Онлайн чтение книги Жозеф Бальзамо
14. МАРИЯ-АНТУАНЕТТА-ИОЗЕФА, ЭРЦГЕРЦОГИНЯ АВСТРИЙСКАЯ

Бальзамо был прав — времени почти не оставалось: обычно тихий подъезд, ведущий от проезжей дороги к дому барона де Таверне, огласился стуком колес, топотом копыт и голосами.

Показались три кареты, и ехавшая первой, хоть и была раззолочена и украшена мифологическими барельефами, выглядела, невзирая на все свое великолепие, такой же запыленной и также заляпанной грязью, как остальные; она остановилась у ворот, которые держал распахнутыми Жильбер, чьи глаза и нервная дрожь свидетельствовали о волнении, охватившем его при виде стольких высокопоставленных особ.

Два десятка блестящих молодых кавалеров выстроились у дверцы первой кареты, откуда вышла, опираясь на руку человека в черном кафтане с большой лентой ордена Святого Духа, девушка лет пятнадцати-шестнадцати с просто причесанными ненапудренными волосами, хотя при всей своей простоте ее куафюра возвышалась надо лбом не менее чем на фут.

Прибытию во Францию Марии-Антуанетты, ибо это была она, предшествовала слава о ее красоте, чего всегда так недоставало принцессам, которым предназначено было делить престол с нашими королями. Трудно было составить определенное мнение о ее глазах, которые, не отличаясь особой красотой, выражали по ее желанию самые разные чувства, особенно же столь противоположные, как благосклонность и пренебрежение; у нее был превосходной формы нос, красивая верхняя губа, однако нижняя, аристократическое наследие шестнадцати императоров Священной Римской империи, слишком толстая, слишком выпяченная и даже как бы чуть-чуть отвислая, казалось, находилась в гармонии с ее прелестным лицом лишь тогда, когда на нем изображались гнев либо негодование. Она обладала великолепным цветом лица, и было видно, как под нежной кожей струится кровь; ее грудь, шея, плечи отличались божественной красотой, а руки поистине можно было назвать царственными. Она выработала две совершенно различных походки: одна — твердая, благородная и, быть может, чуть стремительная; вторая, какой она шла сейчас, — мягкая, плавная и, можно сказать, ласкающая взгляд. Ни одна женщина не делала реверанс с большей грацией, ни одна королева не умела лучше здороваться с подданными. Приветствуя десятерых человек, она наклоняла голову, и этим одним-единственным поклоном каждому воздавалось то, что могло ему польстить.

В тот день у Марии-Антуанетты были взгляд и улыбка обычной женщины, причем женщины счастливой; она приняла решение до вечера забыть, если это будет возможно, что она дофина. Лицо ее было безмятежным и мягким, глаза светились благожелательностью. Стан ее облегало платье из белого шелка, а ее прекрасные обнаженные плечи прикрывала шаль из кружев плотного плетения.

Едва ступив на землю, она тут же повернулась к карете, чтобы помочь выйти из нее одной из своих статс-дам, которая по причине возраста была несколько грузновата; затем, отказавшись от руки, предложенной человеком в черном кафтане с голубой орденской лентой, она пошла вперед, с наслаждением вдыхая воздух и бросая вокруг внимательные взгляды, словно желала полностью воспользоваться столь редко предоставлявшейся ей свободой.

— Какое дивное место, какие прекрасные деревья, какой прелестный домик! — восторгалась она. — Какое, должно быть, счастье жить здесь, дыша этим воздухом, под густым кровом этих деревьев!

В этот миг появился Филипп де Таверне, за ним шла Андреа в сером шелковом платье, волосы ее были заплетены в косу; она опиралась на руку барона, одетого в красивый кафтан голубого королевского бархата, остаток былого великолепия. Надобно заметить, что, следуя совету Бальзамо, барон не забыл надеть ленту ордена Святого Людовика.

Увидев их, дофина остановилась.

Принцессу окружил ее двор: офицеры, державшие под уздцы коней, придворные со шляпами в руках; они стояли тесной группой и перешептывались друг с другом.

Филипп де Таверне, бледный от волнения, с меланхолическим достоинством приблизился к дофине и произнес:

— С разрешения вашего королевского высочества позволю себе представить господина барона де Таверне Мезон-Руж, моего отца, и мадемуазель Клер Андреа де Таверне, мою сестру.

Барон склонился в низком поклоне, выдающем в нем человека, который знает, как надлежит приветствовать королев; Андреа же явила все изящество грациозной застенчивости, всю учтивость, столь лестную при изъявлении неподдельной почтительности.

Мария-Антуанетта взглянула на брата и сестру и, припомнив, что говорил ей Филипп о бедности своего отца, поняла, как им неловко.

— Ваше королевское высочество оказала безмерную честь замку Таверне, — с достоинством промолвил барон. — Наша убогая обитель не заслужила посещения столь прекрасной и высокородной особы.

— Я знаю, что я в гостях у старого французского воина, — отвечала ему дофина. — Моя мать, императрица Мария-Терезия, которая вела много войн, говорила мне, что в вашей стране люди, наиболее богатые славой, чаще всего бедны деньгами. — И с неподражаемым изяществом она протянула руку Андреа, которая, преклонив колено, поцеловала ее.

Тем не менее барон, думая о своем, с ужасом смотрел на толпу придворных, которых в его небольшом доме не на что будет даже посадить.

Но дофина тут же спасла его от конфуза.

— Господа, — обратилась она к своей свите, — вы не должны терпеть неудобств из-за моих фантазий или пользоваться привилегией дофины. Будьте добры обождать меня здесь, через полчаса я вернусь. Дорогая Лангерсхаузен, проводите меня, — попросила она по-немецки даму, которой помогла выйти из кареты. — И вы тоже, сударь, следуйте за нами, — сказала она вельможе в черном.

Этому человеку с красивым лицом и изящными манерами было лет тридцать, в своем простом черном наряде он выглядел по-особенному щеголеватым. Он посторонился, пропуская принцессу.

Мария-Антуанетта шла вместе с Андреа и дала знак Филиппу идти рядом с сестрой.

Барон же оказался рядом с тем самым, вне всякого сомнения, сановным лицом, которого дофина удостоила честью сопровождать ее.

— Так, значит, вы и есть Таверне Мезон-Руж? — обратился он к барону, щелкнув с чисто аристократической бесцеремонностью по своему великолепному жабо из английских кружев.

— Я должен обращаться к вам «сударь» или «монсеньер»? — спросил у него барон с бесцеремонностью, ни в чем не уступающей бесцеремонности человека в черном.

— Зовите меня просто «принц», — отвечал тот, — или, если вам предпочтительней, «ваше преосвященство».

— Да, ваше преосвященство, я именно и есть Таверне Мезон-Руж, — подтвердил барон со столь обычной для него насмешливостью.

Знание жизни и такт, присущие вельможам, подсказали его преосвященству, что он имеет дело отнюдь не с простым мелкопоместным дворянчиком.

— Этот дом — ваша летняя резиденция? — поинтересовался он.

— И летняя, и зимняя, — ответил барон, явно предпочитавший покончить с неприятными расспросами, но тем не менее сопровождавший каждый свой ответ глубоким поклоном.

Филипп время от времени с беспокойством оборачивался к отцу. Казалось, дом неотвратимо и с ехидностью приближается, чтобы со всей безжалостностью явить свою убогость.

Барон уже обреченно протянул руку к двери, куда давно не входили гости, как вдруг дофина обратилась к нему:

— Прошу извинить меня, сударь, за то, что я не зайду к вам в дом. Меня так влечет сень деревьев, что я провела бы в ней всю жизнь. Я немножко устала от комнат. Две недели меня все принимают в комнатах, а я люблю только свежий воздух, древесную сень и аромат цветов. — И, повернувшись к Андреа, она попросила: — Прикажите, мадемуазель, принести мне под эти прелестные деревья чашку молока.

— Ваше высочество, — вмешался побледневший барон, — как можно предлагать вам столь скудное угощение?

— Сударь, я всему предпочитаю молоко и сырые яйца. В Шенбруне[48]Императорская резиденция в Вене., когда мне подавали что-нибудь молочное и сырые яйца, у меня был праздник.

Вдруг из жасминовой беседки, чья тень, похоже, так манила к себе дофину, вышел, сияя и раздуваясь от гордости, Ла Бри в великолепной ливрее и с салфеткой в руке.

— Ваше высочество, кушать подано! — объявил он с непередаваемой звонкостью и почтительностью в голосе.

— О, да я в гостях у волшебника! — со смехом воскликнула принцесса и даже не пошла, а, скорее, побежала к благоуханной беседке.

Страшно обеспокоенный, барон, забыв про этикет, оставил сановника в черном и устремился следом за дофиной.

Филипп и Андреа переглянулись со смесью удивления и испуга, но испуг в их взглядах явно преобладал.

Достигнув зеленой арки, ведущей в беседку, дофина изумленно вскрикнула.

Барон, подошедший следом за нею, облегченно вздохнул.

У Андреа опустились руки, и весь вид ее как бы говорил: «Господи, что все это значит?»

Краем глаза дофина видела эту пантомиму; она была достаточно проницательна, чтобы разгадать ее тайный смысл, если только сердце еще раньше не подсказало ей разгадку.

Под сводом, образованным цветущими побегами ломоноса и жасмина, которые оплели узловатые стволы и толстые ветви жимолости, тоже усыпанной цветами, стоял овальный стол, ослеплявший взгляд и скатертью из узорчатого штофа, и стоящей на скатерти посудой из чеканного золоченого серебра.

Десять приборов ожидали десятерых сотрапезников.

Первым делом взгляд дофины привлек необычный набор изысканнейших яств.

Там были засахаренные экзотические фрукты, варенья со всех концов света, бисквиты из Алеппо, мальтийские апельсины, лимоны и цитроны небывалых размеров, лежавшие во вместительных вазах. И наконец, наилучшие вина самого благородного происхождения играли всеми оттенками рубина и топаза в четырех великолепных хрустальных графинах, изготовленных и ограненных в Персии.

Молоко, которое попросила дофина, стояло в серебряном с позолотой кувшине.

Мария-Антуанетта взглянула на хозяев и увидела бледные, растерянные лица.

Те, кто сопровождал дофину, восхищались, радовались, ничего не понимая, да, впрочем, и не пытаясь понять.

— Значит, вы меня ждали, сударь? — спросила дофина у барона де Таверне.

— Я, ваше высочество? — пролепетал он в ответ.

— Это несомненно. За десять минут, а я у вас не дольше десяти минут, невозможно так подготовиться. — И, произнеся эти слова, дофина взглянула на Ла Бри, как бы желая сказать: «Тем паче имея всего одного лакея».

— Ваше королевское высочество, — сказал барон, — я действительно ожидал вас или, верней, был предупрежден о вашем приезде.

Дофина повернулась к Филиппу и спросила:

— Сударь, вы что же, написали?

— Нет, ваше высочество.

— О том, что я намерена остановиться у вас, сударь, не знал никто, да, по правде сказать, я и сама была не вполне уверена в этом. Я молчала о своем намерении, поскольку не хотела произвести тут смятение, какое все-таки произвела, и сообщила о нем вашему сыну только вчера вечером. Ваш сын еще час назад был при мне и мог обогнать меня не более чем на четверть часа.

— Действительно, ваше высочество, всего на четверть часа.

— Тогда, надо думать, вам шепнула об этом какая-нибудь фея, может быть, крестная мать мадемуазель, — промолвила дофина, с улыбкой глядя на Андреа.

— Ваше высочество, — отвечал барон, предлагая принцессе стул, — нет, вовсе не фея предсказала мне этот счастливый случай, а…

— А? — повторила дофина, видя нерешительность барона.

— Клянусь, это был чародей!

— Чародей? Но как он это сделал?

— Не могу вам сказать, потому что не занимаюсь магией, но именно ему я обязан тем, что принимаю ваше королевское высочество более или менее пристойно, — объяснил барон.

— В таком случае лучше здесь ни к чему не притрагиваться, потому что все эти яства сотворены колдовством, — сказала дофина и, поворотясь к вельможе в черном, заметила: — А вы, ваше преосвященство, поторопились разрезать этот страсбургский пирог, ни крошки которого мы решительно не станем есть. И вам, моя дорогая, — обратилась она к своей воспитательнице, — советую не доверять этому кипрскому вину и следовать моему примеру.

Говоря это, дофина налила в золотой кубок воды из круглого, как шар, графина с маленьким горлышком.

— Ваше высочество, наверное, действительно, правы, — с каким-то испугом произнесла Андреа.

Поскольку Филипп не знал того, что произошло накануне, он с изумлением переводил взгляд то на отца, то на сестру, пытаясь в их глазах прочесть разгадку.

— Это противно догматам веры, — заметила дофина, — и господин кардинал совершит грех.

— Ваше высочество, — отвечал прелат, — мы, князья… церкви, слишком светские люди, чтобы поверить в небесный гнев из-за съестного, и потом мы слишком человечны, чтобы сжигать славных волшебников, которые кормят нас такими яствами.

— Не смейтесь, монсеньер, — сказал барон. — Клянусь вашему преосвященству, творец всего этого — колдун, даже более чем колдун, и примерно час назад он предсказал мне приезд ее королевского высочества и моего сына.

— Час назад? — переспросила дофина.

— Да, самое большее.

— И вам хватило часа, чтобы приготовить такое угощение, собрать дары со всех четырех сторон света, соединить здесь эти плоды, доставить вина из Токая, Констанца, с Кипра и из Малаги. В таком случае, сударь, вы куда больший волшебник, чем этот ваш колдун.

— Нет, ваше высочество, это он, все он.

— Как! И это он?

— Да, это он извлек из-под земли накрытый стол, каким мы видим его.

— Вы можете поклясться, сударь? — спросила принцесса.

— Слово дворянина! — ответил барон.

— Вот как! — воскликнул уже вполне серьезным тоном кардинал, оставив тарелку. — А я-то думал, вы шутите.

— Нет, ваше преосвященство.

— Так что же, у вас тут колдун, настоящий колдун?

— Самый настоящий. И я не удивился бы, если бы оказалось, что золото этой посуды добыто тоже колдовским способом.

— В таком случае он должен был бы обладать философским камнем! — воскликнул кардинал, и глаза его алчно сверкнули.

— Вот бы этот камень господину кардиналу, который ищет его всю жизнь, но никак не может найти, — заметила принцесса.

— Должен признаться вашему высочеству, — ответил светский кардинал, — что самым интересным я считаю вещи сверхъестественные, и для меня нет ничего любопытнее, чем невозможное.

— О, я кажется, коснулась больного места, — заметила дофина. — У всякого великого человека есть свои тайны, особенно если он дипломат. Могу вам сказать, господин кардинал, что я тоже весьма сильна в колдовстве и иногда догадываюсь о вещах, пусть не невозможных, не сверхъестественных, но тем не менее… невероятных…

На сей раз загадка была, вне всякого сомнения, понятна одному лишь кардиналу, поскольку выглядел он явно смущенным. Следует заметить, что, когда дофина говорила это, в ее спокойных глазах мелькнул отблеск молнии, той молнии, что предвещал у нее внутреннюю грозу.

Однако молния сверкнула, но грома не последовало, и, ограничившись этим, дофина обратилась к барону:

— Знаете, господин де Таверне, чтобы уж праздник был полным, покажите нам своего колдуна. Где он? Под каким стеклянным колпаком вы держите его?

— Ваше высочество, — ответил барон, — скорее уж это ему надлежит показывать под стеклянным колпаком меня вместе с моим домом.

— Вы, право, разжигаете мое любопытство, — промолвила Мария-Антуанетта. — Нет, сударь, я решительно хочу видеть его.

Тон, каким это было произнесено, при всей обаятельности, которую Мария-Антуанетта умела сообщать своим словам, не предполагал отказа. Барон, оставшийся стоять рядом с сыном и дочерью, чтобы прислуживать дофине, прекрасно понял это. Он дал знак Ла Бри, который вместо того, чтобы исполнять свои обязанности, пожирал глазами блистательных гостей и, похоже, этим лицезрением вознаграждал себя за неполученное за двадцать лет жалованье. Он вскинул голову.

— Ступайте, предупредите господина барона Жозефа Бальзамо, что ее королевское высочество дофина желает видеть его, — приказал барон.

Ла Бри ушел.

— Жозеф Бальзамо! Что за странное имя? — удивилась дофина.

— Жозеф Бальзамо? — задумчиво повторил кардинал. — Кажется, это имя мне знакомо.

Прошло минут пять, и ни у кого из присутствующих даже не возникло мысли нарушить молчание.

Вдруг Андреа вздрогнула: она услышала под лиственным сводом приближающиеся шаги — услышала задолго до того, как их смогли уловить менее чуткие уши.

Ветви раздвинулись, и прямо напротив Марии-Антуанетты появился Жозеф Бальзамо.