Онлайн чтение книги Жозеф Бальзамо
73. БРАТ И СЕСТРА

Итак, повторяем, Жильбер все слышал и видел.

Он видел полулежавшую на кушетке Андреа, лицо ее было обращено к стеклянной двери, то есть прямо к нему. Дверь эта оказалась чуть-чуть приоткрытой.

Небольшая лампа с широким абажуром, стоявшая рядом на столе, на котором лежали книги, единственное развлечение, какое могла себе позволить прекрасная больная, освещала только нижнюю часть лица м-ль де Таверне.

Правда, порой, когда она откидывалась на подушки кушетки, свет падал ей на лоб, такой белый и чистый под кружевами чепца.

Филипп сидел на кушетке в ногах сестры спиной к Жильберу; рука его все также покоилась на перевязи, и ему было запрещено двигать ею.

В этот вечер Андреа впервые встала, а Филипп впервые вышел из своей комнаты.

Брат и сестра еще не виделись после той ужасной ночи, но каждый из них знал, что другому становится лучше и он идет на поправку.

Встретились они всего несколько минут назад и беседовали совершенно свободно, поскольку знали, что сейчас они совершенно одни, а ежели кто-нибудь придет, они будут об этом предупреждены звонком, что висит на двери, которую Николь оставила открытой.

Само собой, им не было известно, что входная дверь отперта, и они вполне полагались на звонок.

Жильбер смотрел и, как мы уже упоминали, слушал, потому что благодаря приоткрытой стеклянной двери ему было внятно каждое слово.

— Итак, сестренка, — говорил Филипп как раз тогда, когда Жильбер устремился за занавесь на двери туалетной комнаты, — ты уже можешь свободно дышать?

— Да, куда свободней, хотя все равно ощущаю легкую боль.

— А силы к тебе вернулись?

— Не вполне, но все-таки сегодня я смогла раза три дойти до окна. Ах, как чудесен свежий воздух, как прекрасны цветы! Мне кажется, что, когда веет весенний ветерок и цветут цветы, невозможно умереть.

— И все же, Андреа, ты еще чувствуешь себя очень слабой?

— Да, ведь это было такое страшное потрясение! Поверишь ли, — продолжала девушка, улыбаясь и покачивая головой, — я еле шла и все время хваталась за мебель или за стены. У меня подгибались ноги, и я бы упала, если бы не держалась.

— Ничего, ничего, Андреа. Свежий воздух и цветы, о которых ты только что говорила, помогут тебе выздороветь, и через недельку ты сможешь сделать визит ее высочеству дофине, которая, как мне сообщили, милостиво осведомлялась о тебе.

— Да, Филипп, я тоже надеюсь на это. Ее высочество, по-моему, крайне добра ко мне.

И Андреа, откинувшись назад, схватилась за грудь и прикрыла глаза.

Жильбер невольно сделал шаг и протянул к ней руки.

— Тебе плохо, Андреа? — спросил Филипп, взяв сестру за руку.

— Да, я чувствую стеснение в груди, да и кровь ударила в виски. А иногда у меня все плывет перед глазами и словно куда-то падает сердце.

— Ничего удивительного, — задумчиво произнес Филипп, — ты испытала такое ужасное потрясение и спаслась, можно сказать, чудом.

— Нет, брат, чудо — это не то слово.

— А кстати, Андреа, — сказал Филипп, придвигаясь к сестре и тем самым как бы подчеркивая значимость своих слов, — мы ведь с тобой еще ни разу не говорили ни о той ужасной катастрофе, ни о твоем чудесном спасении.

Андреа залилась краской, и, похоже, ей стало немножко не по себе.

Филипп не заметил или во всяком случае сделал вид, что не замечает, как покраснела сестра.

— Но мне казалось, — заметила девушка, — что при моем возвращении были даны все объяснения, каких только можно было потребовать. Отец сказал, что вполне удовлетворен ими.

— Разумеется, дорогая Андреа, этот человек проявил во всем этом деле исключительную щепетильность, и тем не менее кое-какие места из его рассказа показались мне не то чтобы подозрительными, но загадочными — да, это будет точное слово.

— Что ты хочешь этим сказать, брат? — с поистине девичьей наивностью поинтересовалась Андреа.

— Просто у меня осталось такое впечатление.

— Но почему?

— Ну вот, скажем, — продолжал Филипп, — в его рассказе есть одно место, на которое я сперва не обратил внимания, но потом, когда стал размышлять, нашел его достаточно туманным.

— Какое? — спросила Андреа.

— О том, как ты была спасена. Расскажи, Андреа, как это было.

Девушка сделала усилие, припоминая.

— Ах, Филипп, — сказала она, — я ведь почти ничего не помню. Я так испугалась…

— Ну расскажи, что помнишь.

— Как ты знаешь, мы с тобой потерялись шагах в двадцати от Хранилища мебели. Тебя понесло к саду Тюильри, а меня к Королевской улице. Еще несколько секунд я видела, как ты тщетно пытаешься пробиться ко мне. Я тянула к тебе руки, звала: «Филипп! Филипп!» — и вдруг меня закружило, как в водовороте, подняло, потащило к решетке. Я чувствовала, как поток влечет меня к ограде, там он разбивался, и до меня доносились крики людей, прижатых к решетке. Я поняла — вот-вот наступит мой черед, меня раздавят. Я могла даже сказать, сколько секунд жизни мне еще осталось, как вдруг, когда, полуживая, полуобезумевшая, я в предсмертной молитве возвела глаза и вознесла руки к небу, мне блеснул взгляд человека, который возвышался над всей этой толпой и словно повелевал ею.

— То был барон Жозеф Бальзамо, да?

— Да, тот, кого я однажды уже видела в Таверне и перед кем испытала непонятный ужас, человек в котором, казалось, кроется нечто сверхъестественное, который гипнотизировал меня взглядом и голосом и от одного прикосновения которого к моему плечу всю меня пронизывала дрожь.

— Продолжай, Андреа, продолжай, — произнес Филипп, и лицо его и голос помрачнели.

— Мне почудилось, будто он вознесся над катастрофой, словно людские страдания не способны затронуть его. В глазах его я прочла, что он хочет и может спасти меня. И тут со мной произошло нечто невероятное: я, сломленная, обессилевшая и уже почти что бездыханная, вдруг ощутила, что поднимаюсь навстречу этому человеку, словно некая неведомая, таинственная и неодолимая сила выталкивала меня к нему. У меня было чувство, будто напрягшиеся руки выносят меня из этой бездны, наполненной человеческой плотью, где раздавались предсмертные хрипы несчастных, и поднимают на воздух, к жизни. Поверь мне, Филипп, — промолвила Андреа с некоторой экзальтацией, — этот человек взглядом, я уверена в этом, вырвал меня оттуда. Он взял меня на руки, и я была спасена.

— Увы! — прошептал Жильбер. — Она видела только его и не заметила, что я умирал у ее ног!

И он вытер пот со лба.

— Значит, так это все и происходило? — спросил Филипп.

— Да, до того момента, когда я почувствовала, что нахожусь вне опасности. И тогда то ли оттого, что все силы я истратила на это последнее усилие, то ли оттого, что ужас, который испытала, был непомерен для меня, но я лишилась чувств.

— И как ты полагаешь, в котором часу ты лишилась чувств?

— Минут через десять после того, как мы с тобой потерялись.

— Это получается, — прикинул Филипп, — примерно в полночь. Как же вышло, что вы вернулись сюда только через три часа? Прости, Андреа, за этот допрос, который может показаться тебе нелепым, но все это очень важно для меня.

— Спасибо, Филипп, — сказала Андреа и пожала брату руку, — спасибо. Три дня назад я, наверное, не сумела бы тебе ничего рассказать, но сейчас, хоть это может показаться тебе странным, память моя окрепла. И потом, у меня такое ощущение, будто некая воля овладела моей и велит мне вспоминать, и я вспоминаю.

— Продолжай, дорогая Андреа, продолжай, я с нетерпением слушаю твой рассказ. Значит, этот человек принял тебя в свои объятия?

— В объятия? — покраснев, переспросила Андреа. — Нет, такого я не помню. Я знаю только, что он вытащил меня из толпы, но прикосновение его руки произвело на меня то же действие, что и в Таверне. Едва он коснулся меня, я вновь лишилась чувств или, верней сказать, уснула, потому что обмороку предшествуют болезненные ощущения, а я испытывала лишь благодетельное влияние сна.

— Поистине, Андреа, то, что ты рассказываешь, кажется мне настолько необычным, что, услышь я подобные вещи от кого-нибудь другого, я никогда бы не поверил. Но это неважно, продолжай, — попросил Филипп настолько изменившимся голосом, что даже при всем желании не смог этого скрыть.

Что касается Жильбера, то он жадно внимал каждому слову Андреа, тем паче что все сказанное ею, по крайней мере до сих пор, была чистая правда.

— Я пришла в себя, — продолжала м-ль де Таверне, — в богато обставленном салоне. Около меня сидели горничная и какая-то дама, но они ничуть не выглядели обеспокоенными, и когда я открыла глаза, то обратила внимание на их благожелательно улыбающиеся лица.

— Андреа, а ты не знаешь, в котором это было часу?

— Как раз пробило половину первого.

— Прекрасно, — облегченно выдохнул молодой человек. — Продолжай, Андреа.

— Я поблагодарила их за проявленную заботу, но, понимая, что вы будете волноваться, попросила их распорядиться тотчас же отвезти меня домой. Они же мне ответили, что барон отправился на место катастрофы, чтобы оказать помощь другим раненым, но вскорости вернется вместе с экипажем и сам доставит меня к нам в особняк. Действительно, около двух часов я услышала подъезжающую карету, а потом почувствовала тот трепет, какой охватывал меня всякий раз при приближении этого человека. Дрожа, чувствуя головокружение, я упала на софу. Отворилась дверь, я еще успела в полуобмороке увидеть своего спасителя и тут же лишилась чувств.

Меня вынесли из дома, положили в фиакр и привезли сюда. Вот, брат, все, что я помню.

Филипп прикинул время: получалось, что его сестру везли с улицы Луврских конюшен до улицы Цапли прямиком без всяких остановок, кстати так же, как и с площади Людовика XV на улицу Луврских конюшен. Он сердечно пожал руку сестре и произнес чистым и звучным голосом:

— Спасибо, дорогая сестра, спасибо, расчет времени вполне совпадает с моим. Я представлюсь маркизе де Савиньи и поблагодарю ее. А теперь еще один вопрос, но о второстепенном предмете.

— Да, я слушаю.

— Не помнишь, не видела ли ты на месте катастрофы какое-нибудь знакомое лицо?

— Знакомое? Нет.

— Скажем, нашего Жильбера?

— И впрямь, — напрягая память, вспомнила Андреа, — в то мгновение, когда нас разделили, он был шагах в десяти от меня.

— Она видела меня, — прошептал Жильбер.

— Дело в том, что, разыскивая тебя, я нашел беднягу Жильбера.

— Среди погибших? — поинтересовалась Андреа с некоторым даже оттенком любопытства, какое великие мира сего проявляют иногда к тем, кто стоит ниже их.

— Нет, он был всего-навсего ранен. Его спасли, и я надеюсь, что он выкарабкается.

— Слава Богу, — бросила Андреа. — А что за рана?

— Помята грудь.

— Из-за тебя, Андреа, — пробормотал Жильбер.

— Но вот что странно, — продолжал Филипп, — и вот почему я заговорил об этом: в сжатой его руке я обнаружил клочок, оторванный от твоего платья.

— Действительно, странно.

— В последний момент ты не видела его?

— В последний момент я видела столько лиц, искаженных ужасом, страданием, себялюбием, любовью, жалостью, жадным желанием жить, цинизмом, что мне кажется, будто я целый год пробыла в аду. Возможно, среди этих лиц, от которых у меня осталось ощущение, будто передо мной прошла череда проклятых Богом грешников, и промелькнуло лицо Жильбера, но я этого не помню.

— Тем не менее, дорогая Андреа, у него в руке был клочок от твоего платья. Я проверил это вместе с Николь.

— И объяснил ей, по какой причине спрашиваешь? — осведомилась Андреа, которой припомнилось странное объяснение, происшедшее между ней и горничной как раз из-за Жильбера.

— Нет, что ты. Но тем не менее клочок был у него в руке. Как ты это объяснишь?

— Боже мой, да ничего нет проще, — отвечала Андреа со спокойствием, разительно контрастирующим с бешеным сердцебиением, которое чувствовал Жильбер. — Если он был рядом со мной в тот миг, когда я почувствовала, как меня поднимает, если можно так сказать, в воздух взгляд того человека, то схватился за меня, как утопающий хватается за пловца, надеясь воспользоваться подоспевшей ко мне помощью и тоже спастись.

— Какое гнусное истолкование моей преданности! — прошептал Жильбер, исполнясь угрюмого презрения к предположению, высказанному девушкой. — Вот как эти дворяне судят о нас, людях из народа! О, господин Руссо стократ прав: у нас сердца чище и руки сильнее.

Жильбер приготовился было слушать дальше беседу брата с сестрой, от которой он отвлекся, произнося эту инвективу, как вдруг за спиной у него раздался шум.

— Бог мой, в передней кто-то есть! — пробормотал он.

Слыша в коридоре приближающиеся шаги, Жильбер отступил в туалетную и опустил занавеску.

— Здесь эта дура Николь? — прозвучал голос барона де Таверне, который, почти задев Жильбера фалдой, проследовал в комнату дочери.

— Она, наверно, в саду, — отвечала Андреа с полнейшим спокойствием, свидетельствовавшим о том, что ей и в голову не приходило, что Николь там может быть не одна. — Добрый вечер, батюшка.

Филипп почтительно встал, но барон, сделав ему знак сесть, придвинул кресло и уселся рядом с детьми.

— Да, дети мои, — заявил барон, — от улицы Цапли до Версаля очень далеко, ежели едешь не в прекрасной придворной карете, а в таратайке, запряженной одной лошаденкой. Короче, я видел дофину.

— Так вы, значит, из Версаля, батюшка? — поинтересовалась Андреа.

— Да. Принцесса, узнав про несчастье, случившееся с моей дочерью, соизволила призвать меня.

— Андреа чувствует себя гораздо лучше, — сообщил Филипп.

— Я знаю и сказал об этом ее королевскому высочеству, которая милостиво заверила меня, что как только твоя сестра совершенно выздоровеет, она призовет ее к себе в Малый Трианон, который она выбрала своей резиденцией; сейчас она занимается тем, что устраивает там все по своему вкусу.

— Как! Я буду жить при дворе? — несмело спросила Андреа.

— Ну, дочка, это не будет настоящий двор. Дофина по характеру домоседка, дофин тоже терпеть не может пышности и шума. Они намерены жить по-семейному в Трианоне, но, насколько я знаю нрав ее высочества, эти небольшие семейные собрания в конце концов могут стать чем-то большим, нежели даже «Королевское чтение» или Генеральные штаты[1]«Королевское чтение» — торжественное заседание парламента под председательством короля. Генеральные штаты — собрание представителей дворянства, духовенства и третьего сословия, созывавшееся королем главным образом для утверждения новых налогов.. Принцесса обладает характером, да и дофин, как поговаривают, весьма основателен.

— Не стройте иллюзий, сестра, это будет настоящий двор, — печально заметил Филипп.

— Двор! — с бешенством и безмерным отчаянием прошептал Жильбер. — Вершина, на которую мне никогда не взобраться, бездна, в которую я не смогу углубиться. Я больше не увижу Андреа! Все пропало! Все пропало!

— Но у нас же нет, — обратилась Андреа к отцу, — ни состояния, чтобы жить при дворе, ни воспитания, необходимого тем, кто там живет. Что буду делать я, бедная девушка, среди этих блистательных дам, чью ослепительную роскошь мне довелось увидеть всего однажды и чей ум мне кажется хоть и неглубоким, но зато искрометным. Увы, брат, мы слишком невежественны, чтобы войти в это блистательное общество!

Барон нахмурился.

— Что за чушь! — бросил он. — Я просто-таки не понимаю, почему мои дети всегда стараются принизить все, что я делаю для них и что затрагивает меня. Невежественны! Поистине, вы сошли с ума, мадемуазель! Невежественна! Таверне Мезон-Руж — невежественна! А позвольте вас спросить, кому же блистать при дворе, как не вам? Состояние… Черт побери, да любому известно, что такое состояние придворного: под августейшим солнцем оно иссякает, под августейшим же солнцем оно и расцветает. Я разорился — превосходно; я разбогатею снова — вот и все. Неужто у короля недостанет денег отблагодарить тех, кто служит ему? Вы полагаете, что я устыжусь, если моему сыну будет дан полк или вам, Андреа, приданое? Или если мне будет пожалована пенсия либо рента, грамоту на которую я обнаружу под своей салфеткой во время обеда в узком кругу? Нет, нет, оставим предрассудки глупцам. Я их лишен… Короче, повторяю еще раз свой принцип: не будьте чрезмерно щепетильными. А теперь о вашем воспитании, о котором вы только что изволили упомянуть. Так вот, запомните, мадемуазель, ни одна девица при дворе не имеет вашего воспитания; более того, по части воспитания вы дадите сто очков вперед любой дворянской девице, и притом получили солидное образование, подобное тому, какое дают своим дочерям судейские и финансисты; вы музицируете, пишете пейзажи с овечками и коровами, от которых не отказался бы и Берхем[2]Берхем, Николас Питер (1620–1683) — голландский художник, автор пасторальных пейзажей, предшественник стиля рококо в живописи., а дофина без ума от овечек, коровок и Берхема. Вы красивы, и король обратит на вас внимание. Умеете вести беседу, а это уже по части графа д'Артуа или графа Прованского. Так что вас не только будут благожелательно принимать, но и… обожать. Да, да, обожать! Вот оно, верное слово! — завершил барон и рассмеялся, потирая руки и как бы подчеркивая тем самым смех, звучащий настолько странно, что Филипп с недоумением глянул на отца, словно не веря, что подобные звуки способен издавать человек.

Андреа опустила глаза, и Филипп, взяв ее руку, сказал:

— Андреа, барон прав. Никто более тебя не достоин войти в Версаль.

— Но в таком случае мне придется расстаться с тобой, — заметила Андреа.

— Вовсе нет, — возразил барон. — Версаль, моя дорогая, достаточно обширен.

— Но Трианон тесен, — отвечала Андреа, становившаяся упрямой и несговорчивой, когда ей противоречили.

— Трианон достаточно обширен, чтобы в нем нашлась комната для господина де Таверне. Такому человеку, как я, всегда отыщется место, — добавил он скромно, что следовало понимать: «Такой человек всегда сумеет найти себе место».

Андреа, не слишком убежденная заверениями отца, что он будет рядом с нею, повернулась к Филиппу.

— Не беспокойся, сестричка, — сказал Филипп, — ты не будешь принадлежать к тем, кого именуют придворными. Вместо того, чтобы заплатить за тебя взнос в монастырь, дофина, пожелавшая тебя отличить, возьмет тебя к себе и даст какую-нибудь должность. Сейчас этикет не столь суров, как во времена Людовика Четырнадцатого, теперь иные должности объединяют, иные разделяют; ты сможешь служить дофине чтицей либо компаньонкой, она будет вместе с тобой рисовать и всегда держать рядом с собой; возможно, ты не будешь на виду, но тем не менее будешь пользоваться ее непосредственным покровительством, и потому тебе станут завидовать. Ты ведь этого боишься, да?

— Да.

— В добрый час, — вступил барон. — И не будем обращать внимания на ничтожную кучку завистников… Скорей выздоравливай, Андреа, и тогда я буду иметь удовольствие самолично проводить тебя в Трианон. Это приказ ее высочества дофины.

— Да, да, батюшка.

— Кстати, Филипп, — вдруг вспомнил барон, — вы при деньгах?

— У меня их не так много, чтобы предложить вам, если у вас в них нужда, — отвечал молодой человек, — но если, напротив, вы хотите предложить их мне, то могу ответить, что мне хватает тех денег, что у меня есть.

— Да вы поистине философ, — усмехнулся барон. — А ты, Андреа, тоже философ и тоже ничего не попросишь? Может быть, тебе что-нибудь нужно?

— Я боюсь поставить вас в затруднительное положение, отец.

— Не бойся, мы ведь сейчас не в Таверне. Король велел вручить мне пятьсот луидоров… в счет будущего, как изволил выразиться его величество. Подумай о своих туалетах, Андреа.

— О, благодарю вас, батюшка! — радостно воскликнула девушка.

— Вечные крайности, — улыбнулся барон. — Только что ей ничего не было нужно, а сейчас она готова разорить китайского императора. Ну да неважно. Тебе пойдут красивые платья.

На сем, нежно поцеловав дочь, барон отворил дверь комнаты, разделявшей спальни его и Андреа, и удалился, ворча:

— Хоть бы эта чертова Николь была здесь, чтобы посветить!

— Позвонить ей, батюшка?

— Не надо, у меня есть Ла Бри, который небось дрыхнет, сидя в кресле. Спокойной ночи, дети.

Филипп тоже поднялся.

— И тебе, дорогой Филипп, спокойной ночи, — сказала Андреа. — Я изнемогаю от усталости. Сегодня впервые после несчастья я так много разговаривала. Спокойной ночи.

Она протянула молодому человеку руку, и он запечатлел на ней братский поцелуй, не без некоторой доли почтительности, какую неизменно питал к сестре, после чего вышел в коридор, задев портьеру, за которой укрывался Жильбер.

Пройдя несколько шагов, он обернулся и спросил:

— Прислать тебе Николь?

— Не надо! — крикнула Андреа. — Я разденусь сама. Спокойной ночи, Филипп.