Онлайн чтение книги Журавлиное небо
ОСЕННЕЕ ВОСПОМИНАНИЕ. (Перевод Эд. Корпачева)

В ту осень я жил в деревне. Был сентябрь, стояли теплые, тихие, прозрачные дни. Казалось, осенняя усталость была разлита в воздухе, и чувствовалась она во всем: в слабом дрожании уже холодноватого марева, в печальной стерне, которая сиротела на солнце.

Весь день скрипели на улице телеги — с полей свозили овес и гречку. У колхозного гумна гудел комбайн, и в передышках меж работой девчата пели:

Почти каждый день слушал я эту песню, нагружая вместе с хлопцами на машины высохший с лета торф; мы приехали сюда из города заготавливать топливо.

Ночевали и обедали мы в деревне. Хозяйка моя была сноровистая, ловкая женщина, хотя и стукнуло ей пять десятков лет. По утрам я просыпался от ее голоса: топая по хате, она будила сына, чудаковатого хлопца.

— Микита, а-а, Микита! — надрывалась она. — Гляди, дождешься, лежень, за ноги стяну…

Микита отворачивался к стене и что-то бормотал.

— Вылеживаешься ты у меня, — бубнила тетка Авгинья, — а потом снова к голубям… Выкину забаву твою — дождешься…

— Не выкинешь. Не ты принесла… — огрызался Ми-кита сонным голосом.

— Ах, чтоб тебя, — злилась женщина, — двадцать годков миновало, а как дитя…

С голубями возился Микита все время, если случалось быть дома. Он выпускал их из самодельного ящика на крышу, ложился под плетень на траву и, не отрываясь, следил за птицами. Его маленькое лицо делалось мягким, губы нежнели улыбкой, а внимательные глаза смотрели пристально из-под длинных ресниц. Если в это время был неподалеку я, Микита, не поворачивая головы, звал меня:

— Иди погляди, как голуби целуются. Не видел же!

Я ложился на траву рядом с ним и смотрел на игру птиц. Белая голубка тихо и печально ворковала, возле нее крутились два голубя. Один, сизый, крупный, солидно похаживал, надувая грудку, второй — помельче, то и дело наскакивал на него и сразу же отбегал.

Каждая новая атака щупленького голубя по-детски радовала Микиту.

— Ату его! Так его! — выкрикивал он и хлопал по земле ладонями. — Гляди, красавчик, холера, как городской пижон. А скажи ты мне, — спрашивал он вдруг у меня, — почему это ваши девчата красивые, а наши неуклюжие какие-то, а?

— Ну что ты! — удивлялся я. — Потому что привык ты к своим.

— А может, и так, — подумав, соглашался Микита. — Вот Ганка… Она даже красивее городских.

— А кто она, Ганка? Здешняя?

— А ты и не видел? Она же к нам приходит, матери помогает.

— Родственница, что ли?

Микита, прежде чем ответить, взглянул на меня и неизвестно почему засмеялся. Я догадался, что никакая не родственница ему Ганка, а об остальном и не думал догадываться. Но Микита сам заговорил:

— Мать хочет женить меня, говорит: чего ты, дурной, к ней подступиться боишься. А я и правда боюсь Ганки, стыдно как-то. Только когда выпью, то провожаю…

— Ну и что же?

— А, не знаю… За ней сколько бегало уже, да все так. «Два-семь» ноги себе отбил, бегая…

— Какой «Два-семь»?

— Не знаешь? Ну, шофер наш. Девчата его так прозвали. Говорит: с одной женкой два месяца жил, с другой — семь… Потом еще Женька Бохан бегал, тот, который на лесничего учится. Этот неприятный какой-то: как девка, кремом мажется да волосы подсчитывает, сколько упадет…

Ганку я увидел назавтра, под вечер, когда пришел с работы. Хозяев не было дома. Я вспомнил, что Микита еще вчера собирался в соседнюю деревню за махоркой, а мать его повезла в город яблоки.

В хате, замученные теплом, сладковатым запахом помидоров, навалом лежавших на подоконнике, сонно гудели мухи. У печи стояли недосмотренные чугунки с бульбой, у порога валялся среди сора веник. У тетки Авгиньи было теперь много работы, и она не обращала внимания на беспорядок в хате. «Сытому да здоровому все хорошо», — говорила она. Дома тетка Авгинья ходила в засаленной юбке, босиком.

В тот день мы нагрузили много машин, и я чувствовал себя немного усталым. Сел за стол, закурил мятую, наполовину просыпанную папиросу и посмотрел в окно. За плетнем стоял молчаливый задумчивый сад. Тронутые желтизною листья холодно блистали в лучах низкого солнца, и крупные гроздья плодов были залиты ровным восковым светом. Сад словно бы догорал в торжественной обремененности своей.

Во дворе стукнула калитка, я подался к окну. Девушка, невысокая, без косынки, направлялась к крыльцу, склонив голову то ли в задумчивости, то ли по привычке. Я не успел еще ни о чем подумать, как она появилась неожиданно на пороге и, заметив меня, задержала ладонь на дверной ручке:

— А я… мне показалось, что Микита дома.

Я сразу почувствовал себя неловко, словно был виноват, что парня не было в хате, и зачем-то переспросил:

— Вы к Миките? Он…

— Я просто зашла.

Удивил меня ее голос и то, как сказала она это «я просто зашла». Голос был ровный, тихий и глубокий — с какими-то густыми, дремотными нотками. Я глядел на нее, не зная, то ли попросить остаться, то ли снова сказать о Миките. Она же заметила у порога сор, взяла заслонку от печи и засуетилась с веником. Я с любопытством посмотрел на нее.

Бросались в глаза черные ее волосы, спадавшие на лоб, на щеки. Нос был прямой, красивый. Щеки раскраснелись: то ли от застенчивости, то ли от волнения.

Я не выдержал и сказал:

— Конечно, вы Ганка, и я знаю вас.

Она выпрямилась и без удивления глянула на меня.

— И я вас знаю…

— Откуда?

— Видела, мы же соседи…

Я промолчал. Ганка взяла заслонку и вышла из хаты.

— Мне еще надо бульбы накопать, — сказала она, вернувшись. — А может, вы есть хотите, так я поищу чего…

Ее искренняя простота поразила меня, неловкость сразу исчезла, и я шутливо заговорил:

— Нет, не надо, я лучше пойду с вами на огород. Помогу и заодно погляжу, на что вы способны. Может, тетка Авгинья поторопилась выбирать невесту.

Ганка посмотрела на меня спокойными глазами, а мне вдруг больно стало от их ясной, доверчивой чистоты.

— Почему? — выдохнула Ганка. — Я помогаю тетке Авгинье. Она просит. Зачем же вы так?

— Ну, не буду, не буду, — поспешил оправдаться я. — Пойдем. Возьмем лопату и пойдем.

Мы вышли из хаты, перелезли через невысокий плетень и оказались в огороде. Промеж яблонями торчали почерневшие кусты картофеля; в бороздах попадались яблоки. Пахло прелыми листьями, пресным холодком земли — осень не скупилась на запахи.

— Как свежо, — сказал я, — и запах какой…

— Ага, — отозвалась Ганка, — не очень… не очень духмяный, — и повела в воздухе рукой.

Мы взялись за работу: я лопатой выкапывал бульбу, а Ганка подбирала ее. Корзинка быстро наполнялась. Неудачно отряхая картофельный куст, я обсыпал землей Ганкины ноги. Ганка засмеялась и, подпрыгивая на одной ноге, стала снимать тапочку, но не удержалась и пошатнулась. Я выставил руки, чтобы поддержать ее, и случайно коснулся девичьей груди. Это случилось так неожиданно, что я растерялся, а когда поднял глаза, то как раз перед собой увидел ее губы, и мне на мгновение показалось, что ощутил их трепетное тепло… Ганка отошла и медленно стала вытряхивать землю из тапочки. Я подбирал рассыпанную булъбу. Молчали.

— А вон и тетка Авгинья, — заговорила первою Ганка.

Женщина шла не с улицы, а напрямик через поле.

Она увидела нас, подошла ближе, поправила волосы под косынкой и, озабоченная, пожаловалась:

— Ах, чтоб тебя… Притомились ноженьки… А тебе Николай помогал… — и она вынужденно засмеялась. — Так пойдем, Ганночка, в хату: я тут селедки купила, может, своим занесешь.

— Ой, что вы, тетка Авгинья! Не надо нам. Я пойду.

— Скажи ты, не надо ей… — заговорила вслед ей Авгинья. — У тетки, где она живет, шесть душ… Не повезло девчине: батька помер, как и мой хозяин, а потом и мать… Так я и думаю: вот если бы они с Микитой сошлись. И мне подмога, и хлопца в руки взяла бы. Добрая девчина, ой, добрая!

— Да, — односложно сказал я.

— Ну вот и ты говоришь… Нравится, вижу…

Мне и вправду понравилась Ганка, и почему-то казалось тогда, что лишь со мной была она так искренна, ласкова, что лишь на меня так доверчиво смотрели ее глаза.

— Охо-хо! — вздыхала женщина. — Такую девчину хоть кому — несчастья не знал бы… А где это сегодня мой Микита?

Микита пришел, когда уже совсем стемнело. Пьяноватый, голодный, набросился на селедку и все ворчал, что не сварили бульбу. Я тоже проголодался и ел, не отставая от Микиты.

— Пошли гулять, — наконец встал из-за стола Микита. — У Федорихи девчата уже давно собрались… Пойдешь?

— Куда ты? — забеспокоилась тетка Авгинья. — В саду побыл бы, а то залезет обормот какой — все ветки поломает…

— Цел будет твой сад, — отмахнулся Микита и потащил меня из хаты…

— Видел твою соседку, — сказал я ему на улице.

— Ну и как?

— Ничего себе. Будешь сегодня провожать?

— Почему ты спрашиваешь? — усмехнулся Микита.

— Да ты же выпил, вижу…

— Какое там…

Мы зашли в чью-то хату, где и вправду было много девчат. Никого из них я не знал, одну лишь Ганку, которая приветливо улыбнулась нам и зашептала что-то своей подруге. Та же, увидев незнакомца, поспешно поправила косынку, незаметно выпустив на лоб вьющуюся прядку. Мы прошли к столу, за которым курили цигарки хлопцы, и устроились там на лавке. Закурили. В сизых полосах дыма потревоженная лампа покачивалась, как на волнах.

— Микита! Николай! — окликнула Ганка. — Идите сюда! И вы, хлопцы, тоже: будем играть в фанты.

Предложение всем понравилось, курильщики поднялись из-за стола, ожили девчата. И сразу стало шумно. Хозяев не было тут, лишь кто-то спал на печи. Я подошел к Ганке и сел рядом.

Началась настороженная и шумная игра. Ганку вызывали чаще других, а я, отчего-то грустный, ни разу не назвал ее имени.

— Почему вы невеселый? — спросила у меня Ганка. — Смотрите, проиграете — потом не откупитесь.

Но и сама она была невнимательна. У нее уже забрали брошь, а потом, посмеиваясь, она достала из волос гребешок. У меня забрали портсигар.

— Хватит! — крикнул кто-то. — Давайте судить!

Двое хлопцев тотчас забрали фанты, ступили к порогу и долго о чем-то шептались там. Потом один из них вышел на середину хаты и, пряча руки за спиною, спросил:

— Что этому фанту?

— Привезти из леса дрова! — послышались голоса. Кто-то засмеялся.

Хлопец выставил перед собой мой портсигар. Я растерялся, не зная, что надо делать в таком случае, но мне подсказали. Я вышел во двор и постучал в стену найденным во дворе поленом.

Дошла очередь и до Ганки: ее заставили танцевать «Лявониху», и, стесняясь, она прошлась в танце по хате. Потом судили два фанта вместе, и Ганке выпало целоваться с каким-то хлопцем. Тот подступался к ней, уговаривал, поглядывал на всех: смотрите, мол, я делаю свое дело, все зависит не от меня. Но Ганка отворачивалась и отталкивала назойливого хлопца.

Все закричали, начали настаивать, Ганка рассердилась, села на лавку и, притихшая, безучастно смотрела на игру.

Время было идти домой. Я сказал об этом Миките, но он хотел остаться: никто еще и не думал расходиться. Я незаметно вышел.

Над селом распростерлась тихо лунная ночь. Густые тени лежали на улице. Где-то, наверное на колхозном дворе, громко разговаривали. Заливисто лаяла собака. Я услышал, как меня кто-то легко нагонял. Я обернулся и увидел Ганку.

— Домой?

— Ага…

Мы пошли рядом — медленно и молча. Изредка наши плечи прикасались, и тогда Ганка стыдливо и тихо смеялась. Я взял ее руку в свою и стал перебирать покорные теплые Ганкины пальцы. В эту минуту она казалась мне такой понятной, такой близкой…

Мы остановились у какой-то хаты… На дорогу ложилась черная тень от плетня. Я легко притянул Ганку за руки и, склонившись, стал целовать ее в теплые, чуточку шершавые губы. Ганка притулилась ко мне и молчала…

И я молчал тоже.

Есть минуты доброй близости между людьми, тихой возбужденности и ласки, светлой, как осенний день. Это хорошие минуты и хорошая близость, которой не нужны слова. А мне ведь нравилась Ганка, мне было славно с ней, не думал я тогда и про Микиту.

Но он сам напомнил о себе. Он шел по улице и был уже неподалеку от нас. И я и Ганка видели это. «Не высидел, — с какой-то злостью подумал я, — Ганка сбежала…» Не сговариваясь, мы тихо отступили к плетню, пошли во двор и замерли там возле сенцев. Вскоре прошел и Микита; наверное, он видел нас и все понял…

Я недолго оставался после него. И лишь тогда, когда Ганки уже не было со мной, мне вдруг стыдно стало за себя и досадно. Я вспомнил вчерашний разговор с Микитой и как доверчиво рассказывал он про Ганку, вспомнил нынешние слова тетки Авгиньи и никак не мог ни понять, ни простить себе недавнего поступка.

Осторожно зашел я в хату и, пока раздевался, хотелось, чтобы позвал меня Микита, чтобы заговорил. И он отозвался:

— У тебя есть курево? У меня все забрали хлопцы, да и не жалеть же…

Я знал, что Микита лгал, что сегодня принес он достаточно и табака и папирос. И мне стало еще более досадно.

— Давно пришел? — с трудом произнес я, протягивая Миките папиросу.

— Я? Вслед за тобой… Как ты от Федорихи вышел — и я сразу…

— А-а… Ты же еще остался…

И не знал я больше, что ему сказать. Я плюхнулся на кровать, чтобы долго не уснуть в ту ночь…

А назавтра вечером ко мне подсела тетка Авгинья и, вздыхая и поправляя на голове косынку, жалобно заговорила:

— Есть у тебя, хлопчик, батька, а? Ну и хорошо, если есть: матке подмога. А без батьки тяжко, ой, тяжко. Мой человек помер, крепкий был мужчина, а помер. И болезнь холерная навязалась: простудил голову, похворал год — и нет человека… А сын с войны головы не принес. Красивый был хлопец, не то что Микита, — девчата гуртом бегали вслед… Ах, что ж это я: молоко надо в печь ставить, за ночь, может, и скиснется.

Тетка Авгинья суетилась у печи и все говорила, говорила. «Дозналась о чем-то, — подумал я, — как неудобно…» А она снова подошла ко мне, встала сбоку, печально склонив голову и опустив руки.

— Девчата теперь слишком разумные стали, — говорила она, — глядят, чтоб и красивый хлопец был и городской к тому же. А того не знают, что с человеком век вековать: надо, чтобы мужик добрый был… Вот мой Микита. И дома помогает и в колхоз день в день ходит… А другая все ищет покрасивей. Ого!.. А ты женатый, хлопец, или нет? Годков тебе, наверное, много… — Она вдруг засмеялась — негромко, сдержанно, словно стыдясь своего смеха. — Это я слышала, что ты к нашей девчине ходишь, — не глядя на меня, сказала она и почему-то утерла лицо фартуком. — Ну что ж… — И опять пожаловалась тихо: — Ну что ж… Молодому погулять хочется, а другая думает, что человек весь к ней…

Мне хотелось солгать, сказать, что я женат, чтобы тетка Авгинья разнесла это по деревне и чтобы Ганка сторонилась меня. Но, смущенный, я промолчал.

В тот вечер я не пошел на улицу и решил не видеться с Ганкой. Микита уже не звал меня на гулянку и каждый вечер куда-то исчезал один…

Пришло время возвращаться в город. Я не изменил своему решению и не встречался с Ганкой. Однажды она зашла к нам в хату и говорила о чем-то с теткой Авгиньей. Я все это время пробыл за перегородкой и не показался на кухне. Когда Ганка вышла, не удержался, выглянул в окно и увидел, как она, склонив голову, задумчиво ступала к своему крыльцу. Вспомнился первый ее приход, стало больно и грустно…

И вот прошел с той поры год, и опять наступила осень, которая в городе не имеет особенных примет. В скверах шуршит под ногами листва, а запах земли, развороченной экскаватором, будит в памяти другую осень и другие дни. И вспоминаю Ганку, ее голос — ровный, глубокий, с густыми дремотными нотками…

Зачем я так обошелся с ней, ради чего?

Мне хочется снова поехать в деревню, увидеть Ганку, подойти к ней и сказать: «Прости меня, я обманул тебя и себя обманул тоже».

И мне не дает покоя осеннее воспоминание.