Онлайн чтение книги Жозеф Бальзамо
19. МОНЕТА ЖИЛЬБЕРА

После получаса бешеной гонки Жильбер испустил ликующий крик, увидев в полулье впереди себя карету барона, которая неторопливо поднималась на невысокий холм.

В этот миг Жильбер ощутил прилив подлинной гордости: ведь единственные бывшие в его распоряжении средства — молодость, сила и ум — уравняли его с теми, кому богатство, могущество и аристократическое происхождение дают безграничные возможности.

Вот сейчас г-н Таверне имел бы полное право назвать Жильбера философом, смоги он увидеть, как тот, неся палку, на которой висит его убогий скарб, стремительно шагает по дороге, сломя голову слетает вниз по склону, а перед каждым подъемом останавливается, словно с презрением говоря лошадям:

— Вы слишком медлительны для меня, и мне приходится давать вам фору.

Философ? Да, несомненно, он был таковым, если под философией понимать презрение к любым радостям, к любым удобствам. Разумеется, он не привык к изнеженной жизни, но скольких людей любовь сделала мягче!

Надо признать, то было великолепное зрелище, зрелище достойное Бога, творца всех энергичных и умных людей, таких, как этот раскрасневшийся и покрытый пылью юноша, бежавший без остановки чуть ли не два часа, прежде чем он почти что догнал карету и с наслаждением предался отдыху, когда лошади утомились. В этот день Жильбер, вне всяких сомнений, мог внушить восхищение каждому, кто имел возможность наблюдать за ним воочию или мысленно, как это делаем мы. И почем знать, может быть, надменная Андреа, увидев его, была бы тронута, и безразличие, с каким она относилась к нему из-за его лени, сменилось бы уважением к его силе и выносливости?

Так прошел первый день. Барон сделал часовую остановку в Бар-ле-Дюке, и это позволило Жильберу не только догнать, но и обогнать его. Жильбер обошел весь город, так как слышал приказ барона остановиться у ювелира, потом, заметив нагоняющую его карету, нырнул в придорожные заросли, а когда она проехала, тотчас же побежал за нею следом.

Барон нагнал кареты дофины под вечер у деревушки Брийу, жители которой, собравшись на холме, оглашали воздух радостными криками и пожеланиями счастья.

За весь день Жильбер съел всего лишь ломоть хлеба, прихваченный в Таверне, но зато вволю напился из прелестного ручья, пересекавшего дорогу; ток его до того был чист и прозрачен, а берега, окаймленные жерушником и желтыми кувшинками, так красивы, что Андреа попросила остановить карету, спустилась к воде и зачерпнула ее золоченым кубком дофины, единственным предметом из сервиза, который барон оставил, снизойдя к просьбам дочери.

Жильбер наблюдал за сценой, прячась за стволом одного из придорожных вязов.

Когда карета наконец отдалилась, Жильбер прошел на то же самое место, на тот же самый бугорок, где стояла Андреа, и, подобно Диогену, из пригоршни напился воды того же самого потока, из которого только что утолила жажду м-ль де Таверне.

Освежившись, он продолжал гонку.

Жильбера беспокоило только одно: ему хотелось знать, остановится ли дофина на ночлег. Остановка на ночлег была весьма вероятна: в Таверне дофина жаловалась на усталость, так что ей, вне всяких сомнений, необходим был отдых; мы же со своей стороны добавим, что, если дофина остановится на ночлег, это будет спасением для Жильбера. Ему хватило бы двух часов сна где-нибудь на сеновале, чтобы мышцам ног, начавшим уже деревенеть, вернулась упругость; а уж после двухчасового отдыха он смог бы снова пуститься в путь и, идя неспешным шагом, за ночь без труда опередил бы кареты на пять-шесть лье. Ах, как легко ходится чудной майской ночью, когда тебе восемнадцать!

Наступил вечер, затянувший горизонт сумерками, и они все сгущались, наползали и наконец накрыли дорогу, по которой бежал Жильбер. Вскоре ему уже был виден только фонарь, горевший на левой стороне кареты, и отблеск его казался во мраке блуждающим огоньком, бегущим по противоположному краю дороги.

Вечер сменился ночью. Пройдено было уже двенадцать лье, экипажи прибыли в Комбль и, похоже, ненадолго остановились.

Жильбер убедился, что небеса решительно на его стороне. Он подкрался, чтобы услышать голос Андреа. Карета стояла, и Жильбер проскользнул в широкие ворота. При свете факелов он увидел Андреа, услышал, как она спросила, который час. Кто-то ответил: «Одиннадцать».

В этот миг Жильбер не чувствовал усталости, и, если бы ему вдруг предложили сесть в одну из карет, он с негодованием отказался бы.

Его распаленному воображению уже представлялся золоченый блистательный Версаль, город знати и королей. А неподалеку от Версаля — хмурый, черный, огромный Париж, город, где живет народ.

И эти видения, рождавшиеся в его мозгу, он не променял бы на все золото Перу.

Из этого восторженного состояния его вырвали, во-первых, скрип колес отъезжающих карет, а во-вторых, падение на землю; он споткнулся об оставленный на дороге плуг.

Да и желудок начал упрямо напоминать о себе.

«К счастью, — подумал Жильбер, — у меня есть деньги, я богат».

Как нам известно, у него была монета в один экю.

До полуночи кареты были в пути.

В полночь они прибыли в Сен-Дизье. Жильбер предполагал, что здесь и будет остановка на ночлег.

За двенадцать часов Жильбер проделал шестнадцать лье.

Он сел на край придорожной канавы.

Но в Сен-Дизье только сменили лошадей. Жильбер вновь услыхал звон удаляющихся бубенцов. Сиятельные путешественники только чуть передохнули, подышав при свете факелов ароматом цветов.

На сей раз Жильберу потребовалось все его мужество. Забыв, что еще десять минут назад у него буквально подгибались ноги, он усилием воли заставил себя подняться.

— Что ж, уезжайте, уезжайте! — пробормотал он. — Я тоже сейчас остановлюсь в Сен-Дизье, куплю там хлеба и кусок сала, выпью стакан вина. Я потрачу пять су, но за эти пять су подкреплюсь лучше, чем господа .

Слово «господа» Жильбер произнес, по своему обыкновению, подчеркнуто, и потому мы тоже выделили его.

Жильбер, как и решил, зашел в Сен-Дизье, где после отбытия поезда дофины в домах уже закрывали ставни и двери.

Наш философ обнаружил там постоялый двор весьма приличного вида, принарядившихся служанок, слуг в праздничной одежде и с цветками в петлицах, хотя уже был час ночи; на больших фаянсовых блюдах с цветочной росписью он увидел жареных кур, хотя проголодавшиеся спутники дофины и произвели среди них некоторое опустошение.

Жильбер решительно вступил в главный зал постоялого двора — там уже запирали ставни — и, наклонившись, прошел в кухню.

Хозяйка постоялого двора была там и подсчитывала выручку.

— Не будете ли добры, сударыня, — обратился к ней Жильбер, — дать мне кусок хлеба и ветчины?

— Нету ветчины, дружок, — ответила хозяйка. — Не желаете ли цыпленка?

— Нет. Я желаю ветчины, потому и спросил ее. Цыплят я не люблю.

— Мне очень жаль, миленький, но ветчины нету. Но можете мне поверить, — улыбнувшись, добавила хозяйка, — цыпленок обойдется вам не дороже, чем ветчина. Можете взять половинку, а целый цыпленок стоит десять су, и завтра у вас на весь день будет еда. Мы думали, что ее королевское высочество остановится у бальи[58]В дореволюционной Франции — местный судья. и мы продадим запасенную провизию ее спутникам, но она велела ехать дальше, и теперь все, что мы наготовили, пропадет.

Ежели читатель решил, что Жильбер, воспользовавшись добротой хозяйки, не упустит столь редкий случай вкусно поесть, то он явно недооценил характер нашего героя.

— Благодарю, — промолвил Жильбер, — но я удовлетворюсь малым, я ведь не принц и не лакей.

— Да я вам дам его и без денег, мой юный Артабан[59]Герой прециозного романа Готье де ла Кальпренеда (1614–1643) «Клеопатра», отличавшийся исключительной гордостью., — сказала хозяйка, — и да поможет вам Бог.

— Я не нищий, сударыня, — отрезал уязвленный Жильбер. — У меня есть деньги, я заплачу.

И в доказательство своих слов Жильбер величественно полез в карман, в котором его рука исчезла чуть ли не по локоть.

Но он тщетно шарил в этом бездонном кармане и, побледнев, извлек только бумажку, в которую была завернута монета в шесть ливров. На бегу монета прорвала старый, потертый на сгибах листок, потом ветхую ткань кармана, выскользнула через дырку в штанину, а оттуда, поскольку Жильбер снял подвязки под коленями, упала на землю.

А снял Жильбер подвязки панталон, чтобы дать больше свободы ногам.

Словом, теперь его монета валялась где-то на дороге, а возможно, на берегу ручья, который так очаровал Жильбера.

Бедный юноша заплатил шесть франков за воду, выпитую из пригоршни. Во всяком случае, когда Диоген философствовал насчет бесполезности деревянных плошек, у него не было ни кармана, который может протереться, ни шести ливров, которые могут потеряться.

Бледность Жильбера, судорога стыда, потрясшая его, растрогали добрую женщину. Много есть людей, которые обрадовались бы, видя наказанную гордыню, но она посочувствовала страданию, которое прочла на взволнованном лице посетителя.

— Послушайте, мой мальчик, поужинайте-ка и переночуйте у нас, — предложила она, — а завтра, если уж у вас такая спешка, снова отправитесь в путь.

— Да, да, я спешу, очень спешу, — подтвердил Жильбер, — и отправлюсь не завтра, а прямо сейчас.

И, не желая ничего слушать, он подхватил узелок и ринулся из дома, чтобы скрыть во мраке свой позор и отчаяние.

Ставень захлопнулся. В городке погас последний огонек, и даже собаки, уставшие за день, не лаяли.

Жильбер остался один, совсем один, ибо никто так не одинок на земле, как человек, только что утративший свой последний экю, особенно если этот последний экю — единственный, какой у него когда-нибудь был.

Жильбера окружала ночная тьма. Что делать? Отправиться на поиски потерянной монеты? Но во-первых, они могут оказаться безуспешными, а главное, из-за них он навсегда или по крайней мере очень сильно отстанет от поезда дофины.

Он решил идти дальше и тронулся в путь, но не прошел и лье, как его начал мучать голод. Успокоившийся или, вернее, ненадолго усыпленный моральными страданиями, он проснулся, когда от быстрой ходьбы кровь у бедняги побежала быстрее, и, проснувшись, стал еще острей.

Одновременно с голодом его сестра усталость распространилась по всему телу Жильбера. Сделав над собой немыслимое усилие, он снова догнал карету. Но, должно быть, все сошлось в заговоре против него. Кареты остановились, но только для того, чтобы переменить лошадей, и последних перепрягли так скоро, что у бедняги пешехода не оказалось и пяти минут на отдых.

Тем не менее он опять отправился в путь. На небе занялась заря. Из-за широкой полосы тумана вставало солнце во всем блеске и величии, суля один из тех майских дней, что на два месяца опережают летний зной. Как вынесет Жильбер полуденную жару?

На миг у Жильбера явилась спасительная для его самолюбия мысль, что лошади, люди и даже сам Господь Бог соединились против него. Но подобно Аяксу[60]Имеется в виду Аякс — меньшой сын Оилея, один из вождей греков при осаде Трои («Одиссея», IX, 505)., он погрозил кулаком небу и если не крикнул, как тот древний герой: «Я уцелею вопреки воле богов!» — то только потому, что знал «Общественный договор» лучше «Одиссеи».

Настал момент, который предвидел Жильбер, — момент, когда он понял, что силы у него на исходе и положение безнадежное. То был ужасный миг борьбы между гордостью и беспомощностью, и в этот миг прилив энергии отчаяния удвоил силы Жильбера. Последним рывком он почти догнал кареты, укатившие далеко вперед, и увидел их сквозь облако пыли; они показались ему какого-то неправдоподобного цвета, но это оттого, что кровь прилила ему к глазам; стук их колес, смешиваясь со звоном в ушах, отдавался в мозгу. Бегущий с открытым ртом, остановившимся взглядом и слипшимися на лбу потными волосами, он казался автоматом, чьи движения были бы похожи на человеческие, не будь они такими напряженными и однообразными. Со вчерашнего дня он проделал двадцать, если не двадцать два лье. И вот усталые ноги отказались нести его, в глазах потемнело; ему показалось, что земля дрогнула и закружилась под ним; он попытался крикнуть, но из горла не вырвалось ни звука, попытался, чувствуя, что падает, удержаться и, как безумный, заколотил руками по воздуху.

Но голос он все-таки обрел: из груди его вырвался вопль ярости, и повернувшись к Парижу, а верней, в ту сторону, где, как он полагал, находится Париж, Жильбер принялся осыпать ужаснейшими проклятиями тех, кто одержал победу над его мужеством и силой. И вдруг, вцепившись руками в волосы, юноша пошатнулся и рухнул на дорогу, правда успев подумать (и эта мысль послужила ему утешением), что, подобно героям древности, он сражался до последнего.

Жильбер упал ничком, но в глазах еще горела угроза, кулаки были сжаты.

Потом глаза закрылись, мышцы обмякли: Жильбер потерял сознание.

И почти в ту же минуту, когда он упал, раздался осипший голос:

— Берегись! Берегись, болван!

Крик сопровождался щелканьем кнута.

Жильбер ничего не слышал.

— С дороги! Задавлю!

И как бы в подкрепление этого истошного крика удар длинного ременного кнута обрушился на поясницу Жильбера.

Но он не почувствовал боли и, все так же ничего не видя и не слыша, остался лежать под копытами лошадей, которые вылетели с боковой дороги, что между Тьеблемоном и Воклером сходится с главным трактом.

Из кареты, которую лошади влекли, подобно тому как ураган несет перышко, послышался душераздирающий крик.

Сверхчеловеческим усилием форейтор постарался остановить лошадей, но с первой, выносной, это ему не удалось, и она перескочила через Жильбера. Зато двух других, с которыми ему управиться было легче, он все-таки удержал. Из кареты высунулась женщина.

— О Боже! — испуганно воскликнула она. — Бедный мальчик! Его задавило?

— Боюсь, похоже на то, сударыня, — отвечал форейтор, пытаясь хоть что-то увидеть сквозь клубы пыли, поднятой копытами лошадей.

— Ах, несчастный! Ах, бедный дурачок! Остановимся!

И путешественница, распахнув дверь, выпорхнула из кареты.

Форейтор уже спешился и вытаскивал безжизненное и окровавленное, как он полагал, тело Жильбера из-под экипажа.

Путешественница помогала ему, как могла.

— Вот ведь кому повезло! — воскликнул форейтор. — Ни ссадины, ни царапины!

— Но он же без чувств!

— Да это просто со страху. Давайте положим его у канавы и поехали дальше: вы ведь торопитесь.

— Ни за что! Я не могу бросить этого мальчика в таком состоянии.

— Ничего с ним не случится. Полежит и придет в себя.

— Нет! Нет! Какой молоденький, бедняжка! Наверное, сбежал из коллежа, решил побродяжить да не рассчитал сил. Видите, он бледен как смерть! Нет, я его не брошу. Отнесите его в берлину на переднее сиденье.

Возница исполнил приказ. Дама тоже села в карету. Жильбер лежал наискось на мягком сиденье, голова его опиралась на обитые войлоком стенки берлины.

— А теперь пошел! — крикнула дама. — Мы потеряли десять минут. Ежели наверстаешь их, получишь пистоль.

Форейтор щелкнул над головой кнутом, и лошади, прекрасно знакомые с этим грозным сигналом, взяли с места в галоп.