Онлайн чтение книги Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ

Мне кажется, сударыня, я отсюда слышу, как вы восклицаете: «Еще одна часть! Три части подряд! Откуда это прилежание и почему чужую историю вы рассказываете так охотно и так медлите со своей собственной? Не описала ли свою жизнь сама монахиня, а вы только переписываете ее рукопись?»

Нет, дорогая, нет; я ничего не переписываю; я просто вспоминаю то, что рассказывала мне монахиня, и то, что пережила я сама; описание ее жизни требует такого же труда, как мои собственные воспоминания, а прилежней я стала просто потому, что исправляюсь от порока лености. Вот и весь секрет; вы мне не верите, дорогая, но скоро убедитесь, что я говорю правду. Итак, продолжаю.

Вечером мы с монахиней опять сошлись у меня в комнате.

— Если желаете,— сказала она мне,— я сокращу свою историю. Не то чтобы мне было некогда, а просто неудобно так много рассказывать о себе; не лучше ли бегло коснуться менее важных событий моей жизни и скорее перейти к самому главному, о котором вам следует знать?

— Нет, сударыня,— сказала я,— не пропускайте ничего, прошу вас; с тех пор как я стала слушать ваш рассказ, собственные злоключения уже не кажутся мне столь невероятными, а судьба — столь печальной! Грустно, конечно, как случилось со мной, остаться с малых лет без матери, но не легче быть покинутой своей матерью, как случилось с вами; обе мы, каждая по-своему, достойны жалости; вы справлялись со своей бедой, как умели, я тоже стараюсь с ней справиться. По правде говоря, я все-таки пока считаю себя несчастнее вас; но, когда вы кончите свое повествование, я, возможно, буду думать иначе.

— Не сомневаюсь в этом,— сказала она,— так продолжим эти воспоминания.

Я уже говорила вам, что отъезд мой был решен, и несколько дней спустя я выехала в Париж вместе со знакомой дамой.

Мне выплатили половину пенсии, которую госпожа Дорфренвиль получила за меня под мою расписку. При этом госпожа Дюрсан была очень любезна и предложила даже увеличить размер суммы.

— Мы едем вслед за вами,— сказала она накануне моего отъезда,— но если бы вам, паче чаяния, понадобились деньги раньше, чем мы попадем в Париж, напишите, мадемуазель, я вам сразу же вышлю.

Это предложение сопровождалось множеством заверений в дружбе, которые показались мне чересчур приторными; я бы им больше поверила, если бы они звучали сдержанней: доброе сердце не прибегает к многословию.

В общем, я уехала, совершенно неуверенная в ее искренности и не зная, каковы ее намерения, но зато нисколько не сомневаясь в истинных чувствах ее сына.

Не буду больше говорить об этом, мне слишком больно вспоминать, что он говорил мне тогда, да и впоследствии не один раз; пришлось забыть его нежные признания, трогательное выражение его глаз, его лицо, когда он смотрел на меня; они до сего дня стоят у меня перед глазами; пришлось забыть все это, но, хотя я и приняла монашеский обет, я целых пятнадцать лет не могла вычеркнуть этого человека из своей памяти.

Мы ехали в почтовой карете; однажды утром, в каких-нибудь двадцати лье от Парижа, на одной из остановок какая-то дама подошла и спросила, нет ли в карете свободного места. Ее сопровождала крестьянка, которая несла коробку и держала под мышкой постельный мешок. Кучер ответил, что есть еще одно боковое место у дверцы.

— Хорошо, я займу его,— сказала дама.

Она сразу уплатила за проезд и села на свое место, поздоровавшись с нами очень вежливо и с большим достоинством; в ее поклоне не было провинциальной чопорности. Все обратили на это внимание, а я больше всех.

Она сидела рядом с пожилым священником, направлявшимся в Париж по судебному делу. Мы с приятельницей занимали передние места; на задних сидели пожилой господин, страдавший какой-то болезнью, и его жена. Второе боковое сиденье занимали офицер и горничная моей спутницы; ее лакей следовал за каретой верхом.

Новая пассажирка была высокого роста и очень стройна; я дала бы ей лет пятьдесят, на самом деле она была моложе; судя по виду, она только что оправилась после болезни, да так оно и было на самом деле. Несмотря на бледность и худобу, видно было, что у нее очень красивый овал лица и прекрасные черты; весь ее утонченный облик говорил о том, что она относится к самому аристократическому кругу; осанка ее была величава, что проистекает не от гордости, а от привычки к вниманию и уважению высшего общества.

Не отъехали мы и одного лье от трактира, как наша новая попутчица почувствовала себя плохо из-за дорожной тряски.

Я заметила, что она побледнела, начались приступы тошноты.

Мы предложили сделать остановку, но она сказала, что не стоит беспокоиться и это скоро пройдет. Я была самая молодая из сидевших на удобных местах и потому настойчиво и с искренним участием стала предлагать ей пересесть на мое место.

Судя по всему, она была чрезвычайно тронута, дала мне почувствовать, как глубоко ценит мое участие, примешала к своим словам столько лестного для меня, что я удвоила свою настойчивость, но убедить ее мне не удалось, да и недомогание ее действительно в скором времени прошло.

Мы сидели почти рядом и изредка перекидывались несколькими словами.

Дама, с которой я ехала, женщина далеко не молодая, по большей части называла меня «дитя мое», и незнакомка решила, что она моя мать.

— Нет,— сказала я,— эта дама — друг нашей семьи. Она взяла меня на свое попечение до Парижа, куда мы едем вместе,— она — чтобы вступить в права наследства, а я — чтобы встретиться с матерью, которой очень давно не видела.

— Как бы я хотела быть этой матерью,— сказала она мягким и ласковым голосом, не спрашивая, откуда я еду, и ничего не рассказывая о себе.

Мы прибыли на станцию, где думали обедать. Был прекрасный, теплый день; к постоялому двору примыкал сад, который показался мне очень красивым. Я вошла туда, чтобы погулять и размяться после долгой езды.

Госпожа Дарсир (так звали мою спутницу) и священник, о котором я упоминала, остались у входа в сад, офицер заказывал для всех нас обед, а недомогавший пассажир с женой ждали в помещении, где уже накрывали обеденный стол.

Офицер вышел и сказал госпоже Дарсир, что все в сборе, за исключением дамы, подсевшей к нам в пути; она уединилась и, видимо, собирается обедать отдельно от нас.

Я прогуливалась среди деревьев; госпожа Дарсир, священник и офицер присоединились ко мне. Прошло с полчаса, когда лакей этой дамы доложил нам, что обед готов; мы отправились в комнату, где нас ждала пожилая чета, о которой я говорила.

Я не знала, что наша новая спутница отделилась от нас, меня не было при этом разговоре; проходя по двору, я увидела ее в окне комнаты нижнего этажа как раз в ту минуту, когда ей подавали какое-то блюдо.

— Как,— обратилась я к офицеру,— мы будем обедать в этой маленькой комнате? Здесь для нас слишком тесно.

— Разумеется, мы идем не в эту комнату, а наверх,— ответил он,— а дама пожелала обедать одна.

— Мне кажется, она бы не стала обедать одна, если бы мы ее попросили присоединиться к нам,— заметила я,— может быть, она ждала, что мы ее пригласим, но никто из нас не проявил должного внимания к ней. По-моему, надо сейчас же исправить эту оплошность.

Я пропустила всех вперед и, не теряя времени, вошла в комнатку. Дама как раз развертывала салфетку, она еще не притронулась к еде; перед ней стояла тарелка с супом, а рядом, на другой тарелке, лежал кусочек отварного мяса.

Признаюсь, столь скудный обед удивил меня; она покраснела, поняв, что я обратила на это внимание. Но я постаралась не подавать вида и спросила:

— Почему вы покинули нас, сударыня? Неужели вы хотите лишить нас чести отобедать с вами? Нет, нет, мы этого не потерпим, так и знайте; хорошо, что я вовремя пришла; вы еще не приступили к еде, и я вас похищаю по просьбе всего общества. Никто не сядет за стол, пока вы не придете.

Она вдруг поднялась со стула, как бы желая отстранить меня и заслонить свой обед. Я поняла, что побудило ее к этому и не подходила ближе к ее столу.

— О мадемуазель,— сказала она и обняла меня,— не обращайте на меня внимания. Я долго хворала и еще не совсем оправилась; мне надо соблюдать диету, а в обществе это неудобно. Вот и вся причина; вы меня поймете и не захотите повредить моему здоровью, я уверена, что не захотите и сами первая не позволите мне нарушить диету.

Я приняла ее слова на веру, однако продолжала настаивать на своем.

— Я не уступлю вам,— сказала я,— и не оставлю вас здесь одну; пойдемте со мной, сударыня, и доверьтесь мне, я буду строго следить, чтобы вы не скушали ничего вредного. Мы еще не садились за стол, я скажу, чтобы ваш обед подали одновременно с нашим.

И с этими словами я взяла ее под руку, чтобы увести из комнаты. Короче говоря, не желая ничего слушать, я просто увлекла ее за собой, несмотря на ее видимое сопротивление.

— Боже мой, мадемуазель,— сказала она, остановившись и устремив на меня взгляд, полный грусти и даже боли,— ваша забота очень мне приятна и в то же время огорчает меня! Буду с вами откровенна. Я возвращаюсь из своего маленького пригородного дома, недалеко отсюда; денег у меня с собой было приблизительно на месяц. Но я приехала туда после болезни, через некоторое время снова расхворалась, пришлось продлить мое пребывание за городом, и теперь у меня осталось ровно столько денег, чтобы добраться до Парижа; завтра я буду дома и ни о чем другом теперь не хочу думать; все это, впрочем, должно остаться между нами, мадемуазель, надеюсь вы и сами это понимаете, попросите господ извинить меня и сошлитесь на то, что я нездорова.

Хотя она всячески старалась показать, что это безденежье нисколько ее не беспокоит, и, видимо, желала, чтобы и я сочла его ничего не значащей случайностью, но признания эти взволновали меня, и мне показалось, что в лице ее не было того спокойствия, которое она вкладывала в свои слова. Бывают минуты, когда мы не можем принять тот вид, который хотим.

— Ах, сударыня,— воскликнула я, не задумываясь, с шутливой прямотой, и протянула ей свой кошелек,— я рада услужить вам, чем могу, этот кошелек в вашем распоряжении до самого Парижа; вы не успели получить вовремя деньги, но это не причина, чтобы лишать нас вашего общества.

Я развязала шнурки своего кошелька и продолжала

— Возьмите, сколько вам надо; если вам ничего не понадобится, вы вернете мне деньги по приезде, а если понадобится — отошлете на следующий день.

Она вздохнула, и, как мне показалось, на глаза у нее даже навернулись слезы.

— Вы слишком любезны,— сказала она стараясь победить свое смущение,— вы меня восхищаете, не могу выразить, как я тронута вашей добротой; но я прекрасно обойдусь без этих денег, благодарю вас от всей души; здесь кругом у меня множество знакомых, и я могла бы при желании обратиться за подобной услугой к любому из окрестных дворян, но не стоит труда, завтра я буду уже дома.

— Если вам безразлично, быть ли вместе с нами или сидеть в одиночестве,— сказала я с притворной обидой,— то мне совсем не безразлично, проведу я с вами еще несколько часов или нет; я просила вас доставить мне это удовольствие, но как видно, не заслуживаю его.

— Не заслуживаете! — повторила она, умоляюще сложив руки.— Боже! Кто может устоять и не полюбить вас? Будь по-вашему, мадемуазель; но сколько я должна взять? Раз вы усомнились в моих добрых чувствах к вам, я сделаю все, что вы потребуете, и пойду с вами. Теперь вы довольны?

Говоря это, она взяла мой кошелек. Я даже поцеловала ее от радости; мне нравилась ее манера держать себя, благородная и добросердечная, а эта короткая беседа с глазу на глаз еще больше привязала меня к ней. Со своей стороны, и она ласково обняла меня.

— Не будем больше спорить,— сказала она,— беру у вас луидор, этого хватит, ведь важно только, чтобы я что- нибудь взяла.

— Нет,— ответила я, смеясь,— пусть даже нам осталось всего четверть лье езды, я требую, чтобы вы взяли больше.

— Хорошо, возьмем два, чтобы положить конец спорам,— отвечала она,— и пойдемте!

Я повела ее в столовую. Только что подали на стол, и нас ждали. Все приветливо встретили нас, особенно много внимания к незнакомке проявляла госпожа Дарсир.

Я обещала строго наблюдать за ней во время еды и сдержала свое слово, по крайней мере, делала вид, что наблюдаю. Остальные меня за это упрекали, спорили со мной, но я не сдавалась.

— Я взяла на себя обязанности быть непреклонной,— сказала я,— только при этом условии наша спутница согласилась прийти сюда, и я исполняю свой долг.

Моя строгость, однако, была лишь предлогом для того, чтобы выбирать для нее все самое легкое и питательное; она шутя жаловалась, что я ее притесняю, но и на самом деле ела очень мало.

Все чувствовали, как много бы они потеряли, если бы ее не было с нами за столом; мне показалось даже, что с ее приходом все стали любезнее и остроумнее.

После обеда мы снова сели в дилижанс, а вечером опять все вместе ужинали на постоялом дворе.

На другой день, уже в одном лье от Парижа, к нашему дилижансу подъехала карета, и чей-то голос спросил, нет ли тут госпожи Дарсир. Это был стряпчий, которого моя приятельница просила выехать ей навстречу и приготовить комнаты для нее в гостинице. Она тотчас же выглянула из окна дилижанса.

Но вещи пассажиров были сложены в ящике на запятках экипажа; их трудно было достать в пути, и мы решили доехать до маленькой деревушки под самым Парижем, где кучеру все равно надо было остановиться по своим делам.

Пока вытаскивали наши сундуки и корзины, незнакомка отвела меня в сторону и здесь, в небольшом крестьянском дворике, обняла меня и попросила взять обратно неизрасходованные два луидора.

— Зачем же! — запротестовала я.— Ведь вы еще не доехали, оставьте их пока у себя, мне все равно, когда я их получу, сегодня или завтра. Или вы не хотите больше видеть меня, вы намерены расстаться со мной навсегда?

— Нет, мне было бы очень жаль расстаться с вами,— ответила она.— Но ведь мы уже все равно что в Париже; можно сказать, я дома.

— Как хотите,— сказала я, отступив на шаг,— а я оставлю вам эти деньги нарочно, чтобы вам пришлось дать знать о себе и сообщить, где я могу вас видеть.

Она засмеялась и шагнула ко мне, но я опять отступила.

— Нет, все напрасно,— крикнула я ей, смеясь.— Мне нужна гарантия. Итак, где вы живете?

— Я все равно собиралась указать вам адрес, по которому вы меня найдете,— ответила она,— имя мое Дарнейль (это было название одного ее маленького имения; настоящее же свое имя она скрыла), а узнать обо мне вы сможете у господина маркиза де Вири (одного из ее друзей), живущего в Марэ, на улице Людовика Святого, а теперь скажите вы, в свою очередь, где мне вас искать?

— Я не знаю названия квартала, где мы остановимся,— отвечала я,— но завтра я кого-нибудь к вам пришлю или же приеду сама.

В это время меня позвала госпожа Дарсир, и я вышла из дворика, чтобы присоединиться к ней; незнакомка последовала за мной; она попрощалась с госпожой Дарсир, я нежно поцеловала ее, и мы уехали.

Через час мы уже были в гостинице, где стряпчий снял для нас комнаты.

Мы прибыли довольно рано, и я охотно поехала бы к моей матери, но госпожа Дарсир так устала, что не в силах была меня сопровождать. Конечно, она могла бы отпустить со мной свою горничную, но предпочитала, чтобы я подождала до завтра.

Я решила отложить поездку, тем более что, как мне сказали, от нашего дома было очень далеко до квартала, где жила моя мать; само собой понятно, что мне не терпелось ее увидеть и с нею наконец познакомиться.

На следующее утро госпожа Дарсир, понимая мое нетерпение, пожертвовала своими делами ради моих, и в одиннадцать часов мы уже сидели с ней в карете и ехали на улицу Сент-Оноре, против монастыря Капуцинов, согласно адресу, по которому я в последнее время писала моей матери, не получая, впрочем, ответа.

Наша карета остановилась в указанном месте, и мы спросили, где дом госпожи маркизы де ...

— Она здесь давно не живет,— ответил нам швейцар или привратник (не знаю, как его назвать).— Она жила здесь приблизительно два года тому назад; но, с тех пор как господин маркиз умер, его сын продал дом моему барину.

— Маркиз умер! — воскликнула я в смятении и даже с испугом, в сущности необъяснимым: какое мне было дело до этого незнакомого мне отчима, от которого я никогда не видела ни малейшего внимания; напротив, если бы не он, моя мать, вероятно, не вычеркнула бы меня окончательно из своей памяти.

Но, узнав, что его больше нет в живых, а сын его женился, я испугалась за мою мать, не оповестившую меня о столь важных событиях; она хранила молчание о них, и это не предвещало ничего доброго; я смутно предчувствовала печальные последствия и для нее и для меня. Одним словом, новость эта поразила меня, она грозила множеством горестных перемен, которых я страшилась, сама не знаю почему.

— А когда он умер? — спросила я задрожавшим голосом.

— Да уже года полтора тому,— ответил привратник,— через шесть или семь недель после женитьбы его сына; молодой маркиз изредка бывает здесь, а живет он на Королевской площади.

— А маркиза, его мать, живет с ним? — опять спросила я.

— Не думаю,— ответил он,— говорили, будто не живет; если зайдете в его особняк, то вам наверняка скажут, где она и что с ней.

— Ну что ж,— сказала тогда госпожа Дарсир,— вернемтесь домой, а на Королевскую площадь поедем после обеда, тем более что у меня есть дела в этом квартале.

— Как вам будет угодно,— отвечала я с беспокойством и волнением в голосе.

И мы вернулись в гостиницу.

— Что вас так тревожит? — спросила меня по дороге госпожа Дарсир.— О чем вы все время думаете? Или вы принимаете так близко к сердцу смерть отчима?

— Нет, но я беспокоюсь за матушку, для нее это событие чрезвычайной важности,— ответила я.— Более же всего меня теперь тревожит, что я не могу увидеть ее, и вообще я не уверена, что найду ее у сына; ведь говорят будто она теперь живет отдельно.

— Что ж за беда,— возразила госпожа Дарсир,— если она живет отдельно, мы поедем прямо к ней.

Госпожа Дарсир останавливала карету у разных лавок и делала покупки; затем мы вернулись домой, а через три четверти часа после обеда снова сели в карету с приехавшим стряпчим и отправились на Королевскую площадь; понимая мое нетерпение, госпожа Дарсир решила первым делом отвезти меня и оставить у матери, если мы застанем ее там, а уж потом отправиться по своим делам; вечером же, если нужно, снова заехать за мной.

Но все эти планы строились на песке, и тревогам моим не суждено было на этом окончиться. Ни моего брата, ни невестки, то есть молодого маркиза и его жены, не оказалось дома. Мы узнали от швейцара, что они уже неделю как уехали в свое имение в пятнадцати или двадцати лье от Парижа. Что касается моей матери, то она не живет вместе с ними, и местопребывание ее неизвестно; нам могли только сообщить, что в этот же день, в одиннадцать утра, она заходила, чтобы повидать сына, так как не знала об его отъезде; что отсутствие его, видимо, поразило и опечалило маркизу; она сама только что вернулась из деревни и сегодня, уходя, не оставила своего адреса.

При этих словах меня снова охватил страх, и я невольно вздохнула.

— Так вы говорите, что она была огорчена отсутствием маркиза? — спросила я швейцара.

— Да, мадемуазель,— ответил он,— так мне показалось.

— А как она приехала? — спросила я, движимая каким-то внутренним беспокойством за судьбу моей матери и ожидая, что ответ швейцара прольет свет на мои догадки.— Она была в своем экипаже или прибыла в карете кого-нибудь из своих знакомых?

— О нет, мадемуазель,— ответил он,— у нее нет своего экипажа; пришла она одна и, видно, очень устала, потому что отдыхала тут с четверть часа.

— Одна и без экипажа! — воскликнула я.— И это мать господина маркиза! Какой ужас!

— Я тут ни при чем,— ответил он,— я говорю то, что есть. Да и не мое это дело, я просто отвечаю на вопрос.

— Но может быть,— настаивала я,— вы укажете, у кого по соседству она бывает, кто может знать, где она живет?

— Нет, она очень редко бывает здесь и обычно приходит в такое время, когда у нас мало народу,— ответил швейцар,— сидит же недолго и ни с кем не разговаривает, кроме как со своим сыном, господином маркизом, и всегда по утрам — иной раз он еще лежит в постели.

Все это показалось мне весьма зловещим.

— Что же мне делать, куда кинуться? — воскликнула я, обратившись к госпоже Дарсир, которая тоже почуяла во всем этом что-то неладное.

— Если мы будем старательно наводить справки, то, несомненно, узнаем, где она живет, иначе не может быть,— сказала она мне,— не надо беспокоиться, это совпадение случайностей.

Я ответила только вздохом, и мы уехали.

Я могла бы без труда справиться в том же квартале о нашей спутнице, которой я дорогой одолжила деньги, ведь она велела обратиться к маркизу де Вири, на улице Людовика Святого. Но в этот час я и думать о ней позабыла: все мои мысли были заняты матушкой, меня мучили недобрые предчувствия, я так горевала, что не могу свидеться с ней и обнять ее.

Госпожа Дарсир сделала все, чтобы успокоить меня и рассеять мои страхи. Но мысль о матери, которая пришла пешком к своему сыну и так устала в пути, что ей пришлось отдыхать, о матери, которая так мало значила, что слуги сына не знали даже, где она живет,— мысль эта не оставляла меня ни на минуту.

С Королевской площади мы отправились к поверенному госпожи Дарсир, от него поехали в дом завещателя, где потребовалось наложить печати; это заняло часа полтора; затем мы вернулись в гостиницу вместе с поверенным, который должен был получить некоторые бумаги, нужные для ведения дела.

По дороге поверенный сказал, что завтра ему надо повидать кого-то в Марэ, по поводу наследства госпожи Дарсир. Так как в этом квартале жил и маркиз, я надеялась встретить там свою матушку и стала расспрашивать, не знает ли он маркизу де..., не говоря при этом, что я ее дочь.

— Да,— сказал он,— я встречал эту даму раза два-три, еще при жизни маркиза, который иногда поручал мне вести его дела; но со времени его смерти я ничего о ней не знаю; слышал только, что ей плохо живется.

— А что с ней такое? — спросила я, с трудом скрывая волнение,— Ведь ее сын так богат и принадлежит к самой высшей знати!

— Это верно,— ответил адвокат,— он женат на дочери герцога де ... Но, по-моему, маркиза в ссоре с ним и с его женой. Говорят, когда покойный маркиз с нею познакомился, она была вдовой совсем заурядного и очень бедного провинциального дворянина; маркиз влюбился в нее, случайно заехав в те края, и, при своем богатстве и знатности, довольно легкомысленно поступил, женившись на ней. Сейчас он умер, а сын их женился на дочери герцога де ... и очень может быть, что герцогская дочь — я хочу сказать, молодая маркиза — не в восторге от старшей маркизы, своей свекрови, и совсем не жаждет свести знакомство с кучей мелкопоместных дворянчиков, составляющих родню ее свекрови и первого ее мужа, от которого у той есть дочь; но барышни этой никто не видел, да никто, надо полагать, и не стремится увидеть. Вот все, что мне довелось об этом слышать.

Так он говорил, и из глаз моих покатились слезы; я не могла удержаться, слыша столь странные речи; у меня не было слов для ответа.

А госпожа Дарсир, добрейшая женщина, питавшая ко мне дружбу, то и дело краснела, слушая адвоката; к тому же она заметила мои слезы.

— Кого вы называете мелкопоместными дворянчиками, сударь? — спросила она, когда он кончил.— Видимо, молодая маркиза, дочь герцога, плохо осведомлена о родословной своих свойственников, если краснеет за их происхождение; я объясню ей, кто они такие: я родом из тех же мест, что и ее свекровь; презираемая ею маркиза, урожденная де Трель, принадлежит к одному из самых старинных и знатных семейств нашей провинции, а род ее первого мужа, Тервир, ни в чем не уступает самым знатным из известных мне домов. В старину Тервиры владели весьма пространными землями, и хотя род их теперь оскудел, тем не менее господин де Тервир оставил бы своей вдове более восемнадцати или двадцати тысяч ливров ренты, если бы его отец в минуту раздражения не лишил его наследства в пользу младшего сына; наконец, нет такого дворянина, маркиза или герцога во Франции, который не почел бы за честь жениться на мадемуазель де Тервир, той самой дочери маркизы, которой никогда не видели в Париже; ее действительно оставили на попечение родных, когда мать ее покинула нашу провинцию; барышня эта никому не уступит ни красотой, ни умом, ни душевным благородством.

Тогда адвокат, видя мои заплаканные глаза и сообразив, что недаром я наводила справки о старой маркизе, заподозрил, что я именно и есть дочь маркизы, о коей шла речь.

— Сударыня,— сказал он смущенно, обращаясь к госпоже Дарсир,— хотя я пересказал вам лишь чужие толки, боюсь, что проявил неосторожность: может быть, передо мной сама мадемуазель де Тервир?

Отрицать это было бесполезно, мое поведение достаточно красноречиво говорило, что он угадал; поэтому госпожа Дарсир ответила без колебаний:

— Да, сударь, вы не ошиблись, это она; перед вами та самая бедная провинциалочка, которую никому не интересно видеть; вероятно, кое-кто вообразил, что это какая- нибудь деревенская девушка, а между тем очень многие рады бы иметь с нею сходство.

— Думаю, что это никому не было бы зазорно,— согласился он и попросил у меня извинения за свои речи.

Тут как раз наша карета остановилась, мы приехали, и вместо ответа я только кивнула головой.

Как только он вышел, я стала благодарить госпожу Дарсир за добрые слова и за горячность, с какой она защищала мою семью от неоправданного презрения младшей маркизы. Но рассказ адвоката только подтверждал печальные предчувствия насчет положения моей матушки. Чем несчастнее она мне казалась, тем больше я страдала оттого, что неизвестно было, где ее искать.

Правда, я, в сущности, совсем не знала своей матери, но от этого мое желание встретиться с ней становилось еще более настойчивым. Какое интересное и удивительное приключение — найти мать, которой ты не знаешь! В одном слове «мать» заключено столько прелести!

Любовь моя к ней становилась еще сильней при мысли, что ее обижают, что она унижена, опечалена, быть может, даже страдает; я допускала и это и делила с ней ее унижение и горе. Мое самолюбие страдало от обид, которые она терпела; мне кажется, я была бы счастлива доказать ей, что они и меня уязвляют.

Может статься, мое чувство к матери не было бы таким сильным, если бы она была счастлива и благополучна и я не могла бы ждать от нее хорошего приема; но я приехала в тяжелую для нее минуту и верила, что она смягчится и станет мне доброй матерью, я рассчитывала, что огорчения пробудят в ней нежность ко мне.

Несмотря на все наши усилия, мы с госпожой Дарсир уже десять — двенадцать дней напрасно пытались напасть на ее след; я места себе не находила от нетерпения и горя. Везде и всюду мы расспрашивали о ней. Многие были с ней знакомы, все слышали о том, что с ней случилось, одни знали больше, другие меньше, но я не скрывала, что я ее дочь, наоборот, всюду говорила об этом — и, наконец, заметила, что меня щадят, рассказывают мне не все, что знают, но из этого немногого я заключала, что матери моей приходится нелегко.

Через двенадцать дней, видя тщету всех наших поисков, мы с госпожой Дарсир снова отправились на Королевскую площадь в надежде, что маркиза еще раз там побывала и, узнав, что ее спрашивали две дамы, оставила свой адрес на случай, если они явятся еще раз.

Но и эта попытка оказалась бесплодной: маркиза больше не приходила. В первый раз ей сказали, что маркиз и ее невестка вернутся только через три недели или месяц, и, вероятно, она решила ждать. Так думала госпожа Дарсир, и я с ней согласилась.

Огорченная этой неудачей и не видя конца своим тревогам, я вспомнила, что мы живем в том же квартале, что госпожа Дарнейль, наша попутчица, адрес которой я могла узнать у маркиза де Вири; вы помните, что я завязала с нею дружеские отношения и обещала ей непременно дать знать о себе.

Я предложила госпоже Дарсир навестить эту даму, поскольку мы находились совсем близко от улицы Людовика Святого; та согласилась, и в первом же доме, где мы спросили о маркизе де Вири, нам объяснили, что он живет рядом. Один из слуг госпожи Дарсир постучался в дверь особняка.

Никто не открывал; на повторный стук, довольно много времени спустя, вышел очень старый слуга с длинными седыми волосами и, не дожидаясь вопроса, сообщил, что господин де Вири с женой уехали в Версаль.

— Мы спрашиваем не его,— ответила я,— а госпожу Дарнейль.

— Ах, госпожу Дарнейль! Она здесь не живет,— сказал он.— Но, может быть, вы те дамы, что недавно приехали из провинции?

— Да, и здесь уже живем десять или двенадцать дней,— ответили мы.

— Так будьте добры подождать минутку,— сказал он,— я сейчас позову горничную барыни; она просила дать знать, как только вы появитесь.

Он покинул нас и очень медленно отправился звать женщину, которая сразу же спустилась и подошла к дверце кареты.

— Можете ли вы,— спросила я ее,— сказать нам, где живет госпожа Дарнейль? Мы надеялись увидеть ее здесь.

— Нет, сударыня, она не живет тут,— сказала женщина,— но не вы ли, мадемуазель, та барышня, что приехали с ней вместе в Париж и одолжили ей денег? — добавила она, обратившись ко мне.

— Да, не одолжила, а просто заставила ее взять,— сказала я,— и мне бы очень хотелось увидеть эту даму. Где же она живет?

— В предместье Сен-Жермен,— сказала она (это был как раз квартал, где мы жили).— Я даже была у нее позавчера, только не помню названия улицы; она просила меня, пока нет моих господ, разузнать, где вы остановились, не приходил ли кто от вас и при случае передать для вас эти два луидора, которые она мне оставила.

Я взяла деньги.

— Постарайтесь,— сказала я ей,— повидать ее завтра; только хорошенько запомните, где она живет, а я пришлю кого-нибудь за ответом через два-три дня.

Она обещала, и мы уехали.

Возвращаясь домой, мы заметили через два дома от нас большую толпу людей. Из всех окон высовывались головы, обыватели громко обсуждали какое-то происшествие или несчастный случай; мы стали спрашивать, в чем дело.

В это время к дому подошла, выбравшись из толпы, наша хозяйка — полная, довольно красивая мещанка; видимо, она имела какое-то отношение к происшедшему. Она сильно жестикулировала и все пожимала плечами. За ней следовало несколько человек, в том числе кое-как одетый мужчина в фартуке, что-то говоривший нашей хозяйке, держа шапку в руке.

— Что тут произошло, сударыня? — спросили мы, когда она подошла.

— Через минуту я вам все расскажу, сударыни,— отвечала она,— мне надо прежде всего закончить вот с ним.

Они зашли в дом.

Через несколько минут хозяйка постучалась к нам.

— Я только что стала свидетельницей необыкновенного происшествия, перевернувшего всю мою душу,— сказала она.— Человек, которого вы видели со мной,— хозяин харчевни недалеко отсюда. Дней десять тому назад у него поселилась довольно прилично одетая особа; судя по разговору и манерам, эта дама не из простых. Я только что разговаривала с ней и не могу прийти в себя от удивления. Вообразите себе, сударыни, что на третий день после приезда она захворала горячкой; хозяин ее не знает, до сего дня не получает никаких денег, несмотря на то что она обещала расплатиться на другой же день. Вы понимаете, что ее болезнь потребовала больших расходов, издержки опять-таки легли на плечи хозяина, он за все платил. Но ведь он человек небогатый. Сегодня дама чувствует себя немного лучше; между тем лекарь, который отворил ей кровь, и аптекарь, поставлявший лекарства, желают получить деньги за свои услуги. Пришли к ней — ей уплатить нечем; они к хозяину харчевни — мол, звал к больной, так плати. А он еще за прежнее не получил и не хочет нести новые расходы.

Тут приезжает его постоянный клиент, торговец из провинции. Все комнаты заняты, только комнату этой дамы хозяин считает свободной, поскольку она ему не платит. Он является к ней и просит ее куда-нибудь переехать и освободить помещение, коль скоро имеется возможность сдать его хорошему постояльцу: тот должен занять комнату, как только закончит свои деда в городе. И еще хозяин сказал: «Вы мне много задолжали, но я не требую с вас денег, оставьте в залог что-нибудь из платья, но не лишайте меня заработка». В ответ эта дама, которая немного поправилась, но все еще слишком слаба для переездов, стала просить, чтобы он не беспокоился: она все уплатит сполна и даже намерена отблагодарить его за все заботы через неделю, не больше; она отправит его с письмом к лицу, от которого он получит хорошее вознаграждение, надо только немножко потерпеть. А в залог она ничего не может ему оставить, кроме белья и платья, которые ему все равно не пригодятся, а ей, безусловно, необходимы, и наконец, если бы он знал, кто она, он понял бы, что она его не обманет.

Я передаю вам то, что она при мне говорила хозяину, но он все же заставил ее выйти из комнаты и запереть сундук, который оставлял себе в залог, так что спор происходил уже в общей зале, и хозяин с дочкой кричали на нее, но она отказывалась уйти. Они подняли такой шум, что сбежался народ, многие даже вошли в эту комнату. Я возвращалась от одной приятельницы, поблизости отсюда дом, где устроен, трактир, принадлежит мне, я сдаю трактирщику это помещение, ну и остановилась узнать, из-за чего шум. Хозяин увидел меня, попросил войти и все рассказал. А женщина только плакала и твердила то, что вы уже знаете; вид у нее был сконфуженный и совсем убитый; она все время утирала слезы и вздыхала, а лицо у нее такое бледное, даже сказать вам не могу. Она отвела меня в сторону и стала умолять, чтобы я повлияла на трактирщика, если имею какую-нибудь власть над ним; она просила отсрочки всего на несколько дней и дала мне слово, что уплатит ему все; ее голос и весь вид внушили мне жалость и даже уважение. Разговор шел всего-то о десяти экю; да пусть они пропадут, я от этого не обеднею, а господь мне воздаст, с ним в убытке не останешься. Я и сказала, что уплачу за нее. Она поднялась обратно в свою комнату, ей вернули сундучок, а я привела трактирщика к себе, чтобы расплатиться с ним. Вот, сударыни, слово в слово все, что я там слышала; разжалобила меня дамочка, будь что будет, но я бы вовек не знала покоя если бы я не отдала эти десять экю.

Нас с госпожой Дарсир эта история взволновала. Мы жалели бедную женщину, которая в такую тяжелую минуту больше плакала, чем спорила; мы очень хвалили хозяйку за ее поступок, и обе хотели внести и нашу лепту в доброе дело.

— Трактирщик получил плату за постой,— сказали мы ей,— он теперь подождет; но это еще не все: у бедной женщины, по-видимому, нет денег, она только что перенесла тяжелую болезнь, ей еще целую неделю надо жить у этого человека, и навряд ли он будет считаться с ее состоянием и заботиться, чтобы она скорее поправилась. Будьте же так добры, сударыня, передайте ей от нас эту небольшую сумму (мы вручили ей девять или десять экю).

— С величайшей радостью, я немедленно отнесу ей деньги,— сказала наша хозяйка и вышла.

Возвратясь, она рассказала, что застала больную в постели, та очень утомилась от всех треволнений, у нее снова поднялся жар, а что касается десяти экю, она покраснела, принимая их, и заклинала нас считать, что берет их в долг; благодарность ее только возрастет, если мы на это согласимся, она скоро получит деньги и обязательно покроет свой долг.

Ее любезный ответ очень нам понравился и укрепил наше уважение к ней. Эта благородная гордость говорила о душе незаурядной, и нам приятно было сознавать, что мы не напрасно пришли ей на помощь. Не помню, почему мы сами не пошли ее навестить, хотя были очень расположены к ней. Я даже подумала, не предложить ли госпоже Дарсир сделать этот визит, а она потом призналась, что и у нее было такое же точно желание.

Я особенно жалела эту незнакомку, потому что все вспоминала свою матушку; конечно, выпавшие на ее долю неприятности не шли ни в какое сравнение с бедой, в какую попала эта несчастная дама, но маркизе трудно мириться с теми обстоятельствами, которые для простых людей вполне приемлемы и переносимы. Дальше этого моя фантазия не шла, но и в подобном положении нельзя не пожалеть немолодую женщину и не посочувствовать ее горю.

Однако я никак не могла разыскать маркизу и пришла к решению подождать еще с неделю и опять заехать к маркизу-сыну: к тому времени он уже должен был вернуться из деревни; у него я непременно узнаю о местопребывании моей матери, да и она не преминет зайти к нему по его возвращении.

Через два-три дня после того, как мы послали деньги незнакомке, мы с госпожой Дарсир отправились часов в одиннадцать к обедне (был праздничный день); на обратном пути домой я увидела неподалеку от нашей кареты какую-то женщину и тотчас признала в ней горничную маркиза де Вири, с которой мы разговаривали на улице Людовика Святого. Как вы помните, я обещала ей прислать кого-нибудь, чтобы узнать адрес госпожи Дарнейль, она не могла вспомнить его при первой встрече с нами; я точно исполнила свое обещание, но посланному ответили, что горничной нет дома. По своей оплошности я забыла послать к ней вторично, хотя вовсе не отказалась от этой мысли. Поэтому я очень обрадовалась, увидя ее, и поделилась своей радостью с госпожой Дарсир, которая также узнала горничную.

Женщина эта увидев нас издали, тоже как будто узнала нас и задержалась на пороге трактира, куда видимо, собиралась войти.

Поравнявшись с нею, мы остановили карету, и женщина тотчас же поклонилась нам.

— Я очень рада, что встретила вас! — сказала я.— Вероятно, вы идете к госпоже Дарнейль или были у нее? Теперь вы нам скажете, где она живет.

— Если вы будете так добры и подождете немного,— ответила она,— я забегу только шепнуть словечко одной даме, которая остановилась в этом трактире, а затем смогу ответить на ваш вопрос, мадемуазель; извольте подождать одну минуточку.

— Даме! — повторила с удивлением госпожа Дарсир: она знала от трактирщика, что у него живет сейчас только одна женщина.— Кто же эта дама? — продолжала она и, обернувшись ко мне, сказала: — Не та ли это особа, которую мы ищем, с которой случилась давешняя неприятная история?

— Она самая,— сразу подхватила горничная, не дав мне времени ответить.— Вы говорите, конечно, о ее споре с трактирщиком, который гнал ее из своей харчевни?

— Совершенно верно,— сказала госпожа Дарсир,— и раз вы знаете, кто эта дама, не объясните ли вы нам, каким образом она дошла до такой крайности? Судя по всему, это дама из общества.

— Вы не ошиблись, сударыня,— отвечала горничная.— Даме этой совсем негоже терпеть подобное обхождение; она даже заболела от этого.

— Мне кажется,— сказала госпожа Дарсир,— нам следует навестить ее, если она не возражает. Поднимитесь к ней, дочь моя (так она называла меня).

— Конечно, вы можете подняться, сударыни,— сказала горничная,— но разрешите прежде мне одной войти наверх, чтобы предупредить даму о вашем посещении и узнать, не слишком ли взволнует ее этот визит; возможно, она попросит вас не подвергать ее сейчас непосильной тревоге.

— Нет, нет,— воскликнула госпожа Дарсир, которая была, возможно, немного любопытна, но еще в большей степени добра,— нет, этого можно не опасаться; одна особа на днях посетила ее по нашему поручению, и я уверена, что она охотно примет нас. Но все же предупредите ее, если считаете нужным, а мы поднимемся вслед за вами; вы войдете первая и скажете, что ее желают видеть две дамы, живущие в большой гостинице рядом с трактиром, и что на днях наша хозяйка приходила к ней по нашей просьбе. Она догадается, о ком идет речь.

Мы сразу вышли из кареты, и все получилось так, как мы ожидали. Пришлось подняться всего на несколько ступенек: дама жила во втором этаже, со двора. Горничная не напрасно спешила опередить нас: действительно, она была права, желая предупредить незнакомку, у нее были на то основания, хотя нам она ничего не сказала; мы приостановились на минуту в дверях комнаты, напротив которых стояла кровать; таким образом, когда горничная отворила дверь, мы увидели больную, полулежавшую на подушках; она тоже увидела нас, несмотря на то что мы стояли в темном коридоре; мы узнали ее, и удивление, выразившееся на ее лице, подтвердило, что мы не ошиблись.

Дверь осталась полуоткрытой; больная смотрела на нас, мы на нее.

— Боже, дитя мое,— шепнула мне госпожа Дарсир,— ведь это госпожа Дарнейль?

В это время больная умоляюще сложила руки и со вздохом протянула их ко мне, устремив на меня потухший, страдальческий и все же нежный взгляд.

Не ожидая объяснений, я подбежала и так ласково обняла ее, что она заплакала, не в силах произнести ни слова. Слезы душили ее.

Потом, когда у нее прошло волнение первых минут, в котором было, пожалуй, столько же смущения, сколько желания довериться, она сказала:

— А я уже вынесла себе жестокий приговор: не видеть вас более, и никогда еще мне не доводилось приносить такую тяжелую жертву — это самая горькая печаль из всех, что гнетут меня в теперешнем моем положении.

Вместо ответа я только удвоила свои ласки и поцелуи.

— Ах, полно, сударыня, полно,— сказала я, сжимая ее руку, тогда как другую она протянула госпоже Дарсир,— неужели вы считали, что у нас нет ни чувства, ни разума? Ах, кто может быть уверен, что его никогда не постигнет несчастье! Или вы думали, что мы способны забыть о том уважении, каким обязан вам каждый? Что б ни случилось с такой женщиной, как вы, она не может потерять право на почитание окружающих.

Госпожа Дарсир повторяла те же слова, и, действительно, никакие другие не могли бы и в голову прийти; достаточно было на нее взглянуть, чтобы понять: в этом грязном трактире ей не место.

У горничной глаза наполнились слезами, она стояла поодаль от нас и молчала.

— Напрасно вы не открыли нам истину при первой же встрече,— сказала я горничной.

— Да я и сама хотела вам сказать,— возразила она,— но не смела нарушить приказание моей госпожи; я прослужила ей целых семнадцать лет, потом она устроила меня к маркизе де Вири; но все равно, я считаю мою прежнюю хозяйку своей настоящей госпожой, а она не позволяла сказать вам всю правду, когда вы наведывались.

— Не сердитесь на нее,— попросила больная,— я никогда не забуду ее сердечной привязанности ко мне. Вы не поверите, но в эти дни она приносила мне последние свои деньги, в то время как пять или шесть очень близких моих друзей — людей богатых, когда я обратилась к ним за помощью, не решились одолжить мне небольшую сумму, которая избавила бы меня от крайней нужды; они ограничились только несколькими словами сочувствия. Правда, я отказалась взять у нее деньги, как раз в это время подоспела помощь от вас. А ваша хозяйка выручила меня из самой ужасной беды. Я смогу оплатить все свои долги через несколько дней, но благодарность моя будет вечной.

Не успела она закончить, как явился лакей госпожи Дарсир и сообщил, что стряпчий ждет ее в карете у дверей трактира и должен срочно сообщить нечто важное.

— Я знаю, о чем речь,— сказала она,— мы переговорим прямо в карете, и я сейчас же вернусь. А вы, сударыня,— обратилась она к больной,— забудьте о том, что с вами случилось; успокойтесь и подумайте, чем мы можем вам помочь. Ваше положение не оставит равнодушным ни одного порядочного человека, всякому лестно быть полезным женщине, подобной вам.

Незнакомка ответила на ее слова только слезами умиления и сжала ее руку в своих руках.

— По правде говоря,— сказала она, когда госпожа Дарсир вышла,— в моем горе я познала и счастье; подумайте только, кто пришел мне на помощь! Не друзья, не свойственники, с кем я провела большую часть своей жизни, даже не дети; у меня они есть, мадемуазель, вся Франция об этом знает,— но они от меня бегут, они меня покинули. Я могла бы погибнуть самым жалким образом, имея такие огромные связи, если бы не вы мадемуазель, а ведь вы меня не знаете, ничем мне не обязаны, и все же именно вы, с сердечной отзывчивостью, со всем мыслимым очарованием заменили мне разом и друзей, и родственником, и детей; что было бы со мной без вашей приятельницы, с которой я тоже познакомилась в этой почтовой карете; что было бы со мной без этой славной девушки, которая прислуживала мне (позвольте упомянуть и ее, ибо усердие и преданность делают ее достойной чести стоять рядом с вами), и, наконец, что бы я делала без вашей квартирной хозяйки, которая никогда меня не знала, которая шла своей дорогой и вдруг сжалилась надо мной: вот те, что не дали мне умереть в нищете и безвестности, столь удивительной для человека моего звания. Что такое наша жизнь и как ничтожен свет!

— Бог мой,— сказала я, тронутая до глубины души ее словами — постарайтесь, сударыня, забыть, как вам и советовала госпожа Дарсир, все эти несчастья, я присоединяюсь к ее совету; доставьте нам удовольствие видеть вас спокойной; утешьте нас, ведь нам тяжело видеть ваше горе.

— Вы правы, довольно плакать,— сказала она,— нет бедствий и печалей, которые не отступили бы перед сердечной добротой. Давайте поговорим о вас, мадемуазель: где же ваша матушка, к которой вы приехали после столь долгой разлуки? Расскажите о ней. Вы еще не встретились? Или она в отъезде? Ах, мадемуазель, как она должна любить вас, как счастлива она, что имеет такую дочь! По воле небес у меня тоже есть дочь, но не мне на нее жаловаться, совсем напротив.

Последние слова она произнесла упавшим голосом.

— Ах, сударыня,— ответила я, тоже вздохнув,— вот вы говорите, что моя матушка должна меня любить. Увы, я не могу этим похвалиться. Хорошо еще, если она захочет увидеться со мной, хотя потеряла меня из виду уже почти двадцать лет. Но тут не обо мне речь, обо мне в другой раз. Теперь важнее всего вы. За вами плохо ходят, вам нужна сиделка, отправляясь домой, я скажу трактирщице чтобы она сегодня же приставила к вам сиделку.

Я ожидала, что она что-нибудь ответит на мое предложение, но она вдруг залилась слезами, а потом, вернувшись к моему рассказу, спросила задумчиво и с глубоким чувством:

— Так вы говорите, что на целых двадцать лет потеряли из виду свою мать? Невозможно слышать это без боли в сердце. Праведное небо, как должна казнить себя ваша мать! Не меньше, чем я! Ах, скажите, мадемуазель,— спросила она, не дав мне времени собраться с мыслями,— почему она покинула вас? Какая тому причина? Откройтесь мне, прошу вас.

— Причина та,— ответила я,— что мне не было еще и двух лет, когда она вторично вышла замуж, а спустя три месяца после свадьбы новый муж увез ее в Париж; там у нее родился сын, вытеснивший меня из ее сердца или, по крайней мере, из ее памяти, и с тех пор рядом с ней не было никого, кто напомнил бы ей обо мне; я за всю жизнь получила от нее всего три или четыре письма и до последнего времени жила у тетушки, которая меня приютила. Но вот уже четыре месяца, как тетушка моя умерла; я прожила у нее шесть или семь лет, не имея никаких сведений о матушке, хотя писала ей много раз, но без всякого результата; теперь я приехала в Париж, но узнала, что она уже два года как овдовела и не живет там, где я надеялась ее найти. Не живет она и у сына, который сейчас со своей женой-маркизой уехал в деревню; слуги тоже не знают, где находится его мать, хотя она приходила в его особняк несколько дней тому назад; так что я ума не приложу, как мне ее разыскать, все мои попытки бесплодны; вдобавок ко всему меня очень тревожит и удручает предчувствие, что с ней случилось что-то плохое; я слышала, что этот любимый сын, которому она целиком отдала свое сердце, недостоин ее нежности и относится к ней не так, как бы следовало. Ясно одно: она скрывается, прячется от людей; никто не знает, где она нашла убежище, но моей матери не пристало находиться в безвестности. Ведь так может поступить лишь человек бедный, не имеющий средств к жизни и потому не желающий, чтобы его видели в беде и унижении.

Я не могла удержаться от слез, рассказывая об этом; а у незнакомки, раньше все ревмя плакавшей, теперь вдруг высохли слезы. Она не сводила с меня глаз; в ее пристальном взгляде можно было прочесть тревогу и смятение; она с трудом, как мне показалось, переводила дух.

Я замолчала, а она продолжала пристально смотреть на меня. Выражение ее лица поразило меня. Я была смущена, мне передалось волнение, какое я читала в ее чертах; мы долго молча смотрели друг на друга, не понимая еще причины этого молчания, но уже смутно догадываясь о ней. Вдруг она срывающимся голосом задала мне еще один вопрос

— Мадемуазель,— сказала она,— мне кажется, я знаю вашу матушку. Где, скажите, пожалуйста, живет ее сын, куда вы ходили справляться о ней?

— На Королевской площади,— ответила я; голос у меня дрожал еще сильнее, чем у нее.

— Как его зовут? — спросила она едва слышно, жадно впившись в меня глазами.

— Его зовут маркиз де ...— ответила я, вся дрожа.

— О моя дорогая Тервир! — воскликнула она, кидаясь в мои объятия.

При этом имени я сразу поняла, что передо мной моя мать. Я так громко вскрикнула, что напугала госпожу Дарсир, как раз поднимавшуюся по лестнице после разговора с поверенным.

Не сообразив сразу, что может означать этот крик, тем более в таком подозрительном трактире, населенном бог знает какими людьми, она тоже отчаянно вскрикнула и стала звать на помощь.

На шум сбежались перепуганный трактирщик, его дочь и лакей госпожи Дарсир; все спрашивали, что случилось.

— Я ничего не знаю,— сказала она,— но следуйте за мной; только что послышался крик из комнаты больной дамы, где я оставила молодую особу, с которой приехала. На всякий случай пойдемте со мной.

Все вместе они вошли в комнату, где застали меня, безмолвную, ослабевшую, бледную, в каком-то оцепенении, плачущую от радости, удивления и горя.

Моя мать была в обмороке; она лежала как мертвая, не подавая признаков жизни, в моих объятиях, а горничная хлопотала вокруг нее, стараясь привести ее в чувство.

— Что здесь происходит? — спросила госпожа Дарсир.— Что с вами, мадемуазель?

Я могла ей ответить только вздохами и слезами; потом указала ей на мою мать, как будто этот жест мог ей что- нибудь объяснить.

— Что случилось? — снова спросила она.— Неужели она умирает?

— Нет, сударыня,— вмешалась горничная,— но она узнала свою дочь, и ей стало худо.

— Да,— сказала я тогда, с трудом выговаривая слова,— это моя матушка.

— Ваша матушка! — воскликнула госпожа Дарсир подбегая, чтобы помочь нам.— Боже мой! Маркиза де ...! Как это могло случиться!

— Маркиза! — в свою очередь ахнул трактирщик, всплеснув руками.— Господи, такая благородная дама! Если бы я знал, кто она, я бы поостерегся наносить ей обиду.

Между тем моя матушка, окруженная заботами, открыла глаза и начала постепенно приходить в себя. Обойду молчанием нежности и ласковые слова, какие мы говорили друг другу. Трогательные обстоятельства, при которых мы встретились, новизна нашего знакомства и радость видеть ее и называть своей матерью, длительная разлука, на которую она меня обрекла, даже ее вина передо мной и победа моей любви над ее равнодушием — все это делало ее для меня дороже, чем если бы я постоянно жила в ее доме.

— О Тервир, о милая дочь,— говорила она,— твои ласки так жестоко обличают мою вину!

Но мы дорого заплатили за восторги и радость встречи.

То ли душевные потрясения надломили ее организм, то ли горе и лихорадка подорвали ее силы, но через несколько дней у нее обнаружился паралич всей правой стороны тела; вскоре паралич поразил и левую сторону и уже до самой своей смерти матушка не смогла от него оправиться.

Я предложила в тот же день перевезти ее в нашу гостиницу, но сильная горячка, сопровождавшаяся слабостью, нам помешала; вызванный нами лекарь не разрешил трогать ее с места.

Тогда, не видя другого выхода, я решила сама переехать к ней, чтобы не оставлять ее одну; я послала бывшую горничную матушки, все еще не оставлявшую нас, позвать трактирщика, чтобы снять для меня помещение рядом с матушкиным, но она стала уверять меня, что все комнаты в трактире заняты

— Тогда я попрошу поставить мне кровать рядом с вашей,— сказала я.

— Нет, это невозможно,— возразила она,— об этом и думать нечего. Здесь слишком тесно. Нет, дитя мое, берегите ради меня свое здоровье, здесь вы не сможете отдохнуть, а я буду беспокоиться, и мне это только повредит. Вы живете совсем близко; навещайте меня как можно чаще, а с меня хватит и сиделки.

Я продолжала настаивать на своем, ибо не могла согласиться оставить ее одну в этой унылой трущобе, но она и слышать об этом не хотела. Госпожа Дарсир встала на ее сторону; решено было, против моего желания, что я буду только навещать ее, в ожидании, пока можно будет перевезти ее в другое место. Поэтому утром, едва встав с постели, я тотчас отправлялась к ней и уходила только вечером. Обедала я тут же в трактире, по большей части весьма плохо, но зато я видела матушку и была очень довольна.

Ее паралич огорчал меня безмерно, но врачи говорили, что он пройдет; в этом они обманулись.

На другой день после нашей встречи она рассказала мне свою историю.

Прошло действительно не больше полутора лет с тех пор, как маркиз, ее муж, скончался в жестоких страданиях. Она была очень счастлива с ним; их союз за все двадцать лет совместной жизни ни разу не был ничем омрачен.

Сын их, предмет безграничной любви своих родителей, был очень хорош собой; но матушка пренебрегла воспитанием его ума и сердца; по слабости и снисхождению она не сумела уберечь его от самых глупых и пошлых предрассудков гордости и чванства. Сыну этому, одному из самых завидных женихов Франции, было восемнадцать лет, когда отец, человек баснословно богатый, предчувствуя близкую смерть, решил женить его. Посоветовавшись с супругой, без которой он ничего не предпринимал, маркиз просил для сына у герцога де ... руки его дочери.

Маркиза, обожавшая, как я уже говорила, своего сына и жившая исключительно для него, не только одобрила намерения мужа, но и торопила с их осуществлением.

Герцог де ... не мог мечтать о лучшей партии для своей дочери и с радостью принял предложение; через две недели молодые люди были обвенчаны.

Не прошло и нескольких дней после свадьбы, как маркиз (я говорю об отце) серьезно занемог и прожил всего лишь шесть или семь недель. Все богатство семьи принадлежало ему одному; вы уже знаете, что моя мать была бесприданница и, когда маркиз женился на ней, не имела ничего, кроме «вдовьей доли» после моего отца; я уже говорила, что средства эти были совсем незначительны, а кроме этих денег, матушка владела лишь несколькими клочками земли, которые числились за ней, но не имели, в сущности, никакой цены. Правда, маркиз признал за ней в брачном контракте значительную сумму в качестве якобы ее приданого, с правом распоряжаться ею по своему усмотрению, но маркиза была слишком ослеплена любовью к сыну (а может быть, провидению угодно было наказать ее за преступное небрежение к родной дочери).

Так или иначе, но она имела неосторожность отказаться от своих прав в пользу сына и удовольствоваться скромной пенсией, которую он обязался ей выплачивать; она согласилась на это тем более охотно, что по договоренности между ними сын брал ее в свой дом на полное содержание.

Через два дня после смерти маркиза она переехала к сыну. На первых порах ее приняли весьма учтиво. Прошел месяц, она не могла пожаловаться на дурное обращение, но и похвалиться любовью и вниманием молодой четы тоже не могла; с ней обращались вежливо, но холодно; от такого обхождения сжимается сердце, но объяснить посторонним подобные огорчения бывает очень трудно.

По истечении месяца в отношении к ней сына стало проскальзывать пренебрежение, чего раньше не было. Невестка маркизы, женщина гордая и надменная, случайно увидев среди гостей маркизы нескольких недостаточно щегольски одетых провинциальных дворян, исполнилась презрения к ним и к своей свекрови, считая, что покойный маркиз оказал ей слишком много чести, женившись на ней. Она стала еще холоднее относиться к маркизе, с каждым днем оказывала ей все меньше внимания и порой даже переступала границы благовоспитанности.

Моя мать, тоже не лишенная высокомерия, была жестоко оскорблена и высказала однажды свое неудовольствие.

— Я освобождаю вас,— сказала она,— от обязанности уважать свекровь; можете меня не уважать, это дело ваше, а не мое, пусть общество осудит вас за это, но я не потерплю, чтобы вы пренебрегали правилами вежливости, в коей вы не посмели бы отказать даже своей ровне.

— Как, сударыня, я нарушила правила вежливости? — отвечала ее невестка, удаляясь в свой будуар.— Упрек, право же, нешуточный, я была бы очень огорчена, если бы заслуживала его; что же касается уважения к вам, то надеюсь, что общество, чьим судом вы мне угрожаете, менее требовательно на этот счет, чем вы.

Мать вышла, возмущенная этим ироническим ответом, и пожаловалась спустя некоторое время сыну, но получила не большее удовлетворение, чем от разговора с невесткой. Он только посмеялся над их ссорой, сказав, что это женские дрязги, что через день они помирятся и он не хочет вмешиваться в их споры.

Пренебрежительное отношение молодой маркизы к свекрови не было для него новостью; он знал, что она усматривала большую разницу между захудалым дворянским родом свекрови и знатной фамилией покойного маркиза - свекра; сын не раз слышал, как она подтрунивала над этим, и не возражал ей. Он был доволен, что молодая женщина отдавала дань голубой крови его отца, и предоставлял ей глумиться над скромным происхождением его матери: быть может, он и сам презирал свою мать и не считал ее достойной себя. Кто знает, какие пустые и нелепые мысли могут закрасться в голову молодого повесы, который носит громкое имя и обо всем судит вкривь и вкось! Есть ли на свете вздор, какой не нашел бы у него полного признания?

В конце концов моя матушка оказалась без всякой защиты — у нее не было ни родных, чье вмешательство могло бы пресечь это глумление, ни друзей, на чью помощь она могла бы опереться; да и бывают ли верные и самоотверженные друзья у того, кто потерял свое состояние и место в обществе, у того, чья честь зависит от доброты или злобы людей, коим он все отдал, а судьба — от их способности чувствовать благодарность?

Покинутая сыном, презираемая невесткой, служившая мишенью для насмешек всего дома и поминутно страдая от холодной дерзости челяди, не желавшей ей прислуживать, как положено, матушка однажды утром ушла из дома своего сына. Она перебралась в маленькую квартиру, которую для нее сняла преданная горничная, не пожелавшая ее покинуть, та самая, о которой я упоминала выше. По соглашению маркизы с сыном он должен был и этой женщине выплачивать небольшую пенсию в сто экю, из которой она уже восемь лет не получала ни единого су.

Покидая дом сына, маркиза оставила ему письмо, в котором объясняла причины своего ухода; она описывала в нем все безобразия, которые ей приходилось терпеть, и просила выплатить причитающуюся ей пенсию хотя бы за полгода; она еще ничего не получила от сына, а между тем половина этих денег была ей совершенно необходима для покупки множества вещей, без которых ей невозможно было жить, вернее, прозябать в своем новом жилье. Кроме того, она просила прислать ей кое-что из ее личной мебели, которую она перевезла к нему, поселившись в его доме, но не могла сразу вывезти, перебираясь на новую квартиру.

Сын получил ее письмо вечером, вернувшись с охоты; по крайней мере, так он сказал матери на следующий день; навестив ее в новом доме, он сообщил, что молодая маркиза пришла бы тоже, но чувствует себя не совсем здоровой.

Он пытался уговорить матушку вернуться домой; по его словам, она уехала без всякой основательной причины в минуту раздражения, в оставленном ею письме содержатся одни лишь пустяки, не заслуживающие внимания; неужели она хочет прослыть сварливой, вспыльчивой и несносной особой? Он приводил ей еще множество подобных доводов, но они не возымели действия.

Маркиза их и слушать не хотела и противилась его уговорам столь решительно, что сыну ничего иного не оставалось, как объявить все ее обиды игрой воображения и притвориться, будто он не понимает, что ей нужно.

Визит его кончился тем, что, пожав несколько раз плечами и сто раз всплеснув руками «от удивления», он обещал прислать ей деньги вместе с принадлежащей ей мебелью; но когда мебель прибыла, оказалось, что часть ее заменена другой, менее ценной и не столь красивой, так что маркиза очень мало выручила за нее, когда решилась ее продать, чтобы свести концы с концами в дни крайней нужды, наступившей очень скоро. Из полугодовой пенсии она получила только треть, и в дальнейшем суммы эти ей выплачивали так неаккуратно, что она вынуждена была выехать из своей квартиры; после этого маркизе пришлось скитаться по меблированным комнатам, переезжая на новое место по требованию очередной хозяйки каждый раз, как она не могла вовремя уплатить.

Во время этих частых и печальных переездов с места на место ей пришлось уволить горничную, которая всюду следовала за ней и очень неохотно рассталась со своей госпожой, когда та рекомендовала ее маркизе де Вири.

В это же время вдова одного офицера, которой моя мать когда-то оказала большую услугу, пригласила ее на несколько месяцев погостить в ее маленькой усадьбе недалеко от Парижа.

Матушка там заболела, и, несмотря на помощь скорее щедрой, нежели богатой вдовы, эта болезнь поглотила все деньги, какие у нее были с собой. Поэтому, когда через два с половиной месяца деревенской жизни здоровье ее немного окрепло, она решила ехать в Париж, чтобы увидеться с сыном и получить пенсию, которую он задолжал за десять с лишним месяцев, или же обратиться в суд, если упорство неблагодарного сына принудит ее к этому.

Усадьба вдовы находилась в четверти лье от того места, где остановился наш дилижанс; тут моя мать села к нам в почтовую карету, и мы с госпожой Дарсир с нею познакомились. Почти не имея денег на дорожные расходы, она решила для экономии обедать отдельно от нас, а чтобы не оскорблять наших взоров видом знатной дамы, впавшей в нищету, она скрыла свое настоящее имя, и мы не могли узнать ее. Но продолжим мою историю.

Через неделю после нашей встречи в трактире мы решили, что пришло время поговорить с сыном маркизы, который должен был уже вернуться из деревни. Госпожа Дарсир снова вызвалась сопровождать меня.

Мы отправились с письмом от моей матери, в котором она сообщала молодому маркизу, что я его сестра. Полагая, что он будет обедать дома, мы постарались прибыть в половине второго, чтобы застать его наверняка. Но наши надежды не оправдались — дома была только маркиза, а сам он должен был приехать лишь через два дня.

— Не беда,— сказала госпожа Дарсир,— попросите проводить вас к маркизе.

Таково было и мое намерение. Мы поднялись; ей доложили, что ее спрашивают мадемуазель Тервир и еще одна дама. Мы слышали, как она ответила, что не знает таких, но мы все же вошли.

У маркизы собралось довольно большое общество приглашенных, видимо, к обеду. Она приблизилась ко мне и посмотрела так, будто спрашивала: «Что ей нужно от меня?»

Но я невзирая ни на ее ранг, ни на положение, какое она занимала в Париже и при дворе, ни на титулы, ни на окружающую роскошь помнила только, что это моя невестка; обо мне доложили как о мадемуазель де Тервир, ей бы следовало знать это имя; ведь это было имя ее свекрови; я подошла очень спокойно и вежливо, собираясь поцеловать ее.

На мгновение она заколебалась, не зная, следует ли допустить такую фамильярность (я так представляла себе ход ее мыслей, судя по выражению ее лица). Все же, подумав, она решила не отклонять мою любезность и даже слегка наклонила голову, небрежно и с принужденным видом принимая мой поцелуй.

При всей моей неопытности, я поняла по ее лениво-высокомерной мине, сколько в ней мелкого тщеславия. Наша собственная гордость помогает нам распознать ее в других; вообще же повадки гордецов выдают их с головой. К тому же я знала об этой черте ее характера, я была заранее предубеждена против нее.

Надо еще добавить — и это много значит в подобных случаях,— что у меня была достаточно аристократическая внешность, я держалась с достоинством и так, что никому не было бы зазорно признаться в родстве со мной.

— Сударыня,— обратилась я к ней,— судя по вашему удивленному виду, вы плохо расслышали мое имя; оно не может быть незнакомо вам: меня зовут Тервир.

Она продолжала молча смотреть на меня; я не сомневалась, что это был способ выразить мне свое пренебрежение.

— Я сестра господина маркиза,— добавила я невозмутимо.

— Мне очень жаль, мадемуазель, что его еще нет,— сказала она, попросив нас сесть.— Он вернется не раньше, чем через два дня.

— Да, мне уже говорили об этом,— ответила я,— но я пришла также, чтобы иметь честь видеть вас.

(Мне стоило немалых усилий произнести эти слова; но надо быть учтивой ради себя самой, хотя нередко те, к кому мы обращаемся, не заслуживают вежливости.)

— Дело мое очень серьезное,— продолжала я,— оно близко касается моего брата и меня, а также, по всей вероятности, и вас, сударыня, ибо речь идет о матери вашего мужа.

— Да,— ответила она с улыбкой,— но она обычно обращается со своими нуждами не ко мне, и я считаю, мадемуазель, что лучше подождать с этим делом, пока не приедет маркиз; с ним вы объяснитесь гораздо лучше.

Ее равнодушие возмутило меня. Я заметила по лицам окружающих, что к нашему разговору прислушиваются с интересом. Свое имя я уже назвала; все видели, что холодный тон маркизы не произвел на меня никакого впечатления; я говорила с ней твердо и спокойно, что придавало вес моим словам. Собравшиеся в гостиной господа с любопытством следили за нашей беседой (так уж устроены люди), и, чтобы наказать маркизу за невнимание к моей матери, я решила непременно продолжать разговор, который она хотела отклонить, считая его неудобным, утомительным, а быть может, и постыдным.

Правда, все свидетели этой сцены были ее, а не мои друзья, но я полагала, что их пристальное и коварное любопытство было опасно для нее; оно как бы заменяло им чувство справедливости.

Я была, кроме того, уверена, что они не осведомлены о бедственном положении моей матери и что, независимо от их ума и характера, все они будут неприятно поражены, когда узнают о таком скандальном происшествии.

— Сударыня,— отвечала я ей,— дела моей матери очень просты и понятны; они сводятся к тому лишь, что она просит следуемые ей деньги, без которых, как вы знаете, ей никак невозможно обойтись.

— Я же вам сказала,— возразила она,— что об этом надо говорить с маркизом; он скоро вернется, а я, право, не могу вмешиваться в их дела и не знаю, как и о чем они договорились.

— Но, сударыня, договорились они о том — возразила я таким же, как она, непринужденным тоном,— что ей будет выплачиваться пенсия, а матушка моя не получает этой пенсии уже около года; и вы, безусловно, имеете полное право вмешаться в дела вашей свекрови, которая настолько хорошо относилась к вам, что отдала вам все, что имела.

— А мне говорили, будто все то, что она отдала нам, сама она получила от покойного маркиза,— сказала она почти насмешливо,— я не считаю себя обязанной благодарить вашу матушку за то, что ее сын является наследником своего отца.

— Не забывайте, сударыня, что мать вашего супруга тем самым и ваша мать, так же как моя,— ответила я,— а вы говорите о ней, как о постороннем лице, и как будто недовольны своим родством с нею.

— Кто вам сказал, что я недовольна? И какая мне теперь польза от подобного неудовольствия? Ведь она от этого не перестанет быть моей свекровью, раз уже так пришлось, потому что покойному маркизу угодно было сделать ее матерью своего сына.

— Подумали ли вы хорошенько, сударыня, о том, что говорите? — сказала я, посмотрев на нее с чувством, близким к сожалению.— Как понять этот упрек покойному маркизу касательно его женитьбы? В конце концов если бы он не пожелал жениться на моей матери, то не появился бы на свет и его сын, который стал вашим супругом. Неужели вы желали бы, чтобы он вообще не родился? Можно подумать, что так, но вы, конечно, разумели что-то другое; я не сомневаюсь, что брат мой вам дорог и вы рады, что он живет на свете. Видимо, вы хотели сказать, что желали бы ему другую мать, более знатного рода, не правда ли? Ежели вы имели в виду именно это, то тревога ваша напрасна. Маркиз, конечно, был много богаче моей матери, и в этом смысле вы можете сетовать на нее сколько угодно, я не стану ее защищать. Но в остальном уверяю вас, что ее семья ничуть не уступает в родовитости покойному маркизу; он нисколько не унизил себя, женившись на моей матери. Спросите кого угодно в нашей провинции. Я удивляюсь, что брат сам не разъяснил вам этого; присутствующая здесь госпожа Дарсир, с которой я прибыла в Париж и чье имя всем известно, подтвердит справедливость моих слов. Поэтому, сударыня,— продолжала я, не давая ей времени ответить,— смело можете признать ее своей свекровью, вы ничем себя не уроните. Не стыдитесь держать себя с ней, как подобает невестке, в чем доныне вы ей отказывали. Исправьте допущенную вами несправедливость — ее наверняка порицают все, кто мог оказаться свидетелем, и она, конечно, неприятна вам самой; эта несправедливость вообще неоправданна, будь даже моя мать в тысячу раз хуже, чем вам кажется; обращайтесь с ней, как того требует ваше достоинство, ваше воспитание, ваше доброе сердце, ее нежность и доверие, с каким она отдала в ваши руки и в руки своего сына свою дальнейшую судьбу.

— Из вас получился бы отличный проповедник, мадемуазель! — сказала она, вставая и стараясь говорить безразличным и рассеянным тоном.— Я бы охотно дослушала вашу проповедь, но вынуждена отложить это удовольствие до другого раза; уже идут докладывать, что кушать подано. Вы обедаете с нами, сударыни?

Я тоже встала и ответила с негодованием:

— Нет, благодарю вас, сударыня; добавлю только два слова к моей, как вы сказали, проповеди. Моя мать, которая ничего себе не оставила, покинута своим сыном и вами и осуждена на крайнюю нищету; ей пришлось продать негодную мебель, которую вы ей отослали взамен ее собственной, оставшейся у вас. Вообразив, что ни вы, сударыня, ни ее сын не способны на черную неблагодарность, она уступила вам все права на свою долю наследства, выговорив себе лишь небольшую пенсию, в надежде на добросовестность своего сына и вашу; вы пригласили ее к себе, чтобы жить вместе, и обещали, что ее будут обслуживать, любить, уважать, как полагается. Вместо этого ее третируют, ее оскорбляют холодным пренебрежением, и даже слуги грубят ей. Вы принудили ее выехать из вашего дома и жить отдельно на ничтожную пенсию, которую вы к тому же вовремя не выплачиваете, не говоря уже о том, что на такую сумму прожить нельзя; сама по себе скудость этой пенсии говорит о доверии, которое моя мать к вам питала. Не ранее как вчера мы нашли в крайней нужде эту несчастную женщину, которая наказана за свою нежность к сыну и чьи интересы значат для вас так мало; я пришла сказать вам, сударыня, что она лишена самого необходимого, она не знает ни как жить, ни куда идти; теперь она больна, живет в жалком трактире, где занимает темную каморку, но и за это помещение она не может заплатить, и ее, почти умирающую, трактирщик собрался выбросить на улицу, если бы одна простая женщина, живущая по соседству, проходившая мимо и совершенно не знавшая, кто эта несчастная дама, не сжалилась над ней.

Я говорю «сжалилась» в самом прямом смысле слова, иначе не скажешь, надо называть вещи их именами. (Вы не можете представить себе, какое впечатление произвело на окружающих слово «сжалилась»; еще немного, и оно оскорбило бы их деликатный слух, показалось бы им чудовищным и безвкусным; но я постигла по какому-то наитию, что наилучший способ освободить это слово от низменного смысла и сделать его трогательным — это подчеркнуть его, поставить на нем ударение, не скрывая при этом, как мне самой тяжело и неловко его произнести)

И в самом деле, гости задвигались, зашептались, выражая всем своим видом недоуменное любопытство.

— Да, сударыня,— продолжала я,— вот в каком положении мы застали вашу свекроввь, когда пришли к ней вчера. Трактирщик уже собирался наложить арест на ее белье и платье, когда совершенно посторонняя женщина заплатила за нее из чистого человеколюбия, не имея никакого понятия, кто эта больная, и не рассчитывая, что деньги эти будут ей когда-либо возмещены.

Маркиза все еще в этом трактире, откуда мы не могли ее увезти, так как она очень слаба. Трактир находится в таком-то квартале, на такой-то улице, под такой-то вывеской. Сообразите все это, сударыня, посоветуйтесь с вашими друзьями; других судей между вами и вашей свекровью я бы не желала; подумайте, хватит ли у вас теперь мужества сказать, что вы не вмешиваетесь в ее дела. Моего брата нет, вот письмо, которое она ему написала, я взялась его передать и оставляю его здесь. Прощайте, сударыня.

В это время зазвонил колокол, призывавший мою подругу, монахиню, к молитве; она ушла, не закончив свою историю, отвлекшую меня от печальных мыслей; правда, история оказалась более длинной, чем предполагала сама рассказчица; конец ее я не премину вам доставить вместе с продолжением моего собственного рассказа.