Онлайн чтение книги Жозеф Бальзамо
69. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Среди тысяч и тысяч следовавших друг за другом катастроф г-ну де Таверне чудом удалось избежать всех опасностей.

Не имея возможности оказать сопротивление силе, сметавшей все на своем пути, он проявил спокойствие и ловкость и сумел удержаться в центре толпы, которая неслась к улице Мадлен.

Эта толпа, сминая, давя о парапеты площади, об углы Хранилища мебели тех, кто оказался сбоку, оставляя по краям длинные цепи раненых и убитых, все-таки смогла унести ноги, но, правда, изрядно поредев, так как повезло только тем, кто находился в самой ее середине.

Едва вырвавшись на бульвар, мужчины и женщины разбежались во все стороны, оглашая воздух криками.

Таким вот образом г-н де Таверне, как и все окружающие его, сразу оказался вне опасности.

В то, что мы сейчас скажем, было бы трудно поверить, если бы раньше мы не описали, и притом со всей откровенностью, характер барона; так вот, в продолжение всего этого жуткого бегства г-н де Таверне, прости его Бог, думал только о себе.

Не обладая могучим сложением, барон был человеком действия, а в минуты опасности для жизни такие натуры всегда следуют на практике изречению Цезаря: «Age quod agis»[167]Делай, что делаешь (лат.). .

Нет, мы вовсе не намерены сказать, будто г-н де Таверне был эгоист, а ограничимся лишь утверждением, что он был сосредоточен на себе.

И вот, едва очутившись на бульваре, едва обретя возможность двигаться по своей воле, едва исчезла угроза его жизни, едва почувствовав себя в безопасности, барон не смог удержаться от громкого радостного возгласа, за которым последовал второй.

Но этот второй возглас, хотя и прозвучал тише первого, был криком отчаяния:

— Дочь моя! Дочь моя!

Бессильно опустив руки, г-н де Таверне замер на месте с застывшим безжизненным взором; он перебирал в памяти все подробности расставания с дочерью.

— Несчастный отец! — послышались сочувственные восклицания нескольких женщин.

Вокруг барона мигом образовался кружок людей, готовых пособолезновать ему, но главным образом намеревавшихся расспросить об обстоятельствах утраты.

Г-н де Таверне никогда не испытывал любви к народу. Ему было как-то не по себе посреди этого круга сочувствующих, поэтому он предпринял усилие, чтобы вырваться из него, вырвался и, надо сказать к его чести, сделал несколько шагов по направлению к площади.

На эти несколько шагов его подвигнуло неосознанное чувство родительской любви, которая никогда вполне не угасает в человеческом сердце. Но в тот же миг на помощь барону пришел здравый смысл, и он остановился.

Проследим, если угодно, ход его мыслей.

Во-первых, на площадь Людовика XV невозможно было пройти. Там шло столпотворение, человекоубийство, потоки людей вырвались на площадь, и пробовать пробиться сквозь них было бы столь же нелепо, как пытаться подняться вплавь по Шафхаузенскому водопаду на Рейне.

Во-вторых, даже если десница Господня поместит его вновь в толпу, как отыскать там одну женщину среди ста тысяч? Как снова избегнуть нелепой смерти, от которой удалось спастись буквально чудом?

И наконец, в нем зажглась надежда, этот слабый отсвет, что золотит края даже самой темной ночи.

Ведь Андреа же была с Филиппом! Разве сильная рука брата не послужит ей опорой и защитой?

Уж ежели он, слабый, бессильный старец, сумел выбраться оттуда, то, значит, это проще простого; невероятно, чтобы этого не мог сделать Филипп с его страстным, отважным и пылким характером, Филипп, у которого стальная рука и который отвечает за сестру, — нет, он, вне всяких сомнений, боролся и должен был выйти победителем.

Барон, как всякий эгоист, награждал Филиппа всеми качествами, которые эгоизм отвергает применительно к себе самому, но старательно ищет в других: не быть сильным, благородным, мужественным для эгоиста означает быть эгоистом, то есть соперником, противником, врагом, ибо это значит украсть у него преимущество считать себя вправе требовать этих добродетелей от общества.

Окончательно убедив себя подобными рассуждениями, г-н де Таверне пришел к выводу, что Филипп, разумеется, спас сестру и что, вероятно, он задержался на площади, чтобы отыскать и тоже спасти отца, а также, что, очевидно и, более того, бесспорно, он повел домой на улицу Цапли Андреа, несколько ошеломленный этой суматохой.

После чего, повернувшись, барон по улице Капуцинок дошел до площади Людовика Великого, которая ныне именуется площадью Победы.

Но когда он был еще шагах в двадцати от своего дома, Николь, стоявшая на дозоре в дверях и болтавшая с кумушками, возопила:

— А где же господин Филипп? Где мадемуазель Андреа? Что с ними?

Весь Париж уже знал о катастрофе от первых прибежавших с площади Людовика XV, чей испуг к тому же преувеличил ее размеры.

— О Господи! — воскликнул несколько взволнованный барон. — Разве они еще не вернулись, Николь?

— Нет, сударь. Их до сих пор нет.

— Видно, им пришлось сделать крюк, — решил барон, трепеща все более и более, по мере того как рушились возведенные им логические построения.

И все-таки барон остался на улице, решив ждать вместе с охающей Николь и Ла Бри, который молча воздевал руки к небу.

— Вон господин Филипп! — закричала Николь с неописуемым ужасом, поскольку Филипп шел один.

И вправду, в темноте к ним, пошатываясь, бежал Филипп, исполненный отчаяния.

— Сестра здесь? — еще издали крикнул он, заметив стоящих у дверей.

— Боже мой! — побледнев и испытывая слабость, охнул барон.

— Андреа! Андреа! — взывал на бегу молодой человек. — Где Андреа?

— Мы ее не видели, господин Филипп, ее здесь нет. О Господи, Господи! Бедная хозяйка! — всхлипывая, вопила Николь.

— А ты вернулся? — воскликнул барон с гневом, на который он совершенно не имел права, о чем знает читатель, поскольку мы посвятили его в тайны логики г-на де Таверне.

Филипп подошел к нему и показал свое окровавленное лицо и сломанную, безвольно висящую руку.

— Увы! Увы! — стенал барон. — Андреа! Несчастная моя Андреа!

И он рухнул на каменную скамью, стоявшую у двери.

— Я разыщу ее, живую или мертвую! — с мрачным видом произнес Филипп.

С лихорадочной поспешностью молодой человек побежал обратно. На бегу правой рукой он вложил левую в кафтан. Филипп понимал, что сломанная рука помешает ему продираться в толпе и, будь у него в этот миг топор, он бы ее тут же отрубил.

Тогда-то на роковом поле мертвых, которое мы уже посетили, он встретил Руссо, Жильбера и зловещего, покрытого кровью хирурга, который выглядел скорей злым адским духом, предводительствующим в резне, нежели добрым гением, явившимся, чтобы нести помощь.

Почти всю ночь Филипп бродил по площади Людовика XV, не имея сил удалиться от стен Хранилища мебели, где был найден Жильбер, и сжимая в руке клочок белого муслина; молодой человек сохранил его и все время обращал к нему взор.

Когда же восток побледнел от первых проблесков зари, Филипп, совершенно обессиленный и с трудом силившийся не рухнуть рядом с мертвецами, которые в сравнении с ним казались менее бледными, ощутил какое-то непонятное помутнение разума: он тоже, как его отец, вдруг уверился, что Андреа придет или будет кем-то доставлена домой. И тогда Филипп устремился по улице Цапли.

Уже издали он увидел, что у дверей стоят те, кого он оставил.

Поняв, что Андреа не появилась, он остановился.

Барон тоже заметил его.

— Ну что? — крикнул он Филиппу.

— Сестра не вернулась? — спросил молодой человек.

— Увы! — воскликнули разом барон, Николь и Ла Бри.

— И никаких вестей? Никаких сведений? Никакой надежды?

— Никакой!

Филипп упал на каменную скамейку, барон издал дикий вопль.

В этот миг в конце улицы показался фиакр, медленно подкатил к дому и остановился.

В окне фиакра видна была женщина, находившаяся, похоже, без чувств: голова ее безвольно склонилась на плечо. Увидев ее, Филипп мгновенно пришел в себя и рванулся к экипажу.

Дверь кареты открылась, и из нее вышел мужчина, неся на руках безжизненную Андреа.

— Мертва! Она мертва! Нам привезли ее тело! — упав на колени, воскликнул Филипп.

— Мертва… — пробормотал барон. — Сударь, она мертва?

— Не думаю, господа, — спокойно отвечал человек, привезший Андреа. — Я надеюсь, что мадемуазель де Таверне просто без сознания.

— Колдун! Это колдун! — вскричал барон.

— Барон Бальзамо! — пробормотал Филипп.

— Он самый, господин барон. И я счастлив, что в чудовищной свалке сумел узнать мадемуазель де Таверне.

— Где это было, сударь? — спросил Филипп.

— Возле Хранилища мебели.

— Да, там, — произнес Филипп. Но внезапно радостное выражение на лице его сменилось угрюмой подозрительностью, и он заметил: — Однако, барон, вы довольно поздно привезли ее к нам.

— Сударь, — ничуть не удивившись, отвечал Бальзамо, — вы легко поймете мои затруднения. Я не знал адреса вашей сестры и велел своим людям отвезти ее к маркизе де Савиньи, моей доброй приятельнице, которая живет рядом с королевскими конюшнями. И там-то этот славный малый, который помог мне привезти мадемуазель… Вы сейчас все увидите. Идите сюда, Комтуа.

Говоря это, Бальзамо сделал знак, и из фиакра вылез человек в королевской ливрее.

— Так вот, — продолжал Бальзамо, — этот славный малый, приставленный к королевским каретам, узнал мадемуазель де Таверне, так как однажды вечером отвозил ее из Мюэты к вам в особняк. Он запомнил вашу дочь по причине ее поразительной красоты. Я велел ему сесть со мной в фиакр и теперь имею честь вручить вам мадемуазель де Таверне, которая находится отнюдь не в столь тяжелом состоянии, как вам показалось.

И, завершив свою речь, Бальзамо самым почтительным образом передал девушку ее отцу и Николь.

Впервые в жизни барон ощутил, что на правый глаз его набежала слеза, и, страшно пораженный собственной чувствительностью, позволил этой слезе скатиться по своей морщинистой щеке. Филипп протянул Бальзамо ту руку, которая у него действовала.

— Сударь, — сказал он, — вы знаете, где я живу, знаете мое имя. Пожалуйста, требуйте от нас все, что угодно, в благодарность за услугу, которую вы только что нам оказали.

— Я исполнил свой долг, сударь, — ответил Бальзамо. — Разве я не пользовался вашим гостеприимством?

И с поклоном он проследовал к фиакру, не отвечая на приглашение барона зайти в дом. Но, не пройдя и нескольких шагов, обернулся и произнес:

— Прошу прощения, я забыл дать вам адрес маркизы де Савиньи. Она живет в особняке на улице Сент-Оноре, неподалеку от монастыря фейянов. Говорю его вам на тот случай, если мадемуазель де Таверне сочтет необходимым сделать ей визит.

В объяснении этом, в точности подробностей, в полноте сведений выражалась деликатность, глубоко тронувшая Филиппа, и даже барона.

— Сударь, — объявил барон, — моя дочь обязана вам жизнью.

— Знаю, сударь, и я счастлив и горд этим, — ответил Бальзамо.

На сей раз Бальзамо, за которым следовал Комтуа, отказавшийся от предложенного ему Филиппом кошелька, сел в фиакр и уехал.

Почти в тот же самый миг, как будто отъезд Бальзамо привел девушку в чувство, Андреа открыла глаза.

И тем не менее еще несколько секунд она не приходила в себя, не могла произнести ни слова, взгляд ее был затуманен.

— Господи! Господи! — бормотал Филипп. — Неужто ты допустишь, чтобы она вернулась к нам только наполовину? Неужто она останется безумной?

Андреа, похоже, услышала эти слова и покачала головой. Но все равно она продолжала молчать, словно пребывая в состоянии некоего экстаза.

Она встала и протянула руку в направлении той улицы, куда свернул фиакр Бальзамо.

— Пошли, пошли, — сказал барон, — пора уже кончать со всем этим. Филипп, помоги сестре войти в дом.

Молодой человек подал Андреа здоровую руку. С другой стороны ее поддерживала Николь, и вот так Андреа вошла в дом и добралась до своего флигеля.

И только там к ней вернулась речь.

— Филипп! Отец! — промолвила она.

— Она узнала нас! — воскликнул Филипп.

— Разумеется, узнала. Но, ради Бога, что произошло?

С этими словами Андреа смежила веки, но на сей раз то был не обморок, но глубокий, спокойный сон.

Николь, оставшаяся при хозяйке, раздела ее и уложила в постель.

Войдя к себе, Филипп обнаружил врача, за которым сбегал предусмотрительный Ла Бри, как только улеглась тревога по поводу Андреа.

Врач осмотрел руку. Она оказалась не сломанной, а всего лишь вывихнутой. Надавив на плечевой сустав, доктор поправил ее.

Беспокоясь за сестру, Филипп проводил врача к ней в спальню.

Тот пощупал у нее пульс, прислушался к дыханию и улыбнулся.

— Ваша сестра спит спокойным безмятежным сном младенца, — сообщил он. — Пусть она спит, шевалье, ничего другого ей не нужно.

Что же касается барона, то он совершенно успокоившись насчет сына и дочери, уже давно заснул.