Онлайн чтение книги Жозеф Бальзамо
140. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Г-н де Ришелье знал, как держаться с Филиппом, а к тому же случайно узнал, что тот возвратился: по пути из Версаля в Люсьенну он встретил молодого человека, скакавшего в Трианон, и проехал мимо него достаточно близко, чтобы различить на его лице выражение печали и беспокойства.

Позабытый в Реймсе, прошедший сперва все ступени удачи, а затем равнодушия и забвения, измученный поначалу изъявлениями дружбы со стороны офицеров, которые люто завидовали его возвышению, и вниманием командиров, Филипп, по мере того как его блистательная будущность постепенно увядала под ветром опалы, чувствовал все большее отвращение, наблюдая, как дружба сменяется холодностью, внимание — пренебрежением, и в его чуткой душе скорбь обрела все признаки сожаления.

Филипп сожалел о своем лейтенантском чине в Страсбурге в ту пору, когда дофина въехала во Францию, сожалел о добрых друзьях и приятелях, с которыми был на равной ноге. Сожалел о спокойном и светлом отцовском доме, где хранителем очага был Ла Бри. Там молодой человек утешался молчанием и забвением, в которые погружаются, как в сон, деятельные натуры; к тому же уединение в обветшавшем замке Таверне, где все говорило об упадке и бедности, было не чуждо философии, которая так много говорила его сердцу.

Но больше всего Филипп сожалел о том, что с ним рядом нет сестры, чьи советы чаще всего были удивительно верны, хотя рождались они не столько из житейского опыта, сколько из чувства собственного достоинства. В благородных душах достойно удивления и восхищения то, что они непроизвольно, по самой своей природе, возвышаются над всяческой пошлостью и именно благодаря этому очень часто избегают обид, оскорблений и различных ловушек, тогда как низшим представителям тех насекомых, что зовутся родом человеческим, даже самым ловким из них, привыкшим лавировать, хитрить и замышлять всякие пакости, это удается далеко не всегда.

Досада Филиппа сменилась унынием, в своем одиночестве он чувствовал себя безмерно несчастным и ни за что не хотел поверить, что Андреа, его родная Андреа может наслаждаться жизнью в Версале, в то время как он так жестоко страдает в Реймсе.

Поэтому он и написал барону известное нам письмо, где сообщил о скором своем возвращении. Письмо это никого не удивило, и меньше всех самого барона; напротив, его повергло в изумление то обстоятельство, что Филипп терпеливо ждет, тогда как он сам чувствует себя словно на горячих угольях и уже две недели, встречая Ришелье, умоляет его поторопить события.

Не получив патента в им же самим установленный для себя срок, Филипп распрощался с офицерами, делая при этом вид, что не замечает их пренебрежения и насмешек, смягченных, впрочем, напускной любезностью, которая в ту эпоху еще входила в число добродетелей, свойственных французам, и невольным уважением, которое всегда внушает окружающим благородный человек.

И вот ровно в тот день, до какого он назначил себе ждать патента, хотя ждал он его не столько с нетерпением, сколько с опаской, Филипп вскочил в седло и поскакал в Париж.

Трехдневное путешествие показалось ему смертельно долгим, и, чем ближе он подъезжал к цели, тем более пугающим казалось ему молчание отца и в особенности сестры, обещавшей писать не реже двух раз в неделю.

Итак, как мы уже говорили, Филипп прибыл в Версаль в полдень, как раз когда Ришелье выезжал оттуда. Филипп скакал часть ночи и лишь несколько часов поспал в Мелёне; он был столь озабочен, что не заметил в карете г-на де Ришелье и даже не обратил внимания на ливреи его лакеев, хотя по их цветам мог бы понять, с кем повстречался.

Молодой человек направился прямо к воротам парка, где в день отъезда прощался с Андреа, когда девушка, не имея ни малейшего повода для печали, поскольку ее семейство было тогда на вершине успеха, все же, словно предугадывая дальнейший ход событий, почувствовала, как душа ее наполняется неизъяснимой грустью.

В тот день Филипп с непостижимой доверчивостью проникся недобрыми предчувствиями сестры; но потом рассудок взял верх и отринул бремя тревоги; теперь же по странному стечению обстоятельств молодой человек безо всякой видимой причины сам пришел на то же место, терзаемый теми же тревогами, не в силах, увы, хотя бы мысленно приглушить неодолимую, беспричинную тоску, которая, казалось, предвещала беду.

Когда лошадь Филиппа, высекая подковами искры из булыжника, пустилась по боковой дорожке, какой-то человек, явно привлеченный шумом, появился из-за ровной грабовой шпалеры.

Это был Жильбер, в руке он держал кривой садовый нож.

Садовник узнал своего бывшего хозяина.

Филипп тоже узнал Жильбера.

Жильбер уже месяц каждый день словно неприкаянный скитался по парку, не зная ни минуты покоя.

В этот день, со свойственной ему ловкостью воплощая в жизнь свой очередной замысел, он выбирал места на аллеях, откуда был бы виден флигель Андреа или ее окна; это ему было нужно, чтобы иметь возможность постоянно наблюдать за ее домом, но так, чтобы никто не замечал, как он томится, терзается и вздыхает.

Вооружившись для видимости садовым ножом, он обходил живые изгороди и куртины, здесь обрезая цветущую ветку, там подсекая кору на молодых липах якобы для того, чтобы снять наросты, и при этом постоянно прислушивался, приглядывался, вожделея и сожалея.

За последний месяц Жильбер сильно побледнел; о молодости в его лице свидетельствовали лишь странно блестевшие глаза да матовая, гладкая кожа, меж тем как плотно сжатые губы, уклончивый взгляд, подергивающаяся щека уже предвещали приход более угрюмой поры — зрелости.

Как мы уже говорили, Жильбер узнал Филиппа, а узнав, сразу сделал движение, словно желая скрыться в зарослях.

Однако Филипп направил к нему коня и окликнул:

— Жильбер! Эй, Жильбер!

Первым порывом Жильбера было убежать; на него напал ужас, его охватило то помутнение разума, то необъяснимое исступление, которое древние, любившие давать всему истолкование, приписывали воздействию Пана[124]Согласно верованиям древних греков, бог лесов Пан умел нагонять на людей внезапный, сильный страх; отсюда произошли слова «панический», «паника»., и он уже готов был словно безумный броситься по аллеям, через боскеты и шпалеры прямо в пруд.

По счастью, обезумевший юноша услышал и понял полные доброты слова, с которыми обратился к нему Филипп.

— Неужто ты не узнал меня, Жильбер? — закричал он.

Поняв, что поступает глупо, Жильбер остановился.

Затем он вернулся назад, впрочем, медленно и недоверчиво.

— Да, господин шевалье, — дрожа, ответил молодой человек, — я вас не признал, принял вас за стражника и побоялся, что он увидит, что я ничего не делаю, и возьмет на заметку, чтобы наказать.

Филипп, удовлетворившись этим объяснением, спрыгнул на землю, взял лошадь под уздцы и положил руку Жильберу на плечо; тот вздрогнул.

— Что с тобой, Жильбер? — спросил Филипп.

— Ничего, сударь, — ответил юноша.

Филипп печально улыбнулся.

— Ты не любишь нас, Жильбер, — вздохнул он.

Молодой человек снова вздрогнул.

— Я понимаю, — продолжал Филипп, — мой отец обходился с тобой сурово и несправедливо, но я-то?

— О, вы… — пробормотал молодой человек.

— Я всегда любил тебя и поддерживал.

— Это правда.

— Так позабудь дурное и помни хорошее. Моя сестра тоже всегда была добра к тебе.

— О нет, вот это — неправда, — живо возразил юноша с чувством, которого никто бы не понял: в его голосе звучало и обвинение Андреа, и оправдание себя, в нем клокотала гордость и в то же время стенала нечистая совесть.

— Да-да, — согласился Филипп, — я понимаю, сестра несколько высокомерна, однако в глубине души она девушка добрая.

Затем помолчав, поскольку весь этот разговор он затеял лишь для того, чтобы отсрочить страшившее его свидание, Филипп спросил:

— Скажи, Жильбер, ты не знаешь, где сейчас Андреа?

Произнесенное вслух имя девушки болью отозвалось в сердце Жильбера; сдавленным голосом он ответил:

— Полагаю, что у себя, сударь. Откуда мне знать наверняка?

— Как всегда в одиночестве, как всегда грустит. Бедная сестра! — прервал его Филипп.

— Сейчас она, по всей вероятности, и вправду одна, сударь. После бегства мадемуазель Николь…

— Как? Николь сбежала?.

— Да, сударь, со своим любовником.

— С любовником?

— Во всяком случае, мне так кажется, — пояснил Жильбер, испугавшись, что зашел слишком далеко. — Прислуга поговаривала…

— Но послушай, Жильбер, — беспокоясь все сильнее, настаивал Филипп, — я ничего не понимаю. Из тебя все приходится вытягивать чуть ли не клещами. Будь-ка немного полюбезнее. Ты не глуп, у тебя есть врожденное благородство, так не порти эти свои похвальные качества напускной дикостью и грубостью, неподобающими ни тебе, да и никому другому.

— Но я, сударь, просто не знаю того, о чем вы меня спрашиваете, а если вы поразмыслите, то поймете, что и знать не могу. Я целыми днями работаю в саду, а что там делается в замке — понятия не имею.

— А я-то, Жильбер, полагал, что у тебя есть глаза.

— У меня?

— Да, и что тебе небезразличны все, кто носит наше имя. Каким бы убогим ни было гостеприимство Таверне, ты все же пользовался им.

— Я, господин Филипп, очень интересуюсь всем, что касается вас, — внезапно охрипшим, резким голосом ответил Жильбер; снисходительность Филиппа, равно как еще одно чувство, которого тот угадать не мог, смягчили сердце нелюдима. — Да, я люблю вас и потому скажу, что ваша сестра серьезно больна.

— Серьезно больна? Моя сестра серьезно больна? — вскричал Филипп. — И ты молчал об этом?

Но тут же, не дожидаясь ответа, он задал следующий вопрос:

— Боже, что с нею?

— Никто не знает.

— Но все-таки?

— Сегодня она трижды лишалась чувств прямо в парке. А только что у нее были врач ее высочества дофины и господин барон.

Филипп больше не слушал: предчувствия его не обманули, однако перед лицом истинной опасности он вновь обрел все свое мужество.

Молодой человек бросил поводья Жильберу и со всех ног устремился к службам.

Что же до Жильбера, то, отведя лошадь на конюшню, он тут же исчез, следуя примеру диких или вредных птиц, предпочитающих держаться подальше от человека.