Онлайн чтение книги Жизнь против смерти
СТАЛИНГРАД В ПРАГЕ

Митин класс читал на уроках немецкого языка журнал «Wir lernen deutsch»[65]«Мы изучаем немецкий язык» (нем.). . Представьте себе, что это гнусное изданьице поместило статью, в которой прославлялась река Волга. Нацисты расхваливали Волгу необычайно. Дескать, это самая большая, самая длинная, самая рыбная европейская река, на ее берегах издавна жили немцы Поволжья; Волга — это древний путь из Восточной Европы в Азию (в таких статейках всегда пишут о древних торговых путях!), и новая Европа будет счастлива, когда победоносные войска фюрера займут осажденный Сталинград — что является вопросом лишь нескольких дней, если не часов, — когда они достигнут берегов Каспийского моря и гордо водрузят на них непобедимое, украшенное свастикой знамя Германии. Третья империя усовершенствует сеть каналов, соединяющих восточноевропейские реки, и наши соотечественники повезут по Волге нефть и лес, осетров и зерно, — словом, урожай и богатства этой плодородной страны, с благословения не только немецкого, но и русского населения, которое любовно величает эту реку «Mütterlein Wolga»[66]«Матушка Волга» (нем.). .

Эта статья превосходила все остальное! Наглецы! Пусть немцы пишут об отце Рейне — пожалуйста, мы не собираемся отнимать его у них. Но когда печатают слово «Волга» готическим шрифтом и называют «Mütterlein Wolga», можно лопнуть от злости. Все мальчики пришли в негодование от этой статьи. Но больше всех негодовал Митя. Он знал Волгу, потому что родился на ее берегах, он имел на нее как бы старинные права. Ведь в детстве он был капитаном одного из белых каспийских пароходов, плавал на полу в комнате и так громко гудел, подражая пароходной сирене, что мама затыкала уши. У Мити сохранились только бессвязные воспоминания о городе Горьком, но они были прекрасны и таинственны, как картинки в волшебном фонаре. Серебристый кролик с лоснящейся шкуркой шевелил ушами, когда в детском саду Митя кормил его; Али с раскосыми глазами держал книжку стишков, показывая картинки своей бабушке-татарке, и строго экзаменовал ее по чтению; перед Митей выплывала невиданно прекрасная забытая парусная яхта с тонкими сложными снастями и настоящим рулем, яхта, которую ему подарили на прощание Вася, Петя, Сережа, Николенька и Таня. Где эта яхта, куда она запропала? Что с ней случилось? Дома Мите никто не сказал, что ее унесли гестаповцы под предлогом, будто это какая-то подозрительная модель.

В Горьком у Мити были папа и мама, как и у других детей, и они были чудесными товарищами. Папа и мама были молоды, и жизнь бежала молодо и весело. Бабушка Гамзова, хотя она и хорошая, все портит своей боязливостью, так что Митя скрывает от нее кое-что из своих похождений. Например, он не говорит ей, что слушает у дяди Станислава Москву и Лондон, вместо того чтобы готовить уроки. Швейцар пан Галик по распоряжению оккупационных властей обошел все квартиры, где были радиоприемники, и взял с каждого владельца подписку, в которой стояло: «Мне известно, что слушание иностранных радиопередач карается штрафом, а иногда — и смертью». Но они с дядей Станиславом пускали радио совсем тихо и в конце концов приладили стрелку так, что она всегда показывала Прагу. Узнай об этом бабушка, она, наверное, померла бы со страху! Она была ужасно напугана после того, что произошло с мамой. Вот мама — другое дело! Ей были бы смешны эти страхи, она бы не боялась! Мите вспоминается станция с аркой, на которой видны звезда, серп и молот, мама у вагонного окна держит Митю на руках, дышит в затылок, и Мите немного щекотно, а она говорит: «Митенька, никогда не забывай, где ты родился. В самой отважной стране на свете». Об этом ему не нужно было напоминать, картинки сами появлялись в волшебном фонаре. Черный силуэт красноармейца с ружьем у белого нефтехранилища Митя видит каждый раз, когда ему становится страшно за Сталинград.

Сталинград приносил Мите много забот. Как раз в то время, когда только что начались занятия в школе и Митя после отмены чрезвычайного положения вернулся с бабушкой в Прагу, немцы начали наступление. Гитлер отдал приказ: «Stalingrad muss um jeden Preis erobert werden»[67]Сталинград должен быть взят любой ценой (нем.). . Но разве мог сдаться этот город? Митя воспринимал события как личную борьбу между Сталиным и Гитлером. Насколько позволял ему футбол и другие игры с мальчиками, он жил в непрестанном волнении. Он рассказывал в кухне Барборке о положении в Африке и на Волге и утешал сам себя:

— Ленинград тоже держится, и Москва, а как им приходилось туго!

— Ну да, — отвечала на это Барборка. — Шуму было много, а получился пшик. В магазине одна пани, у которой родственник служил в чехословацкой армии, сказала мне, что русские нарочно заманили немца до самой Волги, а потом как погонят в шею..!

— На ОПС[68]ОПС — одна пани сказала. меня не поймать, — строго заметил Митя. — Нарочно русские немца туда, конечно, не заманивали. Это болтовня. Но дело непременно кончится либо котлом, либо клещами.

Митя, подражая дяде Станиславу, сравнивал и обсуждал новости и внимательно следил, чтобы не проговориться бабушке, что он слушает «Кромержиж». В конце осени ему стоило больших усилий удержать язык за зубами — новости просто жгли его. Но Митя умел молчать и не о таких вещах. Если бы только бабушка знала!

Однажды (в опустевших витринах уже начинали выставлять жалких Микулашей военного времени и облезлых чертенят) Митя ворвался к Нелле, как дикий. Она так и села с перепугу. После истории с Еленой она то и дело пугалась.

— Бабушка, — кричал Митя, — бабушка, какой подарок! Прочитай вот это.

И он в восторге швырнул на стол газету.

Митя называл плохие новости «пилюлями», а хорошие — «подарками».

В «Народном страже» стояло:

Как! Ведь еще вчера, судя по газетам, гитлеровцы геройски наступали. Три месяца назад нам не давали покоя громкоговорители, оравшие на пражских улицах, что Сталинград готов пасть в любую минуту! Точно удары дубинки по голове. И вот! Пожалуйста! Из наступающих захватчики вдруг превратились в окруженных!

«Может быть, мы все-таки кое-как переживем этот первый сочельник без Еленки», — подумала Нелла. Как бы радовалась Еленка! Вот был бы для нее подарок на елку! В этом году в сочельник в семье Гамзы за стол сядет еще на два человека меньше. Прабабушка скончалась осенью. Она никогда не упоминала имени Еленки, но в последнюю ночь перед смертью громко разговаривала с ней.

— Руженка, — сказал в полдень накануне Нового года доктор Хойзлер своей молодой жене, — я не хотел бы портить тебе настроение… но ты, вероятно, уже слышала эту печальную новость?

— Не достал икры? Как это на тебя похоже!

— Наш молодой друг Курт пал под Сталинградом.

Ро вынимала из шкафа с серебром чашки для бульона и приборы к новогоднему ужину. Горничную у нее взяли по тотальной мобилизации, и теперь пани Ро была вынуждена делать все сама. Когда она заехала к матери и попросила ее вести хозяйство, та отказалась. Ноги ее не будет в доме Хойзлеров.

— Жаль его, — заметила Ро, звякая вилочками и ножами, — он был парень хоть куда. А что фон Хемпке? Придет?

— Придет. От него-то я и узнал.

Ро взяла кусок замши и принялась начищать новогоднее серебро.

— Так как же с икрой, Густав? — спросила она неумолимо.

Второго февраля артистка Власта Тихая, как обычно, пришла в театр с небольшим опозданием. Нужно быть в уборной в шесть, а она явилась в половине седьмого. Она вошла в театр через служебный ход. Привратник постучал ей в окошечко.

— Пани Тихая! Пани Тихая! — высунул он голову ей вслед. — Сегодня мы не играем. Запрещено. Только что из министерства сообщили. Театр закрыт.

Обернувшись, Власта окаменела, как соляной столп. Привратник с удовольствием наблюдал за ее изумлением.

— Траур по Сталинграду. Сталинград в руках русских, — подняв брови и наморщив лоб, произнес он грудным басом. Даже гестапо не могло бы придраться к такому серьезному и достойному выражению скорби. Но народу со швейковскими традициями все понятно.

Какой восторг! Сердце у Тихой забилось. Она наклонилась к привратнику.

— Пан Знаменачек, — произнесла она растроганным голосом влюбленной девушки, — вы как-то тут жаловались, что не можете достать ни капельки сливовицы. Я вам принесу!

И Власта вылетела из театра, точно ее сдунул февральский ветер.

— Придет весна, придет красна, — приговаривала она весело, как ребенок — считалку, мчась почти вприпрыжку. Февральский дождь брызгал ей в лицо, ноги в безобразных, неуклюжих белых валенках (она радовалась, что достала хоть такие) утопали в грязи запущенной Праги. Затемненный город был неприветлив, но разве захочется сейчас домой! Как всегда, чтобы привести мысли в порядок, Власте было необходимо движение. Она мчалась против ветра, подставляя ему грудь, набирая в легкие свежий влажный воздух, и жаждала поделиться новостью с друзьями. Жаль, что поблизости нет никого из надежных коллег! Не могла же она останавливать на улице незнакомых людей! Но ей очень хотелось сделать это.

Какая-то воинская часть перешла мост и свернула на набережную. Солдаты больше не пели «Wir fahren gegen England»[69]«Мы идем против Англии» (нем.). . Они топали молча, позвякивая в темноте оружием.

— Глядите, они идут побеждать на всех фронтах — «за Европу», — заметил во мраке чей-то насмешливый голос.

Власта не переносила вермахта и поэтому свернула в боковую улицу. За углом она налетела со всего размаху на прохожего, который шел навстречу. Он зажег электрический фонарик. Это оказался Станислав Гамза.

— Станя, я тебя не убила?

— Ну что ты! В данном случае — нет, — засмеялся молодой Гамза, когда-то пытавшийся покончить с собой из-за актрисы. — Но что произошло, Власта, — по-ребячьи приоткрыл он рот, — что ты здесь делаешь? Ты бежишь из театра? А я только что собрался посмотреть на тебя.

— Тебе не повезло, — сказала Власта со своей обычной резкостью. — Прикрыли нашу лавочку.

Она была маленького роста, и ей пришлось встать на цыпочки, чтобы без церемоний обнять Станю за шею и шепнуть ему:

— У них траур по Сталинграду. Он наш.

— Чудесно! Власта, ты золото, спасибо тебе, — произнес Станя с такой восторженной благодарностью, как будто актриса сама защищала Сталинград; и хотя с тех пор, как они разошлись, он при случайных встречах всегда чувствовал некоторое смущение, сегодня он схватил Власту за руку и крепко пожал ее.

— Через месяц все кончится, — радовалась актриса.

— Ну, Власта, через годик… и то еще будем очень и очень довольны. Но все равно хорошо. Прекрасно. До свидания! Будь здорова.

Станя помахал шляпой и зашагал дальше. Он необыкновенно обрадовался этой важной новости. Она несла его как на крыльях. Станя летел со всех ног. Что скажет Андела! Вдруг он остановился. Спектакля в театре не будет. Как же я дам знать Анделе? Ведь я ее не увижу. Они условились встретиться в буфете во время антракта. У Анделы какое-то дело за городом, и она не может вовремя попасть в театр. Он должен был сообщить ей, все ли благополучно. Да. Вагон, в котором везли «яйца», ушел с товарным поездом в Бероун. Конечно, с опозданием, как вообще сейчас ходят поезда. Станя расхаживал за Вышеградским вокзалом и курил в ожидании, когда пройдет этот вагон. Он делал вид, что пришел на свидание, никак не может дождаться своей возлюбленной и ломает себе голову, что же с ней случилось. К счастью, все обошлось хорошо: Станя дождался вагона, а теперь — Сталинград. Эта новость все озарила радостью.

Новость о Сталинграде преобразила чехов. Всякому известно, как бывают недовольны жители Праги, если в театре в последнюю минуту изменяется программа! А сегодня все уходили спокойно, не бранились, подавляли улыбку. Никто даже не потребовал обратно денег, никто не обратился в кассу — это что-нибудь да значит для такого практичного народа, как чехи. Нет, будем справедливы! Была еще одна такая же ночь, когда водители такси везли призывников, не беря с них ни крейцера, когда люди были ласковы друг с другом и не думали о деньгах, — ночь мобилизации. Тогда еще Станя не знал, что его обманули, посылая в армию, что собственное правительство отнимет у него оружие и отдаст врагу. И что жалкие остатки чешского оружия придется закапывать в землю, прятать в пещерах и по чуланам у старых бабок, с риском для жизни провозить под углем и картошкой, как сегодня эти «яйца». К счастью, вагон проследовал куда нужно, задание выполнено, но вот Анделы нигде нет. В котором часу бывает антракт? Смотря по тому, когда меняют декорации на сцене. Приблизительно около половины девятого. Догадается ли подождать его Андела?

Станя решил, что он к этому времени вернется к театру, а пока, чтобы не бродить зря, обосновался в кафе напротив. Увидать Анделу из окна он не мог — на окнах было затемнение. На февральском ветру дико плясал и хлопал траурный флаг и скрипело древко. Оккупанты, видимо, совсем потеряли голову, если позакрывали театры и объявили траур. Раньше они все-таки держали в секрете свои военные неудачи. Но торжественно гремящий громкоговоритель убеждал посетителей кафе, сидящих за суррогатным кофе с сахарином и за чаем из шиповника, что немецкие герои, защищавшие до последнего издыхания каждую пядь земли под Сталинградом, будут отомщены, что мы идем к блестящей победе и что Германия, пока ее ведет гений Адольфа Гитлера, непобедима. Люди заслоняли газетами насмешливо улыбающиеся лица от шпиков, которыми кишело кафе, болтали о пустяках, а Станя думал, что сегодня ночью у него невыносимо разболится зуб, и тогда можно будет прямо с утра отправиться к зубному врачу, где работает Андела, — если только она не придет сегодня вечером, — и сообщить ей новость.

В кафе она не зашла. У театра ее тоже не было. Станя обошел кругом все здание и теперь ждал трамвая на остановке, где было ветрено, с ощущением, что не испытал настоящей радости по поводу Сталинграда, потому что не мог, пока она не остыла, разделить ее с Анделой.

У каждого человека жизнь непременно делится на настоящие и ненастоящие минуты. Время, проведенное дома с матерью, которую Станя нежно любил, но от которой беспрестанно приходилось что-то скрывать, оберегая ее, как и время, проведенное с подростком Митей, — конечно, не было настоящей жизнью, это была просто видимость жизни. И работа в библиотеке закрытого университета тоже была только жалким прозябанием до тех пор, пока однажды в старый Клементинум не пробралась тихая, как галлюцинация, неприметная девушка, которая тут же и исчезла. Но в самое тяжелое время, когда участь, угрожавшая народу, нависала над головой Стани, точно брезентовый верх машины, везущей человека к месту казни, девичья рука приподняла покров, и в просвете между тучами он увидел лазурь. Хотя с Анделой у Стани были связаны воспоминания о самых трудных испытаниях, выпавших на долю семьи Гамзы, все же от свидания к свиданию ему жилось все легче и легче. Он отдавал в девичьи руки отчет о своих поступках. Они были незначительны и, будь он один, были бы бессмысленны. Встречаясь с Анделой, Станя нащупал электрическую сеть подполья, раскинутую по родной стране, попавшей в беду, и сознание, что он включен в эту сеть, придавало ему новую энергию. Когда случается несчастье с человеком, для него нет ничего пагубнее, чем оставаться пассивным зрителем своей судьбы и не сопротивляться ей. Стане больше не приходилось стыдиться перед отцом и сестрой за то, что он не хотел понять их, пока они были живы. Когда он писал стихи и статьи для подполья, передавая затем рукописи Анделе, когда он прохаживался, как сегодня днем, у вокзала, чтобы доложить ей об этом вечером, он напряженно готовился к тем единственно настоящим минутам, которые необходимы человеку. Его жизнь сосредоточивалась вокруг коротких встреч с Анделой. А что, если бы Стане пришлось иметь дело с неприветливой пожилой женщиной? Конечно, он работал бы во имя освобождения родины и все равно точно выполнял бы задания и являлся бы на условленные свидания — с этим не шутят. Но то, что его посвятила в дело ласковая, задумчивая девушка, давало ему силы жить, принесло такое огромное счастье! Только бы с ней ничего не случилось!

Он прохаживался под унылой фиолетовой лампой, охваченный лихорадочным беспокойством, стараясь обойти неизбежных немецких солдат, которые торчат на каждой трамвайной остановке. Ледяная сырость, веявшая от черной Влтавы, которая текла где-то глубоко внизу, усиливала ощущение неприветливой тьмы. При каждом порыве ветра траурный флаг бился о древко и навертывался на него. Неожиданно рядом со Станей на остановке откуда-то появилась худенькая фигурка. Ветер трепал ее волосы, выбившиеся из-под шапочки.

— Это вы, доктор? — окликнула Станю Андела.

Радость с новой силой вспыхнула в душе Стани.

— Вы тоже ждете двадцатый номер? Его так долго нет. Знаете что, пойдемте до следующей остановки, здесь очень ветрено.

Станя взял Анделу под руку, и они пошли по набережной. Андела оглянулась, придерживая шапочку. Он тихо сообщил ей, что все благополучно, и она молча прижала его руку к себе. Все понятно, хватит, она удовлетворена сообщением и передаст кому следует. Но, возможно, это пожатие говорило и о другом, в чем Станя не был окончательно уверен. Они шли рядом, и сырая темнота отступала перед ними; теперь стало лучше видно дорогу. Это все Андела, Андела! Из ее муфточки идет тепло, в ее следах вырастают цветы. Станя, не выпуская руки Анделы, свернул в садик около небольшого павильона, в котором когда-то стоял памятник австрийскому императору Францу-Иосифу, пока Первая республика не изгнала его оттуда. Андела знала о памятнике только по рассказам родителей, ведь ей было лет двадцать. За павильоном Станя остановился.

— Ты уже знаешь об этом, да? — лихорадочно прошептал он. — Сталинград.

Андела быстро, молодым и гибким движеньем подняла голову и тут же восторженно подтвердила, что ей все известно; и как будто это разумелось само собой, они прижались друг к другу и обменялись продолжительным поцелуем. Никогда до этого Станя не осмеливался прикоснуться к Анделе. Они были вдвоем в пустынном садике, где гулял ветер. И вражеское затемнение превратилось в пьянящую темноту.

Лицо Стани щекотал меховой воротник девушки, овеянный запахом озона, Андела нервно искала платочек. Потом прижала его к глазам.

— Ну нет, — сказала она тихо, точно ребенок, уговаривая себя, — сейчас мы еще не смеем плакать. Я спрячу слезы до прихода русских, Станя, тогда я буду плакать от радости целый день.

— Я тебя очень люблю, — отвечал Станя и снова привлек ее к себе. — Андела, ты выйдешь за меня замуж?

Андела вздохнула.

— Станя, сегодня такой счастливый день, такой… Я тоже думала уже об этом. Да. Да. Как только кончится война.

Станя удивился.

— Почему после войны? — спросил он отчужденно. — Почему не сейчас? Зачем ждать?

— Если бы речь шла только обо мне, — произнесла Андела лукаво, и по голосу ее можно было догадаться даже в темноте, что она улыбается, — мы завтра же сыграли бы свадьбу. Но, видишь ли, Станя, это помешало бы нашей работе. Наше дело требует свободы действий… понимаешь?

Станислав понял. Андела была связной, проверяла, нет ли опасности, водила подпольщиков на свидания и уводила с квартир, которым угрожала опасность, в более надежные. Именно тогда, во время «гейдрихиады», когда они встретились в трамвае, она провожала в Годковички одного подпольщика, этого невыспавшегося, обросшего человека.

— Покажется странным, — добавила Андела, — что новобрачная появляется на улице все время с разными мужчинами.

— Да разве не все равно? — заметил Станя.

— Нет, — возразила Андела. — Это будет бросаться в глаза. Пока я не замужем, я свободна. А если мы будем женаты и если кого-нибудь из нас выследят, то непременно арестуют обоих, а мы не имеем права проваливаться оба сразу.

— Я за тебя все время волнуюсь, — сказал Станя. — Почему сегодня ты так долго не приходила?

— Опоздал поезд.

Но она не похвасталась Стане тем, что с ней случилось по дороге. Она должна была проводить одного человека через лес от конечной трамвайной остановки за Прагой до лесной сторожки, но ее спутник вдруг остановился и заявил, что не пойдет дальше, потому что там будто бы немцы. Он бежал из Германии от тотальной мобилизации. У него помутилось в голове, и он потерял самообладание. Этого Андела никак не ожидала. Что было делать с помешанным? «Беги что есть духу, — набросилась на него Андела, — потому что иначе тебя убьют». Она схватила его за руку, и он отлично добежал рысью до самой сторожки. Хорошо, что по пути они никого не встретили! Задание было выполнено, она передала человека кому следовало. Ей пришлось предупредить, что он немного не в своем уме. Но зачем этим тревожить Станю? Андела без надобности не говорила Стане о том, что она делает.

— Мы не имеем права бояться друг за друга, — убеждала она его с серьезностью молодой девушки. — Любовь не смеет мешать… тому, главному.

— Дурочка, — сказал Станя, — ты мне не мешаешь, а помогаешь. Моя золотая.

О свадьбе они больше не говорили, этого не хотела Андела.