Онлайн чтение книги Несколько случаев из оккультной практики доктора Джона Сайленса John Silence, Physician Extraordinary
СЛУЧАЙ II. Древние чары

I

Есть на свете непримечательные люди, начисто лишенные любви к приключениям, однако пару раз на протяжении их однообразной жизни с ними происходит нечто столь странное, что мир, затаив дыхание, слушает их рассказ о пережитом, по тут же с недоверием отворачивается прочь. Такие-то случаи чаще всего и оказываются в поле зрения психиатра Джона Сайленса и, взывая к его глубокому человеколюбию, терпению и неистощимому духовному состраданию, подсказывают ему решение чрезвычайно сложных и необычных проблем, представляющих собой величайший общечеловеческий интерес.

Особенно любит он докапываться до сокровенной сути случаев, невероятно странных и фантастических. Распутывать тайные хитросплетения, спасая одновременно страдающие человеческие души, является для него сущей манией. А среди этих тайных хитросплетений были поистине поразительные.

Доверие общества всегда зиждется на каком-либо достоверном, по возможности объяснимом основании. Общество вполне может понять людей с авантюристической жилкой характера, которая ввергает их во все новые и новые приключения. Поэтому, сталкиваясь с такими людьми, оно не обнаруживает никакого замешательства. С другой стороны, считается, что с людьми ординарными не должно происходить ничего из ряда вон выходящего, а если подобное все же происходит, общество становится в тупик, даже испытывает потрясение при виде того, как его снисходительные суждения оказываются грубо опровергнутыми. «Чтобы такое случилось со столь заурядным человеком?! — восклицает общество. — Не может быть. Это просто какой-то абсурд. Тут что-то явно не так».

Однако не могло быть ни малейших сомнений, что с маленьким Артуром Везином и в самом деле произошло очень необычное приключение, во всех подробностях описанное им доктору Сайленсу. Что до немногочисленных друзей, то они проявляли явное недоверие. Посмеиваясь, они резонно замечали: «Такое, вполне возможно, могло случиться с этим безумцем Изардом или с этим чудаком Минским, но никак не с заурядным маленьким Везином, чья жизнь и смерть должны быть такими же незначительными, как его личность».

Не вдаваясь в вопрос, какова будет его смерть, его жизнь, во всяком случае, отнюдь не была такой же «незначительной, как его личность». В его вообще-то и впрямь небогатой событиями жизни произошло нечто поразительное; всякий раз, когда он об этом рассказывал, его бледные, тонкие черты преображались, голос звучал мягко и тихо, с той глубокой убежденностью, которая странно дисгармонировала с не очень связной речью. Каждый раз он переживал заново все перенесенное. Его личность как бы растворялась в рассказе, обычная робость брала верх — казалось, он все время долго и неубедительно оправдывается, и можно было подумать, что этот человек извиняется за все, с ним случившееся. Он словно бы испытывал недоумение по поводу своего дерзкого участия в столь фантастическом эпизоде. Маленький Везин был робким, кротким и чувствительным человеком, почти не способным к самоутверждению, добрым по отношению к людям и зверям и никогда не решающимся сказать твердое «нет» или потребовать многое из того, на что он имел полное право. Во всей его предшествующей жизни не случалось ничего более волнующего, чем опоздание на поезд или потеря зонтика в автобусе. И когда с ним произошло это поразительное приключение, ему было уже давно за сорок, впрочем, никто из друзей и понятия не имел о его истинном возрасте, а сам он не спешил с уточнениями.

Джон Сайленс, не раз прослушавший его рассказ, говорил, что иногда он упускал некоторые подробности и вставлял дополнительные, но все они — и опущенные, и добавочные — несомненно были достоверными. Все происшедшее отпечаталось в его памяти, как на кинематографической пленке. Ни одна из подробностей не производила впечатление вымышленной или лживой. И когда он повторял свой рассказ полностью, эффект был всегда поразительным — его красивые карие глаза ярко вспыхивали, и вдруг обнаруживалось обычно так тщательно скрадываемое обаяние этого скромнейшего человека. Разумеется, Везина никогда не покидало чувство реальности, но, увлеченный повторением своего рассказа, он полностью забывал о настоящем и ярко живописал свое недавнее приключение.

Он возвращался домой после одного из тех путешествий по горам Северной Франции, в которое отправлялся каждое лето. У него не было с собой ничего, кроме сумки, которую он положил на полку; поезд был набит пассажирами, в большинстве своем англичанами, возвращающимися с летнего отдыха. Они сильно раздражали его — не потому, что были его соотечественниками, а потому, что вели себя шумно и развязно; их большие руки и ноги и твидовые одежды мешали ему наслаждаться спокойными красками дня, которые помогали обрести обычное ощущение своей незначительности. Эти англичане производили не меньший шум, чем духовой оркестр, вселяя в него потребность в самоутверждении, в большей свободе поведения и порождая сожаление, что он не требует настойчиво всего, в чем не испытывает никакой необходимости, не претендует на угловые места, не требует, чтобы подняли или опустили стекло, и т. д.

Ему было не по себе в этом поезде, и Везин мечтал, чтобы поездка скорее закончилась и он снова очутился у своей незамужней сестры в Сурбитоне.

Когда поезд, пыхтя, остановился на десять минут на маленькой станции в Северной Франции и Везин сошел на перрон, чтобы размяться, и вдруг увидел еще одну группу жителей Британских островов, высыпающую из встречного поезда, он почувствовал, что не может, физически не в силах продолжать эту поездку. Даже его робкая душа взбунтовалась, и, он решил заночевать в этом маленьком городке, а на другой день сесть на обычный, не курьерский, и, следовательно, более свободный поезд. Проводник уже кричал: «Еп voiture»,[4]По вагонам (фр.). проход перед его купе был забит, когда с неожиданной для него решимостью он кинулся за своей сумкой.

Протиснуться в тамбур, даже подняться на ступеньки, не было ни малейшей возможности, поэтому он постучал в окно (у него было угловое место) и попросил сидевшего напротив француза передать ему сумку, объяснив на ломаном французском языке, что решил сделать здесь остановку. Пожилой француз посмотрел на него каким-то странным взглядом, полным немого печального упрека (этот взгляд на всю жизнь запомнился маленькому Везину), но все же передал ему сумку через окно тронувшегося поезда, при этом он быстро и негромко произнес какую-то длинную фразу, из которой сошедший пассажир понял лишь несколько последних слов: «А cause du sommeil et cause des chats».

Доктор Сайленс с его профессиональной проницательностью сразу заинтересовался этим французом, считая, что он играет одну из ключевых ролей во всей этой истории: в ответ на его расспросы Везин признался, что этот человек произвел на него необъяснимо благоприятное впечатление. В течение четырех часов их совместной поездки они сидели друг против друга, но разговор так и не завязался, ибо Везин стеснялся своего скверного французского языка, тем не менее визави непреодолимо притягивал его взгляд, и он то и дело оказывал ему знаки внимания. Они явно нравились друг другу: в них не было ничего такого, что могло бы спровоцировать — пусть даже мелкое — столкновение. Молчаливый француз, несомненно, благоволил к незначительному маленькому англичанину, без каких-либо слов или жестов проявлял постоянное благожелательство и, судя по всему, с радостью готов был оказать ему любую услугу.

— А эта длинная фраза, с которой он бросил вам сумку? — спросил Джон Сайленс, улыбаясь той особенной сочувственной улыбкой, которая могла растопить лед предубеждения в душе всякого пациента. — Вы и в самом деле почти ничего в ней не поняли?

— Он говорил так быстро, тихо и горячо, — объяснил Везин своим слабым голосом, — что я понял лишь несколько последних слов, и то потому, что он высунул голову из окна вагона и выговорил их очень отчетливо.

— A cause du sommeil et a cause des chats? — проговорил доктор Сайленс как бы про себя.

— Совершенно верно, — подтвердил Везин, — что, как я понимаю, означает: «Виной тому сон и кошки».

— Да, именно так бы я и перевел, — коротко заметил доктор, не желая, очевидно, прерывать рассказ своего собеседника.

— Остальная же часть фразы — та, что я не смог понять, — по-видимому, содержала предостережение не останавливаться в этом городе или каком-то его определенном месте. Такое у меня осталось впечатление.

Поезд укатил прочь, и Везин остался на перроне один в не слишком-то веселом настроении.

Маленький город был разбросан по склону крутого холма, который поднимался над равниной, сразу же за станцией, и был увенчан двумя башнями разрушенного кафедрального собора. Со станции он казался ничем не примечательным современным городом, однако у него была еще невидимая с платформы средневековая часть. И как только Везин достиг вершины холма и вступил в старые улочки, он тут же перенесся в минувшие столетия. Казалось, протекло уже много дней с тех пор, как он сошел с шумного, битком набитого поезда.

Везин даже не заметил, как подпал под обаяние этого тихого городка, лежавшего вдали от проторенных туристических путей и спокойно дремавшего под осенним солнцем. Он старался ступать бесшумно, почти на цыпочках, спускаясь по извилистым узким улочкам, где фронтоны домов почти смыкались над его головой; он вошел в одиноко стоявшую гостиницу со скромным, отрешенным видом, как бы извиняясь за вторжение в столь сонное место. Вначале Везин, очарованный восхитительным контрастом между этим тихим, спокойным местом и пыльным, грохочущим поездом, не слишком приглядывался к этой гостинице, чувствуя себя, словно кот, которого кто-то ласково гладит.

— Как кот, вы сказали? — перебил Джон Сайленс.

— Да. С самого начала. — Везин улыбнулся с извиняющимся видом. — Ощущение тепла, тишины и уюта было так приятно, что невольно хотелось мурлыкать. Тогда, во всяком случае, мне показалось, что это общий дух всего этого места.

Старая, доживающая свой век гостиница, все еще сохранявшая атмосферу тех дней, когда мимо нее проезжали дилижансы, встретила его не очень приветливо. Терпимо, но не более того. Плата за проживание была, однако, совсем невысокой, и когда Везин выпил чашку сразу же заказанного им восхитительного чая, он был вполне доволен собой, особенно той решимостью, с какой сошел с поезда. Он был даже горд своим, как ему казалось, оригинальным поступком. Отведенная ему небольшая комнатка была с обитыми темными деревянными панелями стенами и низким, неправильной формы потолком. Выходила она на задний двор. В этот чертог сна, куда не проникал шум окружающего мира, вел длинный, полого спускающийся коридор. Везин был просто очарован, у него было такое чувство, будто он одет в очень мягкий бархатный халат и на ногах у него еще более мягкие туфли, а кругом толстые ковры и подушки. Здесь царил абсолютный покой.

Снимая за два франка в день эту комнату, он поговорил с единственным находившимся здесь в этот сонный полдень человеком — пожилым, дремотно учтивым официантом с длинными пушистыми бакенбардами, который, чтобы подойти к нему, лениво пересек каменный двор; когда же новый постоялец, побывав у себя в комнате, стал спускаться вниз для маленькой предобеденной прогулки по городу, ему посчастливилось встретиться с самой хозяйкой. Это была крупная женщина, ее руки, ноги и лицо как бы слились в одно целое. Но при столь внушительном объеме тела у нее были большие темные живые глаза, которые убедительно свидетельствовали о ее энергии и проницательности. Удобно устроившись в низком кресле, она вязала, напоминал большую полосатую кошку, как будто бы крепко спящую, но на самом деле бодрствующую и готовую к мгновенному действию. «Настоящая пожирательница мышей!» — подумал он.

Хозяйка окинула его вежливым, но совершенно равнодушным взглядом. Он заметил, что она следила за ним, легко поворачивая свою очень толстую, но необыкновенно гибкую шею и одновременно приветствуя его кивками головы.

— Но когда она посмотрела на меня, — продолжал, недоуменно пожимая плечами, Везин все с той же извиняющейся улыбкой, — у меня вдруг возникло тайное опасение, как бы она одним прыжком не перелетела через этот каменный двор и не набросилась на меня, словно огромная кошка на мышь.

Он тихо засмеялся; тем временем, не прерывая его, доктор Сайленс сделал пометку в своей записной книжке, а Везин заговорил снова — таким тоном, словно опасался, что и так уже слишком много сказал, рискуя подорвать наше доверие.

— При всей своей полноте она была женщиной весьма подвижной и энергичной, к тому же очень наблюдательной: у меня было такое чувство, точно она знает все, что я делаю, даже тогда, когда нахожусь у нее за спиной. Голос у нее оказался мелодичным и звучным. Она спросила, есть ли у меня багаж, понравился ли мне мой номер, затем сообщила, что ужин у них подают в семь часов вечера и что в этом маленьком провинциальном городке принято рано ложиться и вставать. Это было предупреждение, чтобы я строго соблюдал принятый у них распорядок дня.

И голосом, и всем своим видом она ясно давала понять, что с ним будут хорошо обращаться, что он будет окружен неизменной заботой и что ему остается только выполнять все, что ему скажут. Никаких решительных поступков или энергичных усилий от него не потребуется. Все было полной противоположностью тому, что он претерпел в поезде. Везин вышел на улицу, успокоенный и умиротворенный, только сейчас осознав, что оказался в самой подходящий для него среде: повиноваться всегда легче, чем противиться естественному ходу вещей. И он вдруг опять замурлыкал, у него было такое ощущение, будто вместе с ним мурлычет весь город.

Путешественник праздно бродил по улицам городка, все глубже и глубже проникаясь царящим там духом спокойствия. Никаких особых целей у него не было. Поперек крыш стелились лучи сентябрьского солнца. За сбегающими вниз извилистыми улочками со старыми фронтонами и открытыми окнами виднелись сказочные равнины, то и дало мелькали романтические лужайки и пожелтевшие рощи, тающие в фантастически-причудливой дымке. Очарование прошлого ощущалось здесь в полной мере.

Улицы были заполнены живописно одетыми мужчинами и женщинами, все они куда-то спешили по своим делам, но, как ни странно, его типично английская наружность не привлекала ничьего внимания. Он забыл, что его туристическая внешность на фоне этих восхитительных картин должна смотреться как грубый и неуместный мазок, и все больше сливался с окружающим его пейзажем, наслаждаясь сознанием своей незначительности и такой необычной для него непринужденности. Казалось, он естественно вписывается в какой-то мягко окрашенный сон, даже не сознавая, что все это ему только снится.

С восточной стороны холм спускался особенно круто; примыкающая к нему равнина превратилась в море сгущающихся теней, где островки небольших рощ тонули среди широких просторов сжатых полей. Везин прошел мимо древних, некогда грозных фортификационных укреплений; разрушенные серые крепостные стены, причудливо оплетенные плющом, казались теперь совершенно безобидными. С широкой, огороженной парапетом площадки, находившейся чуть выше округлых крон аккуратно подстриженных платанов, на которой он просидел некоторое время, открывалась великолепная панорама: на палую листву ложились желтые лучи солнца, в вечерней прохладе прогуливались горожане, иногда до него даже доносились их неспешные шаги и тихие голоса. Плавно двигавшиеся фигуры казались ему потусторонними тенями.

Некоторое время Везин сидел, задумчиво купаясь в волнах тихого говора и слабых отголосков, приглушенных густой листвой платанов. Весь город вместе с холмом, где он, словно древо, пустил свои корни, мнился ему неким живым существом, в полудремоте что-то про себя напевающим.

И вдруг, пока он млел в сонной истоме, его слуха коснулись звуки труб и струнных инструментов; в дальнем конце заполненной людьми террасы, под приглушенный аккомпанемент барабана, заиграл городской оркестр. Везин любил музыку, хорошо ее знал и даже, тайком от друзей, сочинял немудреные мелодии с тихими аккордами, которые он, сидя в одиночестве, наигрывал с помощью левой педали. И эта плывущая меж деревьев музыка, которую наигрывал невидимый и, без сомнения, очень живописный оркестр, глубоко его тронула. Однако он не узнавал ни одной исполняемой музыкантами вещи; впечатление было такое, будто они просто импровизируют, без дирижера. К тому же в этих мелодиях не было хорошо прослеживаемого ритма, начинались они и кончались как-то странно, как если бы в эоловой арфе наигрывал ветер. Музыка была такой же неотъемлемой составляющей окружающего пейзажа, как догорающий солнечный свет и слабо вздыхающий ветер; и нежные ноты, выводимые старомодными печальными трубами, перемежаясь с более резкими аккордами струи, утопавших в мерной пульсации барабана, буквально завораживали.

Во всем этом присутствовало какое-то колдовское очарование. Странно безыскусная музыка была похожа на мелодичное шуршание листвы, на пение ночного бриза в оснастке невидимого корабля или — это сравнение поразило его неожиданной меткостью — на тоскливое завывание диких животных под луной… И, еще раз прислушавшись, он действительно стал различать жалобные, поразительно похожие на человеческие вопли котов, справляющих на ночных крышах свои свадьбы; крики повторялись через неравные промежутки времени, то усиливаясь, то ослабевая, — казалось, кошачья стая где-то высоко в небе торжественным хором прославляла луну.

Сознавая всю странность этого сравнения, Везин тем не менее чувствовал, что оно передает его впечатление от игры оркестра куда выразительнее, чем любое другое. Инструменты играли с невероятно странными интервалами, а крещендо и диминуэндо столь резко сменялись в странном смешении аккордов и диссонансов, что сравнение с кошачьим концертом становилось просто неизбежным. Однако, как ни странно, общее благозвучие сохранялось, а диссонансы, издаваемые полуразбитыми инструментами, были так необычны, что отнюдь не терзали слух.

Долгое время по своему обыкновению Везин всей душой отдавался звукам этой фантастической музыки и вернулся в гостиницу, когда уже начало смеркаться…

— Во всем этом не было ничего, что могло бы вселить тревогу? — полюбопытствовал доктор Сайленс.

— Абсолютно ничего, — заверил Везин. — Но, вы знаете, все это было так фантастически чарующе, что мое воображение сильно разыгралось. И возможно, — продолжал он, подыскивая подходящее объяснение, — это усугубило мою впечатлительность; возвращаясь в гостиницу, я получил добрый десяток вполне объяснимых подтверждений очарования этого места. Но было и много необъяснимого.

— Какие-то настораживающие случаи?

— Нет, не случаи. В моей душе теснилось множество непонятно чем вызванных живых объяснений. Солнце уже зашло, и полуразрушенные старые дома рисовались своими магическими очертаниями на фоне переливчатого, золотисто-алого неба. По извилистым улочкам струилась вечерняя полутьма. Равнина окружала холм, словно все прибывающее и прибывающее сумрачное море. Красота подобного зрелища может быть — и была в тот вечер — просто неотразимой. Но я чувствовал, что происходящее со мной не имеет ничего общего с таинственным и удивительным очарованием этой сцены.

— Это не было тонким преображением духа под влиянием красоты, — вставил доктор, заметив, что он колеблется.

— Отнюдь нет, — продолжал Везин, ободренный этой репликой и уже не опасаясь наших насмешек на свой счет. — Впечатления исходили из какого-то другого источника. На главной улице, например, где мужчины и женщины, возвращаясь с работы домой, делали покупки в лавочках и у разносчиков или, собравшись в группы, праздно болтали, мое появление не вызывало ни малейшего интереса, никто даже не поворачивался, чтобы взглянуть на незнакомца, к тому же иностранца. Меня просто игнорировали. И вдруг я почувствовал, что это безразличие и невнимание — сплошное притворство. На самом же деле все внимательно наблюдали за мной. Ни одно мое движение не оставалось незамеченным.

Замолчав, Везин посмотрел, не улыбаемся ли мы, и, видя, что нет, не улыбаемся, продолжал успокоенный:

— Не спрашивайте меня, как я это заметил, потому что я ничего не могу объяснить. Но это открытие оказалось для меня сильным потрясением. По пути в гостиницу я сделал еще одно любопытное открытие. И тоже необъяснимое, хотя и вполне достоверное. Я могу только изложить его как факт.

Маленький человечек поднялся с кресла и встал на коврик перед камином. По мере того как он погружался в магию пережитого им приключения, росла и его уверенность в себе. Глаза стали оживляться, заблестели.

— Итак, — продолжал Везин, волнуясь и говоря все громче и громче, — я был в магазинчике, когда меня осенила мысль, которая, судя по ее законченности, уже давно вынашивалась в моем подсознании. Кажется, я покупал носки, кое-как изъясняясь по-французски, — он рассмеялся, — когда вдруг понял, что продавщице совершенно наплевать, куплю я что-нибудь или нет. Она только притворялась, будто продает.

Возможно, это был слишком мелкий и ничтожный случай, чтобы на его основе строить глубокие выводы. Но в сущности он был не таким уж мелким, ибо воспламенил фитиль, идущий к пороховой бочке моего ума.

Я вдруг понял, что весь город до сих пор представлялся мне в ложном свете. Подлинные дела и интересы горожан были скрыты от меня, то, что я замечал, являлось лишь видимостью. Истинная жизнь этих людей была скрыта за кулисами, а их показная деловитость лишь маскировала настоящие цели. Они покупали и продавали, ели и пили, гуляли по улицам, но их существование протекало в каких-то неведомых для меня, тайных местах. В лавочках и ларьках им было безразлично, куплю я что-нибудь или нет, в гостинице им было все равно, останусь я или съеду; их жизнь лежала вдалеке от моей, она питалась какими-то тайными, таинственными источниками и оставалась невидимой для моих глаз. Все это было сплошным хитроумным обманом, затеянным то ли для меня, то ли для каких-то других целей. Основная же их деятельность проходила где-то в другой сфере. Я ощущал себя так, как могла бы чувствовать себя какая-нибудь чужеродная субстанция, попавшая в человеческий организм, который стремится извергнуть или абсорбировать ее. Так поступал со мной город.

Пока я возвращался в гостиницу, эта мысль все глубже укоренялась в моем уме. И я все усиленнее размышлял, где же протекает истинная жизнь этого города, каковы его подлинные дела и интересы.

После того как мои глаза частично открылись, я стал замечать и кое-что другое, повергавшее меня в недоумение. Прежде всего поражала необыкновенная тишина, царившая во всем городе. Хотя улицы были вымощены булыжником, люди двигались по ним мягко и бесшумно, словно кошки. Все звуки были заглушены или приглушены. Здешние жители, казалось, не разговаривали, а мурлыкали. Никакой шум, никакое возбуждение или волнение просто не могли существовать в мечтательной, сонной атмосфере, которая плотной завесой обволакивала городок, напоминавший хозяйку гостиницы, — внешне полное спокойствие, а под ним интенсивная внутренняя активность и целеустремленность.

Однако никаких признаков летаргии или праздной лености Везин не заметил. Здешние люди были энергичными и подвижными, но в каждом из них чувствовалось какое-то магическое, сверхъестественное умиротворение; все они как будто находились во власти колдовских чар.

На миг Везин прикрыл рукой глаза, казалось, воспоминания сделались вдруг нестерпимо яркими. Он снизил голос до шепота, и нам приходилось напрягать слух, чтобы расслышать его. Очевидно было, что он рассказывает чистую правду, но делает это одновременно с удовольствием и отвращением.

— Я вернулся в гостиницу и поужинал, — продолжал он уже громче. — У меня было такое чувство, будто я оказался в странном новом мире. Привычный реальный мир куда-то исчез. Здесь, нравилось мне это или нет, я столкнулся с чем-то новым и необъяснимым. Вот тут-то я впервые пожалел, что так опрометчиво сошел с поезда. Со мной происходило нечто странное, а я ненавижу странности — они совершенно чужды моей натуре. Хуже того, что-то непонятное и загадочное творилось и в моей душе, той ее сфере, которая не повинуется моей воле; и я беспокоился за устойчивость того, что в течение сорока лет считал своей «личностью».

Я поднялся к себе в комнату; меня одолевали необычные и поразительно навязчивые мысли. Чтобы отвлечься от них, я стал вспоминать о казавшемся теперь таким славным, шумном, прозаичном поезде и всех этих говорливых здоровяках пассажирах. Я даже хотел оказаться среди них. Сон положил конец этим праздным мечтам. Снились мне какие-то бесшумно движущиеся существа, похожие на огромных кошек; я как будто глубоко погрузился в безмолвную жизнь в сумрачном, словно завернутом в огромное мягкое одеяло, мире за пределами моих ощущений.

II

Везин прожил в этом городе довольно долго, во всяком случае гораздо дольше, чем намеревался сначала. Все это время он пребывал в каком-то расслабленном, дремотном состоянии. Ничего особенного он не делал, но город словно приворожил его к себе, и маленький незаметный человек никак не мог решиться уехать. Решения всегда давались ему с большим трудом, иногда он даже удивлялся, каким образом ему удалось так неожиданно покинуть поезд. Казалось, он исполнял чью-то чужую волю, и он не раз вспоминал своего визави — смуглого француза. Как жаль, что он не понял этой длинной фразы, кончавшейся странными словами: «А cause du sommeil et cause des chats». Что бы это могло означать?

Между тем тихий город продолжал держать его в плену, и со своей обычной нерешительностью он пытался выяснить, в чем же заключается тайна его очарования. Но недостаточное знание французского языка и природная стеснительность мешали ему обращаться к местным жителям с прямыми расспросами. Он довольствовался молчаливым наблюдением.

Погода держалась тихая, немного пасмурная, что вполне устраивало Везина. Он бродил по городу, пока не изучил все его улицы и переулки. Никто его не останавливал, не задерживал, хотя с каждым днем ему становилось все яснее, что он находится под постоянным наблюдением. Город следил за ним, точно кот за мышью. Между тем он так и не смог выяснить, чем его обитатели занимаются в действительности. Горожане вели себя загадочно и таинственно, с какой-то кошачьей скрытностью.

Однако он сам оставался под постоянным наблюдением.

Однажды на самой окраине города, у крепостных стен, Везин забрел в маленький парк, озаренный солнцем, и уселся на одну из скамеек. Сначала он был там один, аллеи — пусты, на скамейках ни души. Но минут через десять вокруг него оказалось уже добрых два десятка горожан: одни, любуясь цветами, бесцельно расхаживали по посыпанным гравием дорожкам, другие сидели, как и он, на скамьях, наслаждаясь осенним солнцем. Никто как будто не обращал на него никакого внимания, но он отчетливо чувствовал, что все они пристально за ним наблюдают. На улицах у них был деловой, озабоченный вид, но, оказываясь в парке, они сразу забывали о всех своих делах и лениво нежились на солнце. Однако уже через пять минут после его ухода парк опустел… Никогда не оставался он один и на улицах. Чувствовалось, что его образ всегда присутствует в мыслях горожан.

Мало-помалу он понял, каким образом они умудряются так незаметно следить за ним. Эти люди ничего не делали открыто. Только исподволь. Он втайне улыбнулся, когда эта мысль облачилась в такие точные слова. Они смотрели на него искоса, под какими-то немыслимыми углами зрения. В его присутствии они старались двигаться незаметно — как правило, в обход. Их природа, очевидно, совершенно не терпела прямоты. Они избегали открытого образа действий. Если он заходил в какой-нибудь магазинчик, продавщица тотчас же удалялась в дальний конец прилавка, но стоило ему позвать ее, как она тут же откликалась, давая понять, что всецело к его услугам. И в этом было тоже что-то кошачье. Даже в гостиничном ресторане вежливый официант с бакенбардами, ловкий и бесшумный в своих движениях, никогда не приближался к его столу по прямой линии — он все время менял направление, притворяясь, будто идет к какому-то другому столику, и лишь в последний момент резко поворачивал и оказывался прямо перед ним.

Рассказывая обо всем этом, Везин странно усмехался. Никаких других туристов, кроме него, в гостинице не было; там завтракали и ужинали несколько постояльцев, которые вели себя с прямо-таки невероятной странностью. В дверях они непременно задерживались, пристально оглядывали зал и только потом, стараясь держаться вдоль стен, начинали бочком пробираться к своему столику. В самый последний миг они настороженно оглядывались и быстро усаживались на место. В их повадках тоже чувствовалось что-то кошачье.

В этом тихом городе с его затаенной, подспудной жизнью случались иногда и неожиданные происшествия, особенно озадачивало Везина внезапное появление и исчезновение некоторых горожан. Возможно, это было вполне естественно, но он все же никак не мог понять, каким образом они появляются и исчезают на улицах, где поблизости нет никаких дверей или люков. Однажды он шел следом за двумя пожилыми женщинами, которые внимательно его разглядывали неподалеку от гостиницы; идя всего в нескольких футах от него, они свернули за угол. Но когда он быстро последовал за ними, он увидел перед собой совершенно пустую, без единого живого существа улицу. Единственное место, где они могли бы скрыться, было крыльцо в пятидесяти ярдах от него, но за такое короткое время до него не мог бы добежать даже самый быстрый бегун в мире.

С такой же неожиданностью появлялись люди и там, где он никак не ожидал их видеть. Однажды Везин услышал за низкой стеной шум, похоже там кто-то ссорился, но когда он подбежал к стене, чтобы посмотреть, что там происходит, то увидел группу женщин, поглощенных громким разговором, и, едва его голова появилась над оградой, этот разговор превратился в обычное характерное перешептывание. И даже тогда ни одна из них не взглянула на него прямо, однако в следующий миг все они с необъяснимой быстротой скрылись в дверях и под навесами по ту сторону двора, а их голоса стали удивительно похожи на сердитое шипение дерущихся кошек.

Однако общий дух города — зыбкий, неуловимый, скрытый от внешнего мира и в то же время полный интенсивной жизненной силы — по-прежнему ускользал от него; и это не только удивляло и раздражало его, но и стало внушать ему страх.

Из его туманных, рассеянных мыслей вновь родилось подозрение, что жители города ожидают, когда он объявит о своих намерениях, займет определенную позицию, поступит так или иначе, — лишь после этого они в свой черед вынесут решение отвергнуть или принять его.

Несколько раз он пытался следовать за небольшими процессиями или группами горожан, чтобы по возможности выяснить, каковы их цели, но они неизменно обнаруживали его и тут же расходились в разные стороны. Он так и не смог узнать, в чем заключаются их жизненные интересы. Кафедральный собор всегда пустовал, никто не заходил и в старую церковь Св. Мартина на противоположном конце города. Если они что-нибудь и покупали, то только по необходимости, а не но желанию. Ларьки и киоски стояли заброшенные, в маленьких кафе не было ни души, зато на улицах всегда толпился народ, не прекращалась суета.

«Неужели эти люди, — однажды подумал Везин со смешком, удивляясь дерзости собственной мысли, — порождения ночной тьмы? Появляются они с наступлением сумерек и только по ночам живут истинной жизнью. Уж не кошачье ли племя владеет этим благословенным городом?»

Эта догадка пронзила его легкими токами страха и смущения. Продолжая улыбаться, он чувствовал растущее беспокойство: казалось, какие-то невидимые силы протягивают щупальца в самой сердцевине его существа. Что-то, не имеющее ничего общего с его обычной, повседневной жизнью, что-то, не пробуждавшееся в нем много лет, слабо шевелилось в его сознании и сердце, порождая странные мысли и чувства, проявляясь даже в его жестах и движениях. Что-то жизненно важное для него, для его души, постепенно заполняло Везина, вытесняя все старое и привычное.

Всякий раз, возвращаясь на закате в гостиницу, он видел в сумерках фигуры горожан — они крадучись выходили из дверей своих лавок и, подобно стражам, топтались на перекрестках, но всегда при его приближении бесшумно, словно тени, исчезали… И поскольку двери гостиницы неизменно закрывались в десять вечера, он так ни разу и не вышел посмотреть, что представляет собой город ночью. Впрочем, если у него и было такое желание, то не слишком сильное.

В его ушах все чаще звучали слова: «А cause du sommeil et cause des chats», хотя он так и не мог постичь их значения.

Трудно сказать почему, но спал он, несмотря на обуревавшие его тревожные мысли, мертвым сном.

III

Кажется, на пятый день — тут в его рассказе случались несоответствия — он сделал некое открытие, которое усугубило его тревогу и едва не привело к душевному кризису. Ранее Везин заметил, что в его характере происходят едва уловимые перемены, меняются некоторые, не очень существенные привычки. До поры до времени он закрывал на это глаза, пока не случилось нечто поразительное, чего уже нельзя было игнорировать.

Даже в лучшие свои времена этот незаметный человек страдал неуверенностью в себе, при малейшем давлении охотно шел на уступки, соглашался с чужим мнением, но при необходимости мог действовать достаточно энергично и принимать твердые решения. Неожиданно для себя он убедился, что эта его способность сильно ослабла, если не исчезла вовсе. Везин ощутил вдруг свою полнейшую несостоятельность в принятии любых, даже самых пустяковых решений. На пятый день своего пребывания в городе он подумал, что уже провел здесь достаточно много времени и что сейчас для него было бы разумнее и безопаснее уехать.

И тут внезапно осознал, что не может уехать…

Ему трудно было описать доктору Сайленсу то состояние полной беспомощности, в котором он оказался, и он постарался передать этот паралич воли жестикуляцией и мимикой. Постоянная слежка и наблюдение как будто соткали какую-то сеть вокруг него, он чувствовал себя, как муха, запутавшаяся в паутине, и не видел никакого пути спасения. Это было весьма тревожное ощущение. Его ослабшая воля практически утратила способность принимать какие-либо решения. Одна мысль о необходимости действовать — предпринять побег — внушала ему ужас. Все его жизненные токи как бы обратились вспять, пытаясь извлечь из глубины души нечто давно погребенное, нечто забытое вот уже много лет, а может быть, и столетий. Вот-вот, казалось ему, в его памяти откроется какое-то окно — и он увидит совершенно новый и в то же время знакомый мир. Потом по ту сторону действительности поднимется некая темная завеса, и его взгляд сможет проникнуть еще дальше, вот тогда-то он наконец и поймет тайную жизнь этих необычных людей.

«Чего же они ожидают? — спрашивал он себя с бьющимся сердцем. — Что я к ним присоединюсь или, наоборот, откажусь становиться одним из них? Стало быть, окончательное решение все же за мной, а не за ними».

Теперь ему стал в полной мере понятен зловещий характер его приключения, и он не на шутку перепутался, так как понял, что дальнейшее существование его зыбкой личности находится под угрозой.

Спрашивается, почему и он тоже стал ходить крадучись, стараясь ступать как можно бесшумнее и постоянно оглядываясь? Почему он ведет себя так даже в коридоре безлюдной гостиницы, а когда выходит на улицу, пользуется любым попадающимся ему на пути укрытием? И чем, как не страхом, можно объяснить его нежелание выходить из гостиницы после заката?

Когда Джон Сайленс мягко, но настойчиво попросил его объяснить все это, Везин извиняющимся тоном признался, что у него нет никаких объяснений.

— Просто опасайся, что, если не буду все время начеку, со мной может случиться какая-нибудь беда. Меня душил какой-то инстинктивный страх… — вот и все, что он мог сказать. — Мне казалось, будто весь город преследует меня с какой-то тайной целью; и если он завладеет мной, я потеряю свое Я — во всяком случае, то Я, которое мне было известно до сих пор, — и мое сознание переродится. Впрочем, вы знаете, я не психолог, — коротко добавил он, — и не могу определить свои мысли и чувства более ясно.

Везин сделал это открытие, гуляя по двору, за полчаса до ужина, и тотчас же поднялся в свою тихую комнату в конце извилистого коридора, чтобы обдумать все это в одиночестве.

Конечно, во дворе не было ни души, но всегда можно было ожидать появления дородной женщины, хозяйки, которой он побаивался; она сядет и начнет вязать, исподтишка наблюдая за ним. Это уже случалось не раз, и он просто не мог ее видеть: его не покидало странное предчувствие, что стоит ему отвернуться, как она набросится на него и вцепится в шею. Страх этот, само собой, был совершенно беспочвенным и тем не менее продолжал его преследовать; в таких случаях от него невозможно отмахнуться, ибо он обретал черты реальности.

Итак, он отправился к себе наверх. Время было предвечернее, и в коридорах еще не зажигали керосиновых ламп. Везин спотыкался о неровные плиты древнего пола, проходил мимо смутно вырисовывающихся дверей, которые никогда не бывали открытыми, мимо всегда пустых необитаемых комнат. По теперешней своей привычке он шел крадучись, на цыпочках.

В последнем коридоре, на полпути к его комнате, был крутой поворот, и, когда он ощупывал стены простертыми вперед руками, его пальцы наткнулись на некое живое существо. На миг ему показалось, будто это пушистый, нежно пахнущий котенок, ибо то приятное тепло, которое от него исходило, рождало именно такие ассоциации, однако он тут же опомнился: ростом это существо было ему по плечо…

Опасаясь не справиться с нервами, он, вместо того чтобы проверить, что это такое, как можно теснее прижался к противоположной стене. Существо, шурша, проскользнуло мимо него и, двигаясь легкой поступью, быстро исчезло. В воздухе повеяло чем-то теплым и ароматным…

Какое-то мгновение Везин, затаив дыхание, стоял у стены, затем кинулся к своей комнате и, захлопнув за собой дверь, заперся на ключ. Но в бегство обратил его не страх, а приятное волнение. Когда нервы немного успокоились, какое-то восхитительное чувство разливалось по его телу. И он вдруг осознал, что ощущал то же самое двадцать пять лет назад, когда впервые влюбился. Теплые жизненные токи восходили к его голове, вызывая легкое сладостное головокружение. Его вдруг охватило нежное, сладостное, полное любовной неги настроение.

Тьма в комнате стояла кромешная, и, повалившись на диван, Везин стал обдумывать случившееся. II вдруг поймал себя на том, что и думать забыл об отъезде. Таково было последствие случайной встречи в коридоре. Вокруг еще реял восхитительный аромат, одурманивая его сердце и ум, но он уже догадался, что мимо прошла девушка, это ее волос впотьмах коснулись его пальцы — и у него было странное впечатление, будто она поцеловала его, поцеловала в самые губы.

Весь дрожа, он сидел на диване у окна и старался собраться с мыслями. Каким образом случайная встреча во тьме коридора могла так сильно наэлектризовать все его существо, что он до сих пор продолжал ощущать сладостный трепет? И однако это было так. Отрицать это, как и анализировать, было бесполезно. В его крови полыхало какое-то древнее пламя, и то, что ему было сорок пять, а не двадцать пять, ничего не меняло. В своем душевном смятении он осознавал одно: случайного прикосновения к невидимой во мгле девушке оказалось достаточно, чтобы разворошить тлеющие угли в сердце, так что все его существо, стряхнув былую вялую инертность, затрепетало в бурном, даже неистовом возбуждении.

Через некоторое время, однако, годы взяли свое, Везин успокоился, а когда, постучав в его дверь, официант сообщил, что время ужина уже истекает, он взял себя в руки и медленно спустился в зал ресторана.

При его появлении все подняли глаза, ибо Везин сильно опоздал, но он занял свое обычное место в дальнем углу и стал есть. Его волнение все еще не улеглось, но ни во дворе, ни в зале он не заметил ни одного девичьего лица, и это его слегка успокоило. Он ел так торопливо, что почти нагнал всех, ранее его начавших подходить к табльдоту, когда вдруг почувствовал какое-то оживление в зале.

Везин сидел так, что дверь и большая часть длинного зала находились у него за спиной, но ему не надо было поворачиваться, чтобы понять, что в ресторан вошла та самая девушка, что встретилась ему в коридоре. Он почувствовал ее присутствие задолго до того, как услышал или увидел ее. Немногочисленные старые постояльцы, вставая один за другим, обменивались приветствиями с кем-то, кто переходил от стола к столу. Когда наконец, с яростно колотящимся сердцем, он повернулся, чтобы посмотреть, кто же это, то увидел гибкую и стройную молодую девушку, которая из самого центра зала направлялась к его столу. Она шла удивительной походкой, с грацией молодой пантеры, и ее приближение так сильно поразило его, что он поначалу даже не мог толком разглядеть ее лицо, хотя сразу почувствовал прежний сладостный трепет.

— Mamselle est de retour![5]Мадемуазель (мамзель) вернулась (фр.). — шепнул старый официант рядом с ним.

Везин только успел понять, что загадочная незнакомка — дочь хозяйки, когда она подошла к его столу и он услышал ее голос. Она обращалась к нему. В смятении, застилавшем его глаза туманной пеленой, он не видел ничего, кроме этих алых губ, белозубой улыбки и непослушных прядей красивых темных волос на висках. Она приветствовала его очаровательным полупоклоном, ее прекрасные большие глаза смотрели на него в упор, и тот же дурманящий аромат, что и в коридоре, кружил ему голову; потом, опершись рукой о стол, она слегка наклонилась к нему. Всем своим существом ощущая ее близость, он слышал, как она объясняет ему, что заботится о всех постояльцах своей матери и что ему, как новоприбывшему, представляется последней.

— Месье уже пробыл здесь несколько дней, — ответил за него официант, а сладостный голос пропел:

— О, я надеюсь, месье еще не собирается нас покидать. Моя матушка слишком стара, чтобы уделять должное внимание всем постояльцам, но я постараюсь возместить этот недостаток своей заботой. — Красавица засмеялась восхитительным смехом. — О месье хорошо позаботятся.

Борясь со смятением и желая проявить максимум учтивости, Везин приподнялся, чтобы поблагодарить девушку, но его рука случайно прикоснулась к руке девушки, и он испытал что-то вроде электрического удара. Затрепетало не только его тело, но и душа. Красавица устремила на него необыкновенно пристальный взгляд, и в следующий миг, так и не проронив ни слова, он бессильно опустился на стул, а она была уже в середине зала. Только тогда он заметил, что пытается есть салат с помощью десертной ложки и ножа.

Мечтая, чтобы она вернулась, и в то же время боясь ее возвращения, он быстро проглотил остаток ужина и поспешил в спальню, чтобы побыть наедине с собой. На этот раз вся гостиница была освещена, и с ним не случилось ничего неожиданного, однако извилистый коридор, ведущий к его комнате, тонул в полумраке, и последняя его часть, начиная от поворота, казалось, не кончится никогда. Коридор шел вниз, подобно тропе с покатой горы, и, крадучись на цыпочках, Везин как будто пробирался в самое сердце дремучего леса. Все в нем пело. Странные фантазии теснились в его голове, и когда он наконец вошел в комнату и запер за собой дверь, то не стал зажигать свечей, а сидел у открытого окна и долго-долго предавался размышлениям…

IV

Эту часть рассказа Везин поведал доктору Сайленсу без помощи наводящих вопросов, хотя и постоянно запинаясь от смущения. В его голове никак не укладывалось, каким образом девушка смогла произвести на него такое впечатление еще до того, как он ее увидел. Случайной встречи в темноте оказалось достаточно, чтобы воспламенить его сердце. Он ничего не знал о колдовской силе женского очарования и много лет не поддерживал никаких нежных отношений с представительницами прекрасного пола, ибо страдал непреодолимой застенчивостью и слишком хорошо сознавал свои недостатки. Но эта очаровательная молодая особа открыто проявляла свое расположение к нему. Ее поведение не оставляло никаких сомнений: при каждом удобном случае она старалась встретиться с ним. Она была несомненно целомудренна и мила и открыто изъявляла ему свою симпатию; она покорила его первым же взглядом своих сияющих глаз, если не сделала этого еще раньше — магией своего незримого присутствия в коридоре.

— Вы воспринимали ее как духовно здоровую, добродетельную девушку? — спросил доктор. — И не испытывали никаких других чувств, кроме восхищения, — например, тревоги?

Везин резко вскинул голову и улыбнулся одной из своих неподражаемых извиняющихся улыбок. Ответил он не сразу — через некоторое время. При одном только воспоминании о пережитом его бледное лицо покраснело, а карие глаза потупились.

— Я не могу утверждать это с достаточной определенностью, — пробормотал он. — Впоследствии, сидя в своей комнате, я испытывал некоторые сомнения. У меня создалось впечатление, что в ней есть что-то — не знаю, как бы это выразить поточнее, — нечестивое. Я не имею в виду каких-либо явных или тайных пороков, но в ней было что-то неуловимо путающее. Она и привлекала меня — и отталкивала… гораздо сильнее, чем…

Он заколебался, сильно покраснел и так и не смог завершить свою фразу.

— Никогда в жизни со мной не происходило ничего подобного, — заключил он в стыдливом смятении. — Возможно, вы правы — это было колдовское наваждение. Но что бы это ни было, я чувствовал, что готов остаться в этом ужасном заколдованном городе, лишь бы только видеть ее каждый день, слышать ее голос, любоваться изяществом ее движений, а иногда, может быть, касаться ее руки.

— В чем, по-вашему, заключался источник ее неотразимого обаяния? — спросил Джон Сайленс, намеренно глядя в сторону.

— Вот уж от кого-кого, а от вас такого вопроса не ждал! — воскликнул Везин, изо всех сил стараясь изобразить достоинство. — Я думаю, ни один мужчина не может достаточно убедительно описать, в чем состоит очарование женщины, его покорившей. Я, во всяком случае, не могу. Скажу лишь, что стройная, как молодое деревце, девушка буквально околдовала меня; одно сознание, что она живет и спит в том же доме, что и я, наполняло меня необыкновенным восторгом. У меня было такое чувство, — продолжат он серьезно, с ярко горящими глазами, — будто она воплотила в себе все эти странные, скрытые силы, незримо действующие в этом городе. У нее были завораживающе мягкие движения крадущейся пантеры и та же уклончивая манера поведения, что и у всех горожан, скрывающих свои тайные цели, — эти цели, без всякого сомнения, имели какое-то отношение ко мне. К моему ужасу и восторгу, она как бы небрежно, но на самом деле очень внимательно наблюдала за мной, и человек менее чувствительный, чем я, — он сделал извиняющийся жест, — или менее подготовленный всем, до того происшедшим, никогда бы этого не заметил. Она была всегда спокойна и сдержанна, но, казалось, присутствовала везде, и я ни на миг не мог ускользнуть от ее внимания. Я постоянно встречал пристальный взгляд ее больших смеющихся глаз — он сопровождал меня не только во всех комнатах и коридорах гостиницы, но и в самых многолюдных районах города.

После той первой встречи, которая так резко нарушила душевное равновесие маленького человечка, между ними началось быстрое сближение. Воспитанный в строгих правилах, он, как все ограниченные люди, опасался, что какое-нибудь необычное событие может разрушить его маленький мирок, поэтому инстинктивно не доверял событиям необычным, из ряда вон выходящим. Но постепенно Везин стал утрачивать свою чопорность. Девушка вела себя с подобающей скромностью и, как дочь хозяйки, естественно, должна была общаться со всеми постояльцами. Ничего удивительного, что они вскоре подружились. К тому же она была молодой, очаровательной француженкой и не скрывала, что он ей нравится.

И все же что-то трудноуловимое, смутное отражение каких-то других мест, других времен, принуждало его держаться настороже; иногда, затаив дыхание, он вздрагивал. «Все это было как горячечный, блаженный и одновременно ужасный сон», — признался он шепотом.

Несколько раз он ловил себя на том, что не сознает, что говорит или делает, словно повинуясь приказам, посылаемым чьей-то чужой волей.

Мысль об отъезде продолжала возвращаться, но все менее и менее настойчиво; день проходил за днем, и Везин все теснее сливался с дремотной жизнью этого средневекового городка, незаметно утрачивая характерные черты своей личности. У него было такое предчувствие, что скоро занавес стремительно взовьется ввысь, и тогда он будет наконец посвящен в ту тайную жизнь, которая за ним скрывается. Но к этому времени он преобразится в совершенно другое существо.

Каждый день он замечал различные знаки внимания, попытки скрасить его пребывание в гостинице: в спальне у него поставили цветы, заменили кресло в углу на более удобное, а на его столе в ресторане стали появляться даже особые дополнительные блюда. Беседы с мадемуазель Ильзе становились все более частыми и продолжительными, и, хотя они редко касались чего-нибудь более существенного, чем погода и городские достопримечательности, девушка, как ему показалось, никогда не спешила их заканчивать, время от времени вставляя небольшие странные фразы, которые он плохо понимал, однако хорошо чувствовал, что в них скрывается нечто чрезвычайно важное.

В эти как будто случайные, многозначительные, хотя и плохо понятные фразы она вкладывала какую-то тайную цель, что сильно его настораживало. Везин был уверен, что она добивается, чтобы он отложил свой отъезд на неопределенное время.

— Месье так и не пришел ни к какому решению? — тихо спросила она перед завтраком, сидя рядом с ним на залитом солнцем дворике; к этому времени их отношения уже продвинулись далеко вперед. — Это, должно быть, очень трудно; мы все должны вам помогать.

Вопрос застиг Везина врасплох. Задавая его, Ильзе повернулась к нему, и ей на глаза упал локон, что придало девушке плутовской вид. Он сомневался, что правильно понял ее, ибо близость этой молодой особы плохо сказывалась на его и без того скудном знании французского языка. Но и сами слова, и выражение ее лица, и еще что-то, что таилось за всем этим, испугали его. Это подтверждало его подозрение, что весь город ожидает, когда он наконец примет решение по какому-то важному поводу.

И в то же время, глядя на нее, сидящую так близко в своем мягком темпом платье, он испытывал невыразимое волнение.

— Вы правы, я и в самом деле никак не решусь уехать, — пробормотал он, утопая в сладостных глубинах ее глаз. — Особенно с тех пор, как вы здесь, мадемуазель Ильзе.

Он был поражен успехом, какой имел его немудреный комплимент, и в то же время готов откусить себе язык за такую несдержанность.

— Стало быть, вам все же нравится наш маленький городок, — томно мурлыкнула она.

— Я просто очарован им; точно так же, как очарован вами, — воскликнул он, чувствуя, что теряет над собой власть. С его уст готовы были сорваться самые откровенные признания, когда девушка легко вскочила со стула и поспешила прочь.

— Сегодня у нас луковый суп, — крикнула она, оборачиваясь со смехом, — и я должна проверить, все ли там сделано как надо. А вдруг месье не понравится его ужин и он съедет от нас!

Везин смотрел, как она пересекает дворик грациозной кошачьей поступью, и ее простое черное платье напоминало ему нежный мех все того же вкрадчивого и гибкого племени. Девушка еще раз улыбнулась ему с крыльца и на миг остановилась, чтобы поговорить с матерью, как обычно сидевшей со своим вязанием у прохода в ресторан.

Но странное дело, как только его взгляд упал на эту непомерно толстую женщину, и мать и дочь представились ему в совершенно ином свете. Откуда, как по волшебству, появлялось у них это чувство величавого достоинства и сознание своего могущества? Что было в этой массивной женщине такого, отчего она вдруг начинала казаться царицей, восседающей на троне в каком-то мрачном темном зале, вознося свой скипетр над зловеще тлеющими углями безумия буйной оргии? И почему вдруг эта стройная девушка, гибкая, точно ива, и ловкая, словно молодая пантера, исполнялась зловещего величия, ее голова облекалась в пламя и дым, а под ноги ей покорно стлалась ночная тьма?

Затаив дыхание, Везин сидел как пригвожденный. Едва появившись, неожиданное видение исчезло. Обеих женщин осветило солнце, и он услышал, как Ильзе, смеясь, разговаривает с матерью о луковом супе; потом она оглянулась на него через плечо с такой обворожительной улыбкой, что он мысленно сравнил ее с унизанной росой розой, колышущейся под летним ветерком.

Луковый суп и в самом деле был очень хорош в этот день: его маленький стол оказался накрыт на двоих, и он с трепещущим сердцем выслушал объяснение официанта: «Мамзель Ильзе почтит месье своим присутствием, она иногда удостаивает этой чести гостей своей матери».

Она и впрямь сидела рядом с ним в это восхитительное утро, спокойно разговаривала на простом французском языке, следила за его обслуживанием, приправляла салат соусом и даже помогала ему своей ручкой. Позднее он курил во дворике, втайне надеясь, что, освободившись от своих обязанностей, девушка снова подойдет к нему; так оно и произошло, она оглядела его с милым застенчивым видом и сказала:

— Матушка полагает, что вам следует лучше ознакомиться с достопримечательностями нашего города, и я с ней вполне согласна. Может быть, месье соблаговолит взять меня своим гидом? Я могу показать ему все, ибо наш род живет здесь в течение многих поколений.

Ильзе взяла его за руку и, прежде чем он смог хоть одним адовом выразить свое удовольствие по этому поводу, вывела на улицу. Сделала она это совершенно естественно, без малейшей тени навязчивости или нескромности. Он покорно следовал за ней. Ее лицо светилось удовольствием и заинтересованностью; в своем коротеньком платьице, со взбитыми волосами она выглядела очаровательной семнадцатилетней девочкой — а ведь ей и в самом деле было семнадцать, — простодушной и веселой, гордой своим родным городам и не по годам восприимчивой к его древней красоте.

Они обошли весь город, и она показала ему то, что считала его главной достопримечательностью: мрачный, полуразрушенный аристократического вида особняк, где в течение многих столетий обитали ее предки по матери, а также древнюю рыночную площадь, на которой семьсот лет назад десятками сжигали ведьм. Ее речь струилась, как плавный живой ручей, но до его сознания доходила едва ли пятидесятая часть всего сказанного; ковыляя рядом с девушкой, он проклинал свои сорок пять лет, находившиеся в таком вопиющем противоречии с его воспрявшими из небытия юношескими стремлениями. И все время, пока она говорила, Англия и Сурбитон казались чем-то бесконечно далеким, представляющим какую-то совершенно иную эпоху мировой истории. Ее голос пробуждал в нем что-то древнее, что-то бесконечно долго спавшее, он убаюкивал верхние слои его сознания, вызывая из глубин что-то давно забытое. То же самое происходило и с городом — его внешняя, претендующая на активную современную жизнь сторона как-то мертвенно оцепенела, а то, что скрывалось под этой обманчивой оболочкой, все настойчивее пыталось пробиться на поверхность. Темный занавес беспокойно покачивался. Впечатление было такое, будто он вот-вот поднимется…

Наконец Везин стал кое-что понимать в происходящем. Ему как бы передавалось общее настроение города. Чем больше приглушалось его обычное внешнее Я, тем явственнее утверждала себя та внутренняя тайная жизнь, которая обладала истинной реальностью и силой. А девушка была верховной жрицей, главный орудием осуществления этого мистического действа. В то время как они брели по извилистым улицам, в уме маленького господина зарождались новые мысли, новые толкования, а озаренный мягким солнечным светом живописный старый город с фронтонами еще никогда не казался ему таким удивительным и манящим.

И только одно, казалось бы, незначительное само по себе и совершенно необъяснимое происшествие встревожило и озадачило его: проходя мимо парка, он показал своей юной спутнице на столб голубоватого дыма, поднимавшийся над горящими осенними листьями, особенно живописный над красными крышами, потом подошел ближе и подозвал ее к себе, чтобы она могла полюбоваться языками огня, вырывающимися из груды сора. Однако Ильзе при виде этого зрелища изменилась в лице, повернулась и помчалась как ветер, выкрикивая на бегу какие-то сумбурные фразы, из которых он понял лишь одно: она сильно напугана огнем и спешит как можно быстрее скрыться, призывая его бежать вместе с ней.

Но минут через пять она вновь была спокойна и счастлива, как будто не произошло ничего такого, что могло бы ее встревожить, и оба вскоре забыли об этом случае.

Сидя на полуразрушенном парапете крепостной стены, они слушали странную музыку оркестра, который он слышал еще в день своего прибытия. Эта музыка, как и в первый раз, глубоко его тронула; под впечатлением дивных звуков он вдруг заговорил на французском языке с необычайной беглостью. Девушка была совсем рядом. И ни души вокруг. Побуждаемый непреодолимым импульсом, он забормотал что-то невнятное о своем восхищении ею. При первых же словах Ильзе легко соскочила с парапета и, улыбаясь, подошла так близко, что почти касалась его колен. Она была, как обычно, без шляпы, и солнце освещаю сбоку ее волосы, щеку и шею.

— О, я так рада! — вскричала девушка и от радости захлопала в ладоши. — Так рада, ведь, если ты любишь меня, ты должен любить и то, что я делаю, и тех, к кому я принадлежу.

Везин горько пожалел о своей несдержанности. Что-то в ее словах сразу остудило его пыл. Он понял, как опасно пускаться в плавание по бурному неизведанному морю.

— Я хочу сказать, что ты примешь участие в нашей реальной жизни, — умоляюще добавила она, видимо заметив его охлаждение. — Ты непременно вернешься к нам.

Эта девочка уже прочно держала его в руках, и он все явственнее ощущал ее власть над собой; от нее исходил какой-то мощный флюид, наводивший на мысль, что при всей своей кажущейся простоте она управляет некими могучими и величественными силами. И он вновь мысленно увидел Ильзе в огне и дыму, среди бушующих стихий, рядом с ее ужасной матерью. Она была как бы воплощением грозной силы. Это смутно ощущалось в ее улыбке и чарующе простодушном виде.

— Я знаю, ты непременно вернешься, — повторила девушка, не отрывая от него взгляда.

Они были совсем одни на крепостной стене, и сознание, что она так дорожит им, пробудило в его крови дикую чувственность. Его неудержимо привлекали и ее свобода, и ее сдержанность; но все, что в нем было истинно мужского, восставало против стремления постепенно подчинить его своей воле, тогда как его неизрасходованная юношеская пылкость страстно приветствовала это стремление. В конце концов, однако, возобладало непреодолимое желание отстоять свою личность, свое Я.

Девушка снова притихла, опираясь локтями о широкий парапет, — недвижимая, словно каменное изваяние, она смотрела на темнеющую равнину. Везин постарался взять себя в руки.

— Скажи мне, Ильзе, — произнес он, бессознательно подражая ее мурлыкающему голосу, но в то же время сознавая, что говорит совершенно всерьез. — Что скрывается под наружным видом этого города и что это за реальная жизнь, о которой ты только что упомянула? Почему здешние жители наблюдают за мной с утра до вечера? Что все это означает? И еще скажи мне, кто ты такая?

Она повернулась к нему и, полуприкрыв глаза, стала смотреть на него из-под густых ресниц; на ее лице появился слабый надет румянца, выдавая растущее внутреннее волнение.

— Мне кажется… — запинаясь, пробормотал он, странно оробев под ее взглядом, — что я имею некоторое право знать…

Внезапно глаза девушки широко открылись.

— Стало быть, ты любишь меня? — ласково спросила она.

— Да, клянусь! — вскричал он в приливе нахлынувших чувств. — Я никогда не чувствовал ничего подобного… Никогда не знал другой девушки, которая…

— Тогда у тебя есть право знать, — спокойно перебила она его путаное признание, — любящие делятся всеми тайнами.

Ильзе замолчала, и в его жилах словно заполыхал огонь. Ее слова вознесли его высоко над землей, озарили лучами счастья, и почти в тот же миг, по странному контрасту, он подумал о смерти. Глядя ему прямо в глаза, она снова прошептала:

— Реальная жизнь, о которой я говорю, это старая-старая жизнь внутри нас, жизнь давно минувших времен, жизнь, к которой ты некогда принадлежал и все еще принадлежишь.

В глубине его души колыхнулась слабая волна воспоминаний, ее тихий голос проникал в самую душу. Он инстинктивно чувствовал, что она говорит чистую правду, хотя и не мог осознать всего ее значения. Теперешняя жизнь, казалось, ускользала от него, а его личность сливалась с другой, гораздо более древней и великой. Именно утрата его теперешнего Я и вызвала у него мысль о смерти.

— Ты приехал сюда, — продолжала девушка, — чтобы вернуться в свою прежнюю жизнь; люди чувствуют твое присутствие и хотят знать о твоем решении: оставишь ты их или… — Она не сводила с него глаз, и он вдруг заметил, что ее лицо стало увеличиваться и темнеть, на него как будто лег отпечаток возраста. — Их мысли постоянно витают вокруг твоей души, поэтому тебе и кажется, что они наблюдают за тобой. На самом же деле их глаза не смотрят на тебя, к тебе взывает их внутренняя жизнь. Когда-то, давным-давно, ты жил среди них, и они хотят, чтобы ты возвратился к ним вновь.

В робком сердце Везина шевельнулся испуг, но глаза девушки по-прежнему держали его в сетях радости, и у него не было желания бежать. Под воздействием ее чар он утрачивал свое привычное Я.

— Без посторонней помощи эти люди никогда не смогли бы пленить и удержать тебя, для этого их магнетической силы недостаточно, она сильно ослабла за эти долгие годы. Но я, — Ильзе посмотрела на него, и в ее великолепных глазах светилась бесстрашная уверенность, — но я обладаю такими чарами, которые могут покорить и удержать тебя, — это чары древней любви. Я могу вновь покорить тебя и вернуть в твою прежнюю жизнь, ибо нас соединяют древние узы, и мне ничего не стоит ими воспользоваться, ибо они неразрывны. Ведь я все еще хочу тебя. Ты любимый дух моего смутного прошлого. — Она прижалась к нему теснее, глядя прямо ему в глаза, и пропела: — Я хочу, чтобы ты принадлежал мне, ибо ты любишь меня и поэтому всецело в моей власти.

В той странной экзальтации, в которой пребывал Везин, он и слышат и не слышат ее, понимал и не понимал. Этот дольний мир лежат у его ног, сотканный из музыки и цветов, а он парил высоко над ним, в ярком сиянии безмерного восторга. От изумительных слов девушки у него замираю дыхание, кружилась голова — они опьяняли его. И все же за каждой ее фразой таилась ужасная мысль о смерти, и исходившие от нее языки огня и клубы черного дыма уже лизали его душу.

Очевидно, они общались друг с другом на языке чувств, ибо Везин никогда бы не смог выразить по-французски всего, что он ей сказал. Но девушка прекрасно понимала его, а то, что говорила она сама, звучало, как давно знакомые стихи. Его маленькая душа с трудом выдерживала переполнявшую ее сладостную боль.

— Но ведь я попал сюда совершенно случайно, — как бы со стороны услышал он свой голос.

— Нет, — страстно вскричат она, — ты попал сюда потому, что откликнулся на мой зов. Долгие годы звала я тебя, и вот наконец ты приехал, а за тобой стоит вся сила прошлого. Ты должен был приехать, ибо принадлежишь мне, и я предъявляю на тебя свои права.

Ильзе придвинулась еще ближе, глядя на него с дерзким вызовом — так может смотреть только тот, кто уверен в своем превосходстве.

Солнце уже село за башнями старого кафедрального собора, с равнины, постепенно окутывая их, поднималась тьма. Оркестр замолк. Ни один платановый лист не шевелился, но в воздухе разливалась прохлада осеннего вечера, и Везин почувствовал, что дрожит. В полной тишине звучали лишь их голоса и иногда мягко шелестело платье девушки. В его ушах шумела кровь. Он с трудом сознавал, где находится и что делает. Магическая сила воображения увлекла Везина в прошлое, глубоко похороненное в его существе, внушив ему уверенность, что слова девушки — чистая правда. И простая маленькая француженка, которая говорила с ним с такой странной властностью, вдруг неузнаваемо преобразилась. Он не отрываясь смотрел ей в глаза, и ее образ приобретал в его душе иные живые черты, не теряя в то же время связи с реальностью.

Девушка предстала перед ним, как это уже было однажды, высокой и статной на фоне диких, поросших лесом скал, в которых зияли многочисленные пещеры; за ее головой полыхало неистовое пламя, вокруг ног вились кольца дыма. В волосы были вплетены темные, колышущиеся на ветру листья; сквозь прорехи изорванного платья соблазнительно проглядывало стройное тело.

Вокруг толпилось множество людей, и все они пожирали ее пылкими, исступленными взглядами, но она неотрывно смотрела только на своего избранника, которого вела за руку. И оба они в буйном оргиастическом танце неслись вокруг трона, на котором восседала величественная и ужасная фигура Владычицы, глубоко погруженной в свои размышления и не обращавшей внимания на бесчисленные, искаженные экстазом лица, кружившиеся вокруг нее среди влажных испарений. Но Везин знал, что ее избранник — это он сам, а чудовищная фигура на троне — ее мать.

Это видение всплыло перед ним из глубин давно забытого прошлого, взывая к нему голосом пробудившейся памяти, и в следующий же миг исчезло, и Везин увидел ясные глаза девушки, пристально вглядывающейся в его собственные, — перед ним снова была хорошенькая дочь содержательницы гостиницы…

— Каким образом ты, — прошептал он дрожащим голосом, когда обрел наконец дар речи, — ты, дитя видений и волшебного очарования, сумела внушить мне любовь еще до того, как я тебя увидел?

Ильзе с достоинством выпрямилась.

— Кто может устоять пред зовом прошлого! К тому же, — добавила она гордо, — в реальной жизни я принцесса.

— Принцесса?

— А моя мать — королева.

Тут маленький Везин окончательно потерял голову. Его охватил неодолимый ликующий восторг. Слышать этот сладостный певучий голос, наслаждаться восхитительными признаниями, срывающимися с этих очаровательных нежных губок, было свыше его сил. Он заключил девушку в объятия и стал осыпать ее лицо поцелуями — она не сопротивлялась.

Но даже в жарком пылу страсти он испытывал какое-то необъяснимое отвращение к податливому телу Ильзе, а ее ответные поцелуи, казалось, несмываемо пятнали его душу… И когда она высвободилась и скрылась во тьме, он еще долго стоял в полном изнеможении, с ужасом вспоминая о своих прикосновениях к ее уступчивому телу и внутренне яростно возмущаясь собственной слабостью, которая — он уже смутно это сознавал — может привести его к погибели.

И тут в ночной тиши из тени старых зданий, где скрылась девушка, раздался пронзительный крик, который он сперва принял за смех, но, прислушавшись, понял, что это жалобно, почти по-человечески, кричит кошка…

V

Долгое время Везин стоял, прислонившись к стене, наедине со своими бушующими мыслями и чувствами. Он наконец понял, что совершил тот единственный поступок, который может отдать его во власть сил древнего прошлого. Своими страстными поцелуями он не только признал, но и возродил древнюю связь, существовавшую между ними. Он вздрогнул, неожиданно вспомнив о случайном и таком восхитительно приятном столкновении в темном коридоре. Девушка сначала подчинила его своей воле, а потом заставила совершить то, что было необходимо для ее замысла. Через много столетий она поймала его в свои сети — поймала и подчинила своей власти.

Что же делать? Бежать? Остаться? В этот момент Везин был совершенно неспособен собраться с мыслями, напрячь свою волю, ибо только что пережитое сладостное, фантастически-безумное приключение очаровывало его ум, а само сознание, что он околдован и перенесен в мир, куда более дикий и великий, чем тот, к которому привык, вызывало в нем ликование.

Когда он наконец решил вернуться в гостиницу, над морем равнины как раз восходила большая бледная луна. В ее лиловом сиянии вся перспектива города преобразилась — казалось, будто сверкающие росой крыши домов вздымались гораздо выше, чем обычно, а их фронтоны и причудливые старые башенки как будто отодвинулись вдаль.

В серебристом тумане даже собор выглядел каким-то нереальным и призрачным. Везин ступал бесшумно, стараясь держаться в тени, но улицы были пустынны и безмолвны, двери и ставни закрыты… Нигде ни души. В ночной тиши еще недавно так деловито выглядевший город походил на гигантское кладбище с огромными, гротескно-причудливой формы надгробьями.

Добравшись до гостиницы, Везин вошел через заднюю дверь, надеясь остаться незамеченным. Он благополучно миновал дворик, держась в тени забора. И тут только поймал себя на мысли, что крадется бочком, на цыпочках, как это делали старые постояльцы, входя в зал ресторана. Он ужаснулся, заметив, что делает это уже инстинктивно. И вдруг всем своим существом почувствовал странное поползновение опуститься на четвереньки, а когда посмотрел наверх, на свое окно, его охватило желание запрыгнуть туда, вместо того чтобы идти по лестнице. Это казалось наиболее легким и естественным путем. Похоже, он переставал быть собой, в нем начиналась ужасная трансформация. Его нервы напряглись до предела.

Луна поднялась еще выше, и тени на улице сгустились еще сильнее. Прячась среди них, Везин подкрался к крыльцу со стеклянной дверью.

Однако здесь горел свет, в гостинице еще не спали. Надеясь незаметно проскользнуть через холл к лестнице, он тихо отворил дверь и вошел внутрь. Около стены слева лежало что-то большое и темное, показавшееся ему свернутым рулоном гостиничным ковром, но вот «ковер» шевельнулся, и ему почудилось, что это огромная кошка. В следующее мгновение «кошка» встала, оказавшись хозяйкой гостиницы…

Везин мог лишь с ужасом догадываться, чем занималась эта женщина в лежачем положении, по только сейчас, лицом к лицу с ней, заметил то грозное достоинство, с которым она взирала на него, и вспомнил странные слова девушки о том, что ее мать — королева. Огромная и зловещая, стояла она перед ним в этом пустом холле, освещенном тусклым мерцанием керосиновой лампы, и в его сердце восстал глубоко укоренившийся древний страх. Он чувствовал, что должен приветствовать ее низким поклоном. Инстинктивное желание склониться в почтительном поклоне было настолько сильным и непреодолимым, что невольно наводило на мысль о вековой привычке.

Везин быстро оглянулся — видя, что кругом никого нет, он медленно склонил голову.

— Enfin! M'sieur s'est done decide. C'est bien alors. J'en suis contente.[6]Наконец-то. Стало быть, месье решился. Ну и хорошо. Я довольна (фр.).

Величественная фигура быстро приблизилась к нему и схватила его дрожащие руки. От нее исходила какая-то нечеловеческая сила, которой невозможно было не подчиниться.

— On pourrait t'aire un p'tit tour ensemble, n'est-ce pas? Nous у allons cette nuit et il faut s'exercer un peu d'avance pour cela. Ilse, Ilse, viens donee ici. Viens vite![7]Мы могли бы сделать вместе один маленький тур. Сегодня ночью мы отправимся танцевать, и надо бы немного поупражняться. Ильзе, Ильзе, иди же сюда! Иди быстрее! (фр.)

И она исполнила с ним несколько на какого-то ужасно знакомого танца. Они танцевали в полной тишине, их движения были плавными и вкрадчивыми. Чуть позже, когда невесть откуда взявшийся, пронизанный алыми вспышками дым сгустился, к ним кто-то присоединился, и рука Везина, отпущенная матерью, была крепко схвачена дочерью. Это, откликнувшись на зов, явилась Ильзе; в ее темные волосы были вплетены листья вербены, тело облачено в странное, изорванное, но прекрасное, словно ночь, платье, в котором девушка была невероятно соблазнительна, но эта соблазнительность не привлекала, а отталкивала и даже вызывала резкое отвращение.

— На шабаш! На шабаш! — кричали они. — Все на ведьмовский шабаш…

Они танцевали в узком холле — две женщины и он; но что самое странное, неистовый ритм этого фантастического танца был ему смутно знаком. Потом лампа на стене заморгала и погасла, и они остались в кромешной темноте. Проснувшийся в сердце маленького Везина дьявол внушал ему тысячи гнусных помыслов, и тот уже боялся самого себя…

Вдруг женщины отпустили его руки, и мать напомнила дочери, что пора отправляться. Везин даже не посмотрел, в какую сторону они скрылись. Осознав наконец, что свободен, он кое-как добрался до лестницы и кинулся к своей комнате так, словно темные сады преисподней преследовали его по пятам.

Бросившись на диван, бедняга закрыл лицо руками и застонал. Быстро перебрав в уме десятки способов немедленного бегства, он пришел к выводу, что все они невозможны, самое разумное сидеть и ждать — надо посмотреть, что будет дальше. В своей спальне он, во всяком случае, в относительной безопасности. Дверь заперта. Он тихо приоткрыл окно, выходящее во дворик, — через него можно было, насколько позволяла стеклянная дверь, видеть и холл.

С окрестных улиц доносились приглушенные расстоянием звуки шагов и голоса; там явно что-то происходило. Осторожно высунувшись из окна, Везин прислушался. Луна светила ясно и ярко, но его окно было в тени, потому что ее серебряный диск все еще находился по ту сторону дома. Он понял, что все обитатели города, невидимые до сих пор за закрытыми дверями, высыпали наружу, объединенные какой-то одной нечестивой целью. Он внимательно прислушивался.

Сначала все было тихо, потом в дом проникла какая-то суета. С тихого, залитого луной дворика доносились шуршание и писк, слышался гомон большого скопления живых существ. Все они находились в движении. В воздухе витал неизвестно откуда взявшийся резкий запах. Везин перевел взгляд на окна на противоположной стене, озаренной мягким лунным сиянием: в стеклах ясно отражалась крыша над его головой, а по черепице и гребню скользили гибкие темные тела. Огромные кошки быстро и бесшумно проносились мимо, спрыгивали вниз и терялись из виду. Он только слышал мягкие прыжки. Иногда их тени падали на белую стену напротив, и тогда он не мог различить, чьи это тени — человеческих существ или кошек. Они мгновенно меняли свой облик, во время прыжка превращаясь из людей в животных. Везин с ужасом наблюдал за этим кошмарным преображением.

Весь дворик заполнился темными тенями, крадущимися к крыльцу со стеклянной дверью. Они держались так близко к стене, что разглядеть их толком не удавалось, и только когда они вошли в холл, Везин понял, что это те самые существа, чьи отражения он видел в окнах напротив. Перепрыгивая с крыши на крышу, они сбегались со всех концов города.

Послышался легкий скрип: окна стали открываться, в них мелькали смутные силуэты. Во двор торопливо спрыгивали темные человеческие фигуры, которые, как только касались каменных плит, тут же опускались на четвереньки и в мгновение ока превращались в огромных, безмолвных кошек, спешивших присоединиться к общей стае.

Итак, далеко не все номера в гостинице пустовали.

Любопытно, однако, что увиденное нисколько не удивило Везина — это было знакомое, хорошо памятное зрелище. Все это уже случалось сотни раз, и он сам принимал участие во всей этой безумной вакханалии. Контуры старого здания изменились, двор как бы раздвинулся, и он смотрел на него сквозь клубы дыма с гораздо большей высоты, чем обычно. Сладостные муки далекого прошлого, воскресая в памяти, яростно терзали его душу, а когда он услышал зов танца и ощутил древнее волшебное упоение, кружась вместе с Ильзе, в его жилах неистово забурлила кровь.

Большая гибкая кошка внезапно вспрыгнула на подоконник и смотрела на него в упор большими человеческими глазами.

«Пойдем со мной, — казалось, звала она. — Пойдем со мной танцевать. Прими тот же облик, что и в прежние времена. Ну же, преображайся — и пошли!» Он хорошо, слишком хорошо понимал этот безмолвный зов.

В следующий миг кошка мягко спрыгнула на каменные плиты; за ней последовали десятки других теней — у него на глазах они, падая, преображались и быстро убегали к месту общего сборища. И его вновь охватило неодолимое желание проделать то же самое: пробормотать древнее заклятие, опуститься на четвереньки и, спрыгнув с подоконника, смешаться с ордами таких же, как он, исчадий ада. Это страстное желание разрывало его нутро, сердце, казалось, готово было осветить своим огнем древнюю ночь — ночь магического танца Великого ведьмовского шабаша. Над головой вихрем кружились звезды; луна зачаровывала своим волшебством. И вдруг его подхватил порыв ветра, примчавшегося из зияющих бездн и дремучих лесов. Он услышал крики танцующих, их дикий смех и, сжимая в объятиях пылкую девушку, словно безумный, закружился вокруг темного трона, на котором со скипетром в руке восседала Черная королева…

И вдруг все стало тихо и неподвижно, лихорадочный жар покинул его сердце, призрачный лунный свет озарял своим сиянием опустевший двор. Дьявольское сонмище вознеслось высоко в небо, а он остался на земле в полном одиночестве.

Везин тихо прошел по комнате, отпер дверь. До него донесся быстро затихающий шум с улиц. С величайшей осторожностью он миновал коридор, дойдя до лестницы, остановился, прислушался. В холле, где еще недавно кишмя кишели кошачьи тела, теперь было темно и тихо, но через открытые двери и окна с дальней стороны гостиницы слышались удаляющиеся крики.

Везин спустился по скрипучей деревянной лестнице, опасаясь и в то же время желая встретить кого-нибудь из отставших, кто мог бы показать ему путь, но никого не было; миновав темный холл, он открыл стеклянную дверь и вышел на улицу. У него до сих пор никак не укладывалось в голове, что его оставили одного, что о нем забыли — более того, намеренно позволили ему убежать. Это сбивало с толку, озадачивало…

Робко оглядевшись по сторонам и никого не увидев, Везин медленно побрел по тротуару.

Весь город выглядел пустынным, покинутым, как будто какой-то могучий ураган вымел из него все живое. Двери и окна домов были открыты; повсюду царили лунный свет и тишина. Окутанный тьмой одинокий прохожий наслаждался прохладным воздухом, который, словно большая пушистая лапа, ласково касался его щек. Придя немного в себя, он пошел быстрым шагом, все еще держась затененной стороны. Нигде не было видно ни малейшего следа только что происшедшего богопротивного исхода. Луна плыла высоко в небе, безоблачном и безмятежном.

Почти не задумываясь, куда направляется, Везин пересек открытую рыночную площадь и подошел к крепостной стене, откуда, как он знал, тропа выводила к шоссе, по которому можно было достичь одного из лежащих к северу городишек и сесть там на поезд.

Он невольно залюбовался равниной, которая расстилалась пред ним, как серебряная карта какой-то фантастической страны. Колдовская красота простершегося в забытьи пейзажа буквально завораживала, усугубляя своей нереальностью и без того немалое смятение смотревшего на него человека. В воздухе ни малейшего ветерка, листва платанов не шелохнется, все вокруг, контрастируя с непроницаемо темными тенями, видно, как днем, до мельчайших подробностей; поля и леса вдалеке тают в мерцающей дымке. Но когда взгляд оторвался от горизонта и упал на ближнюю глубокую долину, у Везина перехватило дыхание: нижние склоны холма, скрытые от яркого сияния луны, были озарены странным мерцанием; между деревьями сновали бесчисленные тени, такие же тени кружились в небе и, словно гонимые ветром листья, с криками и странно зачаровывающим пением плавно опускались на землю.

Везин смотрел на это зрелище, как заколдованный, потеряв всякое представление о времени. Потом, покоряясь одному из тех ужасных инстинктов, которые, казалось, управляли всем, что с ним тогда происходило, он быстро вскарабкался на широкую, огороженную парапетом площадку и остановился, залюбовавшись на раскинувшуюся внизу долину; в это мгновение что-то мелькнуло в тени домов, и, повернувшись, он увидел, как огромная черная кошка пересекла открытое пространство и одним прыжком взлетела на стену, чуть пониже его. Она подскочила к его ногам и поднялась на задние лапы. Все поплыло у него перед глазами, сердце бешено забилось, на миг даже лунный свет померк — рядом с ним, глядя ему в лицо, стояла Ильзе…

Ее лицо и протянутые к нему руки были покрыты каким-то темным зельем, переливающимся в лунных лучах, — все то же изорванное платье, которое так ей шло, на голове венок из ржи и вербены, в глазах бесовские огоньки… Он с величайшим трудом сдержал безумное желание схватить ее в объятия и прыгнуть вместе с ней с этой головокружительной высоты.

— Смотри! — воскликнула она, показывая на сияющий в отдалении лес. — Они уже ожидают нас, ими полны лесные чащобы, все Властители уже в сборе — скоро начнется танец. Вот волшебное зелье! Натрись им и следуй за мной!

Мгновением раньше небо было ясным и безоблачным, но, пока она говорила, лик луны потемнел и верхушки платанов под ними заколыхал ветер. Его порывы принесли с нижних склонов холма хриплые песнопения, истошные крики и тот едкий аромат, который он чувствовал еще во дворе гостиницы.

— Измени же свой облик! — воззвала Ильзе своим певучим голосом. — Натрись хорошенько этим снадобьем, и ты сможешь летать. Следуй же за мной на шабаш, где мы сможем упиться безумным восторгом и в сладостном самозабвении предаться поклонению Злу! Властители уже здесь, и вот-вот начнется Великое таинство! Повелительница взошла на трон. Натрись же и следуй за мной! Следуй за мной!

Ильзе вдруг вытянулась и стала высокой, как дерево, она нетерпеливо расхаживала по стене с горящими глазами и растрепанными волосами. Везин почувствовал, что тоже меняется. Она быстро натирала его лицо и шею жгучей мазью, которая воспламеняла кровь магическим огнем, обладающим способностью испепелять все истинно благое.

Снизу, из самой гущи лесов, донесся дикий рев, и, услышав его, Ильзе заплясала по стене, объятая неистовой демонической радостью.

— Прибыл сам Сатана! — взвизгнула она, пытаясь подтолкнуть Везина к самому краю стены. — Прибыл Сатана. Нас призывает тайный обет. Следуй же за мной, мой дорогой отступник, мы будем почитать Зло и танцевать, пока не зайдет луна и весь окружающий мир не забудется.

Чтобы спастись от ужасного падения в пропасть, Везин изо всех сил старался высвободиться из ее объятий, ибо чувствовал, что страсть вот-вот одолеет его. Он громко вопил, выкрикивая что-то нечленораздельное. Это прорывались старые инстинкты, обретали голос старые привычки; и хотя ему чудилось, будто он выкрикивает какую-то абракадабру, на самом деле с его губ срывались вполне понятные слова. То был древний зов. И этот зов был услышан. И на него ответили.

В полах его куртки засвистел ветер, в воздухе замелькали темные тени, взмывающие ввысь из долины. В ушах болезненно отдавались приближающиеся хриплые вопли. Порывы ветра все усиливались, но Ильзе крепко обвивала его шею своими длинными мерцающими руками. Они были уже не одни — их окружали десятки темных теней. Его душил резкий запах их умащенных тел, воскрешая безумные воспоминания о шабаше, о танце ведьм и колдунов, возносящих дань почитания воплощенному Мировому Злу.

— Натрись и следуй за нами! Следуй за нами! — кричали они диким хором. — Прими участие в бессмертном танце! Насладись ужасной фантазией Зла!

Еще миг — и он уступил бы их настояниям, ибо почти потерял всякую волю, захлестнутый потоком страстных воспоминаний. Но тут случилось одно из тех мелких происшествий, которые подчас имеют важные последствия: он зацепился ногой за камень и с грохотом упал вниз, на землю. Но не в зияющую пропасть, а в сторону домов, в сторону пыльной мощеной площадки.

Тени тут же слетелись к нему, как мухи на кусок пирога, но на несколько секунд он был свободен от них, и в этот короткий миг свободы его озарила спасительная мысль. Лежа на земле, он увидел, как они сидят на стене, точно коты на крыше, темные и бесформенные, с горящими, словно раскаленные угли, глазами, и вдруг вспомнил о том ужасе, какой вызвало у Ильзе зрелище огня.

С быстротой молнии он выхватил из кармана спички и поджег груду сухих листьев под стеной.

Листья тут же вспыхнули — взметая ввысь свои языки, огонь стал быстро распространяться вдоль стены; с жалобными воплями и визгом тени устремились в самое сердце заколдованной долины. Везин следил за ними, задыхаясь, глубоко потрясенный.

— Ильзе, — слабо позвал он. — Ильзе!..

При мысли о том, что она улетела на великий танец одна, без него, и он никогда уже не изведает запретного наслаждения, душа его мучительно заныла. Охваченный смятением и беспокойством, он в то же время испытывал сильное облегчение и даже не понимал, что кричит, хотя и продолжал кричать, терзаемый яростной бурей противоречивых чувств.

Огонь под стеной погас; луна, после временного затмения, вновь сияла ясно и спокойно. Везин бросил последний нерешительный взгляд на полуразрушенную крепостную стену и, преодолевая мучительное искушение взглянуть на простершуюся внизу долину, где все еще теснились и летали темные тени, повернулся и медленно побрел в свою гостиницу.

Громкие вопли и завывания, которые порывы ветра приносили из дальнего леса, становились все слабее и слабее, а оказавшись среди домов, он и вовсе перестал их различать.

VI

— Вы, вероятно, не ожидали, что мой рассказ оборвется так внезапно и что у него будет такое мирное окончание, — сказал покрасневший Артур Везин, робко глядя на доктора Сайленса, сидевшего с записной книжкой в руках. — Но дело в том… в том, что с этого момента я потерял память. И очень смутно помню, как добрался домой и что делал. По всей вероятности, я так и не возвратился в гостиницу. Помню только, как брел под луной по длинной белой дороге, мимо лесов и деревень, тихих и покинутых, а когда забрезжил рассвет, увидел башни другого города и вскоре добрался до вокзала. Помню, как останавливался по пути и смотрел на холмы, за которыми располагался тот городок, удивительно похожий на огромного кота: две главные улицы казались передними лапами, а полуразрушенные башни напоминали порванные уши. Эта картина с необыкновенной живостью сохранилась в моей памяти вплоть до нынешнего дня. Шагая по пыльной дороге, я вдруг вспомнил, что не уплатил по счету, однако тут же решил, что оставленного мной небольшого багажа более чем достаточно, чтобы погасить задолженность. Что до всего остального, то помню, как пил чай с булочкой на окраине какого-то города, потом вышел к вокзалу и в тот же день сел на поезд. Вечером я был уже в Лондоне.

— И сколько, по вашим предположениям, времени вы провели в том маленьком кошачьем городке?

Везин несмело поднял глаза.

— Об этом я как раз и хотел сказать, — пробормотал он. — По прибытии в Лондон я понял, что ошибся в подсчете времени на целую неделю. Я был уверен, что провел в том городке больше недели, однако, как выяснилось, приехал я туда не пятнадцатого сентября, а десятого…

— Итак, на самом деле вы провели в той гостинице всего ночь или две?

Везин завозил ногами по коврику — он явно колебался.

— Каким-то образом я сумел выиграть время, — выговорил он наконец, — сам не знаю как. Но в моем распоряжении была целая неделя. Ума не приложу, как это получилось. Могу только констатировать факт.

— Все это произошло с вами в прошлом году и с тех пор вы никогда больше не были в том городке?

— Нет, и думаю, что никогда больше не захочу туда поехать.

— А скажите, — спросил доктор Сайленс, увидев, что маленькому человечку больше нечего добавить, — не приходилось ли вам читать что-нибудь о средневековых колдовских обрядах? Быть может, вы интересовались этой темой?

— Никогда! — решительно отрезал Везин. — Я даже не задумывался о подобных вещах…

— А не интересовались ли вы проблемой перевоплощения?

— До этого моего приключения нет, но с тех пор я кое-что прочитал…

Было заметно, что этот человек хочет облегчить душу каким-то признанием, но никак не решается это сделать. И только после того, как доктор со свойственной ему тактичностью и участием задал несколько наводящих вопросов, он, запинаясь, промямлил, что хотел бы показать отметины, оставленные у него на шее руками девушки, умащенными таинственным зельем.

После долгих колебаний он наконец отстегнул воротник и приспустил рубашку: от плеча к позвоночнику тянулась бледная красноватая полоса. Подобная же отметина, только менее отчетливая и проходящая чуть выше, виднелась и с другой стороны.

— Это следы ее объятий… Там, на крепостной степе… — прошептал он, а в его глазах то вспыхивал, то гас странный свет.

Прошло несколько недель, прежде чем мне удалось снова увидеть Джона Сайленса — я зашел к нему, чтобы получить консультацию по поводу одного весьма необычного случая, который попал в поле моего зрения. Получив интересующие меня сведения, я завел разговор об Артуре Везине. За это время один из секретарей доктора выяснил, что предки Везина в течение нескольких веков жили в том самом тихом городке, куда судьбе было угодно забросить их далекого потомка. Двух женщин из их рода обвинили в колдовстве и сожгли на костре как ведьм. Кстати, гостиница, в которой останавливался Везин, была построена около 1700 года, как раз на месте, где совершалось это страшное аутодафе. В те давние времена в этот маленький городок был настоящей Меккой для ведьм и колдунов, которых инквизиция десятками отправляла на костер.

— Странно, — продолжал доктор, — что Везин не имел об этом никакого понятия, впрочем, рассказы о подобных событиях вряд ли заслуживают того, чтобы передаваться из поколения в поколение. Думаю, мой пациент по-прежнему пребывает в неведении. Его рассказ — это, по сути, воспоминания о прошлой жизни, порожденные, по всей видимости, прямым контактом с еще достаточно опасными силами, сохранившимися в этом месте; более того, по исключительно редкой случайности Везина угораздило столкнуться с душами тех самых двух ведьм, которые состояли с ним в кровном родстве и два века назад были преданы огню. Судя по всему, мать и дочь, столь сильно поразившие воображение нашего пациента, связывает с ним какая-то давняя и мрачная история, действующими лицами которой они являлись.

Даже беглое ознакомление с хрониками того времени свидетельствует, что жившие тогда ведьмы, по их собственным уверениям, могли превращаться в разных животных — как для того, чтобы скрывать свое собственное обличье, так и для того, чтобы переноситься к местам своих оргий. В те времена все верили в ликантропию — способность обращаться в волков и кошек; считалось, что ведьме для этого достаточно только натереть тело особым зельем, приготовленным самим Сатаной. Ведьмовские процессы изобилуют свидетельствами подобных, распространенных тогда суеверий.

Доктор Сайленс процитировал многие прозаические и стихотворные источники того времени и показал, что пережитое Везином приключение находит объяснение в обычаях той темной эпохи.

— У меня нет ни малейших сомнений, что все эти страшные события происходили лишь в сознании нашего героя, — продолжал он в ответ на мои расспросы, — ибо мой секретарь, навестивший этот городок, обнаружил подпись Везина в книге посетителей и установил, что он прибыл в гостиницу восьмого сентября и через два дня отбыл, не заплатив по счету; кстати, хозяева гостиницы до сих пор хранят его грязную коричневую сумку и кое-что из туристической одежды. Я погасил его долг, уплатив несколько франков, и переслал ему багаж. Дочери хозяйки в гостинице не оказалось, но сама хозяйка, большая, грузная женщина — такая, какой он ее описывал, — сказала моему секретарю, что господин Везин показался ей весьма рассеянным джентльменом и долгое время после его исчезновения она опасалась, не погиб ли он от рук какого-нибудь душегуба в соседнем лесу, где нелюдимый постоялец любил бродить в одиночестве. Мне бы очень хотелось повидаться с ее дочерью, чтобы удостовериться, насколько соответствует действительности рассказ Везина. Страх девушки перед пылающим огнем, несомненно, объясняется смутным воспоминанием о ее мучительной гибели в прежнем существовании; потому-то она неоднократно представала нашему пациенту в дыму и пламени.

— А эти следы на коже? — спросил я.

— Болезненная игра воображения, нечто вроде стигматов на теле религиозных фанатиков или синяков, появляющихся в результате гипнотического внушения. Это часто встречающиеся и легко объяснимое явление. Любопытно только то, что они у него сохраняются так долго. Как правило, подобные отметины быстро исчезают, и это наводит на мысль, что мучения Везина еще не закончились, — задумчиво сказал доктор Сайленс и с некоторой грустью в голосе добавил: — Полагаю, мы еще услышим о нем. Но, увы, это совершенно особый случай, и я не могу оказать ему практически никакой помощи.

— А что вы думаете об этом французе в поезде? — поинтересовался я. — Человеке, который предостерег Везина от посещения этого города? И эта его фраза: «А cause du sommeil et cause des chats»?..

— Чрезвычайно странно, — подтвердил доктор. — Я могу объяснить все это лишь почти невероятным совпадением.

— Каким же?

— Француз тоже останавливался в этом городе и пережил нечто подобное. Было бы крайне интересно найти этого человека и поговорить с ним. Однако здесь не поможет даже магический кристалл. У меня нет никакого ключа к разгадке этой тайны; могу лишь предположить, что его привлекло к Везину некое психическое сродство или, быть может, все еще продолжающая действовать магнетическая сила преданных огню колдуний, которую он инстинктивно почувствовал и решил предостеречь своего попутчика.

Немного помолчав, доктор Сайленс заговорил снова, обращаясь скорее к себе, чем ко мне:

— Да, подозреваю, что в этом случае Везин оказался втянут в водоворот сил, не потерявших своей активности до сих пор, и вновь стал участником магического действа, главным героем которого был два века назад. Однако колдовские силы, судя по всему, уже не обладали достаточной жизненной энергией для воссоздания полной иллюзии; поэтому наш маленький человечек и оказался в чрезвычайно мучительном смешении прошлого и настоящего, и все же у него хватило проницательности, чтобы правильно оценить ситуацию и воспротивиться попыткам своего возвращения на прежнюю, более низкую стадию развития, что было бы, конечно, духовной деградацией… О да, — продолжал доктор, подходя к окну и глядя на темнеющее небо; в этот миг он, видимо, совершенно забыл о моем присутствии, — подобные наплывы хранящихся в глубине сознания воспоминаний могут быть очень мучительными, а иногда и чрезвычайно опасными. Остается надеяться, что эта кроткая душа сможет противостоять натиску бурного, исполненного страстей прошлого. Но… но я сомневаюсь в этом… сомневаюсь…

В голосе его звучала неизбывная печаль, и, когда он отвернулся от окна, я увидел на его лице выражение бесконечной скорби — так скорбеть может лишь истинный подвижник, душа которого жаждет оказать необходимую помощь и страдает от сознания собственного бессилия.

Перевод А. Ибрагимова