Онлайн чтение книги Жозеф Бальзамо
162. ПОСЛЕДНЕЕ «ПРОСТИ» ЖИЛЬБЕРА

Филипп провел ужасную ночь. Следы на снегу со всей очевидностью доказывали, что кто-то проник в дом и похитил ребенка. Но кого обвинять? У него не было никаких улик.

Филипп так хорошо знал своего отца, что заподозрил его в участии в этом деле. Г-н де Таверне считал, что отец ребенка — Людовик XV; для него ребенок был драгоценным живым свидетельством того, что король изменил г-же Дюбарри. По всей видимости, барон полагал, что рано или поздно Андреа снова войдет в милость и тогда готова будет любой ценой вернуть себе средство к грядущему преуспеянию.

Эти размышления, основывавшиеся на знании отцовского характера, который совсем недавно проявил себя во всей красе, немного утешили Филиппа: он решил, что сумеет вернуть ребенка, поскольку знает похитителей.

Итак, он подкараулил в восемь утра доктора Луи и, прохаживаясь с ним по улице взад и вперед, рассказал ему о чудовищном событии минувшей ночи.

Доктор был человек здравомыслящий: он осмотрел следы в саду и по размышлении пришел к выводу, что предположения Филиппа похожи на правду.

— Я знаю, что за человек барон, — сказал он, — и полагаю, что он способен на эту низость. Но не может ли быть такого, что младенец был похищен под влиянием иных, более непосредственных побуждений?

— Каких, доктор?

— Его мог похитить отец.

— Да, я тоже об этом думал! — воскликнул Филипп. — Но у этого несчастного нет ни гроша за душой; он сумасшедший, фанатик; сейчас он в бегах и, скорее всего, боится даже моей тени. Не будем обманываться, доктор, презренный негодяй совершил это преступление случайно; но теперь, когда ярость моя уже проходит, хоть я по-прежнему ненавижу этого злодея, я предпочел бы никогда больше его не встречать, не то я убью его. Полагаю, что его терзают угрызения совести, и в этом его наказание; надеюсь, что голод и бродяжничество отомстят ему за меня не хуже, чем моя шпага.

— Не будем больше об этом, — промолвил доктор.

— Мой дорогой и бесценный друг, я прошу только вашего согласия на последний обман: прежде всего нужно успокоить Андреа; скажите ей, что беспокоились за здоровье младенца и вернулись за ним ночью, чтобы отвезти его к кормилице. Эта басня — первое, что пришло мне в голову, когда я искал, что сказать сестре.

— Хорошо, скажу. Но вы будете искать ребенка?

— У меня есть средство его найти. Я решил уехать из Франции. Андреа поступит в монастырь Сен-Дени, а я поеду к господину де Таверне, скажу ему, что мне все известно, и заставлю признаться, где он спрятал ребенка. Я припугну его угрозой публичного разоблачения, угрозой вмешательства ее высочества дофины.

— А что вы сделаете с ребенком? Ведь ваша сестра будет в монастыре?

— Поручу его кормилице, какую вы мне порекомендуете. Потом отдам в школу, а когда он вырастет, будет жить со мной, если я к тому времени еще буду жив.

— И вы полагаете, что ваша сестра согласится на разлуку с вами и со своим ребенком?

— Андреа согласится на все, чего я потребую. Она знает, что я был у ее высочества, что заручился словом дофины; она не станет толкать меня на шаг, который выглядел бы как непочтительность по отношению к нашей покровительнице.

— Прошу вас, пойдемте к бедной матери, — сказал доктор.

И он направился прямо к Андреа, которая сладко дремала утешенная заботами Филиппа.

Первыми ее словами был вопрос, обращенный к доктору, чье лицо уже расплылось в радостной улыбке, которая должна была служить ответом молодой женщине.

Андреа тут же совершенно успокоилась и с этой минуты начала так быстро поправляться, что десять дней спустя уже встала и погуляла по оранжерее в тот час, когда солнце нагрело стекла.

В тот самый день, когда состоялась эта прогулка, Филипп, уезжавший на несколько дней, вернулся домой на улицу Цапли с таким удрученным видом, что доктор, отворивший ему дверь, сразу почуял беду.

— Что случилось? — спросил он. — Барон отказывается вернуть ребенка?

— У барона был приступ лихорадки, — отвечал Филипп, — которая приковала его к постели через три дня после его отъезда из Парижа; когда я появился, лихорадка шла на убыль; я принял эту болезнь за хитрость, за притворство, даже за доказательство его причастности к похищению. Я настаивал, угрожал, но господин де Таверне поклялся мне на распятии, что понятия не имеет, о чем я ему толкую.

— Значит, вы ничего не разузнали в поездке?

— Ничего, доктор.

— И вы уверены, что барон сказал вам правду?

— Почти уверен.

— Он оказался хитрее вас и не выдал вам своей тайны.

— Я пригрозил, что прибегну к вмешательству ее высочества дофины, и тут барон побледнел. «Погубите меня, если вам угодно, — сказал он, — покройте бесчестьем своего отца и себя; но это жестокое сумасбродство ничем вам не поможет. Я ничего не знаю о том, что вы мне тут толкуете».

— И вы?

— И я уехал, отчаявшись что-либо узнать.

Тут Филипп услышал голос Андреа:

— Неужели Филипп вернулся?

— О Господи, это она! Что я ей скажу? — прошептал Филипп.

— Молчите! — повелительно произнес доктор.

Андреа вошла в комнату и радостно устремилась к брату; от ее ласкового поцелуя сердце у Филиппа болезненно сжалось.

— Итак, где же ты был? — спросила она.

— Сперва я был у отца, как и говорил тебе.

— Господин барон здоров?

— Да, Андреа, здоров, но я побывал не только у него. Я виделся с несколькими людьми, содействующими твоему устройству в Сен-Дени. Слава Богу, теперь все готово: ты выздоровела и можешь вполне трезво и рассудительно распорядиться своим будущим.

Андреа подошла к брату и с нежной улыбкой сказала:

— Любезный друг мой, мое будущее меня больше не заботит, да и никого не должно заботить. Для меня теперь важно только будущее моего ребенка, и я посвящу себя только сыну, которого дал мне Бог. Таково мое незыблемое решение, я приняла его, едва ко мне вернулись силы, а вместе с ними способность здраво рассуждать. Жить ради сына, жить, быть может, испытывая лишения, даже трудясь, если понадобится, но не расставаться с ним ни днем, ни ночью, — вот будущее, которое я себе назначила. Отказываюсь от монастыря, отрекаюсь от эгоизма: я принадлежу сыну, Богу я не нужна.

Доктор взглянул на Филиппа, словно говоря: «Вот видите! Я вас предупреждал».

— Сестра! — воскликнул молодой человек. — Сестра, что ты такое говоришь?

— Не вини меня, Филипп, не думай, что это прихоть слабой и суетной женщины; я тебя не обременю, я ничего от тебя не потребую.

— Но послушай, Андреа, я не могу оставаться во Франции, мне необходимо уехать: у меня нет состояния, нет никакого будущего; я мирился бы с тем, что оставляю тебя в стенах божьей обители, но в миру, в нищете, в трудах… Подумай о себе, Андреа.

— Я все предусмотрела. Я всей душой люблю тебя, Филипп, но если ты меня покинешь, я сумею подавить в себе рыдания и стану жить затворницей вдвоем с сыном.

Доктор подошел поближе.

— Вы увлекаетесь, — сказал он, — вы словно в горячке.

— Ах, доктор, да как же иначе? Материнство — это самая настоящая горячка. Но эту горячку ниспослал мне Господь. Пока дитя будет во мне нуждаться, я буду упорствовать в своем решении.

Внезапно Филипп и доктор обменялись взглядом.

— Дитя мое, — первым начал доктор, — я не слишком красноречивый прорицатель, но помнится мне, что Богу неугодно, чтобы люди питали чрезмерно пылкую приязнь к себе подобным.

— Да, сестра, — подтвердил Филипп.

— Полагаю, доктор, что Бог не запрещает матери горячо любить свое дитя?

— Простите, дочь моя, но как философ, как практикующий врач я попытаюсь измерить пропасть, которую разверзает теолог перед страстями человеческими. Всякому велению свыше следует искать объяснение, причем не только духовное, потому что здесь подчас требуется недоступная нам проницательность, но и телесное, физическое. Богу не угодно, чтобы мать чрезмерно любила свое дитя, потому что дитя — хрупкая, нежная былинка, оно подвержено любой хвори, любому страданию; страстно любить столь эфемерное существо — значит, обрекать себя на отчаяние.

— Доктор, — прошептала Андреа, — почему вы мне это говорите? И почему вы, Филипп, смотрите на меня с таким состраданием? Почему вы так побледнели?

— Дорогая Андреа, — перебил молодой человек, — послушайтесь моего нежного дружеского совета: теперь, когда здоровье ваше окрепло, поступите как можно скорее в обитель Сен-Дени.

— Нет! Я же сказала вам: я не расстанусь с сыном.

— Пока вы будете ему нужны, — ласково сказал доктор.

— Боже мой! — воскликнула Андреа. — Что случилось? Скажите! Что-то недоброе, ужасное?

— Осторожнее, — шепнул доктор на ухо Филиппу, — она еще слишком слаба для подобного удара.

— Ты не отвечаешь, брат? Объясни мне, что стряслось.

— Дорогая сестра, ты знаешь, что на обратном пути я заехал в Пуэн-дю-Жур к кормилице, у которой находится твой сын.

— Да… Так что же?

— Младенец немного прихворнул.

— Прихворнул? Мой малютка? Маргарита, скорее, скорее, карету! Я поеду проведаю сына.

— Это невозможно! — воскликнул доктор. — Вы не в состоянии выходить из дому, вы не перенесете поездки в карете.

— Еще нынче утром вы говорили мне, что это вполне мне по силам; вы говорили, что завтра, когда Филипп вернется, я поеду к моему сыночку.

— Я поспешил с обещанием.

— Вы меня обманывали?

Врач молчал.

— Маргарита! — повторила Андреа. — Вы должны меня слушаться! Карету!

— Ты себя погубишь этим, — вмешался Филипп.

— Вот и пускай погублю! Я не так уж дорожу жизнью.

Маргарита, не двигалась с места, переводя взгляд с хозяйки на хозяина, с хозяина на доктора.

— Ну? Я приказываю! — выкрикнула Андреа, залившись внезапным румянцем.

— Сестра, дорогая!

— Ничего больше не желаю слушать; если мне не подадут экипаж, я пойду пешком.

— Андреа, — порывисто сказал Филипп, обнимая ее, — нет, ты не поедешь, тебе незачем туда ехать.

— Мой ребенок умер! — беззвучно прошептала молодая женщина, уронив руки вдоль кресла, на которое ее усадили Филипп и доктор.

Вместо ответа Филипп поцеловал ее холодную безжизненную руку. Мало-помалу оцепенение покинуло Андреа: она уронила голову на грудь и разразилась обильными слезами.

— Богу было угодно, — произнес Филипп, — обрушить на нас это новое горе; такова была воля Бога, великого и справедливого, Бога, который, быть может, предназначил тебе иную судьбу; кто знает, не счел ли Господь, что это дитя было бы для тебя незаслуженной карой.

— Но тогда, — всхлипывая, спросила бедная мать, — зачем Бог заставил страдать это безвинное создание?

— Бог не заставил его страдать, дитя мое, — возразил доктор. — Младенец умер в самую ночь своего рождения. Вам не следует сожалеть о нем больше, чем о тени, которая промелькнула и исчезла.

— А крик, который я слышала?

— Был его прощанием с жизнью.

Андреа закрыла лицо руками, а двое мужчин, обменявшись многозначительными взглядами, мысленно одобрили друг друга за эту святую ложь.

Внезапно вошла Маргарита с письмом в руках. Письмо было адресовано Андреа. Оно было надписано:

«Мадемуазель Андреа де Таверне, улица Цапли, первые ворота, считая от улицы Платриер».

Филипп показал письмо доктору поверх головы Андреа, которая уже не плакала и вся ушла в свое горе.

«Кто мог ей сюда написать? — размышлял Филипп. — Никто не знает ее адреса, только отец, но это не его почерк».

— Дайте ей письмо, — обратился к нему доктор, — это отвлечет ее от задумчивости, в которую она погрузилась так глубоко, что это меня тревожит.

— Возьми, Андреа, — произнес Филипп, — тебе письмо.

Бездумным, безвольным движением, нисколько не удивившись, Андреа разорвала конверт и, утерев глаза, развернула письмо, собираясь прочесть; но едва она пробежала глазами три строчки, содержавшиеся в нем, как испустила громкий вопль, вскочила, как безумная, а потом тяжело, словно статуя, упала без чувств на руки подбежавшей Маргарите.

Филипп подобрал письмо и прочел:

«В море, 15 декабря 17…

Я уезжаю, изгнанный Вами; больше Вы меня не увидите, но с собой я увез мое дитя, и никогда оно не назовет Вас матерью!

Жильбер».

Взревев от ярости, Филипп скомкал письмо.

— Я почти готов был простить ему злодеяние, совершенное случайно, — скрежеща зубами, проговорил он. — Но умышленное злодейство будет наказано. Клянусь твоим разбитым сердцем, Андреа, что убью презренного негодяя, как только он предстанет передо мной. Даст Бог, я его повстречаю, потому что он превысил меру… Доктор, Андреа приходит в себя?

— Да, да!

— Завтра же, доктор, сестра должна удалиться в монастырь Сен-Дени; послезавтра мне нужно быть в ближайшем морском порту. Негодяй бежал. Я его настигну. И потом, я должен отнять у него ребенка. Какой порт ближе всего, доктор?

— Гавр.

— Через тридцать шесть часов я буду в Гавре, — откликнулся Филипп.