тощий человечек: физиономия принадлежала ему, а костюм, улыбка, подбородок и щеки – другому, очень толстому человеку.

Мистер Педерсон сел и закурил сигарету.

– У доктора Горина есть кое-какие соображения насчет электронной системы управления. Довольно интересные идеи, я бы сказал.

Тощий мистер Тернбал зорко глянул из-за приветливой улыбки толстяка.

– На ваш взгляд, в них есть толк, Пити?

– Есть. Это очень недурно. Садитесь, Горин.

Мистер Тернбал повернулся вместе со стулом к Эрику. Он заговорил ленивым благодушным тоном толстяка, но слова его показались Эрику очень толковыми.

– Среди наших сотрудников еще не было физиков, Горин. Большинство наших людей даже не знает, что это такое. Но я лично считаю, что промышленность нуждается в кое-каких нововведениях. До тысяча девятьсот восемнадцатого года на химических заводах работали только инженеры-химики, но во время войны эта отрасль промышленности стала быстро развиваться и переросла ту стадию, когда с основными проблемами мог справиться простой инженер; поэтому к работе были привлечены доктора химии – люди, у которых учились эти самые инженеры. Теперь химик, работающий в промышленности и не имеющий докторской степени, не считается квалифицированным работником. Машиностроительная промышленность сейчас тоже приближается к той стадии, когда инженеры-механики уже увязают в технических сложностях. Пытаясь усовершенствовать эти чертовы машины, они вдвое увеличивают их размеры – и только. Я постоянно твержу, что пора вернуться к основным принципам, пересмотреть их, найти более простые методы и что этим должны заниматься физики, но меня никто не слушает. Им-то что! Доходы растут по-прежнему, и все довольны. Все, кроме меня. На мое несчастье, бог наградил меня уменьем заглядывать в будущее. Дело у нас довольно консервативное, и заправляют им довольно-таки консервативные люди. А я человек прогрессивный. Черт побери, я даже радикал – в деловом смысле, конечно, – добавил он, и его тощий двойник снова испытующе взглянул на Эрика.

Эрик заметил этот взгляд и промолчал.

– Наконец я нашел людей, которые позволили мне оседлать моего любимого конька, но я хочу иметь лошадь, которая возьмет любое препятствие и будет отвечать моим требованиям.

Он взглянул на лист бумаги, на котором Педерсон записал данные об образовании Эрика, его ученой степени, научных трудах и семейном положении.

– Как по-вашему, Пити, следует ли нам еще подумать и еще раз тщательно обсудить эти превосходные данные?

– Нет, – спокойно ответил Педерсон. – Можете взять его на работу. Иначе я бы его к вам не привел.

Тернбал удовлетворенно хмыкнул, а Педерсон улыбнулся. Эрик понял, что у них с Тернбалом отличные отношения. Он ни на секунду не переставал сознавать, что эти люди ворочают огромными деньгами, но, к своему удивлению, чувствовал себя совершенно непринужденно. Тернбал откинулся на спинку своего вертящегося кожаного кресла, и от этого движения его обтянутый шевиотом живот выпятился круглой темно-синей горой.

– Ладно, – сказал Тернбал. – Триста пятьдесят в месяц для начала, работать будете в собственной лаборатории. Я вас беру на свою личную ответственность. Кроме меня, хозяев у вас нет. – Он взглянул на календарь. – Жалованье будете получать с первого числа.

– То есть через две недели? – сказал Эрик.

– Нет, с первого числа этого месяца. Вам уже набежали деньги за две недели. – По улыбке Тернбала было видно, что он любит отечески пошутить с приятными ему людьми. – К первому числу перевезете семью. И так как вас до тех пор тут не будет, лучше получите ваш чек сейчас, на случай, если вам понадобятся деньги. Переезд – за счет компании. Пити покажет вам, как составить отчет о расходах. Там, в Вашингтоне, нашу фирму зовут «добрым дяденькой»; на сей раз они, в виде исключения, правы. – Он протянул Эрику пухлую руку. – Значит, увидимся в будущем месяце, в понедельник утром. И постарайтесь быть пай-мальчиком, а то я окажусь в дураках. Но вы нас не подведете, – добавил он с улыбкой. – Я уж вижу. И запомните твердо: это последнее место в вашей жизни. Мы никогда не отпустим хорошего человека, а хороший человек никогда и сам от нас не уйдет.

Вот какова эта фирма, в которой он будет работать, заключил Эрик, рассказав обо всем Сабине по возвращении в Арджайл. Но все время, пока они упаковывали вещи, продавали машину и готовились к отъезду, Эрик старался не слишком обольщаться надеждами. На этот раз он решил выяснить, каким законам здесь принято следовать, и дознаться, что правда, а что пустая болтовня. В университете его обманули, и теперь он никому уже не станет верить на слово.


Даже в поезде, сидя рядом с Сабиной и Джоди, Эрик не переставал думать об этом. По-видимому, Тернбал – славный, чудесный человек, но он вовсе не нуждается в восхищении Эрика. С него достаточно и того, что он сам собой восхищается. Он ждет от Эрика чего-то гораздо более существенного. Мир преуспевающих дельцов, мир Тернбала и Педерсона, был ограничен определенными меридианами, находился на определенной широте и долготе, и Эрик хотел исследовать его сам, не доверяясь рекламным брошюрам для туристов. Он чувствовал себя повзрослевшим; еще никогда в жизни он не был уверен в себе так, как сейчас. Он заглянул в газету, купленную на станции. Муссолини предсказывал, что вторая годовщина гражданской войны в Испании, которая исполнится в будущем месяце, будет отмечена блистательной победой Франко. Эрик перевернул страницу и тщательно согнул ее как раз поперек мясистой, надутой физиономии дуче.

Знакомый женский голос с оттенком удивления произнес «Хэллоу!», Эрик поднял глаза и увидел Мэри Картер, которая остановилась рядом с ним, слегка покачиваясь в такт мерной тряске вагона. Джоди и Сабина тоже взглянули на нее. На секунду он оцепенел от смущения и обрадовался, что Сабина на него не смотрит.

Мэри была в дорожном костюме и выглядела гораздо старше, чем в последнюю их встречу, – старше и как-то беспомощнее. В Эрике вдруг ожило воспоминание о нежности, которую он к ней испытывал когда-то. Он поднялся и стал рядом с ней в проходе. Надо было познакомить ее с Сабиной; он заколебался и сказал:

– Простите, Мэри, но я не знаю вашей новой фамилии.

– Я не замужем, – сказала она, вспыхнув и быстро отведя робкий взгляд в сторону. – Моя помолвка расстроилась.

– Очень жаль, – пробормотал он.

– А мне – нисколько, – ответила Мэри. Она улыбнулась Сабине и Джоди, но лицо ее сохраняло грустное выражение, придававшее ей особую привлекательность. – Это была ошибка. Между прочим, я слышала, об этой возмутительной истории в Камберленде. Кто-то мне говорил, что вы переходите работать в промышленность. Надеюсь, это неправда?

– Нет, правда. Я получил очень хорошее место, – решительно, почти вызывающе сказал Эрик. – Посидите с нами немного.

– Ах нет, я не могу, – торопливо отказалась она. – Наши места там, в переднем вагоне. Я еду за границу на то время, пока буду получать присужденную мне стипендию.

Слово «стипендия» мгновенно вызвало в нем воспоминание о его лаборатории, где стоял недоконченный прибор для опыта, задуманного Мэри. Его части и сейчас еще валяются в пустой, похожей на кладбище комнате. Их не уберут оттуда, пока кому-нибудь не понадобится помещение, а до этого, быть может, пройдут целые годы; все покроется толстым слоем пыли, латунь потускнеет, стекло засидят мухи, и запущенная лаборатория станет могилой его погибших мечтаний. Но, к удивлению Эрика, эта мимолетная мысль причинила ему гораздо меньше боли, чем он ожидал, и он непринужденно улыбался Мэри, глядя на нее сверху вниз.

– Может быть, мы еще увидимся до вашего отъезда. Мы переезжаем в Нью-Йорк. Я очень жалею, что мне не удалось провести ваш опыт, но вы, конечно, найдете кого-нибудь другого, кто возьмется это сделать.

Она снова покраснела. «Бедняжка, – подумал он. – Как хорошо для нас обоих, что все сложилось именно так, а не иначе».

– В Чикаго уже приступают к опыту.

Избегая его взгляда, она пожала ему руку и торопливо кивнула Сабине и Джоди.

– До свидания, – пробормотала она. – Я очень рада…

Эрик снова сел на свое место, даже не посмотрев ей вслед. Она, вероятно, страдала при мысли, что все они следят, как она неверной походкой пробирается по вагону, и ему стало жаль ее.

Пока Мэри стояла возле них, Джоди сидел молча, но сейчас он вдруг обернулся к матери и засыпал ее вопросами: как зовут эту даму, как зовут ее детей, ее отца и мать; особенно его интересовали фамилии – он переживал период повышенного интереса к генеалогии.

На все его вопросы Сабина машинально отвечала: «Не знаю». В другое время она удовлетворила бы любопытство ребенка и придумала бы целое племя родственников Мэри. Эрик чувствовал, что она чем-то озабочена. О, господи, только бы не это, подумал он, не теперь, когда все конечно.

– Она ужасно застенчива, – сказала Сабина, не обращая внимания на вопросы Джоди. – Она всегда такая?

Эрик сумел выждать целую секунду, сделав вид, что смотрит на пейзаж за окном. Он превосходно владел собой, но мысль о том, что эта выдержка объясняется полным внутренним равнодушием, неожиданно опечалила и даже испугала его.

– Трудно сказать, ведь я видел ее только на собраниях, – он отвел взгляд от вопрошающих глаз Сабины и заговорил с ребенком. – Джоди, пересаживайся на мое место, а я сяду с мамой.

Мальчик просиял – весь диванчик будет в его распоряжении. Эрик уселся рядом с Сабиной. Как он и рассчитывал, руки их потянулись друг к другу и сплелись. Она, довольная этим, обернулась к окну, и шевельнувшееся в ней смутное подозрение окончательно исчезло.

«Нет, – решил Эрик, – с этих пор – никаких ошибок». Чем дальше удалялся поезд от Арджайла, тем легче становилось у Эрика на душе, и через некоторое время он уже с удовольствием думал о будущем. Теперь-то все будет прекрасно.


Читать далее

КНИГА ПЕРВАЯ. ЛАБОРАТОРИЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 14.04.13
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 14.04.13
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 14.04.13
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 14.04.13
ЧАСТЬ ПЯТАЯ 14.04.13
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 14.04.13
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ 14.04.13
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ 14.04.13
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ 14.04.13
КНИГА ВТОРАЯ. МЕЖДУ ЛАБОРАТОРИЕЙ И ОКРУЖАЮЩИМ МИРОМ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 14.04.13
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 14.04.13
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 14.04.13
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 14.04.13
ЧАСТЬ ПЯТАЯ 14.04.13
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 14.04.13
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ 14.04.13
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ 14.04.13
КНИГА ТРЕТЬЯ. ОКРУЖАЮЩИЙ МИР
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 14.04.13
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть