Онлайн чтение книги Жозеф Бальзамо
15. МАГИЯ

Бальзамо низко поклонился, но почти сразу же поднял умное, выразительное лицо и уставился неподвижным, хотя и почтительным взглядом на дофину, ожидая, когда она обратится к нему.

— Если это о вас, сударь, говорил нам господин де Таверне, то подойдите ближе: мы хотим видеть, как выглядит волшебник, — сказала Мария-Антуанетта.

Бальзамо сделал шаг вперед и снова поклонился.

— Итак, ваша профессия — предсказывать будущее, — заметила дофина, разглядывая Бальзамо с любопытством, быть может несколько большим, чем она хотела бы выказать, и отхлебывая мелкими глотками молоко.

— Да, ваше высочество, я предсказываю будущее, но это не моя профессия, — ответил Бальзамо.

— Мы были воспитаны в принципах просвещенной веры, — сказала дофина, — и единственные таинства, которые мы принимаем за истину, суть таинства католической религии.

— Они, несомненно, достойны всяческого почитания, — крайне серьезно промолвил Бальзамо, — но присутствующий здесь князь церкви господин кардинал де Роган может подтвердить вашему высочеству, что это не единственные таинства, заслуживающие уважения.

Кардинал вздрогнул: он никому не называл своего имени, никто здесь его не произносил, и, однако, иностранец знал его.

Мария-Антуанетта, похоже, не обратила внимания на это обстоятельство и продолжала:

— Но вы, сударь, по крайней мере должны признать, что они единственные, которые не оспариваются.

— Ваше высочество, — с той же почтительностью, но и с прежней твердостью отвечал Бальзамо, — наряду с верой существует еще и достоверность.

— Вы, господин колдун, изъясняетесь несколько темно. Сердцем я настоящая француженка, но у меня еще недостает знаний, и я не слишком хорошо понимаю тонкости языка. Правда, мне сказали, что господин де Бьевр[49]Бьевр, маркиз де (1747–1789) — знаменитый острослов и каламбурист. обучит меня всему. Но пока что я вынуждена попросить вас быть менее загадочным, если вы хотите, чтобы я вас понимала.

— А я, ваше высочество, — меланхолически покачав головой, промолвил Бальзамо, — попрошу у вас позволения продолжать изъясняться темно. Мне было бы крайне огорчительно открыть столь великой принцессе будущее, которое, вполне возможно, не соответствовало бы ее чаяниям.

— О, это уже гораздо серьезней, — бросила Мария-Антуанетта. — Вы намерены разжечь мое любопытство, надеясь, что я стану настаивать, чтобы вы мне погадали.

— Напротив, ваше высочество. Не дай мне Бог быть принужденным к этому, — холодно отпарировал Бальзамо.

— Ну, разумеется, — рассмеялась принцесса. — Ведь это поставило бы вас в весьма затруднительное положение.

Но никто из придворных не подхватил смех дофины, и он замер в тишине. Все присутствующие ощущали воздействие этого необыкновенного человека, ставшего на миг центром всеобщего внимания.

— Ну, признайтесь, — настаивала дофина.

Бальзамо поклонился, не произнеся ни слова.

— Но тем не менее это ведь вы предсказали господину де Таверне мой приезд? — продолжала дофина с чуть заметным нетерпеливым жестом.

— Я, ваше высочество.

— И как же он это сделал, барон? — обратилась к Таверне дофина, испытывавшая уже потребность услышать новый голос: очевидно, она сожалела, что затеяла разговор, однако прерывать его тем не менее не хотела.

— Самым простейшим образом: глядя в стакан с водой, — ответил барон.

— Это правда? — осведомилась дофина у Бальзамо.

— Да, ваше высочество, — подтвердил он.

— Значит, это ваша гадательная книга? Она, во всяком случае, безвредна, так пусть же и ваши слова будут не менее прозрачны!

Кардинал улыбнулся.

Барон подошел ближе.

— Вашему высочеству нечему учиться у господина де Бьевра, — заметил он.

— Не льстите мне, любезный хозяин, — весело откликнулась дофина, — или уж польстите как-нибудь по-другому. По-моему, я выразилась довольно заурядно. Но вернемся к этому господину.

Мария-Антуанетта обернулась к Бальзамо, к которому вопреки воле дофины ее, казалось, притягивала некая неодолимая сила, как порой человека влечет на то место, где его подстерегает беда.

— Если для господина барона вы прочли будущее в стакане воды, не могли бы вы для меня прочесть его в графине?

— Могу, ваше высочество, — ответил Бальзамо.

— Почему же вы сейчас отказываетесь это сделать?

— Потому что будущее — это неизвестность, ваше высочество, и если я увижу в нем какое-нибудь облачко, то…

Бальзамо остановился.

— То что же? — поинтересовалась принцесса.

— То как я уже имел честь сказать, мне, к моему великому сожалению, придется огорчить ваше королевское высочество.

— Вы меня уже знали прежде или видите впервые?

— Я имел честь видеть ваше высочество еще совсем ребенком вместе с вашей августейшей матушкой в вашей родной стране.

— Вы видели мою матушку?

— Да, я удостоился этой чести. Это великая и могущественная королева.

— Императрица, сударь.

— Я хотел сказать «королева сердцем и умом», и тем не менее…

— Вы осмеливаетесь на умолчания, когда речь идет о моей матери, сударь? — с негодованием молвила дофина.

— И у величайших людей бывают слабости, ваше высочество, особенно когда они уверены, что действуют во благо своим детям.

— Надеюсь, история не удостоверит ни одной такой слабости у Марии-Терезии, — заметила Мария-Антуанетта.

— Потому что история не узнает то, что известно императрице Марии-Терезии, вашему королевскому высочеству и мне.

— Выходит, сударь, у нас троих есть общая тайна? — пренебрежительно улыбнувшись, бросила дофина.

— Да, у нас троих, — спокойно ответил Бальзамо.

— И вы нам ее скажете, сударь?

— Если я ее скажу, она перестанет быть тайной.

— Неважно, все равно говорите.

— Вы желаете этого, ваше высочество?

— Да, желаю.

Бальзамо поклонился.

— Во дворце Шенбрунн, — начал он, — есть кабинет, который называют Саксонским из-за великолепных фарфоровых ваз, украшающих его.

— Да, — подтвердила дофина. — И что же?

— Кабинет этот является частью собственных апартаментов ее величества императрицы Марии-Терезии.

— Правильно.

— В этом кабинете она обыкновенно пишет приватные письма…

— Да.

— На великолепном бюро работы Буля[50]Буль Андре Шарль (1642–1732) — французский мебельный мастер., подаренном императору Францу Первому[51]Франц I Стефан (1708–1765) — герцог Лотарингский, с 1736 г. муж Марии-Терезии, с 1740 г. — соправитель. королем Людовиком Пятнадцатым.

— Покуда все, что вы говорите, сударь, верно, но это может быть известно любому.

— Ваше высочество, соблаговолите набраться терпения. Однажды утром часов около шести императрица была еще в постели, а ваше высочество вошли в этот кабинет через дверь, которой дозволено было пользоваться только вам, любимейшей из августейших дочерей ее величества императрицы.

— Дальше, сударь.

— Ваше высочество подошли к бюро. Ваше высочество должны помнить, поскольку это было ровно пять лет назад.

— Продолжайте.

— Итак, ваше высочество подошли к бюро. На нем лежало письмо, которое императрица написала накануне вечером.

— Ну, и?..

— Ваше высочество прочли это письмо.

Дофина слегка покраснела.

— Прочтя его, ваше высочество, очевидно, остались недовольны некоторыми выражениями, поскольку, взяв перо, собственноручно… — Дофина, казалось, с тревогой ждала продолжения. Бальзамо закончил: —…вычеркнули два слова.

— И что же это были за слова? — нетерпеливо вскричала Мария-Антуанетта.

— Первые слова письма.

— Я спрашиваю вас, не где они были написаны, а что означали?

— Вне всякого сомнения, чрезмерно пылкое свидетельство чувств к лицу, которому было адресовано письмо. По крайней мере, в этой слабости, как я только что говорил, можно обвинить вашу августейшую матушку.

— Значит, вы помните эти два слова?

— Да, помню.

— И сможете мне их повторить?

— Разумеется.

— Повторите.

— Вслух?

— Да.

—  Дорогая подруга.

Мария-Антуанетта, побледнев, кусала губы.

— А теперь не желаете ли, ваше высочество, чтобы я сказал, кому было адресовано письмо? — спросил Бальзамо.

— Нет, но я хочу, чтобы вы написали это.

Бальзамо вынул из кармана записную книжечку с золотой застежкой, карандашом, оправленным в золото, написал несколько слов, вырвал листок и с поклоном подал принцессе.

Мария-Антуанетта взяла его и прочла:

«Письмо было адресовано любовнице короля Людовика XV маркизе де Помпадур».

Дофина подняла удивленный взор на этого человека, который таким спокойным и бесстрастным голосом произносил ясные, неопровержимые слова; казалось, несмотря на его низкие поклоны, он имеет над нею некую власть.

— Все верно, сударь, — согласилась она. — И хоть я не знаю, каким образом вам стали известны все эти подробности, но лгать я не приучена и потому громко подтверждаю: это правда.

— В таком случае, может быть, ваше высочество удовлетворится этим невинным доказательством моих познаний и позволит мне удалиться? — спросил Бальзамо.

— О нет, сударь, — ответила уязвленная дофина, — чем больше ваши познания, тем мне интересней ваше пророчество. Вы пока что говорили только о прошлом, а я желаю узнать от вас будущее.

Эти несколько слов принцесса произнесла с лихорадочным возбуждением, которое она тщетно пыталась скрыть от свиты.

— Я готов, — сообщил Бальзамо, — и тем не менее умоляю ваше высочество не принуждать меня.

— Я никогда не повторяю дважды. Я так хочу и прошу вас, сударь, запомнить, что один раз я это уже сказала.

— Позвольте мне тогда, ваше высочество, хотя бы обратиться к оракулу, — умоляюще попросил Бальзамо. — Таким образом я хотя бы узнаю, вправе ли я поведать прорицание вашему высочеству.

— Я хочу знать его — слышите, сударь, — каким бы оно ни было, счастливым или зловещим, — с растущим раздражением отвечала Мария-Антуанетта. — В счастливое я не поверю и сочту его за лесть. Зловещее приму как предостережение и, как бы горестно оно ни было, обещаю, что буду вам за него благодарна. Приступайте же.

Принцесса произнесла это тоном, не допускающим ни отговорок, ни проволочек.

Бальзамо взял упоминавшийся здесь круглый графин с узким и коротким горлышком, и поставил на золотой кубок.

Подсвеченная таким образом вода засияла золотистыми отблесками, и они, смешиваясь с перламутровым отсветом стенок и алмазной игрой сфокусированных в центре лучей, казалось, позволяли прочесть в них нечто очам, чутким к проявлениям чудесного.

Все молчали.

Бальзамо поднял хрустальный графин, несколько мгновений пристально всматривался в него, потом поставил на стол и поник головой.

— Ну, и что же? — поинтересовалась дофина.

— Я не смею сказать, — ответил Бальзамо.

На лице у дофины появилось выражение, явно означавшее: «Будьте спокойны, я знаю, как заставить говорить тех, кто намерен молчать».

— И почему же вы не смеете сказать? — громко спросила она.

— Есть вещи, которые ни при каких обстоятельствах не подобает открывать монархам, — произнес Бальзамо тоном, свидетельствовавшим, что он твердо решил не поддаваться, даже если дофина прикажет ему.

— Особенно тогда, когда эти вещи можно определить одним словом — ничего, — бросила она.

— О нет, ваше высочество, меня останавливает вовсе не это, а совсем другое.

Дофина презрительно усмехнулась.

Бальзамо, похоже, был поставлен в весьма щекотливое положение: кардинал чуть ли не смеялся ему в лицо, а тут еще, что-то ворча, подошел барон и сказал:

— Ну вот, мой волшебник и исчерпал себя. Ненадолго же его хватило! Теперь нам остается только увидеть, как все эти золотые чаши превращаются, словно в восточных сказках, в виноградные листья.

— Я предпочла бы, — бросила дофина, — простые виноградные листья всей роскоши, выставленной здесь этим господином с целью быть представленным мне.

— Ваше высочество, — заметил, побледнев, Бальзамо, — соблаговолите припомнить, что я не добивался этой чести.

— Ах, сударь, но ведь нетрудно догадаться, что я захотела бы увидеть вас.

— Простите его, ваше высочество, — шепнула ей Андреа, — он хотел сделать как лучше.

— А я уверяю вас, он поступил скверно, — сказала дофина, но так, чтобы ее слышали только Бальзамо и Андреа. — Недопустимо возвышаться ценой унижения старика. Французская дофина в доме дворянина может пить из оловянного кубка, и не нужно ей подсовывать чашу из шарлатанского золота.

Бальзамо содрогнулся, словно ужаленный ядовитой змеей, но тут же выпрямился.

— Ваше высочество, — дрогнувшим голосом произнес он, — я готов сообщить вам ваше будущее, раз уж в ослеплении своем вы так стремитесь узнать его.

Бальзамо произнес это таким твердым и одновременно угрожающим тоном, что все присутствующие почувствовали, как по спинам у них пробежали мурашки.

Юная эрцгерцогиня залилась бледностью.

— Gieb ihm kein Gehor, meine Tochter[52]Не слушайте его, дочь моя (нем.). , — сказала по-немецки старая дама.

— Lass sie horen, sie hat wissen gewollen, und so soll sie wissen[53]Позвольте ей услышать, она захотела знать, так пусть же знает (нем.). , — ответил ей на том же языке Бальзамо.

Слова эти, произнесенные на чужом языке, которые многие из присутствующих едва понимали, придали еще больше таинственности происходящему.

— Нет, нет, пусть говорит, — сказала дофина в ответ на настояния своей старой пестуньи. — Если я велю ему молчать, он решит, что я испугалась.

Бальзамо слышал эту фразу, и мгновенная мрачная улыбка тронула его уста.

— Это называется безрассудной отвагой, — пробормотал он.

— Говорите, — обратилась к нему дофина, — говорите же, сударь.

— Итак, ваше королевское высочество продолжает настаивать, чтобы я говорил?

— Я никогда не меняю своих решений.

— В таком случае, ваше высочество, я скажу это только вам одной, — заявил Бальзамо.

— Ну что ж, — ответила дофина. — Я все-таки припру его к стенке. Оставьте нас.

По знаку, давшему понять, что приказ относится ко всем, присутствующие покинули беседку.

— Не правда ли, сударь, этот способ добиться личной аудиенции ничуть не хуже других? — бросила дофина, повернувшись к Бальзамо.

— Не пытайтесь, ваше высочество, вывести меня из себя, — ответил ей иностранец. — Я всего лишь орудие, которым Бог пользуется, дабы просветить вас. Кляните судьбу, и она отплатит вам, ибо умеет мстить. Я же только истолковываю ее капризы. И не удручайте меня, гневаясь за то, что я долго сопротивлялся; я и без того подавлен теми несчастьями, зловещим вестником которых невольно являюсь.

— Значит, речь идет все-таки о несчастьях? — сказала дофина, смягченная почтительностью Бальзамо и обезоруженная его мнимым смирением.

— Да, ваше высочество, о величайших несчастьях.

— Скажите же, о каких?

— Попытаюсь.

— Итак?

— Задавайте мне вопросы.

— Хорошо. Первый: моя семья будет счастлива?

— Какая? Та, которую вы оставили, или та, что ждет вас?

— Нет, моя родная семья: моя мать Мария-Терезия, брат Иосиф, сестра Каролина.

— Ваши несчастья не коснутся их.

— Значит, они коснутся только меня?

— Вас и вашей новой семьи.

— И вы можете объяснить мне, что это за несчастья?

— Могу.

— У короля три сына.

— Да.

— Герцог Беррийский, граф Прованский и граф д'Артуа.

— Совершенно верно.

— Какая судьба ждет этих трех принцев?

— Все трое будут править королевством.

— Значит, у меня не будет детей?

— Будут.

— В таком случае, не будет сыновей?

— У вас будут два сына.

— Значит, мне суждено оплакать их смерть?

— Одного вы будете оплакивать, потому что он умрет, а второго, — потому что он останется жив.

— Будет ли мой супруг любить меня?

— Будет.

— Сильно?

— Слишком сильно.

— Так какие же несчастья, спрашиваю я вас, могут угрожать мне, если у меня будут любовь моего супруга и поддержка моей семьи?

— Их окажется недостаточно.

— Но разве не останется со мной любовь и поддержка народа?

— Любовь и поддержка народа!.. Это океан во время штиля. А доводилось ли вам, ваше высочество, видеть океан в бурю?

— Творя добро, я предотвращу бурю, но если она поднимется, я взметнусь вместе с ней.

— Чем выше вал, тем глубже бездна.

— Со мной останется Бог.

— Бог не защитит тех, кого сам осудил.

— Уж не хотите ли вы сказать, сударь, что я не стану королевой?

— Нет, ваше высочество, напротив. Но лучше бы, если бы небу было угодно, чтобы вы не стали ею.

Мария-Антуанетта презрительно улыбнулась.

— Внемлите, ваше высочество, и вспоминайте, — продолжал Бальзамо.

— Я слушаю, — отвечала дофина.

— Вы обратили внимание, — задал вопрос прорицатель, — на гобелен в комнате, где вы провели первую ночь после въезда во Францию?

— Да, сударь, — с содроганием ответила принцесса.

— Что же было изображено на этом гобелене?

— Избиение младенцев.

— И ваше высочество не станет отрицать, что зловещие фигуры убийц запали вам в память?

— Не стану, сударь.

— Так. А во время грозы вы ничего не заметили?

— Молния повалила дерево слева, и оно, падая, чуть не раздавило мою карету.

— Это знамения, — мрачно произнес Бальзамо.

— И дурные?

— Мне кажется, трудно расценивать их иначе.

Дофина склонила голову, погрузилась на несколько секунд в сосредоточенное молчание, но тут же вскинула ее и спросила:

— Как умрет мой супруг?

— Лишившись головы.

— Как умрет граф Прованский?

— Лишившись ног.

— Как умрет граф д'Артуа?

— Лишившись двора.

— А я?

Бальзамо отрицательно покачал головой.

— Скажите… — настаивала дофина. — Ну, говорите же…

— Больше я ничего не смею сказать.

— Но я желаю, чтобы вы сказали! — дрожа от нетерпения, воскликнула Мария-Антуанетта.

— Сжальтесь, ваше высочество…

— Да говорите же!

— Нет, ваше высочество, ни за что!

— Говорите, сударь, — с угрозой в голосе промолвила Мария-Антуанетта, — говорите, или я решу, что все это было лишь смехотворной комедией. И берегитесь, опасно проделывать подобные шутки с дочерью Марии-Терезии, женщины… в чьих руках жизнь тридцати миллионов человек.

Бальзамо продолжал молчать.

— Значит, больше вам ничего не известно, — презрительно передернув плечами, бросила принцесса, — или, вернее, ваше воображение просто-напросто истощилось.

— Уверяю вас, ваше высочество, мне известно все, — отвечал Бальзамо, — и раз уж вы решительно желаете…

— Да, желаю.

Бальзамо взял графин, все так же стоявший в золотой чаше, отнес его в самое темное место у задней стенки беседки, где из искусно обтесанных обломков скал был сложен грот. Затем, взяв эрцгерцогиню за руку, подвел ее к мрачному входу в грот.

— Вы готовы? — задал он вопрос дофине, которая была даже немного напугана его неожиданными манипуляциями.

— Да.

— Тогда на колени, ваше высочество, на колени! Вам будет легче молить Бога, чтобы он избавил вас от ужасной развязки, которая предстанет вашим очам.

Дофина машинально подчинилась и рухнула на колени.

Бальзамо дотронулся жезлом до хрустального шара, в котором явно возникло какое-то темное, страшное изображение.

Дофина попыталась встать, покачнулась, упала, испустила душераздирающий крик и потеряла сознание.

Вбежал барон — принцесса была без чувств.

Она пришла в себя через несколько минут.

Прижав ладонь ко лбу, словно человек пытающийся что-то вспомнить, она вдруг с невыразимым ужасом крикнула:

— Графин!

Барон принес графин. Вода в нем была чиста и прозрачна.

А Бальзамо исчез.