Онлайн чтение книги Жозеф Бальзамо
127. ЭЛИКСИР ЖИЗНИ

Читателю уже известно, в каком расположении духа вошел Бальзамо в комнату Лоренцы.

Он намеревался пробудить ее и высказать ей все упреки, что вызрели под покровом глухой ярости, которая побуждала его покарать изменницу. Но вдруг три удара в потолок оповестили, что Альтотас дождался его возвращения и желает поговорить с ним.

Бальзамо надеялся, что он, быть может, ослышался, а может быть зов не такой уж срочный, однако нетерпеливый старик повторил призыв, и Бальзамо, опасаясь то ли того, что Альтотас спустится сверху, как это уже несколько раз случалось, то ли того, что Лоренца, пробужденная чужим воздействием, узнает какую-нибудь новую тайну, не менее опасную, чем его политические секреты, послал молодой женщине еще одну, если можно так выразиться, порцию флюидов и вышел, чтобы встретиться с Альтотасом.

Он успел вовремя; люк в потолке уже наполовину опустился; Альтотас сполз с кресла на колесах и скорчился на этой подвижной части пола своей комнаты, способной подниматься и опускаться.

Он видел, как Бальзамо выходит из комнаты Лоренцы.

Скрюченный старик выглядел и страшно, и отвратительно.

Его мертвенно-бледное лицо, в котором жизнь, казалось, едва-едва теплилась, побагровело от злости, иссохшие узловатые пальцы, похожие на пальцы скелета, дрожали, стукали об пол с каким-то сухим звуком, веки глубоко запавших глаз судорожно мигали. На языке, неизвестном даже Бальзамо, Альтотас осыпал ученика ужасающими проклятиями.

Выбравшись из своего кресла, чтобы нажать на пружину, Альтотас, похоже, передвигался лишь с помощью рук, тонких и изогнутых, словно паучьи лапы; он, как мы уже сказали, выполз из своей комнаты, недоступной ни для кого, кроме Бальзамо, и собирался спуститься вниз.

Только крайнее, безмерное раздражение могло вынудить этого бессильного ленивого старца оставить свое кресло, хитроумную машину, избавлявшую его от необходимости совершать любые движения, присущие обычной низменной жизни, только оно могло заставить его так резко изменить привычкам, перейти от жизни созерцательной к деятельной.

Бальзамо, захвативший его в каком-то смысле на месте преступления, сперва выразил по этому поводу удивление, потом встревожился.

— А, наконец-то ты явился, бездельник, лоботряс, бросивший своего наставника! — вскричал Альтотас.

Бальзамо призвал на помощь все свое терпение, что ему обыкновенно приходилось делать, когда он разговаривал со старцем, и спокойно ответил:

— Друг мой, но мне кажется, я пришел сразу же, как только вы позвали.

— Он называет меня своим другом! — возопил Альтотас. — Презренный человечишка! Я вижу, ты говоришь со мной на языке тебе подобных. Да, конечно, тебе-то я друг. Более чем друг. Я — твой отец, который тебя вскормил, воспитал, выучил, обогатил. Но ты не друг мне, ибо ты бросил меня, моришь голодом, медленно убиваешь.

— Учитель, вы вызываете у себя выделение желчи, портите себе кровь, вы заболеете.

— Заболею? Да ты насмехаешься надо мной! Разве я когда-нибудь болел, кроме тех случаев, когда ты вынуждал меня вопреки моей воле разделять бедствия отвратительного человеческого рода? Заболею! Или ты забыл, что я сам излечиваю других?

— Хорошо, учитель. Вот я здесь, не будем понапрасну терять время, — холодно произнес Бальзамо.

— Да, да, и советую тебе почаще напоминать мне о времени — о времени, что ты велишь беречь мне, для которого эта материя, отмеренная всякому живому творению, не должна иметь ни конца, ни предела. Да, время мое проходит, исчезает. Да, мое время минута за минутой гибнет в вечности, меж тем как именно вечность и должна быть моим временем!

— Итак, учитель, скажите, что вам нужно? — с неизменным спокойствием спросил Бальзамо; опустив крышку люка до пола, он встал на нее, привел в действие пружину, вернувшую крышку в ее обычное положение. — Вы говорите, я морю вас голодом, но ведь сейчас вы блюдете полный сорокадневный пост.

— Да, ты прав. Труды возрождения длятся уже тридцать два дня.

— В таком случае в чем же вы меня упрекаете? Я принес вам три графина дождевой воды, вы только ее и пьете.

— Все верно; но неужто ты воображаешь, что я, как шелковичный червь, сам смогу завершить великий труд омоложения и преображения? Что я, утративший силы, смогу один составить эликсир жизни? Что у меня, ослабшего, ибо я ничего не ем, а пью только охлажденную воду, лежащего ничком, обреченного, раз ты не помогаешь мне, рассчитывать лишь на себя, достанет сил исполнить кропотливый труд собственного возрождения, в котором, как ты сам знаешь, ничтожество, мне необходима помощь и содействие друга?

— Но я же с вами, учитель, я здесь, — отвечал Бальзамо, словно ребенка, усаживая старца, невзирая на его протесты, в кресло. — Ответьте, разве вам не хватает дождевой воды? Я вижу здесь три полных графина. Вода эта была собрана, как вы сами знаете, в мае. А вот ячменные и кунжутные лепешки. Я сам приготовил вам по вашему описанию белые капли.

— Но эликсир! Эликсир не составлен! Ты не можешь помнить, как он делается, тебя при этом не было. При этом присутствовал твой отец, который был куда преданней, чем ты. В последний раз я приготовил эликсир загодя, на месяц раньше, чем мне исполнились очередные пятьдесят лет. Я нашел приют на горе Арарат. Мне продали невинного младенца, которого еще кормили грудью, и я отдал за него столько серебра, сколько он сам весил. Я зарезал его, как требует ритуал, собрал три последние капли артериальной крови, и через час мой эликсир, в котором недоставало только этого ингредиента, был готов, так что мое омоложение после очередного пятидесятилетнего цикла прошло крайне успешно. Правда, при судорогах, которыми сопровождалось впитывание благодетельного эликсира, у меня выпали зубы и волосы, но они снова выросли; да, знаю, зубы не очень хорошие, но только потому, что я пренебрег предосторожностью, требовавшей вливать эликсир в горло через золотую воронку. Но зато волосы и ногти стали у меня как у юноши, и я вновь возродился для второй молодости и выглядел так, будто мне пятнадцать лет. А теперь я опять состарился, и если эликсир не будет изготовлен, если он не будет стоять закупоренный в этой бутылке, если я не свершу этот труд, то знание, накопленное мною за целый век, исчезнет вместе со мной, великая, чудесная тайна, которую я храню в себе, будет утрачена для человека, достигшего во мне и через меня божественной сущности! И если мне это не удастся, если я обманусь и не достигну цели, причиной этого будешь ты, Ашарат, и тогда берегись: гнев мой будет ужасен. Да, ужасен!

Закончив эту речь, во время которой из его почти неживых глаз словно сыпались бледные искры, старец затрясся в конвульсиях, а потом зашелся надрывным кашлем.

Бальзамо тотчас же подоспел ему на помощь.

Старику стало легче. Его и без того бледное лицо было бело как мел. Этот несильный приступ кашля совершенно исчерпал его силы, и казалось, он вот-вот испустит дух.

— Так скажите же, учитель, чего вы хотите, — обратился к нему Бальзамо.

— Чего я хочу… — произнес Альтотас, пристально глядя на Бальзамо.

— Да.

— Так вот, я хочу…

— Говорите же, я внимательно слушаю и все исполню, если только это будет возможно.

— Возможно… Возможно… — негодующе пробурчал старец. — Все возможно, ты это прекрасно знаешь.

— Да, разумеется, когда есть время и знание.

— Знание у меня есть, а время я готов победить. Мера моя исчерпалась, силы почти до конца истаяли, а белые капли вызывают исторжение остатков старческой субстанции. Молодость, подобная соку, что оживляет в мае деревья, поднимается под дряхлой корой и, так сказать, вырывается юным побегом на древнем стволе. Заметь, Ашарат, симптомы прекрасные: голос у меня слаб, я почти ничего не вижу, временами чувствую, что разум мой слабеет, переходы от жары к холоду стали для меня невыносимы, а это значит, что надо торопиться с изготовлением эликсира, чтобы в день моего второго пятидесятилетия я без затруднений перешел из столетнего возраста в двадцатилетний. Все ингредиенты подготовлены, перегонный куб сделан, не хватает лишь трех капель крови, о которых я тебе говорил.

Бальзамо от отвращения вздрогнул.

— Ладно, не надо младенца, — сказал Альтотас. — Вместо того, чтобы искать его, ты предпочитаешь запираться со своей возлюбленной.

— Вы же знаете, учитель, что Лоренца мне вовсе не возлюбленная, — возразил Бальзамо.

— Я вижу, ты надеешься внушить мне это, как внушаешь толпе. Хочешь заставить меня поверить в существование безгрешного существа. А ведь ты же мужчина.

— Клянусь вам, учитель, Лоренца чиста, как Пресвятая Богоматерь. Клянусь, ради души я пожертвовал всем — любовью, желаниями, земными наслаждениями. Я тоже вершу труд возрождения, но не для себя одного, а для всего мира.

— Безумец! Несчастный безумец! — вскричал Альтотас. — Ты, я вижу, намерен толковать о потрясениях среди букашек, о революциях муравьев, меж тем как я веду речь о вечной жизни, о вечной молодости!

— Которой возможно достичь лишь ценой чудовищного преступления и к тому же…

— Ты колеблешься, несчастный? Я вижу, колеблешься!

— Нет, учитель. Но раз вы не требуете младенца, скажите, что вам нужно.

— Мне нужно либо девственницу, либо девственника, все равно, но все-таки лучше девушку. Я открыл это благодаря сродству полов. Так что ищи да поторопись, у меня остается всего неделя.

— Хорошо, учитель, — сказал Бальзамо. — Я посмотрю, поищу.

В глазах старца вновь вспыхнула молния, еще грознее, чем прежде.

— Посмотришь! Поищешь! — закричал он. — Вот как ты отвечаешь! Впрочем, я ждал этого, но все равно потрясен. С каких это пор жалкий червяк, ничтожная тварь так отвечает своему творцу? А, ты думаешь, я лишился сил, думаешь, я повержен, думаешь, я умоляю тебя. Неужто ты настолько глуп, чтобы поверить, будто я в твоих руках? Да или нет, Ашарат? И не пытайся изобразить во взгляде замешательство или угрозу, я же вижу тебя насквозь и читаю в твоем сердце, а потому выношу тебе приговор и сам приведу его в исполнение.

— Учитель, поберегите себя, — сказал Бальзамо, — вы повредите себе, если будете так сильно гневаться.

— Отвечай!

— Своему учителю я могу ответить только правду. Я посмотрю, смогу ли добыть для вас то, чего вы просите, так, чтобы не повредить нам обоим и тем более не погубить нас. Я попытаюсь отыскать человека, который продаст потребное вам существо, но на преступление не пойду. Это все, что я могу вам ответить.

— Очень деликатный ответ, — с язвительной ухмылкой бросил Альтотас.

— Другого я не могу дать, учитель, — отрезал Бальзамо.

Альтотас собрал все силы и, опершись руками на поручни кресла, вдруг вскочил и поднялся во весь рост.

— Да или нет? — крикнул он.

— Да, учитель, если найду, нет, если не найду.

— В таком случае, несчастный, ты приговариваешь меня к смерти. Ты сбережешь так необходимые мне три капли крови низкой и ничтожной твари и столкнешь в вечную бездну столь совершенное существо, как я. Так слушай же, Ашарат, — с угрожающей улыбкой произнес старик, — я больше ничего не прошу у тебя. Да, больше ничего, но если ты не станешь повиноваться мне, я сам возьму, что мне нужно. Если ты покинешь меня, я сам себя выручу. Ты понял? А теперь ступай.

Не отвечая на угрозу, Бальзамо подготовил все, что было необходимо старцу, поставил около него питье и еду; он действовал с заботливостью преданного слуги, ухаживающего за хозяином, или любящего сына, хлопочущего вокруг отца; покончив с этим и поглощенный совершенно иными заботами, нежели те, что терзали Альтотаса, он опустил крышку люка, и сошел вниз, не замечая, что старик провожает его насмешливым взглядом почти до того места, куда его влекли и душа и сердце.

Когда Бальзамо подошел к погруженной в сон Лоренце, на лице Альтотаса все еще играла сатанинская улыбка.