Онлайн чтение книги Журавлиное небо
СОСЕДИ. (Перевод Эд. Корпачева)

1

Если бы знать, что будет такое, пускай бы — Казик, шалопай этот, остался один со своим городским прибытком. Глупая да молоденькая была, вот и поверила тогда разным слухам да побасенкам: у Казика и зарплата в городе твердая, и сам он как похорошел и каким чистеньким стал — куда же только глядят девчата! Вот женится где-то на заработках, и никому из вас свадьбы не видать…

Веселись теперь в этом углу!

За фанерной перегородкой живут хозяева. Надо же, ребенок у них такой непослушный: носится все время по квартире да стучит с разбега по фанере. Ну вот, снова перегородка чуть ли не трещит, а Женик так и заходится смехом — и никто не накричит, никто его не остановит.

— Женик, — говорит через перегородку Ольга, — Женик! Да перестанешь ты?..

Женик на некоторое время унимается, наверняка затаившись и выжидая: слышно только, как осторожно шелестят по ту сторону обои. И вдруг — снова грохот, топот и радостный, взахлеб, смех.

«Разошелся, дурачок», — думает Ольга.

Да, а ведь в этой комнатке обои такие убогие! Выцветшие, стародавние, они топорщатся складками на перегородке, свисают кое-где рваными кусками. И пусть свисают, у Ольги уже и руки не берутся, чтобы привести все в порядок. Хотелось уюта сначала, когда переехали после свадьбы сюда, но вот отговорил этот ветреный Казик: «Не надо, Оленька, не надо, вот увидишь — квартиру через месяц дадут…»

А пускай теперь все остается таким — опостылевшим, убогим. Столько надежд возлагала она на свое замужество, на город — и вот… «Связалась с обормотом этим, как же — городского хлеба захотелось. А в деревне, может быть, за учителя вышла бы…»

С каким-то особенным, незнаемым ранее чувством думала она теперь о деревне, вспоминала, как хорошо ей жилось там при материнской любви да при отцовской ласке: ведь была она единственная дочь у старого Романьки. Мать, бывало, едва не дрожала над нею, над каждым ее шагом; присматривала, чтобы, боже ты мой, не уставала единственная дочь ни в школе, ни дома. Да что там дома! Никакой работы по хозяйству Ольга не знала: мать была женщиной сноровистой, все дни проводила в заботах, батька — настоящий мастер столярного дела: всяких заказов всегда было много.

Дома Ольге каждый месяц сыпались обновы, и, может, уже с седьмого класса она заневестилась. Тогда же впервые узнала она, что судьба не обделила ее и красотой. Приятно было сознавать все это, и, заканчивая десятилетку, решила Ольга, что не останется в деревне, а поступит в институт и выйдет там замуж за человека, который лучше всех ее оценит. Она будет жить в городе, и когда наведается в деревню да пройдет с мужем под руку по улице, все заговорят: «Смотрите, как повезло Романьковой Ольге!»

Потом она поступала в институт и не поступила. «Прощай надолго, город», — думала уже она, но как раз тут и обратил ее внимание на себя Казик. В ту пору и это, казалось, не так уж плохо, но еще в самом начале знакомства думала Ольга, что будет вертеть Казиком, как ей захочется, — ведь видела же она, что нравилась ему. Об институте она уже не думала.

«А какая польза теперь от этого: от его ласковости, рассудительности — от всего…»

Ольга тревожилась теперь, страдала, а Казик, будто нарочно, помалкивал о квартире: может, и знал что-нибудь, но не говорил.

— Когда же твое обещание сбудется? — едва ли не каждый день допытывалась она. — Разве сходить нельзя да узнать?

— Ну и нетерпеливая ты! Дом ведь еще не готов, говорю…

И тогда она заговорила издалека, осторожно:

— Жизнь пройдет в этом закутке — по всему видно…

— Ну что ж… Может, и так. О чем пока говорить?

2

Он пока и сам не знал, будет ли квартира для них или нет. Люди и не столько ждут, и семьи у людей большие. Но вот попробуй докажи Ольге!

Какой-нибудь год Казик согласен еще жить и здесь. «Терпят же как-то люди, — размышлял он, — и мы потерпим. Квартира плохая, но… почти тихо, спокойно — не была бы здесь окраина. Даже деревню чем-то напоминает».

Улица здесь, где они жили, и в самом деле была тихая, неприглядная, с неровным булыжником да извилистыми рядами заборов. Между камней пробивалась на ней летом тощенькая травка, а за тротуарами, на почерствевших бугорках, она росла дружнее, целыми островками, кустистая и густая. Дома, скорее похожие на деревенские, то были в глубине дворов, то окнами глядели на улицу. Росли в тесноте огородов яблони и вишни; внизу сплетался цепкими веточками крыжовник, а крупные листья сирени и даже розы торчали из щелей заборов.

Открывалась временами в этих улочках своя красота. Как-то по-особенному хорошо было здесь: и ранней весной, когда струилась первая вода в тонких ручейках и так звонко, молодо кричал петух вдруг в середине дня; и немного позднее, когда зацветали сады, а вечерами трепетная зеленоватость подолгу не покидала неба; и в теплые летние сумерки, когда так дурманяще, густо пахли огороды укропом, и к этому запаху примешивалась щекочущая ноздри горьковатая пыль, и все веяло, веяло банной духотой от нагретых за день крыш.

Хорошо было здесь. Но скажи-ка об этом Ольге.

3

Провесень уже была, март. По утрам Казик шел на завод и видел: острый ветерок держал на дворах притихших после холодной ночи воробьев, желтоватыми пятнами взялась на прежней наледи улиц вчерашняя вода. В тонких прослойках туч желтело над городом небо. Медленно, словно льдина на стрежень, выходило из-под валящего из труб дыма солнце, и розовый морозец отползал к затемненным все еще забором да стенам.

А когда возвращался — небо такое синее было, собиралась на тротуарах водица, хотя и чувствовалось еще в воздухе холодное дыхание зимы.

В такой вот день узнал Казик о квартире. Он очень обрадовался тогда; маленького роста и суетливо-верткий, с кучерявой рыжеватой шевелюрой на голове, он как будто весь сиял от дурашливой возбужденности И счастья.

— Что-то очень веселым ты стал, — сказала ему дома Ольга, — смотри, чтоб не плакал. Прибежал домой: «Оленька, Оленька!» А как там квартира, где и что — и знать не знает. Да ты оглянуться, раззява, не успеешь, как квартиру кто-нибудь другой займет, а тогда — как же! — выгони его оттуда. Давай сюда ордер! — пристала она вдруг к Казику. — Слышишь?

Она сердилась, но Казик словно не замечал этого. С шутливой торопливостью он отступил в сторону и, радостно приговаривая да посмеиваясь, полез рукой в карман пиджака. Ему почему-то хотелось подразнить Ольгу, и потому он так медлил: загадочно достав из кармана бумажник, слишком медленно снимал с него тоненькую резинку, которою был перевязан бумажник. Наконец, откашлявшись с облегчением и поплевав на пальцы, ловко выхватил из бумажника ордер — и опять стал просветленным в этот миг, когда взмахнул бумажкой перед собой.

— Пожалуйста, дорогая сударушка, в ваши собственные ручки!

— Дурень! Мальчишка! — крикнула Ольга, отнимая ордер.

Она подошла к шкафу и распахнула дверцу: широкая, отменной ручной работы скатерть вскоре выскользнула оттуда и, развернувшись, легла на пол. Через какую-нибудь минуту Ольга увязывала уже в нее старое пальто, подушку, одеяло — Казик удивленно, ничего не понимая, смотрел на жену.

— Ты… собираешься куда-то? — осторожно спросил он.

— Молчи, болтун! — осекла его Ольга. — У тебя никогда забот не будет — такой ты человек. Сам бы, если бы настоящий хозяин был, побежал бы на квартиру: и ночевал бы, и днем бы стерег…

Она сняла с полки хозяйственную сумку, подхватила с пола узлы и, изо всей силы хлопнув дверью, выбежала на улицу.

4

Потом всю дорогу, пока ехала трамваем на новую квартиру, проклинала растяпу этого, Казика…

Она сошла на незнакомой улице. Немного в сторону от трамвайной колеи — и сразу начинался не совсем еще приведенный в порядок, недавно застроенный квартал. И, как это бывает в необжитом месте, сразу бросились в глаза своими темными, глухими окнами безмолвные дома. И повсюду земля, разрытая земля, перемешанная со снегом. Смеркалось. У подъезда крайнего дома какая-то женщина, время от времени отворачивая лицо, вытряхивала на ветру одеяло. Ольга подошла и спросила номер дома.

Она стояла перед дверью своей квартиры, не совсем еще веря себе и стараясь унять сердцебиение. Нажала плечом дверь: квартира была закрыта. Прижалась щекой к притолоке, прислушалась. Было тихо: ни шороха, ни скрипа из-за двери, лишь клокотала внизу, переливаясь в радиаторе под лестничным окном, ворчливая вода. «Вот уже и греют, — подумала Ольга, и щемящая жалость закралась в сердце. — Дурочка, нужно было сразу искать коменданта и забрать ключи».

Через каких-нибудь полчаса, выйдя от коменданта, Ольга почувствовала вдруг, как хорошо было на улице. Только теперь она заметила, что и крыши домов, и крылечки подъездов, и все вокруг покрылось молодым и ясным снегом. Такою трезвящей свежестью был наполнен воздух, что Ольга не удержалась и, остановившись, посмотрела вверх. Глубокие неровные промоины открылись в высоких и, казалось, набрякших сочной синью облаках. В каком-то холодном оцепенении катилась над городом луна — спелая, слепящая и полная.

Было здесь высоко, где стояла Ольга: вечерний город лежал перед нею. Там, где все время мелькали, пропадая, красные и зеленые огоньки машин, были, наверное, мосты и площади. Где-то же совсем неподалеку, в низких затемненных улицах, звенел трамвай, и видно было, как высекает голубые искры его дуга.

Распахнув на шее вязаный платок, Ольга нащупала в кармане взятые у коменданта ключи, подумала, что здесь, в новой квартире, может быть, и начнется та жизнь, ради которой она связалась с шалопаем этим Казиком и подалась в город. Нет, теперь она не упустит свое, заставит вертеться Казика, чтобы зарабатывал больше, обставит квартиру — да и мало ли чего еще сделает она!..

5

Они переехали сюда назавтра. Заботы, эти заботы на новом месте!

А через несколько дней высмотрела Ольга, что квартира рядом с ними еще никем не занята. Странным показалось это, и сначала Ольга не поверила себе, думала, что ошиблась. Вечером того же дня стояла она перед дверью чужой квартиры, волновалась, боялась постучать и проверяла себя: «Если кто-нибудь выйдет, скажу, что ищу незнакомого человека, и назову любую фамилию».

Было что-то около одиннадцати часов вечера. На стук никто не отозвался. Сомнения рассеивались, и тишина за дверью объясняла загадку. Ольга рассуждала: «Тот, который не спешил вселиться сюда, наверняка начальник, значительная личность, а то кто бы это не побоялся держать так долго квартиру пустующей?»

Она обрадовалась, недаром интуиция подсказывала, что не зря думала она, когда ночевала здесь, что поселятся в новом доме люди значительные, определенно городские — не то, что эти заводские. Все друзья Казика такие же рабочие, как и он. Еще когда жили на старой квартире, не нравилось Ольге, что те приходили к мужу и что Казик обходился с ними, как с родней. А то, бывало, и в магазин бегал, водку покупал. Выпивали, правда, они немного, но под хмельком начинали горячий и неинтересный разговор о сдельщине и тарифе, о мастерах, нарядах да разрядах. Слушать их Ольге было в тягость, и, незаметно сидя где-то в стороне, она сердилась на Казика, думала: «Ну, погоди же, поговорю с тобою, когда дружки твои поуйдут, вспомню и водочку эту, и денежки, которые на ветер выбросил. Пускай бы нужному человеку чарку-другую поставил, а то таким же, как сам».

Нет, не подобных знакомых искала для себя Ольга и все более почему-то надеялась теперь на загадочных будущих соседей. Вот хотя бы посмотреть, какие они, узнать, почему так долго не едут.

И Ольга ждала…

А все уже — и ветры, и солнце, и закаты — говорило о весне, и с каждым днем теплело на улице. Некоторое время стояла ветреная, свежая погода. Сплывали мутными ручьями последние ошметки снега, и яростно, сильно светило над городом душное солнце. Стань в такое время да послушай: шумят вокруг в весенней круговерти ветры — гудят, вскидываются, залегают у мокрых стен домов, морщинами схватывают на тротуарах воду, набежавшую от капели, громыхают крышами и вдруг пропадают меж серых улиц.

Ольга шла из магазина. Дул ветер, и неподалеку от улицы падала на пустырь ворона, отчаянно кричала. Ольга завернула во двор, и здесь тотчас бросилась в глаза машина, груженная новой, наверное, только что из магазина, мебелью. Потом она увидела: двое дядек, одетых по-рабочему, поднимались на ступеньки крыльца с небольшой, удобной даже с вида кушеткой на руках. Для них распахивал дверь коридора среднего роста мужчина — круглолицый, в мягкой шляпе и с белым шарфом, который виднелся из-под воротника коричневого, перетянутого поясом пальто.

«Переезжают… наконец, — подумала Ольга. — И сколько мебели!»

Кушетку никак не удавалось пронести через распахнутую дверь: пришлось слегка накренить ее. Дядьки мешали Ольге зайти в дом. Она ждала. Встревоженный женский голос заставил ее повернуться.

— Как же ты не смотришь, Славик, а? Посадили на кушетку пятно, а ты… — говорила, выходя из-за машины, незнакомая Ольге женщина.

Она подошла к подъезду, красиво и со вкусом одетая, и остановилась почти рядом с Ольгою: повыше ее, Ольги, с мелкими чертами лица.

Женщина упрекала человека в шляпе. Тот почти уговаривал:

— Ну зачем так волноваться, Зиночка! Да ведь пятно не от какого-то масла, почистить можно… — И, становясь строгим, сказал рабочим: — Осторожнее, хлопцы! Смотреть надо внимательнее…

Грузчики наконец пронесли кушетку через дверь. Ольга устремилась вслед и, пока шла за ними, чувствовала на себе безразлично-веселый взгляд человека в шляпе: по лестнице он поднимался первым и, время от времени, наблюдая за кушеткой, посматривал и на Ольгу.

Может, он и заметил, какая она красивая. Она сама знала, какая ровная, совсем спокойная ясность лежала на молодом ее, мраморно-белом лице, и такой густой взлетал над высоким лбом тугой завиток темно-русых и шершавых от лака волос.

А вдобавок так шел ей вязаный платок, и такая складная, слегка полноватая фигурка под тесным, сшитым давно и уже изрядно поношенным зимним пальто…

Человек вдруг остановился. Грузчики несли кушетку осторожно, нащупывая каждую ступеньку ногами. И этот человек сказал Ольге:

— Да вы проходите, они пропустят вас… — и повел рукою на рабочих.

И случилось так, что Ольга растерялась. Незнакомец заговорил с нею, и заговорил так нежданно. Торопливым взмахом руки Ольга поправила платок, сказала:

— Ой, что вы! Да я просто так…

Голос был растерянный какой-то и тоненький — даже неприятно ей стало. «Ах, глупая, ах, какая же я глупая!» И надо было то ли пробираться вверх, то ли что-то говорить более определенное. Ольга стояла, прикрыв платком шею.

Человек наверняка тоже почувствовал себя неудобно и, может быть, подумал, какая она странная. Он пошел, не оглядываясь, и лишь на третьем этаже перед дверью своей квартиры остановился, пропуская грузчиков. В этот момент и Ольга поднялась. Словно размышляя, смотрел человек на нее, а она, чувствуя это, испуганно совала ключи в скважину, торопилась…

Наверное, он поступил бы, как невоспитанный человек, если бы не постарался хоть немного сгладить ее неловкость.

— Так мы соседи с вами — верно ведь? — сказал он тоже не совсем впопад.

— Давайте разберемся, — Ольга повернулась вдруг и, какая-то иная уже, с улыбкой взглянула на человека. Теперь она как будто не стеснялась нисколько, и хорошая, ласковая улыбка была у нее — она знала.

Человек не успел ответить ей: за Ольгой захлопнулась дверь.

Вот и стоял он теперь на площадке и не знал, как радовалась она, незнакомая ему женщина, что поселились рядом с нею люди, с которыми, казалось, придет скорее и к ней иная, такая желанная ей жизнь.

И почему не разговорились они во дворе, почему не познакомилась сразу с женою этого человека? Упустила удачный случай!

6

Ей повезло на этот раз: Зиночка совсем по-соседски зашла занять хлеба («Извините, Славик пришел рано с работы, а я еще не купила») и пригласила Ольгу к себе. Ольга так благодарила, так благодарила — и назавтра пришла.

Переступив порог чужой квартиры, она сказала:

— Добрый день! Муж еще не приходил с работы, так я думаю: зайду…

Поднялся человек с кушетки: удивленный и озадаченный, искал ногами на полу тапочки. Светлые и гладкие, длинные его волосы нависали на полные щеки. Сунув ноги в тапочки, человек неуверенно сказал:

— К тебе, Зиночка?

— Да, я приглашала, Славик, — торопливо заговорила та. — Соседка наша… Знакомьтесь — мой муж.

Ольга едва удержалась, чтобы не произнести невольно, что они знакомы. Он же, как только Зиночка отрекомендовала соседку, легко и сразу встал, пошел навстречу, подал Ольге руку:

— Вячеслав… Или Вячеслав Петрович, если хотите. Заметно было, что и здесь он не хотел терять своего права на имя-отчество.

— Ольга, — сказала она, краснея и сразу отнимая руку.

— К столу, садитесь к столу, — приглашал тем временем Вячеслав Петрович, подавая стул, — сядем у круглого стола… Вы знаете историю круглого стола? — спросил неожиданно он.

— …этого? — спросила Ольга. Она успела уже усесться на стуле и после вопроса Вячеслава Петровича словно застеснялась чего-то, испуганно убрала руки со стола.

— Нет, что вы! — Вячеслав Петрович был в радостном, игривом настроении. — Что вы! Вообще — история стола. Я вам сейчас расскажу… Люди, знаете, раньше придерживались строго субординации. Скажем, у шаха или какого-нибудь короля гости по чину садились за стол: не дай бог, если с краю! А различных чинов было, скажу я вам, как икринок в черной икре…

Зиночка засмеялась.

— Помнишь, Славик, как забавно тогда получилось, когда Арнольд Филиппович сказал про эту икру. Ты не умеешь так рассказывать…

Вячеслав Петрович слегка поморщился, но не обиделся, наверное, потому что все так же весело продолжал:

— Значит, чинов этих слишком много было, и каждый с гонором — как ни говорите, а все господа. Посади такого не там, где надо, — ого! Сразу перевороты разные, заговоры — тогда это в ходу было! Видите ли, власти каждому хотелось. Сговорятся графы да мушкетеры всякие — и король хоть король, а с кресла долой! Комичная жизнь.

Вячеслав Петрович рассмеялся, искренне так и добродушно, поглядывая при этом на Зиночку, и взгляд его, казалось, говорил: «А что? Пускай твой Арнольд Филиппович так расскажет! Пускай попробует!»

— Да продолжай же, — безо всякой злобы упрекнула Зиночка мужа. — Тянешь, как резинку.

— А конец такой, — без прежнего вдохновения сказал Вячеслав Петрович, ставя стул и для себя. — Какой-то король французский, Генрих там или Карл… Ты не помнишь, Зиночка, кто?

— Арнольд Филиппович говорил: Генрих.

— …повелел поставить в своем дворце круглый стол. Чтобы никому не было обидно: все будто посредине сидят и все равные…

— А это и теперь бывает, что смотрят, как бы поближе к начальству, — каким-то чужим и очень серьезным голосом сказала вдруг Ольга.

Вячеслав Петрович встрепенулся.

— Нет, не согласен, — живо откликнулся он. — Теперь не то, теперь каждый свое место знает. Арнольд Филиппович, допустим, начальник мой, в тресте инженер. Что я скажу? Человек умный, нашего брата бухгалтера ценить умеет, за что и я его…

— Если бы не он, неизвестно, когда бы еще дали такую квартиру… — вмешалась в разговор Зиночка. И к Ольге: — У вас сколько комнат? Одна? Вот видите… Нам бы тоже на двоих одну дали. Эту квартиру нашу предлагали Арнольду Филипповичу, да он не захотел: маловато, говорит. Ну, и переписал на Славика… Арнольд Филиппович потом у нас на новоселье был.

«Так вот почему пустовала квартира», — догадалась Ольга.

А Вячеславу Петровичу, пока говорила Зиночка, не сиделось на месте, и, как только она смолкла, он усмехнулся и со скрытым удовлетворением подсказал:

— Ты покажи квартиру, Зиночка. Какой она покажется новому человеку, а?

— Ой, да я ведь забыла! Все из-за тебя, Славик, из-за твоих разговоров…

Наверняка с этой поры и начиналось то, что еще не раз приводило Ольгу к новым соседям: Зиночка умела показывать, она будто и старалась ради того, чтобы побольше посеять в чужой душе вредных зерен зависти.

Однажды произошло так, что Ольге не пришлось стесняться своего любопытства, и вовсе не безразлично смотрела она на новехонький мебельный гарнитур, говорила что-то о кресле, на котором только что сидела, — об этом приземистом, обитом голубым плюшем кресле, и уже с какой-то грустью узнавала она ту самую, знакомую с первого дня приезда соседей кушетку.

— Нравится? Вам нравится? — допытывалась Зиночка. — Видите, вот только шторы менять придется: они не в тон.

И долго любовались потом в спальне диваном.

— Нет, вы все же пощупайте, — подогревала Зиночка интерес Ольги. — В городе такой не купишь: и не дорого, и какой славный. Муж за ним специально в район выезжал.

Нет, она не ошиблась, Зиночка; может быть, уже сразу, как только загорелись глаза у Ольги при осмотре самых свежих ее обнов, она затаенно радовалась, заодно читая при этом совсем нехитрую повесть чужих и желаний, и надежд…

А в довершение всего — туфельки, замшевые, закрытые, такие чудные. Зиночка даже примерить их позволила Ольге, а та была так угнетена впечатлением от всего увиденного и услышанного, что могла лишь сказать:

— Ах, какой у вас золотой муж, Зиночка! Счастье иметь такого… Что и говорить!

7

Вячеслав Петрович нравился Ольге.

Не по-особенному как-нибудь там, а так же, как нравилась ей и Зиночка, как нравились и тихие вечерние застолья в их квартире, когда втроем садились за стол, под дремотно-ровную сень торшера, и осторожно кто-то начинал затасканный список первых разговоров.

— Вы знаете, а может, слышали: покрасили в соседнем доме балконы, а колер перепутали…

— Да ведь так всегда, когда дом сдают, а потом за них доделывай…

И оказывалось, что приходил уже в чью-то квартиру милиционер и что не миновать виновным штрафа. А то рассказывали, как человек какой-то (утром в очереди говорили) разделил квартиру для двоих жен — вот комедия! — и угождает обеим. Женщины как-то по-особенному смеялись, Вячеслав Петрович тоже с ними…

Возвращалась Ольга от соседей умиротворенная, в необычном для Казика ровном настроении. Она рассказывала:

— Ты знаешь, Зиночка так боится, если бы ты только знал, как боится.

— Что ж это она? — придавая голосу едва уловимую иронию, словно любопытствовал Казик.

— Это ведь подумать, чтобы мнительной такой быть: еще когда тот ребенок родится, а она: «А что, если неживой будет или уродец — господи!»

— Пусть почаще выходит проветриваться, — по-своему понимал Казик.

— Да и я говорю. И Вячеслав Петрович. Он ласковый такой, внимательный — вот за чьей спиной хорошо живется жене!

— Ты все горюешь, бедная, покоя тебе нет. Только и сидишь у соседей…

— А тебе не нравится, да? Потому что они люди не такие, как ты!

— А какие же они? Что ты в них особенного нашла, скажи!

— Они жить умеют, а ты…

— Давай разберемся, — сердился Казик. — Что ты говоришь! Какой же твой Вячеслав Петрович особенный, если он даже здороваться с человеком не хочет, ходит, будто в руках вожжи от всей земли держит… Встретился я вчера на лестнице с ним… Потом… ты сама говорила, как он квартиру получал…

— Умный, вот и получил, а ты два года в закутке сидел… Каждый живет, как умеет.

— У тебя совести нет — что ты несешь? Лучше бы работать шла — меньше времени для глупостей было бы.

— Надоели твои глупости, слышишь? Я только с этой весны и жить начала…

Да, а меж тем и весна проходила, наступало лето. Летом поехал Вячеслав Петрович с Зиночкою к своим родителям. Вернулись они через месяц; Зиночка еще более располнела, и теперь какое-то испуганное и неопределенное выражение застыло в ее глазах и отразилось на маленьком, заметно загоревшем личике. Вячеслав Петрович выглядел озабоченным.

Прошло еще некоторое время. Ольга однажды сказала Казику:

— Зиночку отвезли в больницу. Сама видела…

— Пускай бы все хорошо обошлось, — отвечал на это Казик.

— Как ей там будет? Страшно, наверное? — тревожилась Ольга.

Она так привыкла к Вячеславу Петровичу, к Зиночке — всегда и думала, и говорила о них, как о своих. Теперь ее беспокоило: как там Зиночка? Не выдержала и зашла к Вячеславу Петровичу спросить, есть ли какие-нибудь новости о жене.

— А-а, это вы? — вовсе не удивившись, встретил ее тот.

Вячеслав Петрович был немного заспанный, как сразу заметила Ольга, с всклокоченными волосами и в выцветшей рубашке.

Ольга огляделась.

Сифончик с водою стоял на столе. Тут же были разбросаны по газете огрызки яблок. Вячеслав Петрович, приглаживая рукой волосы, подошел напиться.

— Я вот задремал, — наклоняя сифон, как-то вяло сказал он. — Садитесь на кушетку, не обязательно в кресло.

Взгляд его был неопределенный, мутноватый какой-то, свободной рукой он потирал висок. Ольга уселась и сразу постаралась отгадать его настроение:

— У вас теперь забот много, не удивительно, что вы устали… Что слышно о Зиночке?

Он почему-то медлил, словно размышлял, отвечать или нет. Заговорил же лишь тогда, когда сел на кушетку, совсем рядом с Ольгой. И голос его вдруг неестественно стал живее.

— Ну что вы, не успела из дома выбраться, рановато ей еще… А почему у вас детей нет, Ольга… Ольга Романовна? — неожиданно спросил он.

В растерянности Ольга отпрянула от него, посмотрела удивленно. Ребенка хотел Казик, она же не хотела. А теперь этот спрашивает… И как это Зиночка согласилась иметь ребенка?

— Видите, какой я, — засмеялся Вячеслав Петрович, — задаю неделикатные вопросы… Но ведь мы знакомы давно, Ольга Романовна. Почему вы отодвинулись от меня?

Ей было неловко сидеть вот так — один на один с Вячеславом Петровичем рядом на кушетке. Кто-то громко заговорил на лестнице, слышался торопливый топот ног. Казалось, люди бежали сюда. Где-то хлопнула дверь. И все затихло.

Она все еще не отвечала Вячеславу Петровичу.

«Надо идти домой, — беспокоилась Ольга. — Спросила о Зиночке — и хорошо. А то еще подумает бог знает что».

Но, кажется, и Вячеслав Петрович то ли обеспокоился, то ли рассердился.

— Если бы я был вашим мужем, — обратился он, — я заставил бы вас носить перстенек… на правой руке. Почему вы не носите? — Он торопливо схватил Ольгу за руку, успокоился немного, когда увидел, что она не отнимает свою руку. — Чтобы все видели, что вы замужем, и чтоб никаких… Я ревновал бы!.. Ваш муж не ревнует?

— Да зачем ему ревновать, Вячеслав Петрович! К кому?

— Ну, хотя бы ко мне, Ольга Романовна, а? — Вячеслав Петрович на всякий случай засмеялся. — Знает же он, что вы ходите к нам?

— Это не то, Вячеслав Петрович, не говорите… Мне просто хорошо у вас, может, даже лучше, чем дома…

— Вижу, что вам хорошо, — получше, чем мне…

— Чем вам? Что вы, Вячеслав Петрович!

— Знаете, Ольга Романовна… — некоторое время он раздумывал: говорить или нет, — вас хоть муж не пилит, а мне от Зиночки столько перепадает… и все из-за вас. Скоро, наверное, и царапаться полезет…

— Как это? За что?

— Ну, как сказать вам, Ольга Романовна? Могла ведь она подумать, если вы так часто заглядываете к нам?..

Он совсем осмелел уже, и рука его, привычно побегав по Ольгиной спине, замерла на ней.

Вот как все получается. И, значит, иначе все было, совсем иначе. И, значит, никогда не было тихих застолий здесь, в этой квартире, ни сердечного сочувствия, ни дружбы. Все она сама придумала, Ольга, — и все обман. Так хорошо, легко чувствовала она себя еще недавно с Вячеславом Петровичем, с Зиночкой и — надо же! — не замечала ничего, и как жаль теперь и того спокойствия в сердце и задушевности, с которыми шла всегда к соседям… Как они повернули все, как они могли подумать!..

И тогда Ольга заговорила со сдерживаемой злостью, колко:

— Так вы, может быть, меня ждали, Вячеслав Петрович? А Зиночка об этом знает? Как же ей будет там?

Возможно, теперь уже и он догадался, что определенно ошибся в Ольге. Ольга заговорила о Зиночке — значит, она знала, как его уколоть больнее…

Он не сидел уже на кушетке, а, нахмурясь, ходил по комнате.

— Зиночка, между прочим, — мягко начал он, — здоровая, да я за нее и не опасаюсь: она в надежных руках. Это даже хорошо, что ее теперь здесь нет. Мы можем поговорить с вами… Я правильно сказал, Ольга Романовна, — ну, о том, что вы так часто заглядываете к нам. Жене это неприятно… Словом, я прошу вас…

«Так вот ты какой, — дошло наконец до Ольги, — ты еще виноватой хочешь сделать, ты мстишь мне»…

Она вскочила с кушетки.

— Я… я не знала, что вы такой… Как вам не стыдно!

Она боялась, что не выдержит, разревется, потому что очень больно и обидно было ей.

Но все же дома, где никто не мог ни слышать, ни видеть, она расплакалась. Слезы принесли какое-то облегчение, и она успокоилась: сидела в своем доме, снова да снова думая о соседях, и странным казалось вот что: то, что было прежде, что утешало ее и даже восхищало, совсем, оказывается, не сохранилось в памяти; теперь, наоборот, в памяти так ясно проступало иное. Ну, хотя бы то, как готовились отмечать день рождения Вячеслава Петровича, а Ольга узнала об этом поздно и случайно: была у соседей, а Зиночка как раз заговорила о гостях: «Арнольд Филиппович сухое вино любит, так ты не забудь, Славик, обязательно купи». Ольга забеспокоилась: ведь надо от себя что-то преподнести Вячеславу Петровичу, а так поздно, так поздно узнала она об этом… Но Зиночка возразила: «Преподнести Славику? Зачем? Как-нибудь в другой раз, а то завтра, знаете, будет не совсем семейный праздник, соберутся сотрудники Вячеслава Петровича… Может быть, потом созовем гостей, и тогда»… Ольгу не пригласили.

Она не помнила теперь, обиделась на соседей тогда или нет. А может, поверила? Какая же глупая была, даже вспоминать стыдно.

А они… Этого Арнольда Филипповича на руках готовы носить, и наверняка так не поступали бы, если бы от него не имели выгоды. Вот какие соседи! Нет, она, Ольга, жалеть не будет, что рассорилась с ними!..

Она уже не плакала: встала, вышла на кухню, вымылась там под краном, вернулась опять в комнату — делать было нечего. Постояла в раздумье, увидела: подушка на диване свалялась — и поправила ее. Подобрала из вазона старый, порыжевший окурок — этот Казик, сколько ему ни говори, все равно делает по-своему. На подоконнике же стояла керамическая шкатулка: Ольга собирала в нее монетки, все опасалась, как бы не задел шкатулку неосторожный Казик. Шкатулка запылилась: Ольга нашла тряпицу, принялась вытирать. Вдруг шкатулка выскользнула из рук — и разлетелась! Монетки брызнули под диван, покатились по полу. Вот уж не везет, так не везет! Ольга принялась отодвигать диван, нервничала и вдруг вскрикнула — больно прижала палец. Так тоскливо стало, так жаль себя — и она опять заплакала… Да черт с ними — и с квартирой этой, и со шкатулкой, и с соседями! Ну, вот, имела она квартиру — и что же? Точно были у нее знакомые — и нет их. Казик не любил соседей, уговаривал, чтоб не ходила к ним. Ему что, ему легко: все время на заводе, собрания разные, лекции, а тут сиди дома, ничего ты не знаешь, не видишь. Только и знает: иди работать! А если бы настоящий хозяин был, то работу давно бы сам подыскал, не болтал бы зря…

Потом она стояла у окна: предвечерним низким солнцем был залит город. Розовыми отблесками посверкивали крыши, окна плавились от солнца. На железнодорожной линии кутался паровоз в грязновато-желтый дым. Кирпичные трубы, эти громадины, застывшие в каком-то величии, вздымались и тут, и там. Словно меч, брошенный неизвестным великаном, рванул ввысь реактивный самолет, и белые полосы, тянувшиеся за ним, были следом этого меча.

Большой город лежал перед Ольгой, но незнакомый какой-то, совсем новый. Она ведь всегда думала и еще в деревне мечтала о своем городе — был он с витринами магазинов, с бесконечными гонками троллейбусов и машин, с толпами людей на улицах. А этот, увиденный ею, поднимался вверх стрелами кранов, зычно перекликался паровозными гудками на невидимых переездах и станциях…

И, чтобы увидеть его, надо было смотреть широко открытыми ясными глазами.