Онлайн чтение книги Жозеф Бальзамо
93. ГОСПОДИН ДЕ РИШЕЛЬЕ ОЦЕНИВАЕТ НИКОЛЬ ПО ДОСТОИНСТВУ

Г-н де Ришелье направлялся прямо в особнячок, занимаемый г-ном де Таверне на улице Цапли.

Поскольку наравне с хромым бесом[35]Намек на одноименный роман Алена Рене Лесажа (1668–1747). мы обладаем привилегией, дающей нам возможность легко проникать в каждый закрытый дом, мы еще прежде Ришелье увидим, как барон, сидя перед камином и положив ноги на огромную подставку для дров, под которой догорает тлеющая головешка, ворчит на Николь, время от времени беря ее за подбородок, несмотря на возмущенные и презрительные гримаски девушки.

Не возьмем на себя смелость утверждать, приятнее была бы ей ласка без воркотни или она предпочла бы воркотню без ласки.

Разговор у господина и служанки велся важный: почему в вечерние часы Николь никогда не прибегает вовремя на зов колокольчика, почему всякий раз у нее находятся дела то в саду, то в оранжерее, а прочие свои обязанности, кроме этих двух, она исправляет нерадиво.

На это соблазнительная Николь, грациозно вертясь то так, то этак, отвечала:

— Тем хуже! По мне, тут тоска смертная, а ведь мне обещали, что я поеду с барышней в Трианон!..

Тут г-н де Таверне, надо думать из сострадания, счел своим долгом потрепать девушку по щекам и по подбородку, несомненно надеясь ее этим развлечь.

Николь продолжала сетовать на свою злосчастную судьбу, отвергая утешение.

— В самом деле, — стенала она, — я заперта здесь в гадких четырех стенах, мне почти нечем дышать, а ведь и у меня была надежда на увлекательную жизнь, на будущее.

— Какая это надежда? — осведомился барон.

— Разумеется, Трианон! — объявила Николь. — В Трианоне я бы видела людей, роскошь, на других посмотрела и себя показала.

— Вот как, малютка Николь? — изумился барон.

— А вы как думали, сударь? Ведь я женщина и ничем не хуже других.

— Как она заговорила, паршивка! — глухо пробормотал барон. — Пожить ей хочется! Эх, был бы я молод, был бы я богат!

И, не удержавшись, бросил восхищенный, полный вожделения взгляд на эту юность, пышущую силой и красотой.

Николь между тем стала задумчива и раздражительна.

— Ну же, идите спать, сударь, — сказала она. — Тогда и я смогу лечь в постель.

— Погоди, Николь.

И тут зазвонил колокольчик у входа; Таверне вздрогнул, Николь так и подскочила на месте.

— Кто бы это в половине двенадцатого ночи? — спросил барон. — Иди взгляни, детка.

Николь пошла отворять; она спросила у посетителя имя и приоткрыла дверь на улицу.

Воспользовавшись этим, на улицу со двора бесшумно проскользнула какая-то тень; тем не менее маршал — потому что это был именно он — успел обернуться и заметить удаляющуюся фигуру.

Николь, сияя, пошла вперед со свечой.

— Ну и ну! — улыбаясь, проговорил маршал, следуя за нею в гостиную. — А ведь этот старый проказник Таверне упоминал мне только о своей дочке!

Герцог был из тех людей, которые все подмечают с первого взгляда.

Ускользнувшая тень навела его на мысли о Николь, а Николь — на мысли об этой тени. По смазливому личику девушки он догадался, зачем пожаловала эта тень, а едва он разглядел хитрый взгляд, белоснежные зубы и тонкий стан субретки, как ее характер и склонности стали ему совершенно ясны.

В дверях гостиной Николь объявила не без волнения:

— Его светлость герцог де Ришелье!

В этот вечер имени герцога суждено было производить сенсацию. На барона оно произвело такое впечатление, что он встал с кресла и пошел прямо к двери, не веря собственным ушам.

Но не успел он дойти до порога, как в полумраке коридора увидел г-на де Ришелье.

— Герцог! — ахнул он.

— Да, любезный друг, он самый, — отозвался Ришелье как мог дружелюбнее. — А, после давешней нашей встречи ты удивлен. Тем не менее я здесь. Дай же мне руку!

— Чрезмерная честь для меня, ваша светлость…

— Ты становишься глуп, мой дорогой, — сказал старый маршал, отдавая трость и шляпу Николь и усаживаясь в кресле поудобнее, — ты оброс мохом, ты заговариваешься… Сдается мне, ты забыл, что значит жить в свете.

— Однако, герцог, по моему разумению, — волнуясь, отвечал Таверне, — прием, который ты давеча мне оказал, был столь недвусмыслен, что ошибиться было невозможно.

— Послушай, старый друг, — возразил на это Ришелье, — ты в тот раз вел себя, как школьник, а я, как педант, только розги и недоставало. У тебя найдется что мне сказать, но я хочу избавить тебя от этого труда: ты скажешь глупость, я отвечу другой глупостью… Перейдем-ка лучше от минувшего к настоящему. Знаешь, зачем я приехал к тебе нынче вечером?

— Нет, конечно.

— Чтобы сообщить тебе, что король жалует твоему сыну роту, о чем ты и просил меня позавчера. Да пойми же ты, черт побери, какое тут тонкое дело: позавчера я был почти министр и просить о чем-либо был не вправе; сегодня же, когда я отказался от портфеля, когда я просто Ришелье, тот самый, что раньше, я был бы круглым дураком, если бы не стал просить. И вот я попросил, получил искомое и приезжаю к тебе с добычей.

— Герцог, неужели… такое великодушие с твоей стороны!..

— Есть исполнение долга, налагаемое дружбой! Тебе отказал министр, а Ришелье исходатайствовал для тебя то, чего ты просил.

— Ах, герцог, ты меня восхищаешь. Значит, ты — истинный друг!

— Черт побери!

— И король, король оказал мне такую милость…

— Боюсь, король сам не знает, что он сделал, но, впрочем, может быть, я ошибаюсь, и он знает это как нельзя лучше.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что у его величества явно есть свои причины на то, чтобы поступить наперекор госпоже Дюбарри, и, скорее всего, не мое влияние, а эти причины побудили его оказать тебе эту милость.

— Ты полагаешь?

— Я уверен, и я рад этому способствовать. Ты знаешь, что я отказался от поста министра из-за этой негодницы?

— Мне об этом сказали, но…

— Но ты не поверил. Ну, скажи прямо.

— Что ж! Признаться, так оно и есть.

— Это значит, ты считаешь, что я лишен совести?

— Во всяком случае, я полагаю, что ты лишен предрассудков.

— Милый мой, я старею, и красивых женщин я теперь люблю, только если они мне полезны… И потом, у меня есть еще кое-какие замыслы. Но вернемся к твоему сыну: превосходный юноша!

— Он в большой вражде с Дюбарри, которого я у тебя повстречал во время своего столь неудачного визита.

— Знаю, потому-то я и не министр.

— Полноте!

— Но это так и есть, друг мой!

— Ты отказался от поста министра, чтобы угодить моему сыну?

— Если бы я это утверждал, ты бы мне не поверил, да это и не так. Я отказался, поскольку раз уж Дюбарри начал с того, что потребовал отставки твоего сына, то далее его притязания делались бы все чудовищнее и дошли бы бог знает до чего.

— И ты поссорился с этими людишками?

— И да и нет: они меня боятся, я их презираю, словом, все по справедливости.

— Это благородно, но неразумно.

— Почему же?

— Графиня пользуется влиянием.

— Подумаешь! — проронил Ришелье.

— Ты так просто об этом говоришь?

— Говорю как человек, чувствующий, насколько уязвима их позиция, и готовый, если понадобится, заложить мину в нужном месте и все взорвать.

— Теперь я понял: ты помог моему сыну отчасти для того, чтобы кольнуть Дюбарри.

— Во многом ради этого, и твоя проницательность тебя не обманывает: твой сын служит мне запалом, с его помощью я высекаю огонь… Но кстати, барон, ведь у тебя есть и дочь?

— Да.

— Молодая?

— Шестнадцати лет.

— Красивая?

— Как Венера.

— И живет в Трианоне?

— Значит, ты ее знаешь?

— Я провел с ней вечер и не меньше часа беседовал о ней с королем.

— С королем? — вскричал Таверне, у которого побагровело лицо.

— Именно с королем.

— Король говорил о моей дочери, о мадемуазель Андреа де Таверне?

— Да, друг мой, и пожирал ее глазами.

— В самом деле?

— Тебе неприятно это слышать?

— Мне… Нет, конечно… Глядя на мою дочь, король оказывает мне честь… и все же…

— Что такое?

— Дело в том, что король…

— Не отличается строгостью нравов, это ты хотел сказать?

— Боже меня упаси дурно отзываться о его величестве: государь имеет право вести себя как ему угодно.

— В таком случае что означает твое изумление? Тебе больше хотелось бы, чтоб мадемуазель Андреа не была столь несравненной красавицей и, следовательно, король не смотрел на нее влюбленным взором?

Таверне ничего не ответил, лишь пожал плечами и погрузился в задумчивость; но Ришелье не сводил с него безжалостного инквизиторского взгляда.

— Что ж, я догадываюсь, что бы ты мне сказал, если бы выговорил вслух то, о чем думаешь про себя, — продолжал старый маршал, пододвигая свое кресло ближе к креслу барона. — Ты сказал бы, что король привык к дурному обществу… Говорят, что он водится с распутниками, так что едва ли он обратит свой взор на эту благородную девицу, едва ли станет вести себя целомудренно, воспылает чистой любовью, а значит, ему не оценить сокровищ очарования и прелести, которые в ней таятся… Ведь его влекут только вольные речи, бесцеремонные взгляды и манеры гризетки.

— Ты и впрямь великий человек, герцог.

— Почему же?

— Потому, что ты угадал истину, — отвечал Таверне.

— Однако согласись, барон, что пора уже нашему властителю не принуждать более нас, знатных людей, пэров, спутников короля Франции, целовать руку низкой и распутной куртизанки; пора ему собирать нас в обстановке, более нам приличествующей; иначе как бы от маркизы де Шатору, которая как-никак была герцогского рода, перейдя к госпоже де Помпадур, дочери откупщика и жене откупщика, а от нее к госпоже Дюбарри, которую кличут попросту Жаннетон, он не сменил ее на какую-нибудь неопрятную кухарку или распутную селянку… Для нас с тобой, барон, чьи шлемы увенчаны коронами, унизительно склонять головы перед этими дурехами.

— Воистину, лучше не скажешь, — пробормотал Таверне, — бесспорно, все эти новшества привели двор в запустение.

— Не стало королевы — не стало и женщин; не стало женщин — не стало и придворных; король содержит гризетку; на троне восседает простонародье в облике девицы Жанны Дюбарри, парижской белошвейки.

— Ничего не поделаешь, так оно и есть, и…

— Послушай, барон, — перебил маршал, — сейчас самое время выйти на сцену умной женщине, которая захотела бы править Францией.

— Несомненно, — произнес Таверне, у которого при этих словах забилось сердце, — но, к прискорбию, место занято.

— Умной женщине, — продолжал маршал, — которая, не имея пороков, присущих всем этим девкам, обладала бы их отвагой, рассудительностью, расчетливостью; эта женщина вознеслась бы так высоко, что о ней говорили бы еще долго после того, как монархия прекратит свое существование. Скажи, барон, твоя дочь… она умна?

— Очень умна, а главное, наделена здравым смыслом.

— Она очень хороша собой!

— Не правда ли?

— Хороша той пленительной и сладострастной красотой, которая так нравится мужчинам, и при этом так очаровательно невинна и непорочна, что даже женщины проникаются к ней уважением. Об этом сокровище надо хорошенько заботиться, мой старый друг.

— Ты убеждаешь меня с таким пылом…

— Еще бы! Я от нее без ума, и, если бы не мои семьдесят четыре года, я хоть завтра на ней женился бы. Хорошо ли она там устроена? Окружает ее по крайней мере та роскошь, которой достоин столь прекрасный цветок? Подумай об этом, барон; нынче вечером она возвращалась к себе одна, без горничной, без сопровождающих, с нею был только лакей дофина, который нес впереди фонарь: такое подобает разве что прислуге.

— Чего ты хочешь, герцог? Я беден, тебе это известно.

— Беден ты или богат, но твоей дочери нужна хоть горничная.

Таверне вздохнул.

— Я и сам знаю, что ей нужна горничная, — сказал он, — без горничной, конечно, нехорошо.

— Так зачем же дело стало? Или у тебя нет служанки?

Барон не отвечал.

— А эта хорошенькая девушка, — продолжал Ришелье, — которая сейчас мне отворила? И мила, и смышлена, право слово!

— Да, но…

— Но что, барон?

— Я никак не могу отослать ее в Трианон.

— Но почему же? По-моему, напротив, она прекрасно подходит для этой роли: вылитая субретка.

— А ты, значит, не рассмотрел ее лица, герцог?

— Я-то? Да я глаз с нее не сводил.

— Не сводил с нее глаз и не заметил никакого странного сходства?

— С кем?

— С кем? Ну, подумай сам. Идите сюда, Николь!

Николь приблизилась: как и положено горничной, она подслушивала за дверью.

Герцог взял ее за обе руки, притянул к себе и принялся разглядывать, зажав ноги девушки между колен; этот бесцеремонный взгляд вельможи и распутника ничуть не смутил и не испугал служанку.

— Верно, — произнес он, — верно, очень похожа.

— Сам знаешь на кого, а потому согласись, что невозможно рисковать милостями, оказываемыми нашему дому, из-за столь странной прихоти судьбы. До чего, в самом деле, неприятно, что эта маленькая замарашка мадемуазель Николь похожа на самую блестящую даму Франции!

— Вот как! Вот как! — взвилась Николь, высвобождаясь, чтобы с большей силой возражать г-ну де Таверне. — Выходит, эта маленькая замарашка очень похожа на блестящую даму? Надо думать, у блестящей дамы такие же круглые плечи, такие же выразительные глаза, такая же стройная ножка, такая же пухлая ручка, как у маленькой замарашки? Коли так, господин барон, — в ярости заключила она, — значит, ваши оскорбления относятся не только ко мне, но и к ней!

Николь раскраснелась от гнева и еще больше похорошела.

Герцог снова заключил ее красивые ручки в свои, снова зажал ее ноги между колен и голосом, полным обещания и ласки, произнес:

— Барон, по-моему, никто при дворе не сравнится с вашей Николь. Что же касается той блестящей дамы, на которую она и впрямь немного смахивает, то здесь уж придется нам забыть о своем самолюбии. У вас, мадемуазель Николь, белокурые волосы изумительного оттенка; линия ваших бровей и носа — воистину царственная; стоит вам лишь четверть часа посидеть перед туалетом, и ваши недостатки, раз уж господин барон считает, что они у вас есть, исчезнут. Николь, дитя мое, вам хотелось бы жить в Трианоне?

— О! — воскликнула Николь, вкладывая в этот крик всю свою душу, полную вожделения.

— Что ж, вы поедете в Трианон, милочка, поедете и сделаете там карьеру, ничуть не вредя при этом карьере других людей. Барон, мне нужно сказать вам еще два слова.

— Говорите, дорогой герцог.

— Поди, дитя мое, — сказал Ришелье, — дай нам побеседовать еще минутку.

Николь вышла, и герцог приблизился к барону.

— Я столь настойчиво советую вам послать горничную вашей дочери потому, что этим вы порадуете короля, — сказал он. — Его величество не любит нищеты, а хорошенькие мордашки ему по душе. В конце концов, я в этом толк знаю.

— Что ж, если ты думаешь, что это порадует короля, пускай Николь едет в Трианон, — с улыбкой фавна ответствовал де Таверне.

— В таком случае, если ты не возражаешь, я увезу ее с собой, благо в карете есть место.

— Но ведь она так похожа на дофину! Об этом нужно подумать, герцог.

— Я об этом подумал. Под руками Рафте всякое сходство исчезнет за полчаса. В этом я тебе ручаюсь… Итак, напиши дочери записку, объясни, какое значение ты придаешь тому, чтобы у нее была своя горничная и чтобы эта горничная звалась Николь.

— Ты полагаешь, что она непременно должна зваться Николь?

— Да, таково мое мнение.

— А если ее будут звать как-нибудь иначе?..

— Это будет куда как хуже; клянусь тебе, что я в этом убежден.

— Тогда напишу немедля.

Барон тут же написал письмо и вручил его Ришелье.

— Но ведь надо дать Николь наставления, герцог?

— Я все объясню ей сам. Она девушка понятливая?

Барон улыбнулся.

— Итак, ты ее мне доверяешь, не правда ли? — спросил Ришелье.

— Ей-богу, это уж твое дело, герцог; ты у меня ее попросил — я тебе ее отдал, делай с ней, что сочтешь нужным.

— Мадемуазель, вы поедете со мной, — обратился к горничной герцог, — собирайтесь, да поживее.

Николь не заставила его повторять. Даже не спрашивая позволения барона, она в пять минут собрала пожитки в узелок и легкой поступью, словно не идя, а летя по воздуху, бросилась к карете вельможи.

Тут и Ришелье простился с другом, вновь рассыпавшимся перед ним в благодарностях за услугу, которую тот оказал Филиппу де Таверне.

Об Андреа не было сказано ни слова, но это умолчание было многозначительнее любых слов.