Онлайн чтение книги Жозеф Бальзамо
78. КРАЙНЕЕ СРЕДСТВО ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ЛЮДОВИКА XV

Король Людовик XV был не настолько добродушен, чтобы с ним можно было толковать о политике в любой день.

Политика изрядно ему докучала, и в те дни, когда король бывал не в духе, он отделывался от нее с помощью аргумента, на который возразить было нечего:

— Оставьте! Пока я жив, машина будет работать.

Окружающие старались не упускать удобных случаев; но король почти всякий раз пускал-таки в ход свое преимущество, изменявшее ему в минуты хорошего настроения.

Г-жа Дюбарри так хорошо изучила своего короля, что, подобно рыбакам, хорошо изучившим море, никогда не пускалась в плавание в дурную погоду.

Итак, приезд короля в Люсьенну был для нее удобнейшим из всех возможных случаев. Накануне король провинился перед ней, он прекрасно понимал, что сейчас его будут бранить. Сейчас его можно было взять голыми руками.

И все-таки, как бы ни была доверчива дичь, которую поджидает в засаде охотник, при ней всегда остается ее чутье, и этого чутья следует опасаться. Впрочем, чутье можно обмануть, лишь бы охотник знал толк в своем деле.

Итак, графиня притаилась на пути королевской дичи, которую желала загнать в свою западню.

Мы как будто уже сказали, что она была в очаровательном дезабилье, напоминавшем те наряды, в которые Буше одевает своих пастушек.

Она только не нарумянилась: король Людовик XV терпеть не мог красного цвета.

Едва объявили о прибытии его величества, графиня бросилась к баночке с румянами и принялась яростно тереть себе щеки.

Король из прихожей заметил, какому занятию предается графиня.

— Фи! — воскликнул он входя. — Негодница, вы румянитесь.

— Ах, добрый день, государь, — отвечала графиня, не отворачиваясь от зеркала и не прерывая своего занятия даже в тот миг, когда король целовал ее в шею.

— Значит, вы не ждали меня, графиня? — спросил король.

— Почему же, государь?

— Иначе с какой стати вы так перепачкали себе лицо?

— Напротив, государь, я была убеждена, что нынче не буду лишена чести лицезреть ваше величество.

— Однако вы говорите это таким тоном, графиня!

— Неужели?

— Уверяю вас. Вы серьезны, словно господин Руссо, когда он слушает музыку.

— В самом деле, государь, мне надо сказать вашему величеству важную вещь.

— Вот оно что! Вы опять, графиня!

— В чем дело, государь?

— Опять упреки!

— Полноте, государь!.. Да и с какой стати мне вас упрекать, ваше величество?

— Да за то, что я вчера к вам не приехал.

— Ну, государь, будьте же ко мне справедливы: я никогда не притязала на то, чтобы запереть ваше величество у себя.

— Жаннета, ты сердишься.

— О нет, государь, я уже давно рассердилась.

— Послушайте, графиня, клянусь, что все это время я думал только о вас.

— В самом деле?

— И вчерашний вечер показался мне бесконечным.

— Вы опять за свое, государь! Я, по-моему, ни слова вам об этом не сказала. Ваше величество проводит вечера, где ему угодно, это никого не касается, кроме вас.

— В кругу семьи, сударыня, в кругу семьи.

— Государь, я даже не справлялась о том, где вы были.

— Почему же?

— Помилуйте, государь, это было бы с моей стороны не слишком-то прилично, согласитесь сами.

— Но если вы сердитесь не за это, — возопил король, — на что же вы сердитесь в таком случае? Ведь должна же быть на свете хоть какая-то справедливость!

— Я не сержусь на вас, государь.

— А все-таки вы не в духе.

— Верно, государь, я не в духе, тут вы правы.

— Но почему?

— Мне обидно быть средством на крайний случай.

— О Господи, это вы-то!..

— Да, я! Я, графиня Дюбарри! Прекрасная Жанна, очаровательная Жаннета, обольстительная Жаннетон, по выражению вашего величества; да, я — крайнее средство.

— С какой стати вы так решили?

— А как же, король, мой возлюбленный, приезжает ко мне, когда госпожа де Шуазель и госпожа де Граммон не желают больше его видеть.

— Но графиня…

— Что делать, если это правда! Я прямо говорю все, что у меня на сердце. Знаете что, государь, поговаривают, будто госпожа де Граммон много раз караулила вас у дверей вашей спальни, когда вы туда входили. Я на месте высокородной герцогини поступила бы наоборот: я караулила бы у выхода, и первый же Шуазель или первая Граммон, которые попадутся мне в руки… Что ж, тем хуже, право слово!

— Графиня, графиня!

— Чего вы хотите! Я, как вам известно, образец дурного воспитания. Я любовница Блеза, я прекрасная уроженка Бурбоннэ.

— Графиня, Шуазели будут мстить.

— Какое мне дело! Сперва отомщу я, а там пускай они мстят как угодно.

— Вас поднимут на смех.

— Вы правы.

— Вот видите!

— У меня есть в запасе прекрасное средство, к нему-то я и прибегну.

— Что за средство? — с тревогой в голосе спросил король.

— Да попросту удалюсь восвояси.

Король пожал плечами.

— А, вы не верите, государь?

— Ей-богу, не верю.

— Просто вы не даете себе труда подумать. Вы путаете меня с другими.

— Разве?

— Несомненно. Госпожа де Шатору желала быть богиней; госпожа де Помпадур желала быть королевой; остальные желали богатства, могущества, желали унижать придворных дам, выставляя напоказ обращенные на них милости. У меня нет ни одного из этих пороков.

— Это правда.

— Между тем у меня много достоинств.

— Опять-таки правда.

— Вы говорите одно, а думаете совсем другое.

— Ах, графиня, никто больше меня не отдает вам должное.

— Возможно, и все-таки послушайте — то, что я скажу, не поколеблет вашего мнения обо мне.

— Говорите.

— Прежде всего, я богата и ни в ком не нуждаюсь.

— Вам угодно, чтобы я об этом пожалел, графиня?

— Затем, я нисколько не стремлюсь к тому, к чему гордыня влекла всех этих дам, у меня нет ни малейшего желания обладать тем, на что они притязали в своем честолюбии; я всегда хотела только одного: любить моего возлюбленного, кем бы он ни был — мушкетером или королем. В тот день, когда я его разлюблю, все прочее потеряет для меня цену.

— Надеюсь, вы еще сохраняете ко мне некоторую привязанность, графиня.

— Я не кончила, государь.

— Продолжайте же, графиня.

— Я должна еще сказать вашему величеству, что я хороша собой, что я молода, что красота моя будет со мной еще лет десять, и в тот миг, когда я перестану быть возлюбленной вашего величества, я окажусь не только самой счастливой, но и самой уважаемой женщиной на свете. Вы улыбаетесь, государь? В таком случае мне очень жаль, но я вынуждена сказать, что вы просто не желаете подумать. До сих пор, мой дорогой король, когда ваши фаворитки вам наскучивали, а народ не желал их больше терпеть, вы попросту их прогоняли, и народ прославлял вас за это, а их продолжал преследовать своей злобой; но я не стану ждать, пока меня удалят.

Я удалюсь сама и позабочусь о том, чтобы все об этом знали. Я пожертвую сто тысяч ливров бедным, уеду на покаяние в монастырь и проведу там неделю — и месяца не пройдет, как мой портрет будет красоваться во всех церквах рядышком с образом кающейся Магдалины.

— Ах, графиня, вы это говорите не всерьез, — изрек король.

— Посмотрите на меня, государь. Похожа я на человека, который шутит? Напротив, клянусь вам, никогда в жизни я не говорила серьезнее.

— И вы способны на такую низость, Жанна? Вы как будто угрожаете мне разрывом, госпожа графиня, и ставите мне условия?

— Нет, государь, если бы я вам угрожала, я сказала бы просто: выбирайте — либо одно, либо другое.

— А что вы говорите на самом деле?

— На самом деле я говорю вам: прощайте, государь! — вот и все.

Король побледнел, на сей раз от гнева.

— Берегитесь, графиня, вы забываетесь.

— Беречься? Чего?

— Я отправлю вас в Бастилию.

— Меня?

— Да, вас, а в Бастилии еще скучнее, чем в монастыре.

— Ах, государь, — сказала графиня, умоляюще сложив руки на груди, — если бы вы оказали мне эту милость…

— Какую милость?

— Отправили бы меня в Бастилию.

— Однако!

— Вы бы крайне меня обязали.

— Но почему?

— А как же! Моя тайная мечта состоит в том, чтобы снискать себе известность такого рода, как господин Ла Шалоте или господин Вольтер. Для этого мне недостает Бастилии: немножко Бастилии — и я буду счастливейшей женщиной на земле. Наконец-то мне представится случай приступить к мемуарам и описать себя самое, ваших министров, ваших дочерей, вас, наконец, и запечатлеть для самого отдаленного потомства все добродетели Людовика Возлюбленного. Пишите приказ о заключении, государь. Вот вам перо и чернила.

И она подтолкнула к королю перо и чернильницу, приготовленные на круглом столике.

Под этим натиском король на мгновение задумался, затем встал и изрек:

— Ладно же. Прощайте, сударыня.

— Лошадей! — вскричала графиня. — Прощайте, государь.

Король шагнул к двери.

— Шон! — позвала графиня.

Появилась Шон.

— Складывайте сундуки, приготовьте выезд и почтовых лошадей. Скорее, скорее, — сказала графиня.

— Почтовых лошадей? — в ужасе переспросила Шон. — Боже мой, что случилось?

— Случилось то, моя дорогая, что если мы не уедем как можно скорее, его величество засадит нас в Бастилию. А посему не будем терять времени. Живее, Шон, живее.

Такой упрек поразил Людовика XV в самое сердце; он вернулся к графине и взял ее за руку.

— Простите, графиня, я погорячился, — сказал он.

— В самом деле, государь, я удивляюсь, как это вы не пригрозили еще и виселицей.

— Ах, графиня!

— Разумеется. Воров ведь вешают?

— И что же?

— Разве я не похитила места госпожи де Граммон?

— Графиня!

— Еще бы! В этом и состоит мое преступление, государь.

— Ну, графиня, будьте же справедливы: вы меня вывели из себя.

— И что же дальше?

Король протянул ей руки.

— Мы оба были не правы. Давайте простим друг друга.

— Вы всерьез хотите примирения, государь?

— Слово чести.

— Ступай, Шон.

— Распоряжаться об отъезде не нужно? — спросила у сестры молодая женщина.

— Напротив, распорядись обо всем, как я велела.

— А!

И Шон вышла.

— Итак, вы мною дорожите? — обратилась графиня к королю.

— Больше всего в жизни.

— Подумайте над тем, что вы говорите, государь.

Король и в самом деле подумал, но отступить он не мог; во всяком случае, он хотел узнать, каковы будут требования победителя.

— Говорите, — сказал он.

— Сейчас. Но обратите внимание, государь! Я готова была уехать без единой просьбы.

— Я это видел.

— Но если я останусь, я кое о чем попрошу.

— О чем? Мне нужно знать о чем, только и всего.

— Ах, вы прекрасно это знаете.

— Нет.

— Судя по вашей гримасе, вы догадываетесь.

— Об отставке господина де Шуазеля?

— Вот именно.

— Это невозможно, графиня.

— Тогда — лошадей!

— Послушайте, строптивица…

— Подпишите либо приказ о заточении в Бастилию, либо об отставке министра.

— Можно придумать нечто среднее, — возразил король.

— Благодарю вас за такое великодушие, государь: если я правильно поняла, мне позволят уехать без помех.

— Графиня, вы женщина.

— К счастью, это так.

— И о политике рассуждаете воистину как своенравная, разгневанная женщина. У меня нет причины дать отставку господину де Шуазелю.

— Как же, он идол ваших парламентов, он поддерживает их бунт.

— В конце концов нельзя же без предлога…

— В предлоге нуждается только слабый.

— Графиня, господин де Шуазель — порядочный человек, а порядочные люди редки.

— Этот порядочный человек продает вас черным мантиям, которые поглощают все золото у вас в королевстве.

— Не будем преувеличивать, графиня.

— Не все, так половину.

— О Господи! — вскричал раздосадованный Людовик XV.

— В самом деле, — также возвысила голос графиня, — до чего я глупа! Какое мне дело до парламентов, до Шуазеля, до его правления? Какое мне дело до самого короля — ведь я у него не более чем крайнее средство?

— Вы опять за свое.

— Да, государь.

— Ну, графиня, дайте мне два часа на размышление.

— Даю вам десять минут, государь. Я пойду к себе в спальню, подсуньте мне под дверь ваш ответ: вот бумага, вот перо, вот чернила. Если через десять минут ответа не будет или он будет не таков, как мне надо, — прощайте, государь! Забудьте обо мне, я уеду. В противном случае…

— В противном случае?

— Дерните за веревочку, дверь откроется.

Дабы соблюсти приличия, Людовик XV поцеловал руку графине, а та, удаляясь, метнула ему, словно парфянскую стрелу, самую соблазнительную из своих улыбок.

Король не пытался ее удержать, и графиня заперлась в соседней комнате.

Через пять минут между шелковым шнуром, обрамлявшим дверь, и ворсом ковра протиснулся сложенный вчетверо листок бумаги.

Графиня жадно пробежала глазами содержание записки, поспешно нацарапала несколько слов, обращенных к г-ну де Ришелье, который прогуливался во дворике под навесом и томился ожиданием, опасаясь, как бы его не заметили.

Маршал развернул записку, прочел и, разбежавшись несмотря на свои семьдесят пять лет, помчался в большой двор, где ждала его карета.

— Кучер, — крикнул он, — в Версаль, во весь опор!

Вот что содержалось в бумажке, которая была брошена г-ну де Ришелье из окна:

«Я потрясла дерево, портфель упал».