Онлайн чтение книги Жут
Глава 2. МЕДВЕЖЬЯ ОХОТА

Пребывание в этой нищей деревне вопреки нашим планам затянулось на час с лишним. Я спросил конакджи о том, где мы проведем сегодняшнюю ночь. Он ответил:

– Мы остановимся у Юнака; там вы лучше отдохнете, чем в этой деревне.

– Далеко ли до него?

– Мы попадем к нему в дом еще до наступления ночи. Можете быть уверены, что он тепло вас встретит.

Из благих побуждений я не стал больше его расспрашивать. Нам выгоднее было убедить его в том, что он пользуется нашим доверием.

Мы еще ехали по плоскогорью, но вдали уже показались громоздкие склоны; скоро мы достигли отрогов горного хребта. Справа от нас тянулись на северо-восток кручи Шар-дага. Мы приблизились к его юго-западному выступу; его подножие омывали холодные воды Черной Дрины. С севера в реку впадает Белая Дрина; после их слияния река поворачивает на запад, к Адриатическому морю – уже не столь отдаленной цели нашего путешествия. Отсюда, с того места, где мы теперь находились, до побережья моря было не более пятнадцати немецких миль по прямой линии. Через три дня мы могли бы туда прибыть. Но удастся ли нам это? Ведь предстояло преодолеть не одни лишь дорожные тяготы.

И вот мы оказались среди вздымавшихся к небу скал. До сих пор мы продвигались довольно быстро, хоть и ехали по бездорожью. Теперь мы петляли в почти непроходимых ущельях. На нашем пути лежали массивные глыбы. Нам преграждали дорогу мощные стволы, рухнувшие со склонов; лошадям приходилось карабкаться через них. Мы двигались вереницей. Наш проводник, конакджи, естественно, ехал впереди, а Халеф составлял арьергард. Я могу пояснить почему – он то и дело склонялся над свертком и не хотел, чтобы его поймали с поличным.

Мы снова свернули в ложбину, где всадники могли двигаться по двое в ряд. Я ехал предпоследним и из любезности к хаджи старался на него не смотреть. Он догнал меня и поехал рядом.

– Сиди, никто ничего не заметил?

– Что?

– Что я ем свиную ветчину; она запрещена нам.

– Никто этого не заметил; даже я.

– Тогда могу успокоиться. Вот только скажу тебе, что Пророк тяжко согрешил перед своими правоверными, запретив эту еду. Ведь у нее изумительный вкус. С ней не сравнится ни одна жареная курица. Как же так получается, что мертвая свинья пахнет гораздо-гораздо лучше живой?

– Все дело в обработке мяса. Его засаливают и коптят.

– Как это делают?

– Кладут мясо в соль, чтобы из него вышли соки и оно могло храниться долго.

– Ага, это и есть бастурма, о которой я слышал?

– Да. Потом мясо коптят, и дым придает ему аромат, который тебе так понравился. Насколько же далеко ты продвинулся в истреблении своих припасов?

– Ветчина съедена, но колбасу я пока не пробовал. Если ты позволишь, я отрежу кусок.

Он достал колбасу из седельной сумки и нож из-за пояса.

– Ты, конечно, тоже хочешь кусок, эфенди?

– Нет, благодарю тебя.

Как только я подумал о пресловутой обертке и о женщине, наверняка набивавшей колбасу своими руками, то об аппетите, разумеется, не могло быть и речи. Теперь я смотрел, как Халеф безуспешно пытается разрезать колбасу. Он рубил и рубил ее, но нож в нее не вонзался.

– Что там такое?

– О, она слишком крепкая, – ответил он.

– Крепкая? Пожалуй, ты имеешь в виду твердая?

– Нет, она не твердая, а очень крепкая.

– Может быть, там попалась небольшая косточка? Разрежь ее в другом месте!

Он приложил нож в другом месте; теперь пошло легче. Он понюхал отрезанный кусок; его лицо просияло; он ликующе кивнул мне и укусил колбасу. Он кусал и кусал ее, он крепко сжимал ее зубами и тянул обеими руками – напрасно!

– Аллах, Аллах! Эта колбаса как воловья шкура! – воскликнул он. – Но этот запах! Этот вкус! Мне надо справиться с ней, и я справлюсь!

Он кусал и тянул ее изо всех сил; наконец, ему удалось откусить ее. Твердая оболочка подалась – колбаса разломилась надвое. Одну половину он сжимал в руке; другая осталась у него во рту. Он принялся жевать; он жевал и жевал кусок, но не мог его проглотить.

– Что ты жуешь, Халеф?

– Колбасу! – ответил он.

– Ну так глотай ее!

– Пока не получается. Не могу никак откусить.

– Какой же вкус у нее?

– Превосходный! Но колбаса жесткая, очень жесткая. Жевать ее все равно, что воловью шкуру.

– Так это не мясо. Посмотри-ка!

Он достал кусок изо рта и принялся изучать его. Он давил на него, тянул и мял в руках; он дотошно обследовал его и, наконец, покачав головой, сказал:

– Не разбираюсь я в нем. Взгляни-ка сам на эту штуку.

Я взял «эту штуку» и осмотрел ее. Она выглядела уже не так аппетитно, но едва я обнаружил, что это было, в душе у меня все перевернулось. Сказать ли об этом хаджи? Пожалуй, да! Он преступил завет Пророка, и теперь расплачивался за свой грех. У малыша были крепкие зубы, но раскусить эту кожаную штуку ему так и не удалось. Нажав на нее пальцем, я придал ей ту самую форму, которую она имела, прежде чем угодила в колбасу; потом я протянул находку малышу.

Когда он осмотрел «эту штуку», глаза его стали вдвое шире. Он раскрыл рот, почти как два часа назад, когда выпил жир вместо ракии.

– Аллах, Аллах! – воскликнул он. – Это ужасно, волосы дыбом встают!

Если даже человек владеет двадцатью языками и в течение многих лет разговаривает лишь на чужих наречиях, то все равно в минуты величайшего ужаса или небывалой радости он вспоминает свой родной язык. Так и здесь. Халеф заговорил на родном арабском – на его магрибском диалекте. Вот как он был напуган.

– Что же ты кричишь? – спросил я с самой безобидной миной.

– О, сиди, что я жевал! Это позорно, это отвратительно. Умоляю тебя, заклинаю тебя!

Он смотрел на меня и впрямь умоляя о помощи. Все черты его лица судорожно пытались как-то сгладить впечатление от рокового открытия.

– Так скажи все-таки! Что случилось?

– О Аллах, о Пророк, о насмешка, о грех! Я чувствую каждый волосок на своей голове! Я слышу, мой желудок гудит как волынка. Все мои жилы дрожат; в пальцах зуд, словно они немеют!

– Я все еще не понимаю почему?

– Сиди, ты смеешься надо мной? Ты же видел, что это такое. Это – Laska es suba.

– Laska es suba? Не понимаю.

– Когда ты стал забывать арабский? Ладно, скажу тебе по-турецки. Может быть, ты поймешь тогда, что я имею в виду. Это – повязка, бинтовавшая палец? Или нет?

– Ты так думаешь?

– Да, так я думаю! – заверил он, сплевывая. – Кто делал колбасу? Наверное, женщина?

– Вероятно.

– О горе! Она поранила палец и тогда, перевязав рану пластырем, надела сверху резиновый колпачок. Когда она начиняла колбасу, то колпачок попал внутрь. Тьфу!

– Какой ужас, Халеф!

– Не говори больше ни слова!

Он все еще держал в руках обе половинки колбасы и злосчастный резиновый колпачок. Его лицо не поддавалось описанию. В этот момент он чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. Он смотрел то на меня, то на куски колбасы; казалось, его настолько переполняли тошнота и отвращение, что ему было недосуг подумать о самом насущном.

– Так выброси же это! – сказал я.

– Выбросить? Хорошо! Но что мне это даст? Мое тело осквернено, душа обесчещена, а сердце поникло в груди прямо как эта никчемная колбаса. Мои предки перевернутся в могилах, как ворочается все у меня в желудке, и сыны моих внуков зальются слезами, вспоминая сей час презренного чревоугодия. Я говорю тебе, сиди, Пророк совершенно прав. Свинья – это самая гнусная бестия на свете, соблазнившая род человеческий, это порождение чертовой матери. Да будет свинья истреблена среди тварей; да побьют ее камнями и изведут вредоносными зельями. Что же до человека, коему пришла на ум гнусная мысль набивать свой живот кусками трупа этой скотины, ее жиром и кровью, то этого умника надлежит во веки вечные жарить на адском огне в самой ужасной части преисподней. Ну а женщина, чья повязка попала внутрь колбасы, эту совратительница Халефа, погоняемая дурной совестью, пусть будет мучима день и ночь без перерыва, пусть она ощутит себя словно еж, все иглы которого вывернуты внутрь!

– Да, это сильно! – улыбнулся я. – Твое лицо мне совсем незнакомо; теперь я тебя вовсе не знаю. Ты ли это на самом деле, храбрый и гордый Хаджи Халеф Омар бен Хаджи Абул Аббас ибн Хаджи Давуд эль-Госсара?

– Молчи, эфенди! Не напоминай мне о храбрых отцах моих пращуров! Ни один из них не ведал таких небывалых несчастий; ни одному не доводилось жевать повязку, слетевшую с больного пальца и угодившую в эту ничтожную и безотрадную колбасу. Не хватит всего моего красноречия, чтобы описать муки моих уст, страх глотки и беспомощность чрева. Этот день – самый прискорбный день моих земных скитаний. Сперва я выпил жир рыбы, и тошнота едва не угасила свет моих дней; когда же он вновь забрезжил, я принялся жевать засоленную оболочку, скрывавшую презренный нарыв на пальце. Воистину это больше, чем может выдержать смертный!

– Так выброси же это наконец!

– Да, прочь, прочь! Пусть грех нынешнего дня ни мгновением дольше не пристает к моим пальцам. Мне отвратительны все земные вкусы. Отныне первому же, кто принесет мне колбасу, я всажу в живот все мои пули. Я не хочу больше ни видеть, ни нюхать ничего, связанного со свиньей – это самая скверная тварь, что живет на земле.

Он выпалил все это и добавил:

– Пусть вслед нам поедет этим путем самый отъявленный грешник! Пусть он отыщет эту колбасу и съест ее; тогда его совесть лопнет от ужаса, как мешок, и его деяния откроются для всех. Ведь эта колбаса обнажает все сокровенные тайны людей. Мне пришлось напрячь все свои силы, чтобы ты не узрел, что таится внутри твоего смертельно больного Халефа, пережившего самые тяжкие испытания.

Он привык облачать в цветастые покровы Востока самые неприятные события. Такое удалось ему и теперь, в этом обиднейшем положении. Потом он умолк и поехал рядом со мной; когда я насмешливо поинтересовался причиной его молчания, он ответил:

– Ни у единого народа, ни в одном языке, чьи запасы слов велики, не найдется достаточно слов, чтобы описать страдания и смятения моей души и плоти. Об этом лучше и не говорить. Мне следует терпеливо ждать, пока негодование моего чрева само собой не уляжется.

Ущелье, ставшее ареной этих страданий, окончилось; перед нами открылся узкий и, как мне показалось, очень длинный луг, по которому протекала река. Над ней склонялись отдельные кусты; возле них тянулись целые заросли малины и ежевики. Последние привлекали обилием ягод; их величина изумляла. Если бы не поздний час, мы могли бы остановиться и полакомиться.

– Хижина Юнака стоит на берегу этой реки, – пояснил конакджи. – Мы доберемся до нее через четверть часа.

Теперь мы могли ехать рядом. Места было достаточно; мы погнали лошадей в галоп. Обычно, даже мчась во весь опор, нельзя не спускать глаз с окружающей местности, поэтому я и сейчас внимательно присматривался ко всему вокруг. Внезапно я осадил лошадь. Остальные последовали моему примеру.

– Что ты увидел? Что-то в этих кустах? – спросил Халеф.

Мы остановились перед густыми зарослями; ветки ягодных кустарников были здесь переплетены с вьющимися колючими лозами; пробраться сквозь них не мог никто. И все-таки сквозь эти непроходимые заросли были проложены дороги – дороги и ходы, которые часто пересекались.

– Разве ты не видишь, что там кто-то побывал? – ответил я.

– Да, вижу. Но почему ты беспокоишься? Там что-то собирал ягоды.

– Здесь вокруг собирать их намного проще. Ни один разумный человек не станет блуждать в таких колючих зарослях, если то, что он ищет, можно без труда найти в другом месте.

– Но ты же видишь, что этот тип искал лишь ягоды. Вдоль дорожек, оставленных им, ягоды оборваны на расстоянии вытянутой руки.

– Этот тип? Гм, да! Должно быть, его одежда изготовлена из очень прочной ткани, по-видимому, из крепкой кожи. Иначе бы мы увидели клочья от нее. А дорожки шире, чем нужно человеку.

– Ты думаешь, что это не человек?

– Примерно так я и думаю. Только посмотри, с какой силой надломлены побеги растений!

– Быть может, это очень дюжий человек.

– Даже самый дюжий силач не станет прокладывать себе дорогу именно так. Всюду, где есть возможность, он перешагнет через преграду. Здесь же все иначе. Ветки и побеги растений придавлены к земле, будто по ним прошелся некий каток.

– Верно. Я не понимаю, как человек может так натоптать.

– Гм! Если бы мы находились не в Турции, а в американской глуши, то я знал бы, в чем дело. Одежда этого любителя малины, конечно, из кожи. Похоже, он облачен в самый красивый и густой мех, какие только есть, и шуба его крепко приросла к телу.

– Так ты и впрямь думаешь, что это зверь?

– Конечно, но такой зверь не водится у тебя на родине и потому ты не знаешь его.

– Эфенди, я знаю, что ты имеешь в виду, – промолвил конакджи, уводя лошадь на несколько шагов в сторону от нас, подальше от зарослей. – Ты говоришь о медведе.

– Ты угадал. Боишься его?

– О нет! Эти звери здесь очень редко встречаются. Но если впрямь в наших горах заплутал медведь, то зверь это свирепый и с ним лучше не шутить.

– Разумно. Молодой зверь, питающийся лишь плодами, сюда не забредет. Я почти уверен, что здесь собирал ягоды крупный медведь. Взгляну-ка я на дорожки, протоптанные им в зарослях.

– Ради Аллаха, оставь эту выдумку!

– Ба! Сейчас же еще светло.

– А если ты встретишь его?

– Тогда он встретится со мной. То и другое опасно.

– Он разорвет твое тело и откусит голову. Я слышал, что медведи любят питаться мозгом. Поэтому они стараются сразу же разгрызть жертве голову.

– Посмотрим, есть ли у этого медведя такая привычка, – сказал я и спрыгнул с лошади.

– Остановись, остановись! – воскликнул храбрый проводник. – Дело касается не только тебя одного, а всех нас. Если в зарослях впрямь скрывается медведь и ты нарушишь его покой, то он рассвирепеет и нападет на всех нас!

– Не причитай! – крикнул на него Халеф. – Эфенди убил черную пантеру, самую страшную из хищных зверей, и льва, царя среди могучих. Что медведь рядом с эфенди! Этого зверька он удушит рукой.

– Ого! – улыбнулся я. – У тебя какое-то неверное представление об этом милом зверьке. Если он встанет на задние лапы, то окажется на голову выше тебя. Взрослый медведь легким ударом лапы раскроит череп. Если ему вздумается, он утащит корову. Так что, встречаться с ним не так уж небезопасно.

– Будь он даже в десять раз больше, все равно хаджи Халеф Омар не убоится его. Останься здесь, сиди, и позволь мне поискать его одному. Я поприветствую его пулей, посланной между ребер или в голову.

– Я вовсе не уверен, что твоя пуля пробьет ему череп. Для этого нужно стрелять из такого ружья, как «медвежебой». Возможно, твоя пуля не причинит ему вреда; тогда он разломает твое ружье на куски, а потом сожмет тебя так, что ты испустишь дыхание.

– Ты думаешь, я не могу сдавить ему грудную клетку так, что у него искры посыплются из глаз и душа отлетит от тела!

– Нет, тебе это не по силам, Халеф. Так что оставайся спокойно здесь!

– Если он впрямь такой опасный тип, то и тебе нечего делать без меня. Я твой друг и заступник и не оставлю тебя в беде.

– Пожалуй, ты бы мне лишь мешал, но, впрочем, можешь сопровождать меня – тем более, что ты не видел еще следы медведя. Самого зверя здесь нет.

– Ты точно знаешь?

– Да. Я знаю, как медведь устраивает себе лежку. Для этого здешние заросли совсем не пригодны. Если медведь зашел сюда, то лишь, чтобы только полакомиться сладкими ягодами. Поскольку он хищный зверь, то, даже лакомясь ягодами, скрылся в глубине зарослей. Инстинкт заставляет его в дневные часы избегать открытых мест. Вот почему он не стал обрывать ягоды там, где это проще всего. Итак, идем! Но все-таки держи свое ружье наготове. Даже медведь может отступить от своих привычек.

Я взял ружье и, сопровождаемый Халефом, стал пробираться в заросли. Дорожки, проложенные здесь зверем, являли собой, пусть и очень уменьшенную, копию «улиц», оставленных буйволом посреди прерии, в траве, скрывающей всадника с головой. Сломанные ветки и сучья были крепко вдавлены в землю. Этот медведь был здоровенным.

Уже через десяток шагов я нашел подтверждение тому, что мы, действительно, имели дело с бурым медведем. На колючках висел клок его шерсти.

– Смотри! – обратил я внимание Халефа. – Что здесь?

– Это шерсть.

– Чья это шерсть?

– Длиннорунной овцы.

– Да, и овцу эту называют обычно медведем.

– Как я рад, господин! Пробирайся быстрее вперед; мы его можем настичь.

Им овладел охотничий азарт.

– Только терпение! Вначале нам следует внимательно осмотреть этот клок.

– Для чего?

– Чтобы, может быть, узнать, сколько ему лет.

– Ты можешь догадаться об этом по нескольким волоскам?

– Да, примерно так. Чем моложе зверь, тем гуще его шерсть. У очень старого зверя нет подшерстка, а шерсть настолько тонкая и редкая, что кое-где просвечивает кожа. Так что, посмотрим! Этот клок шерсти густой?

– Нет, шерсть очень редкая.

– Кроме того, толщина и окраска шерстинок вовсе не одинакова. Возле корня они тоньше, чем вверху, и почти бесцветные. Значит, кожа животного уже не способна питать шерсть. Этот медведь очень стар. Мне бы не хотелось побывать в его объятиях. В таком возрасте и в это время года он может весить добрых четыре центнера.

– Аллах! А я сколько вешу?

– Меньше одного центнера.

– О горе! Какая разница! Конечно, голыми руками не справиться с ним. Лучше влепить ему пулю. Итак, вперед! Ищем его!

– Его тут нет. Если ты внимательно осмотришь примятые кусты, то заметишь, что места излома уже потемнели. Я полагаю, что зверь побывал здесь не сегодня, а еще вчера. Нам незачем обследовать заросли. Достаточно объехать их, а это проще и удобнее, и мы, пожалуй, обнаружим место, где зверь забрался в заросли или вылез из них.

Итак, мы покинули переплетение колючих ветвей и пошли вдоль кустов. Я быстро нашел место, где медведь забрел в заросли. Он пришел со стороны леса; примятые ветки и кусты были здесь отогнуты внутрь. У реки зверь отогнул их наружу и выбрался из зарослей. Я стал искать его след, но нашел лишь отдельные, еле заметные отпечатки лап; они вели к реке. Мы пошли по этому следу и достигли места, где медведь напился воды. У самого берега вода показалась ему мутной, поэтому он зашел в реку передними лапами. Там струилась кристально чистая вода; разглядывая мягкое дно этой неглубокой речушки, мы отчетливо заметили отпечатки звериных лап. Медведь пил воду, не шелохнувшись, а потом осторожно убрал лапы, словно намеревался оставить здесь самый точный их отпечаток.

Догадка, высказанная мной ранее, подтвердилась: медведь был внушительных размеров. На его лапах имелись большие жировые подушки; легко было догадаться, что он носил с собой целую гору жира. Отсюда он выбежал на песок и принялся на нем кататься. После этого след снова пропал. Лишь по отдельным приметам я предположил, что медведь вернулся в лес.

– Как жаль! – сетовал Халеф. – Этот сын медведицы вовсе не соблаговолил нас подождать.

– Может быть, это дочь медведицы или даже сама медведица, мать и бабка многих медвежат. В том месте, где она каталась на песке, она царапала его когтями. Когти очень тупые и сточенные. Это очень пожилая дама. Радуйся, что неожиданно не повстречал ее.

– И все же я хотел бы, чтобы она пришла сюда и поклонилась, приветствуя нас. Медвежье мясо можно есть?

– Да, но медведь – не яблоко, которое можно есть прямо с кожурой. Окорок и лапы, если их хорошо приготовить, сущее лакомство. Язык тоже имеет отменный вкус. От печени нужно остеречься. Есть народы, считающие ее ядовитой.

– Окорок и лапы! – воскликнул малыш. – Сиди, разве мы не можем его отыскать, чтобы отобрать у него эти лакомства?

– Халеф, Халеф! Подумай-ка о других лакомствах, которые тебе не очень…

– Молчи! – быстро перебил он меня. – Разве ты думаешь, что Пророк запретил вкушать окорок и лапы медведя?

– Он не запрещал это. Хотя Пророку было ведомо слово «dibb» («медведь»), но он порой называл так и гиену, и я не верю, что Мухаммед когда-нибудь видел настоящего медведя.

– Если бы он его запретил, то я ни за что не хотел бы отведать медвежий окорок, но раз запрета нет, то я не понимаю, почему нам следует отказаться от такого изысканного яства. Мы отправимся в лес и подстрелим зверя.

– Ты думаешь, что он только нас и ждет?

– Есть же у него какое-то убежище!

– Не обязательно. Даже если бы оно было, мы его не найдем. След медведя мы не нашли, а уже начало смеркаться. Так что, нам придется отказаться от охоты.

– Эфенди, давай попробуем! – попросил он. – Твой верный Халеф намерен поведать своей Ханне, жемчужине среди жен, о том, что уложил медведя. Она будет гордиться и восхищаться мной.

– Чтобы исполнить твое желание, нам придется пробыть здесь один или два дня, а у нас нет на это времени. Через четверть часа настанет ночь. Надо спешить, чтобы попасть в дом Юнака!

– К шайтану этот дом! Лучше бы я выспался сегодня в берлоге с медведем, закутавшись в шкуру, снятую с него. Но мне надо повиноваться. Аллах дарует, и Аллах отбирает. Не стану же я ворчать на него.

Итак, мы вскочили на лошадей и поехали дальше.

Через некоторое время крутые склоны, поросшие темным хвойным лесом, отступили в сторону, образовав округлый просвет, в котором мы увидели дом, к коему притулились пара сараев или построек, напоминавших конюшни. Справа от горного хребта ответвлялся узкий отрог; здесь скальные породы поросли кустарником, лиственными и хвойными деревьями.

Там, в конце этого отрога, мы увидели человека, по одежде которого не могли даже разобрать, женщина ли это или мужчина.

– Это Гуска, господин, – сказал конакджи. – Позвать?

– Кто такая Гуска?

– Это жена Юнака, торговца углем и сажей.

– Не нужно ее звать, ведь я вижу, что она нас заметила.

Было ли это ее имя или только прозвище, позволявшее судить о душевных качествах его обладательницы? Гуска – тоже сербское слово, и означает оно «гусыня». Судя по тому, что сообщил о ней наш последний хозяин, пастух, следовало ожидать, что она наделена известным свойством этой водоплавающей птицы. Мне было любопытно узнать, как она нас примет.

Уже сейчас она начала притворяться. Она сделала вид, что не заметила нас и, понурив голову, медленно пошла к дому. Выражение «дом», вообще говоря, очень льстило этой постройке. Стены ее состояли из камней, нагроможденных друг на друга без всякого раствора, связующего их; щели между камнями были заткнуты мхом и землей. Постройка была крыта простыми жердями; сверху их присыпали сушеными листьями папоротника и тиной. Дверь оказалась такой узкой и низкой, словно ее сделали для детей, а оконные проемы – такого размера, чтобы в них можно было просунуть один только нос.

Еще печальнее выглядели оба других строения. Если бы они не прислонились так панибратски к дому, то мигом бы рухнули.

Женщина скрылась в одном из этих сараев, даже не бросив взгляд в нашу сторону. Мы спешились возле дома. Дверь была заперта. Конакджи ударил по ней прикладом.

Лишь после долгой паузы дверь приоткрылась; в щелку выглянула женщина.

Есть сказка об одной старой волшебнице, которая, поселившись в лесной чащобе, завлекала к себе любого заплутавшего странника и сталкивала его в печь, чтобы зажарить и съесть его. Глядя на эту женщину, я невольно вспомнил ту ведьму. Если имя Гуска, «гусыня», точно передает ее индивидуальность, то сравнить ее следовало бы с теми старыми-престарыми гусями, которые бросаются на чужаков, как злые цепные псы, и никогда не попадают на стол украшенные яблоками, ибо мясо их слишком жесткое.

Она была ужас какой долговязой и тощей. Рассматривая нас в щелку, она согнулась почти под прямым углом. Таким же длиннющим было ее лицо; вообще все в ней казалось несоразмерным. Острый нос, изогнутый словно серп; узкий, сбегающий вниз подбородок; широкий, беззубый и безгубый рот; огромные уши, напоминавшие лоскуты; тесно посаженные глаза, налитые кровью и лишенные ресниц; глубокие складки, в которые въелась грязь, – отвратительнее обличья быть не могло. Голову она не покрывала ничем. Жидкие волосы были не заплетены; они свешивались дико спутанными прядями; сквозь них просвечивала кожа, напоминавшая рыбью чешую. Если упомянуть еще несказанно грязную рубашку, столь же чистые панталоны, перевязанные у щиколоток, а также две голые, костлявые ноги, похоже, никогда не знавшие прикосновения воды, то легко было поверить, что эта несравненная Гуска выглядела, как горгона или фурия, уцелевшая со времен классической древности.

Стоило ей заговорить, как я чуть не вздрогнул. Раздавшиеся звуки напоминали хриплое карканье сердитой вороны.

– Что вы хотите? Кто вы? Почему здесь остановились? – прокаркала она. – Езжайте дальше!

Она сделала вид, что запирает дверь, но тут вмешался наш проводник и промолвил:

– Ехать дальше? Нет, ни в коем случае. Мы останемся здесь.

– Так не пойдет! Быть такого не может! Вам здесь искать нечего. Я чужаков у себя не принимаю!

– Я ведь тебе человек не чужой. Наверняка ты меня знаешь!

– А остальных нет.

– Они мои друзья.

– Но не мои.

Она отталкивала его, а он – ее, конечно, только для видимости.

– Будь же разумна, Гуска! – попросил он. – Мы же ничего не требуем от тебя задаром. Мы тебе все заплатим честь по чести.

Казалось, это подействовало – по крайней мере, так нам подумалось. Она стала не так рьяно обороняться и спросила:

– Хотите заплатить? Это что-то новенькое! Что ж, тогда я подумаю, стоит ли вас здесь оставлять.

– Да тут вообще нечего раздумывать. Мы требуем от тебя лишь кров и что-нибудь из еды.

– Разве этого мало?

– Этого более чем достаточно; это слишком много, – сказал я. – Еду и питье мы не требуем от тебя, а место для сна отыщем сами. Если в доме нет места, мы поспим на улице.

Было невозможно брать еду из этих пальцев, напоминавших когти и заскорузлых от грязи. А спать там, внутри? Ни за какие деньги! Комната выглядела так, словно в ней квартировали те самые прыгающие, ползающие, копошащиеся существа, эти жалящие, язвящие, кусающие вас постояльцы, которых всегда хватает даже в самых благородных домах Востока. Но здесь, в этой лачуге, наверняка прыгали, ползали, копошились и маршировали несчетные толпы и эскадроны этих кровожадных захребетников.

Пожалуй, приятно читать описание путешествий по странам солнечного Востока, странам, овеянным легендами и благоухающим ароматами, но вот путешествовать – это совсем другое дело. Чувство приличия часто запрещает мне говорить как раз вот об этих своеобразных, характерных сторонах путешествий. Восток напоминает Константинополь, который зовут «румянцем на ланитах мирового лика». Снаружи открывается великолепный вид, но стоит ступить на тесные, городские улицы, как прекрасный морок рассеивается. На Востоке есть все, воистину все – только не всегда найдется место эстетике!

Путешественнику вообще нет смысла отправляться на Восток ради невероятных приключений; он и так найдет их здесь предостаточно – каждый день, каждый час! Речь идет о мелочах повседневной жизни. Конечно, к ним неприменимы слова Уланда:

Увы, рассказчику воспрещено говорить об этих приключениях. Многие из них приходится претерпевать в сражениях с нечистоплотностью здешнего народа, подчас не поддающейся описаниям. Я обедал у знаменитого шейха, который во время трапезы извлек из своих волос нескольких, слишком ретивых насекомых, затем, поднеся их к глазам, торжественно казнил, придавливая ногтем как гильотиной и вовсе не вытерев руки, запустил сии орудия казни в плов, скатал из него катышек, а потом отослал его мне, именуя этот дар «el Lukme esch Scharaf» – «почетным кушаньем».

Редко кто верит, что это незначительное, но все же опасное для жизни приключение имело место. Отказаться от этого почетного кушанья значило нанести оскорбление, искупить которое в пустыне можно было лишь смертью. Так что я мог сделать выбор лишь между пулей или ударом ножа, с одной стороны, и этим ужасным катышком риса. Слева от меня сидел шейх, протянувший мне кусок и ждавший, что я открою рот. Справа восседал Крюгер-Бен – так называемый полковник лейб-гвардии властителя Туниса. Он – урожденный немец – заметил, как и я, казнь нескольких ретивых тварей. Он доподлинно знал, в какой растерянности я пребываю, и на его лице читалось огромное напряжение, с каким он следил, выберу ли я рисовый катышек или свинцовую пулю. В подобном положении важно сохранять присутствие духа. Я сказал шейху самым учтивым тоном:

– До конца своих дней я буду помнить твою доброту.

Взяв угощение из его руки, я продолжил:

– Прости меня, о господин!

И, повернувшись быстро направо, к Крюгеру-Бену, я закончил свою речь:

– Я прошу тебя, ты здесь достойнейший!

Бравый командир лейб-гвардии ужаснулся. Он понял мое намерение, но был так неосторожен, что открыл рот, собираясь отказать мне в просьбе. Этой секунды было достаточно. Он еще не успел вымолвить слово, как рисовый катышек угодил ему в рот и его было уже не вытащить.

Он был самый старший. Передав ему почетное кушанье, я не только никого не оскорбил, но, наоборот, показал, что чту старших, и этот жест был встречен всеми очень тепло. Бедный «достойнейший» скроил, конечно, прелюбопытнейшую гримасу, словно ему враз удалось вкусить все горести земной юдоли. Он стискивал и стискивал зубы, глотал и глотал коварный дар, пока не стал иссиня-красным, а кусок не соскользнул вниз. По прошествии нескольких лет этот неблагодарный все еще кичился, что не забудет мою выходку.

Подобные происшествия случаются чаще, чем хотелось бы. Можно намекать на них, но не описывать их подробно. Борьба с грязью и паразитами воистину ужасна и может оскорбить изысканный вкус.

Госпожа Гуска не подозревала, что побудило меня ответить ей так. Это нарушало отведенную ей роль, а ей, видимо, полагалось положить нас по отдельности; поэтому она быстро затараторила:

– Место вроде бы есть для вас, господин. Если вы хорошо заплатите, то я найду кровать для тебя, ну а твои спутники могут спать рядом с тобой на своих попонах.

– Где кровать?

– Войди, я тебе ее покажу!

Я последовал за ней вовсе не для того, чтобы осмотреть кровать, а чтобы получить представление о домашнем хозяйстве этой «гусыни».

В какую же дыру я ступил! Здесь имелись четыре голые стены. Справа в углу лежали камни очага, а слева, в другом углу, я увидел беспорядочно сложенную кучу листвы, лохмотьев и папоротника. Женщина указала на нее, промолвив:

– Кровать там. А здесь очаг, на котором я жарю мясо.

В этой дыре царила прямо-таки адская вонь; пахло гарью и всевозможной дрянью. Не было и речи о дымоходе. Едкий дым уносился через окно. Мои спутники вошли вслед за мной. Я видел по ним, что они думали так же, как и я.

– О каком мясе ты говоришь? – осведомился я.

– О конине.

– Откуда она взялась?

– Это мясо нашей собственной лошади, – ответила она, поднеся руки к глазам.

– Вы ее закололи?

– Нет, ее кто-то растерзал.

– Гм! Кто же?

– Муж говорит, что это, наверное, медведь.

– И когда он задрал лошадь?

– Прошлой ночью.

– Аллах, Аллах! – воскликнул Халеф. – Так этот медведь ест не только малину! Вы его убили?

– Что ты говоришь? Чтобы убить медведя, нужно собрать толпу людей.

– Ты мне расскажешь, как все случилось, – попросил я ее.

– Мы сами точно не знаем. Лошадь была нужна нам, чтобы торговать. Она возила телегу с углем и…

– Так я не вижу здесь никакой телеги!

– Мы не можем держать ее здесь, ведь к дому не подъедешь – дороги тут нет. Телега всегда стоит возле жилища углежога. Лошадь же находится дома, пока мы здесь. Ночью она пасется на улице. И вот сегодня, когда мы проснулись, то не увидели ее, а принялись искать, нашли только тушу наверху, в скалах. Она была растерзана, а когда мой муж увидал следы, то сказал, что это был медведь.

– Где сейчас лежит оставшееся мясо?

– Снаружи, в сарае.

– Покажи мне.

– Не могу, господин, – испуганно сказала она. – Мой муж запретил мне пускать туда чужих людей.

– По какой причине?

– Не знаю.

– А где он сейчас?

– Пошел искать логово медведя.

– Так это же крайне опасно! Неужели твой муж такой храбрый охотник?

– Да, он таков.

– Когда он вернется?

– Видимо, вскоре.

– Так! Чужие люди сегодня были у вас?

– Нет. Почему ты о них спрашиваешь?

– Потому что твой муж запретил тебе пускать чужаков в сарай.

– Там никого не было, ни одного человека, ни сегодня и ни вчера. Мы живем так уединенно, что редко кто к нам заезжает.

В это мгновение раздался пронзительный, душераздирающий крик. Женщина затараторила, стараясь отвлечь наше внимание, но я сказал:

– Послушай! Кто там кричал?

– Я ничего не слышала.

– Зато я очень ясно слышал.

– Так это была какая-то птица.

– Нет, это был человек. У тебя и впрямь никого нет?

– Я совершенно одна.

При этом она махнула рукой конакджи, указывая на дверь. Я увидел это, повернулся и вышел.

– Господин! – она закричала мне вслед. – Куда ты идешь?

– В сарай.

– Тебе нельзя!

– Ба! Я хочу посмотреть, кто там кричал.

Тут конакджи перегородил мне дорогу и сказал:

– Останься здесь, эфенди! Ты ведь слышал, что ни один чужак…

Он осекся. Снова раздался крик, еще громче и страшнее, чем прежде.

– Ты слышишь? – возразил я ему. – Похоже, чья-то жизнь в опасности. Нам надо посмотреть.

– Но тебе же нельзя…

– Молчи! Никто не помешает мне сделать то, что я хочу.

Он сделал еще попытку удержать меня, женщина тоже, но я все же вырвался. Трое моих спутников последовали за мной. Позади шел конакджи с хозяйкой. Оба усиленно перешептывались. Насколько я мог заметить, конакджи был весьма смущен.

Я отпер сарай. В нем не было ничего, кроме разного хлама. Когда мы подошли к другому сараю, снова раздался крик – именно оттуда. Звук и впрямь был ужасный. Мы открыли сарай и вошли внутрь. Там было весьма темно.

– Есть тут кто-нибудь? – спросил я.

– О, Аллах, Аллах! – раздался голос, который я сразу узнал. – Шайтан, шайтан! Он идет! Он хватает меня! Он тащит меня в ад!

– Да это же старый Мубарек! – шепнул мне Халеф.

– Разумеется. Остальные либо устроили нам засаду поблизости, либо продолжили поездку к углежогу, а его были вынуждены оставить здесь. У него жар.

– Господин, не входи туда! – промолвила женщина. – Там больной.

– Почему ты о нем промолчала?

– Нельзя нарушать его покой.

– Чем же он болен?

– Холерой. Не заходи туда! Он тебя заразит, и ты умрешь.

– Холера? Сейчас? В этом глухом лесу? Гм! Не верю я в это.

– Это правда, господин!

– Кто же он?

– Мой брат.

– Так! Он старик?

– Нет, он еще совсем молодой человек.

– Женщина, ты лжешь! Я знаю человека, лежащего здесь. Он может быть твоим братом, ведь оба вы – дьявольские отродья, но он совсем не молод. Это – старый Мубарек, и я хочу его тщательно осмотреть. Лампа у тебя есть?

– Нет.

– А лучина?

– Тоже нет.

– Послушай, принеси-ка лучины, чтобы посветить здесь, а если через минуту ты не вернешься, я так отхлещу тебя, что твоя грязная шкура лопнет.

Я взял в руки плетку. Это подействовало.

– Эфенди, – сказал конакджи, – ты не вправе вести себя так, словно ты здесь – хозяин и повелитель. Мы здесь гости и…

– И должны платить той монетой, которую здесь заслуживают: либо пиастрами, либо плетьми, – прервал я его слова. – Там, внутри, лежит Мубарек. Всюду, где бы он ни был, мы попадаем в беду, поэтому я буду поступать так, как того требует наша безопасность. Если ты будешь сбивать меня с толка, то я предположу, что ты тайно связан с нашими врагами. Причин так думать имеется уже предостаточно, и ты знаешь это. Поэтому смотри в оба!

Он умолк и больше не отваживался говорить. Женщина принесла несколько сосновых лучин, одну из которых уже зажгла. Мы зажгли остальные, взяли их в левую руку, а заряженные револьверы или пистолеты в правую руку и принялись обследовать сарай.

Интересовали нас прежде всего Мубарек, лежавший без сознания в углу, и труп лошади в другом углу. Когда мы приблизились к последнему, с него вспорхнул целый рой противных мух.

– Ты спятила? – спросил я женщину. – Там находится человек, у которого началась раневая лихорадка[6]Раневая лихорадка начинается при размножении в ране болезнетворных микробов; приводит к нагноению раны, что может закончиться газовой гангреной., и рядом лежит конская туша, которую облепили тысячи насекомых. И этим мясом ты собиралась нас угощать? Ты разве не знаешь, как это опасно?

– А чем это вредно?

– Это может стоить жизни. Ты нам солгала. Тот человек – наш смертельный враг, пытавшийся нас убить. Ты хотела его утаить от нас и тем доказала, что ты с ним заодно. Это тебе дорого может стоить!

– Господин, – ответила она, – я не понимаю ни слова из того, что ты говоришь.

– Не верю этому.

– Могу поклясться.

– Твоим клятвам я тоже нисколько не верю. Как попал к тебе старик?

Она бросила вопрошающий взгляд на конакджи. Тот кивнул ей. Я понял, что он сказал ей этим, но сделал вид, что ничего не заметил.

– Мимо проезжали всадники, – поведала она мне. – Один из них был болен; он не мог ехать дальше, и тогда они попросили меня оставить его здесь, пока он не окрепнет или пока они не заберут его. Они уверяли, что очень хорошо заплатят мне.

– Ты их знаешь?

– Нет.

– Почему ты сказала, что этот старый грешник твой брат?

– Я не знала, грешник он или нет. Они попросили меня так его называть и велели не подпускать к нему никого, так как его преследуют враги.

– Они описали тебе этих врагов?

– Да.

– Мы подходим под это описание?

– Совершенно точно. Поэтому я не хотела пускать тебя к нему.

В дверях раздался чей-то разгневанный голос:

– Что тут творится? Кто посмел зайти сюда без моего позволения?

Держа в руках сосновую лучину, я подошел поближе к говорившему. Женщина подбежала к нему и начала что-то нашептывать. Я не видел никакой причины мешать им. Когда они все обговорили, он обратился ко мне:

– Господин, моя жена рассказала мне, что вы угрожали ей. Я такого не потерплю. Мы приняли у себя этого больного, потому что так велит долг милосердия, и нет у вас никакого права нас упрекать.

– Кто вас упрекал?

– Ты!

– Неправда. Она укрывала его от нас.

– А это вас касается? Разве мы не можем поступать так, как нам угодно?

– Можете, наверное, но я услышал крик какого-то человека, и поскольку в ответ на мой вопрос она сказала, что там никого нет, я заподозрил что-то неладное. Я полагал, что человек очутился в беде; чтобы его спасти, я пришел сюда, хотя твоя жена не позволяла мне этого.

– Ты же его смертельный враг!

– Это ложь. Мы пощадили его, хотя он покушался на нашу жизнь. Я вовсе не намерен причинять ему зло. Наоборот, я готов ему даже помочь, если это возможно. Отнесите его в комнату. Там легче ухаживать за ним. Я осмотрю рану. Если ему еще можно помочь, я буду лишь рад. Я никогда не отниму у человека жизнь, если только мне не приходится бороться за свою собственную жизнь.

– Ты его честно обследуешь и не дашь никаких снадобий, которые сведут его на тот свет?

– Он вообще не получит снадобий. Я только перевяжу его по всем правилам медицины. Так что, немедленно вносите его в дом. Я подожду тебя здесь, потому что хотел поговорить с тобой о лошади.

Только сейчас, осветив его лучиной, я заметил сверток в его руке. Я тотчас узнал этот сверток и обратил внимание Халефа, подав ему украдкой знак.

Конакджи, торговец углем и его жена подняли Мубарека с земли и понесли мимо нас. Раненый был без сознания, но, по-видимому, чувствовал боль, поскольку жалобно застонал.

– Господин, – сказал мне Халеф, – что если Мубарек здесь не один?

– Я уверен, что остальные впрямь уехали, но, тем не менее, надо быть начеку.

– А для чего ты хочешь поговорить с этим торговцем о лошади?

– Я хочу купить у него хотя бы часть туши.

– Ты с ума сошел? Думаешь, мы будем есть это мясо?

– Нет, не мы, а другой.

– Кто?

– Наш гость. Надеюсь, сегодня ты его увидишь.

Халеф замолчал.

– Теперь посветите туда. Осмотрим труп лошади, – сказал я своим спутникам. – Вы увидите, какие же сильные лапы и зубы у этого медведя.

Могучий хищник проломил лошади череп. Черепная коробка, в которой таилось любимое лакомство медведя, мозг, была так чисто вылизана, словно ее вытерли губкой. Потом он вспорол живот. Отсутствовали внутренности, съеденные им. Он обглодал круп лошади и, наконец, принялся за ее грудь. Лишь после этого он насытился.

Лошадь была мосластой и упитанной; ей по силам было тащить тяжелый груз. Поэтому Халеф сказал:

– Но как медведь справился с такой лошадью? Она могла убежать или отбиться копытами!

– Медведь знал это так же хорошо, как и ты; при нападении он вел себя соответственно – тем более, что это бывалый зверь; у него большой опыт.

– Но подумай, лошадь ведь быстро бегает, а медведь неловок и неуклюж.

– Кто так думает, тот не знает медведя. Да, обычно кажется, что он не любит спешить; но я тебе скажу, что сам видел, как серый медведь[7]Серый медведь (гризли) – североамериканский подвид бурого медведя. нагнал всадника, который изо всех сил пытался от него ускакать. Если медведя ранили, то он проявляет такую отвагу и развивает такую прыть, что с ним страшно иметь дело.

– Но как же этому медведю удалось справиться с лошадью?

– Для начала у него достало смекалки подкрасться к лошади против ветра, чтобы она не почуяла его. Подобравшись к добыче, он в несколько прыжков настиг ее и напал на лошадь спереди. Ты видишь это по ранам, оставленным на ее теле. Взгляни на разорванные передние ноги и обе раны на шее – слева и справа. Передними лапами медведь сдавил шею лошади, а задними стиснул ей передние ноги. Медвежья сила вошла в поговорку, поэтому одним махом он повалил ее; потом проломил ей череп у самого основания. Это видно вот по этим ранам. Ты и теперь все еще хочешь обняться с медведем?

– О покровитель! О хранитель! Я об этом уже не думаю. Я не раздавлю ему грудную клетку, как обещал, однако все равно не убоюсь его, если нам доведется сражаться. Только мне придется иметь при себе ружье. Это ведь самое надежное средство?

– Да, впрочем есть такие охотники, что выходят на медведя с одним лишь ножом.

– Разве может такое быть?

– Конечно. Нужны лишь хладнокровие, сила и уверенная рука. Если охотник не сумеет всадить нож прямо в сердце, то обычно гибнет сам. Если выходить на медведя с ружьем, то есть разные способы охоты. Обычно в медведя никогда не стреляют издали. Надежнее всего выйти ему наперерез со взведенным ружьем. Медведь встает на задние лапы, чтобы броситься на стрелка. С десяти шагов нужно попасть ему прямо в сердце; это смертельный удар. Поскольку медведь обычно широко раскрывает пасть, можно метиться и туда; пройдя через верхнюю часть глотки и попав прямо в мозг, пуля разит зверя наповал. Однако, даже когда медведь рухнет наземь и неподвижно растянется, надо быть очень осторожным. Прежде чем деловито склониться над поверженным зверем, нужно убедиться, что тот и впрямь убит.

Я не без умысла преподал это беглое наставление, ибо надеялся познакомиться с медведем сегодня же вечером.

Тем временем оба мужчины вернулись. Женщина осталась с больным. Торговец углем спросил:

– Что ты хотел мне сказать по поводу лошади?

– Мне хотелось узнать, вся ли ее туша понадобится тебе.

– Да, я хочу ее сохранить.

– Возьми себе лучшую часть. Куски поменьше я куплю у тебя.

– Ты? Зачем?

– Для медведя.

– О! Он свое уже получил. Ты хочешь наградить его за то, что он лишил меня лошади?

– Нет, никакая это не награда ему. Ты случайно не знаешь, давно ли медведь завелся в здешних краях?

– Я ни разу не видел его следов. Соседи живут далеко друг от друга, но если бы он у кого-то и напал на лошадь или корову, слухи все равно дошли бы до меня, ведь я торговец и разъезжаю по всей округе.

– Значит, зверь этот пришлый и не знает пока, как проще утолить свой аппетит. Поэтому я думаю, что сегодня вечером он снова придет, чтобы забрать остаток лошади. Далеко отсюда то место, где он ее задрал?

– Совсем неподалеку. Жена сказала, что она как раз была там, когда вы приехали. Лошадь лежала среди обломков скал, у края лесной полосы.

– Тогда я отнесу туда часть туши, чтобы дождаться зверя прямо на месте его злодеяния.

– Господин, что ты выдумываешь!

– Но разве в этом есть что-то необычное?

– Не говори так, бога ради! Темным вечером ты решил подстеречь огромного зверя? Еще никогда о таком не слыхивали. Если изредка здесь и появлялся заплутавший медведь, то все здешние храбрецы, взяв с собой собак, отправлялись на него сообща или вызывали военных. Потом начиналась битва, в которой гибли многие собаки, а то и люди, тогда как медведь покидал поле брани победителем, пока, наконец, его не одолевали во втором, третьем или четвертом сражении.

– Вы оказываете зверю большую честь. Тут вполне достаточно одного охотника, у которого есть хорошее ружье.

– Господин, ты задумал справиться с ним в одиночку?

– Ты разве хочешь составить мне компанию?

– Ради всех богатств мира нет! – воскликнул он, воздев перед собой руки с распростертыми от ужаса пальцами.

– Ладно, я пойду не один, а возьму с собой одного из моих спутников.

– Меня, конечно! – закричал Халеф. Его глаза заискрились.

– Да, тебя, хаджи. Ты будешь со мной, чтобы поведать потом об этом Ханне, прекраснейшей из благодетельниц.

– Хвала и награда Аллаху! Я принесу Ханне медвежий окорок и научу засаливать его и коптить, как… как… гм, о счастье, о блаженство!

От восторга он едва не выдал свою тайну – не проговорился, что преступил Коран. Его лицо сияло от упоения. Зато Оско и Омар недовольно переглянулись.

– Эфенди, – молвил Оско, – разве ты думаешь, что мы боимся медведя?

– Нет, я знаю вашу храбрость.

– Тогда мы просим тебя взять нас с собой.

– Так не пойдет. Нас не должно быть слишком много. Иначе мы вспугнем медведя, ведь он – хитрый зверь, хотя о нем часто говорят обратное. Впрочем, я доверяю вам один очень важный пост, и вполне может статься, что от вас тоже потребуется немалое мужество, ведь медведь может нанести визит и вам.

– Каким образом?

– Вы будете охранять наших лошадей, которых мы запрем здесь. Мы не оставим их сегодня на улице, ведь хищник может на них позариться. Его нюх достаточно чуток, чтобы заметить, что здесь находятся лошади. Тогда он бросит конскую тушу и отправится за свежей кониной. Так что мы с Халефом можем не дождаться медведя – он сразу проберется к сараю. В таком случае ваши выстрелы дадут нам знать, что нужна наша помощь.

– Благодарю тебя, эфенди. Я вижу, что ты все же нам доверяешь. Мы будем верно стоять на посту. Пусть только он сунется, наши пули его поприветствуют.

– Нет, все будет не так, как вы думаете. Вы останетесь в помещении, вместе с лошадьми, а не приметесь поджидать его на улице. Вы не привыкли охотиться на медведя и потому лишь безрассудно поставите на карту свою жизнь.

– Нам что, надо укрыться от медведя за дощатыми стенами?

– Да, мы ведь тоже спрячемся за скалами. У вас не очень надежные ружья, и если вы повстречаете медведя, то лишь по случайности убьете его. Медведь же наверняка растерзает кого-то из вас; в этом я уверен.

– Но как мы можем с ним сладить, если зверь будет снаружи, а мы здесь, не видя его?

– Тем проще вам будет его услышать. Этот сарай сколочен наскоро; вы не подозреваете, как остро развиты чувства у медведя. Он точно знает, где тут дверь; он попробует выдавить ее или разметать своими мощными лапами. Если это не удастся, то он обшарит весь домик, обследует каждую доску, стараясь справиться с ней. Как только он найдет хоть маленькую щелку, ему, при его неимоверной силе, не составит труда выломать доску. Теперь ваша задача ясна. Если он впрямь проберется к сараю, то вы услышите, как он начнет царапаться, и, поняв, где он находится, всадите ему пулю сквозь тонкие доски. Мы услышим выстрелы, а остальное уж наше дело.

– Так ведь нам не придется сражаться с этим зверем всерьез!

– Нет, вовсе не так. Легкая рана медведю не повредит, а вот ярость его удвоится. Он в состоянии выломать или выдавить тонкие доски, и ваши выстрелы его не смутят. Тогда он набросится на вас, и вам придется спасать свою шкуру. Выстрелить вы уже не успеете, так как не будет времени зарядить ружье. Единственное, что может задержать зверя до нашего прихода, это удар ножом в сердце или крепкий удар прикладом по носу, но не по черепу, потому что об его твердую кость вы лишь раздробите приклад. Позже я дам другие советы.

– Но ведь уже темно, – промолвил Халеф, – а наши лошади все еще бродят по улице. Что если медведь придет сейчас и убьет твоего Ри?

– Пока ему рано, да и Ри – вовсе не лошадь торговца углем. Я думаю, что мой вороной и сам мог бы справиться с медведем. Породистый конь ведет себя совершенно не так, как обычный жеребец. Мы можем спокойно оставить наших лошадей еще какое-то время пастись. Если медведь заявится, то за пару часов до полуночи, не раньше. Правда, чтобы не упустить ничего из виду, мы разведем на улице костер и усядемся возле него. Тогда лошади будут у нас перед глазами, и мы тотчас можем помочь им, взявшись за ружья. Впрочем, огонь до поры до времени отпугнет медведя даже от приманки – я имею в виду конину.

Юнак охотно согласился с моим планом. Ему было важнее всего, чтобы кто-то прикончил медведя. Он принялся разделывать конскую тушу и отделил от костей все те куски, на которые сам позарился. Мяса для медведя оставалось все еще много. За этот остаток он потребовал с меня тридцать пиастров, то есть меньше шести марок; я охотно выплатил ему деньги.

Снаружи, возле передней стены дома, лежала внушительная куча хвороста. Я купил ее у хозяина за десять пиастров и велел развести большой костер неподалеку от дверей дома; они выходили как раз к лесной полосе. Огонь костра мог развлекать нас до начала охоты. Он пылал достаточно ярко, чтобы мы могли видеть наших лошадей, пасшихся неподалеку от дома. Оско остался у костра, а остальные направились в дом. Мне хотелось повидать Мубарека.

Пока мы хлопотали на улице, мы все время слышали его стоны. Он являл собой ужасное зрелище. Его искаженные черты, его налитые кровью глаза, пена, выступавшая у него изо рта, проклятия и ругательства, которые он испускал, а также зловонный запах, источаемый им, были столь отвратительны, что мне стоило огромных усилий преклонить перед ним колени и осмотреть его рану.

Повязка снова была наложена небрежно и неумело. Когда я захотел ее снять и коснулся его руки, он зарычал от боли, как дикий зверь, и стал сопротивляться. Он принимал меня за шайтана, который стремится его растерзать, здоровой рукой защищался от меня, а также просил о пощаде и позволении вернуться на землю. Он обещал мне в виде выкупа тысячи людей, которых прикончит, чтобы отправить их души в ад.

На какое-то мгновение жар придал ему столько сил, что мне пришлось применить всю свою власть. Понадобились три человека, чтобы удерживать его, пока я снимал повязку с руки. Я тотчас увидел, что спасти его уже нельзя. Поздно было даже ампутировать раненую руку. Я оголил ему плечо, разрезав кафтан. Гангрена уже началась и здесь: его плоть гнила. Отвратительный гной источал запах разложения; это было ужасно.

Сделать ничего было нельзя, разве что дать воды, о которой он просил криком. Мы поручили это хозяйке. Можно было лишь удивляться тому, что этот человек выдержал поездку сюда. Мы с содроганием склонялись над ним и думали уже не о нашей вражде, а о том, какой ужасный конец он себе уготовил. Конакджи промолвил:

– Господин, не лучше ли будет нам его убить? Это самое большое благодеяние, которое мы можем ему оказать.

– Я тоже так думаю, – ответил я, – но мы не имеем право на это. Он не сказал пока ни слова раскаяния; наоборот, он пытается подкупить дьявола, обещая в его честь страшные убийства. Из этих слов видно, какая черная душа скрывается в его гниющем заживо теле. Быть может, Бог еще вернет ему сознание, а значит последнюю возможность признаться в грехах. Впрочем, свои муки он заслужил и – пусть вы не сознаете это пока – являет вам ужасный, предостерегающий пример. Он адресован всем нам, но прежде всего это послание взывает к тебе, конакджи, к Юнаку и Гуске, его жене.

– К нам? – смущенно спросил первый из упомянутых. – Почему это?

– Я скажу вам лишь одно: кто следует стезей этого человека, тот кончит жизнь столь же скверно. Я никогда еще не видел, чтобы безбожник зажил счастливо.

– Ты думаешь, этот святой человек был безбожником?

– Да, и ты доподлинно знаешь, что я прав.

– Но его всегда считали святым. Почему Аллах не наказал его раньше?

– Потому что Аллах милостив и терпелив; даже самому закоренелому грешнику он дает время исправиться и обратиться к истинной вере. Но Аллах взирает на грешника лишь какой-то миг; время милосердия проходит, и тем ужаснее суд будет вершить Аллах, если оно растрачено впустую. В моей стране есть поговорка, которая гласит: «Мельница Господня мелет медленно, но ужасно мелко». Эти слова относятся и к вам. В них заключена ужасная правда для грешника. Я желаю, чтобы вы ее осознали и поступали, сообразуясь с ней. Если вы этого не сделаете вас ждет тот же суд, что и Мубарека.

– Господин, ко мне твои слова не относятся, – усмехнулся конакджи. – Я – твой друг и со стариком не имею ничего общего. Аллах ведает мою праведность, а я знаю, что не заслуживаю никакой кары. И этот человек, торговец углем, и его жена – тоже честные люди. Ты произнес перед нами целую речь, а мы не можем ее к себе применить. Каждому надо печься о своих ошибках и промахах.

Его слова были особенно наглы, потому что он замышлял заманить нас в западню. Халеф сразу схватился за плеть, подвешенную к поясу. Я же, покачав головой, удержал его и ответил конакджи:

– Ты прав, ведь все мы грешники, и нет человека, который бы не делал ни единой ошибки. Все же мой долг – остеречь ближнего, если он пребывает в опасности и запросто можно лишиться жизни. И еще: нет большей беды, чем испытывать терпеливость и милосердие Аллаха. Я исполнил свой долг. Ваше дело – внять моему предупреждению или же нет. Что ж, закончим этот разговор; пора относить куски мяса туда, где медведь напал на лошадь.

Мы направились в сарай. Ребра лошади не были разделены; мы могли взять их вместе и унести. Халеф и Юнак взялись за них спереди, я подхватил сзади, и мы отправились в путь. Когда мы приблизились к лесу, я велел положить груз наземь. На ребрах висел, наверное, целый центнер мяса. Шкуру хозяин уже снял.

Я приказал натереть наши подошвы мясом, чтобы медведь не почуял свежих следов. Запах конины собьет его с толку. Потом мы двинулись дальше.

Когда мы достигли нужного места, я увидел, что оно как нельзя лучше подходит для наших целей. Полоска леса, сужаясь клином, вдавалась в крутые склоны скал, с которых свисали тяжелые глыбы, напоминавшие квадры[8]Квадр – камень в форме параллелепипеда.. Другие глыбы валялись вокруг. Среди них и были найдены останки лошади. Мы положили их на то же самое место, а сами спрятались в расщелине скалы с подветренной стороны, чтобы зверь, если он и впрямь придет сюда, не мог от нас ускользнуть.

Юнак заметно нервничал и тотчас ушел отсюда. Мы медленно последовали за ним.

– Не хочется ему, чтобы медведь его сожрал, – усмехнулся Халеф. – Сейчас, в потемках, такое могло бы случиться, но я готов спорить, что медведь, доведись ему увидеть этого парня днем, покачал бы головой и промолвил: «Ты для меня слишком грязный!» Сиди, ты показал мне на сверток, который он держал в руке?

– Да. Знаешь, что было в нем?

– Конечно! Я тотчас узнал тряпку, в которую владелица рыбьего жира завернула копчености. Я выбросил ее вместе с колбасой. Он, значит, и колбасу подобрал?

– По всей видимости, да, ведь то, что было внутри тряпки, имело форму колбасы.

– Так пусть он дерзнет ее съесть и испытает те же муки, что я. Хотелось бы мне стать тому свидетелем; картина будет на загляденье.

– Быть может, ты доставишь себе это удовольствие. Раз он подобрал колбасу, значит, я делаю вывод, он побывал там, где ты ее выбросил. Что он там искал? Его жена сказала, что он ушел посмотреть медвежий след, но это неправда. Он знал, что мы приедем, и нетерпение погнало его нам навстречу. Значит, его интересовало наше прибытие; к тому же он думал, что, пока его нет, мы куда легче обнаружим Мубарека, видеть которого нам не следовало. Можно предположить, что эти негодяи обещали ему часть денег, которые добудут, убив нас.

– Пусть он утрет себе рот несолоно хлебавши. Я скажу тебе, сиди, что мы очень цацкаемся с этими людьми. Нам обязательно надо их перестрелять; люди только спасибо нам скажут за это.

– Ты знаешь, что я об этом думаю. Я ведь даже стрелял в них. Мубарек умирает от двух моих пуль. Но нападать из засады я не стану. Это было бы убийством. Если же они нападут на нас и будут угрожать нашей жизни, мы станем отбиваться от них всеми способами.

Мы подошли к огню; возле него уже собрались все остальные. Конакджи воткнул в землю две рогатины, а теперь, взяв еще один сук, игравший роль вертела, нанизывал на него огромный кусок конины. Если он полагал, что мы разделим с ним трапезу, то ему следовало расстаться с этой иллюзией. К счастью, у нас с собой был небольшой запас еды, которого кое-как хватило бы на этот вечер.

Когда торговец углем увидел, как мы ужинаем, в нем взыграл такой аппетит, что он не в силах был дождаться, пока конина прожарится. Он пошел в дом, позвал жену и… захватил с собой злополучный сверток. Оба уселись у костра. Он размотал тряпку; верно, в нем лежала колбаса. Он поделил ее, правда, очень неровно; его жена получила меньшую часть, а он – большую. На вопрос конакджи, откуда он раздобыл колбасу, тот пояснил, что привез ее после одной из торговых экспедиций. Он мог ее есть, ибо не был магометанином. И оба принялись уплетать ее с нескрываемым удовольствием. Халеф внимательно смотрел на них. Он рад был бы отпустить реплику, но не мог же он себя выдать.

Из дома все доносились стоны и всхлипы Мубарека, смешиваясь с отдельными воплями ужаса. Казалось, что человека подвергают пыткам. Его сообщники ничуть не волновались. Я попросил женщину взглянуть на него и дать ему воды, но в эту минуту жаркое было готово и ей было уже не до больного. Тогда я сам поднялся с места, чтобы войти в дом.

Стоило мне только встать, как Мубарек испустил такой ужасный вопль, что меня обдало холодом. Я хотел поспешить к нему, но тут он сам появился в дверях и закричал:

– Помогите! Помогите! Все горит! Я в огне!

Он устремился к нам. Лихорадочное возбуждение лишь подчеркивало слабость его сил. Через несколько шагов он остановился, тупо уставился на огонь и в ужасе проревел:

– И здесь пламя! Всюду пламя, здесь, там, тут! И внутри меня все горит, горит, горит! Помогите! Помогите!

Здоровой рукой он рассек воздух, а потом тяжело рухнул наземь; вновь послышался тихий, но раздиравший душу стон.

Мы подняли его, чтобы вновь отнести в комнату, но с трудом могли его удержать, ведь он считал нас злыми демонами и отчаянно отбивался от нас. Когда мы занесли его в дом и положили на подстилку, он побледнел и закрыл глаза.

Впрочем, вскоре он опять начал все сызнова; это было невозможно выдержать. Он долго не успокаивался; тогда я снова зашел в дом, чтобы взглянуть на больного. Он лежал в потемках; я зажег лучину и посветил ему в лицо.

Его глаза расширились и пристально посмотрели на меня. Он снова пришел в сознание и узнал меня.

– Собака! – прошипел он в мой адрес. – Значит, ты прибыл? Да проклянет тебя Аллах!

– Мубарек, – серьезно сказал я, – подумай о себе. Еще до восхода солнца ты предстанешь пред Вечным Судьей. Ты сумеешь признаться ему в своих грехах? Раскайся в них, и проси Аллаха о пощаде и милосердии!

– Дьявол! Ты мой убийца. Но я не хочу умирать, я не хочу! Я хочу увидеть, как ты, ты, ты умрешь!

Я опустился рядом с ним на колени, держа в руке горшок с водой, из которого хотел его напоить. Он сделал быстрое движение и вырвал нож у меня из-за пояса. Так же быстро он нанес удар. Он ранил бы меня в грудь, если бы я не парировал удар глиняным горшком. В следующий миг я снова вырвал у него нож.

– Мубарек, ты и впрямь ужасный человек. Даже в последнее мгновение ты пытаешься обременить свою душу еще одним кровавым деянием. Как ты знаешь…

– Молчи! – взревев, прервал он меня. – Почему у меня этот жар! Почему я так слаб, что ты можешь отнять у меня оружие! Послушай, что я тебе сейчас скажу!

Он медленно выпрямился. Его глаза сверкали, словно глаза пантеры. Я невольно отшатнулся.

– Ты меня боишься? – осклабился он. – Ужасно иметь меня своим врагом!.. Аллах, Аллах, все опять так и жжет! Я вижу огонь. Он приближается, приближается; все горит… горит!

Он опустился и снова завыл. Сознание его померкло; лихорадка опять одолела его. Запах в комнате был невыносимым. Выйдя на свежий воздух, я глубоко вздохнул, но не одно лишь зловоние было тому причиной.

Когда видишь человека умирающего в столь бедственном положении, такое забыть нельзя. Еще и сегодня меня охватывает ужас, когда я вспоминаю тот вечер. Каков же бывает человек, преступивший все заповеди Господни!..

Мои часы показывали ровно десять часов. Поскольку турки отсчитывают часы от заката солнца, который наблюдался в тот день в половине восьмого, то по тамошнему исчислению была половина третьего. Мы напоили лошадей в речке и отвели их в сарай.

– Господин, где нам остаться: мне, моей жене к конакджи? – спросил хозяин.

– Ступайте к лошадям, – ответил я.

– Нет, нет! Ты же сам сказал, что медведь, возможно, прокрадется к сараю. Мы направимся в комнату, а если придет медведь, то спрячемся под крышей и лестницу уберем наверх. А Мубарека пусть он сожрет.

Под «лестницей» он имел в виду бревно с прорезанными в нем пазами. Оно стояло в комнате; над ним находился настил из жердей, служивший потолком.

Мы потушили костер; этим троим ничего не оставалось, как удалиться в комнату. Оско и Омар направились в сарай, к лошадям; я объяснил им, как следует действовать.

Потом отправились и мы с Халефом. Тот заранее проверил, не даст ли его ружье осечки. Я взял с собой лишь «медвежебой»; карабин против такого медведя был бесполезен.

– Должно быть, когда мы придем, этот тип уже будет там, – заявил Халеф. – Тут так мрачно, что мы увидим его, лишь подойдя к нему вплотную.

– Именно поэтому нам не надо сейчас идти напрямик. Ветер дует с этой стороны, и он непременно нас почует. Мы пойдем окольным, путем и, сделав крюк, появимся с другой стороны.

Мы так и сделали. К месту засады мы пробирались крайне осторожно, боясь столкнуться с медведем еще по пути.

Мы держали ружья наизготовку и иногда останавливались, чтобы прислушаться. Если медведь уже пробрался к лошадиным ребрам, то мы уловили бы чавканье и треск разрываемых костей. Однако не доносилось ни единого звука, кроме тихого шума ветра в кронах деревьев.

Наконец, мы подобрались так близко, что стоило заглянуть за угол и мы увидели бы остатки туши. Медведя там не было. Тогда мы вскарабкались на соседнюю скалу. Она была вдвое выше человеческого роста и защитила бы от нападения зверя. Камень густо порос мхом. Мы улеглись на эту удобную подстилку и стали ждать…

– Сиди, – шепнул мне Халеф, – не лучше ли было бы держаться поодиночке?

– Конечно, лучше; мы могли бы напасть на медведя с двух сторон.

– Давай так и сделаем!

– Нет, ты же недооцениваешь опасность, а это всегда ошибка. Ты слишком уверен в себе, а значит, легко допустишь оплошность. Я требую прежде всего, чтобы ты стрелял лишь по моему разрешению.

– Ты хочешь выстрелить раньше меня?

– Да, потому что моя пуля непременно пробьет его шкуру, а вот насчет твоей очень сомневаюсь.

– Мне очень жаль, сиди, ведь мне хотелось сразить медведя. Что славы мне рассказывать Ханне, прекраснейшей среди жен, о том, как ты прикончил медведя? Мне хочется сказать ей, что он пал от моей пули.

– Может, тебе и доведется такое сказать, ведь одной пули будет, пожалуй, недостаточно. Если пуля не попадет медведю точно в сердце, то он наверняка набросится на нас. Тогда мы подпустим его поближе, а когда он встанет на задние лапы, чтобы влезть на скалу, ты, не торопясь, влепишь пулю ему в пасть или прямо в глаз.

– Ты говоришь мне это, чтобы утешить. Я ведь знаю, что ты первым же выстрелом уложишь его. Разве я видел, чтобы ты хоть раз промахнулся!

– Да, я не сделаю промашки, но я сомневаюсь, что попаду именно в сердце. Отсюда плохо целиться.

– Не думаю. Лошадь лежит в каких-то пятнадцати шагах от нас!

– Все же очертания медведя нам будут плохо видны, раз мы смотрим сверху вниз на темную землю. Если бы мы лежали внизу, то его тело четко вырисовывалось бы на фоне земли. Будь я один, я бы лежал прямо в траве.

– Ты ради меня взобрался сюда?

– Да, ради твоей безопасности.

– Ого! Если надо будет, я возьму медведя за хвост и потащу за собой на прогулку.

– Твоя дерзость меня беспокоит. Может статься, что медведь и впрямь отправится на прогулку, но Хаджи Халеф Омар очутится у него в глотке. Так что, не стреляй раньше меня! И давай помолчим! Пока мы болтаем, мы не заметим его приближения.

– Ты вообще его не заметишь, – промолвил Халеф. – Хищники обычно подкрадываются тихо. Правда, я не знаю, ведет ли себя медведь, как лев, который еще издали, гордо и бесстрашно, заявляет о своем приближении громким рыком.

– Нет, медведь вовсе не так прямодушен. Он ведет себя очень скрытно. Только когда он чем-то раздражен или ему пришла в голову странная блажь, он ворчливо или радостно рычит.

– Так он не умеет даже реветь?

– Нет, почему же, хотя его голосовые связки вовсе не предназначены, чтобы испускать те же звуки, что и лев. Когда медведь разъярен, он тоже пробует реветь, и звук этот тем ужаснее, что обычно не свойствен ему. Впрочем, та тихая ярость, с которой медведь в раздражении пускается мстить, делает его ужаснее иных рассвирепевших хищников. Надеюсь, сегодня мы такого не испытаем.

Наконец мы перестали разговаривать. Мы вслушивались в ночь. Легкий ветер шелестел над лесом. Эти звуки напоминали шум воды, падающей в отдалении. Мягкий шелест с одинаковой монотонностью доносился до нас. Легко было отличить от него любой чужеродный звук.

Наше терпение подвергалось тяжкому испытанию. Я нашел на ощупь часы; их стрелки подсказали мне, что настала полночь.

– Он вообще не придет, – шепнул Халеф. – Мы напрасно радовались. Я, пожалуй, никогда…

Он замер – издали донесся шум скатившегося камня. Мы напряженно прислушались.

– Сиди, там скатился камень, – шепнул хаджи. – Но это не медведь, иначе бы мы услышали шум нескольких упавших камней.

– О нет. Падение этого камня заставило его быть осторожнее. Правда, это может оказаться и другой зверь, но я думаю, что это медведь. Я непременно почую его запах, прежде чем увижу его.

– Разве такое возможно?

– Для человека искушенного, да. У диких зверей есть свой резкий запах; у медведя он, конечно, не такой сильный, как у льва, тигра и пантеры, но все равно я замечу его. Послушай-ка!

Справа будто хрустнула ветка. Зверь брел перелеском, спускаясь по крутому склону. Теперь я почуял его запах. Тот, кто видел хищников только в клетке, пожалуй, запомнил неизменный отвратительный запах, который они источают, – особенно крупные кошачьи звери. Однако на воле звери пахнут гораздо, гораздо сильнее. Резкий, едкий аромат, подобно запаху настоя из мелиссы[9]Мелисса – эфирномасличное и пряное растение., раздражает чувствительный нос; его легко уловить издали, если есть хоть какой-то навык. Этот «дикий» аромат доносился сейчас до меня.

– Ты его чуешь? – шепнул я Халефу.

– Нет, – ответил он, старательно принюхиваясь то вправо, то влево.

– Он идет, я его уже чую.

– Твой нос надежнее моего. Ага, теперь мы его поприветствуем так, что он изумится.

Халеф взвел курки ружья.

– Никакой спешки! – предостерег я. – Ты обязан стрелять лишь после меня, понимаешь? Если ты не послушаешься, ты крепко меня прогневишь. Ты же можешь вспугнуть зверя.

Он не ответил, но я слышал его дыхание. Хаджи лишился покоя – им овладел охотничий азарт.

Сейчас мы улавливали тихое ворчание, словно где-то рядом мурлыкал кот; тут же мы заметили, как огромный, темный предмет приблизился к останкам лошади.

– Это он, это он? – стал нашептывать прямо мне в ухо Халеф.

Его дыхание участилось.

– Да, это он.

– Так стреляй! Стреляй же, наконец!

– Терпение. Похоже, ты дрожишь?

– Да, господин, меня всего охватило какое-то волнение, такое необычное. Да, признаюсь тебе, я дрожу, но не от страха.

– Я понимаю; я ведь знаю тебя.

– Так стреляй же, наконец, стреляй, а потом моя очередь!

– Возьми себя в руки, малыш! Я не выстрелю, пока не сумею нормально прицелиться. У нас есть время. Медведь ест добычу вовсе не так, как лев. Он – лакомка и пожирает свою трапезу, устроившись поудобнее. Он выбирает кусок, который кажется ему самым вкусным, а менее аппетитные части отодвигает в сторону, чтобы приняться за них позже. Этот тип может, наверное, часами просиживать над добычей, чтобы не испортить себе желудок куском, перехваченным наспех. Потом он побредет налево, к воде, дабы как следует напиться, и только тогда отправится в логово.

– Но мы не можем ждать несколько часов!

– Я тоже не собираюсь столько сидеть здесь. Я лишь дождусь, пока он выпрямится. Он любит приосаниться за обедом. В перерывах между порциями он встает на задние лапы, а передними очищает морду. Тогда мы разглядим его лучше, чем сейчас. До этого просто невозможно стрелять в него: мы не отличим медведя ни от туши лошади, ни от земли.

– О нет, о нет! Я его вижу очень хорошо; я могу выстрелить.

Он беспокойно заерзал, а потом даже приложил ружье к щеке.

– Убери ружье, – шепнул я ему с раздражением.

Он опустил ружье, но так разволновался, что не мог ни минуты спокойно лежать; если бы камень, на котором мы расположились, не порос мхом, Халеф наверняка бы выдал наше присутствие.

Казалось, медведю очень нравилась его трапеза. Он чмокал и чавкал, как плохо воспитанный ребенок, склонившийся над миской супа. Конечно, упрекнуть в таком беспардонном поведении можно не только детей. Стоит лишь присесть за table d'hote[10]Общий стол (фр.). на каком-нибудь постоялом дворе, как тут же услышишь в избытке чавкающих и чмокающих медведей.

Медведь и впрямь был гурманом. Время от времени, развлечения ради, он разгрызал какую-нибудь трубчатую кость, и мы отчетливо слышали, как он потягивал оттуда костный мозг.

Теперь наступила пауза. Медведь привольно заурчал и лапой стукнул по туше – наверняка, чтобы проверить на ощупь, все ли куски хороши. Потом он выпрямился.

Когда медведь выпрямляется во время трапезы, индеец говорит: «Он прислушивается к своему брюху». В этот момент удобнее всего стрелять в медведя. Я прицелился.

Теперь фигура зверя была отчетливо видна. Медведь казался сущим богатырем. Если бы социальный прогресс зашел необычайно далеко, то Топтыгин вполне мог бы стать почетным членом какого-нибудь атлетического клуба. Однако, как бы отчетливо медведь ни рисовался перед нами, я вновь отложил ружье.

– Аллах, Аллах! Стреляй же, стреляй! – Халеф кричал на меня уже вполголоса.

– Тихо, тихо! Он же слышит тебя!

– Но почему ты не стреляешь?

– Ты разве не видишь, что он повернулся к нам спиной?

– Что в этом плохого?

– Выстрел будет не совсем точным. Медведь поглядывает в сторону дома. Неужели он почуял наших лошадей? Очень даже может быть. Вот он отвернулся от еды. Это скверно. Надо подождать, пока он снова не повернется к нам; тогда… гром и молния! Что ты задумал!

Я был разгневан и прокричал во весь голос. Хаджи не сдержал свой пыл; он стремительно прицелился, так что я не сумел помешать ему, и выстрелил. Тотчас, совершенно бессмысленно, он послал вдогонку вторую пулю, хотя медведь, только что стоявший перед нами, уже скрылся.

Не обращая внимание на вспышку моего гнева, малыш подпрыгнул и, размахивая ружьем, прокричал:

– Победа, триумф, он мертв, он повержен!

Я потянулся, схватил его за пояс и рывком усадил его.

– Помолчи же, раскаркался как ворона! Ты вспугнул медведя.

– Вспугнул? – воскликнул он, пытаясь освободиться от моей цепкой хватки. – Я его сразил, он побежден. Я вижу, он там лежит.

Насильно вырвавшись от меня, он подпрыгнул и прокричал во всю мощь своего голоса:

– Омар, Оско, слушайте удивительную новость, слушайте радостное известие! Внемлите крику вашего друга и прислушайтесь к ликующим звукам моего величия. Я застрелил медведя, я отправил его к его отцам и прадедам, я – хаджи Халеф Омар бен хаджи Абул Аббас ибн Давуд…

Он умолк, потому что я тоже подпрыгнул, схватил его за шею и придавил к скале. В самом деле я был очень разгневан и потому стиснул его с такой силой, что под моей рукой он сжался, как марионетка.

– Если ты издашь хоть еще один звук, то отведаешь мой кулак, эх ты, голова твоя несчастная баранья! – пригрозил я. – Сиди здесь и быстро перезаряжай оба своих ствола. А я посмотрю, можно ли спасти добычу.

С этими словами я спрыгнул с камня, не обращая внимание на свою не совсем еще здоровую ногу. Внизу я быстро нагнулся, чуть вытащил нож и взял наизготовку ружье. Если медведь был поблизости, то в любой момент он мог пожаловать сюда. Наверху звякнул железный шомпол хаджи; внизу все оставалось спокойно. Ничего не было слышно и видно. Только теперь я убедился, что медведя не было рядом с тушей.

Все же требовалась величайшая осторожность. Судя по возрасту, медведь был хитрющим; он не станет открыто набрасываться на меня, а тайком подкрадется из-за скалы и оттуда легко может достать меня когтями. Поэтому я отошел на несколько шагов от скалы, расположившись так, чтобы видеть одновременно и ее, и лежавшую здесь тушу.

Какое-то время мы ждали и прислушивались с напряженнейшим вниманием – напрасно! Внезапно из дома донесся вопль, еще один – и еще один, потом кто-то с отчаянием в голосе прокричал:

– Оставьте меня, отпустите меня! Прекратите эти мучения, перестаньте, перестаньте! На помощь, на помощь!

– Это Мубарек! – сказал Халеф.

Я хотел ответить, но не успел, потому что оттуда один за другим донеслись два выстрела. Я узнал этот особый, глухой звук; это было черногорское ружье Оско.

– Медведь возле сарая! – приглушенным голосом я крикнул Халефу. – Быстро спускайся!

– Ура! Там мы его и настигнем! – воскликнул малыш.

Он спрыгнул, рухнул наземь, снова вскочил на ноги и пронесся мимо меня. Я так же поспешно проследовал за ним. Однако, сделав несколько шагов, я почувствовал колющую боль в голеностопном суставе. Похоже, прыжок со скалы повредил моей ноге. Я поумерил свой галоп и перешел на рысцу, делая широкий шаг здоровой ногой, а потом осторожно подтягивая больную ногу и наступая лишь на ее мысок.

Ночную тишину рассек неописуемый вопль. Был ли это Мубарек или Халеф, первым подбежавший к дому? Неужели неосторожный хаджи угодил прямо в лапы медведю? Мне стало страшно за малыша; тело покрылось холодным потом. Я больше не обращал внимания на свою ногу; я мчался так быстро, как мог.

Снова раздались голоса Оско и Омара. Снова выстрел! К несчастью, на пути у меня оказался камень. Я не заметил его и споткнулся, растянувшись во всю длину на земле. Ружье выпало у меня из руки и отлетело в сторону… Куда? Я не видел.

Я проворно поднялся и огляделся. Ружья не было видно. Искать его на ощупь не было времени. Я вообразил, что Халеф попал в беду, поэтому не мог терять ни мгновения. Ради него я готов был сразиться не только с медведем, но и с кем-нибудь пострашнее. Я побежал, вытаскивая нож из-за пояса.

Это был мой старый, добрый охотничий нож с длинным, кривым клинком, служивший мне верой и правдой много лет. Удар этим ножом, будь он в меру сильным и точным, мигом прикончил бы даже гризли; я уже убедился в этом.

Конечно, я бежал прямо к сараю.

– Оско, где медведь, где? – прокричал я еще издали.

– Снаружи, снаружи! – ответил он из-за стен сарая.

– Халеф тут был?

– Да, но снова побежал вдогонку за медведем.

Я остановился возле дощатой стены. Две доски были сломаны.

– Медведь хотел пролезть, – сказал Оско. – Я влепил в него две пули.

– И попал?

– Не знаю. Доски треснули, когда я уже выстрелил в него.

– В какую сторону побежал Халеф?

– Направо, как нам послышалось.

– Оставайтесь здесь и будьте начеку! Возможно, медведь вернется.

Я побежал в указанном направлении. Дверь дома была открыта; кто-то стоял возле нее; я увидел это по тени, отброшенной во двор, ведь в комнате горела лучина.

Передо мной лежало человеческое тело. Я споткнулся о него, но удержался на ногах.

– Стреляй же, стреляй, стреляй! – услышал я два голоса, донесшихся из комнаты.

Я был всего в десяти шагах от двери и теперь узнал человека, стоявшего возле нее. Это был Халеф. Он взял ружье наизготовку и целился куда-то в комнату. Грянул выстрел. Тут же Халеф отлетел в сторону и упал наземь, будто отброшенный чьей-то могучей рукой. В следующий миг в дверном проеме показался медведь; опустившись на все четыре лапы, он протиснулся сквозь узкую, приземистую дверь, а затем, вырвавшись во двор, быстро встал на задние лапы.

Халеф тоже тотчас поднялся. Оба, человек и зверь, угрожающе застыли друг напротив друга; их разделяли всего три шага. Халеф перевернул ружье и замахнулся прикладом. В этот момент он увидел меня, благо теперь меня освещал свет горевшей лучины.

– О, сиди, у меня нет больше пуль! – прокричал он мне.

Все происходило намного, намного быстрее, чем я рассказываю или вы читаете об этом.

– Отскакивай в сторону! Не бей!

Едва я прокричал это, как тут же оттолкнул малыша так, что он отлетел в сторону. Медведь вполоборота повернулся ко мне, разинул пасть и испустил долгий, кровожадный вопль, не похожий ни на рев, ни на вой, но бывший тем и другим одновременно. Его пасть обдавала меня горячим, зловонным дыханием. Молниеносный взмах – он попытался схватить меня, но поймал лишь воздух, так как я находился уже сбоку от него. Тут же, левой рукой схватив его за загривок, я отвел правую руку далеко назад и ударил его ножом – дважды я вонзил нож между ребер, вогнав его по самую рукоятку.

Все произошло так быстро, что не успел еще медвежий рев стихнуть, как я нанес зверю два смертельных удара.

Стоя на задних лапах, он повернулся направо, в мою сторону, готовясь броситься на меня, но его лапа лишь безобидно скользнула по моему плечу. Я снова вытащил нож и, сделав два прыжка назад, уклонился от медвежьих когтей. Затем я остановился, не сводя глаз со зверя, и на всякий случай занес руку для повторного удара.

Но медведь не последовал за мной. С широко раскрытой пастью он неподвижно застыл; маленькие, сверкающие глазки с неописуемой яростью следили за мной. Потом они медленно закрылись. Медведь еще напрасно силился их открыть. Дрожь прошла по его громадному телу; потом он опустился на передние лапы; разрывая ими землю, он еще пытался удержаться, но напрасно… Медленно подрагивая, он повалился на бок.

Тихий, раскатистый рев донесся из его сомкнувшейся пасти; лапы вытянулись… Медведь был мертв.

– Аллах акбар! – воскликнул Халеф, похоже, немало изумленный. – Аллах велик, а этот медведь почти столь же велик. Он мертв, сиди?

– Я полагаю, да.

– Это ужасно!

– Тысячу раз благодарю Бога за то, что все так счастливо закончилось!

– Да, честь и хвала Аллаху! Я все же не догадывался, что медведь бывает таким большим. Он больше льва, а ведь тот – самый могучий среди всех хищных зверей!

Он хотел подойти ближе к медведю.

– Постой! – велел я ему. – Мы еще не уверены, впрямь ли он мертв. Я хочу проверить.

Я подошел к зверю, поднес револьвер к его закрытому глазу и дважды нажал на курок. Медведь не шевельнулся.

– Теперь можешь подойти и взглянуть на него. Разве он не намного, намного больше, чем ты? – спросил я хаджи.

– Да, думаю, что он даже больше, чем ты, сиди. Я скажу тебе: я не дрожал, когда стоял напротив него, но все же сердце у меня едва не остановилось. Ведь у меня осталась всего одна-единственная пуля.

– А где же другая пуля?

– Я послал ее в медведя на улице, едва увидел его. Он отбежал от сарая и направился к двери дома, за которой исчез. Я не попал в него. Однако вторая пуля наверняка угодила ему в грудь, ведь он стоял на задних лапах всего в двух шагах от меня. Так что, я мог точно прицелиться.

– Расскажи коротко, как все произошло.

– Что ж, я побежал сразу к сараю, ведь я узнал ружье Оско по звуку и догадался, что медведь решил пролезть к лошадям. Еще не добежав до сарая, я услышал с той стороны крик, но он меня не заинтересовал. Подбежав к сараю, я увидел, что две доски выломаны, и узнал от Оско и Омара, что это сделал медведь. Тогда я помчался за ним. Кто-то темный лежал на земле, а какая-то большая фигура склонилась над ним. Должно быть, это был зверь. Я остановился, прицелился и выстрелил. Медведь засеменил прочь, прямо к двери, а я прыгнул за ним. Он вошел в дом; я последовал за ним. Когда я подбежал к открытой двери, я увидел внутри комнаты медведя. Он обнюхивал постель Мубарека.

– Он ничего ему не сделал?

– Я вообще не видел старика – тот исчез. Я видел лишь медведя; он смотрел на меня. Потом он мигом повернулся, пошел в мою сторону, выпрямился. От ужаса я забыл в него выстрелить, ведь его исполинские размеры так поразили меня, что перехватило дух. Кто-то крикнул мне, умоляя стрелять. Где находился тот человек, я не видел; я лишь слышал его слова, но они вновь привели меня в чувство. Когда медведь протянул ко мне лапы, я всадил в него пулю, но схлопотал от него такой удар, что вылетел из дома и рухнул наземь. Лишь только я вскочил на ноги, он уже стоял передо мной. У меня не было больше ни одной пули; о ноже я не подумал. Я хотел отбиться прикладом, но тут подоспел ты.

– Пожалуй, что вовремя!

– Да, ведь я уверен, что разломал бы ружье о череп медведя. Тогда бы он меня разорвал. О, сиди, я обязан тебе жизнью!

Он схватил мою руку и прижал ее к своей груди.

– Пусть все будет хорошо. Если бы ты поступил, как уговаривались, наши роли поменялись бы.

– Да, но я сильно сомневаюсь, что сумел бы сразить такого громадного зверя ножом. Ты уже убивал раньше медведей, серых медведей, которые еще крупнее и опаснее, чем этот; я же нет. Этот хищник впрямь больше, чем лев.

– Он весит больше, это да. Тело, лежащее позади, видимо, тело старого Мубарека. Вероятно, он мертв. Новый приступ лихорадки выгнал его из дома. Но меня удивляет, что он так быстро свалился с ног.

– Над ним стоял медведь. Может, он его и убил?

– Возможно. Сперва взглянем на остальных.

Мы вошли в комнату. Свет, освещавший ее, падал откуда-то сверху. Когда я поднял голову, то увидел конакджи и обоих хозяев дома, сидевших на настиле из жердей. В руках у них были горящие лучины.

– Ты тоже сюда пришел, господин? – спросил первый. – Где медведь?

– Он лежит перед дверью.

– Аллах, Аллах!

Они спустились по бревну, тяжело отдышались, и хозяин спросил:

– Ты видишь, что мы вовсе не были в безопасности! Он вломился внутрь. Какое чудовище! Он был величиной с быка.

– У вас же наверху было оружие. Почему вы не выстрелили в него?

– Мы же не глупцы! Выстрелами мы обратили бы на себя внимание, и тогда медведь вскарабкался бы к нам. Медведь ведь лучше лазит по деревьям, чем человек. Разве ты этого не знаешь?

– Знаю. Значит, сами вы не стреляли, а моего хаджи просили выстрелить?

– Конечно! Он же хотел сразить зверя; мы на такой отчаянный поступок не решились бы, и, – добавил он с хитрой миной, – когда он нападал на медведя, то не думал о нас!

– Очень умно, но и очень трусливо с вашей стороны! Где Мубарек?

– Во дворе. Его замучила лихорадка, и он выбежал на улицу. Если бы старик не открыл дверь, то медведь не сумел бы пробраться к нам. Где же этот безрассудный старик?

– Он лежит во дворе; он мертв. Мы хотим снова разжечь костер.

Они последовали за нами, но не осмеливались подойти к зверю. Сперва они хотели при свете костра убедиться, впрямь ли медведь мертв. Халеф пошел звать Омара и Оско.

Эти двое тоже едва могли подобрать слова, чтобы выразить все свое изумление размерами зверя. От морды до корня хвоста Топтыгина было ровно два метра. Он весил наверняка четыре центнера. Подтащить его к костру удалось лишь втроем.

Тем временем я взял горящую палку и подошел к Мубареку. Халеф последовал за мной. Старик умер не от своей раны, хотя жить ему и так оставалось недолго. Его голова была запрокинута, а грудь представляла собой месиво из мяса, крови и сломанных ребер. Медведь проломил ему затылок, а потом растерзал грудь; лишь выстрел Халефа вспугнул его.

Не говоря ни слова, мы вернулись к костру. Там Халеф сообщил, что мы увидели, и рассказал, каким образом был убит медведь.

Ввиду огромных размеров медведя даже Оско и Омар с трудом верили, что я отважился напасть на него с одним ножом. У остальных корысть взяла верх даже над изумлением. Юнак ощупал медведя и сказал:

– Уж очень он жирный, а сколько в нем мяса! За шкуру тоже можно получить круглую сумму. Эфенди, кому принадлежит зверь?

– Тому, кто убил его.

– Вот как! Я так не думаю.

– А как же ты думаешь?

– Он принадлежит мне, потому что убит на моей земле.

– Но я полагаю, что вся эта местность принадлежит падишаху. Если ты докажешь, что купил у него здешние земли, то я поверю, что ты их хозяин. Однако тогда тебе надо доказать, что ты обладаешь правами на всю дичь и всех хищных животных, которых подстрелили на твоей земле. Кстати, когда пришел медведь, ты спрятался от него; вот оно, верное доказательство того, что ты вовсе не хотел его заполучить. Мы же добыли его, и значит, он наш.

– Господин, ты ошибаешься. Медведь принадлежит не тебе, а…

– Моему хаджи Халефу, – прервал я его. – Если ты хочешь это сказать, ты прав. У тебя же нет ни малейшей причины на что-то претендовать. Я заплатил тебе даже за приманку. Если бы по доброте душевной мы подарили тебе часть мяса, тебе следовало бы нас хорошенько за это отблагодарить.

– Как? – спросил Халеф. – Медведь принадлежит мне? Нет, сиди, он не мой, а твой. Ведь это ты прикончил его.

– Я нанес ему лишь смертельный удар. Он бы умер и без моего ножа, только не так быстро. Посмотри-ка! Рядом с обеими колотыми ранами есть отверстие, которое пробуравила твоя пуля. Она прошла возле сердца и была смертельной. Поэтому зверь твой.

– О эфенди, хозяин этого трофея давно был бы мертв, если бы ты не подоспел вовремя, чтобы спасти его! Ты решил сделать ему подарок, который он не может принять.

– Ладно, поступим тогда по старинному охотничьему праву. Ты подстрелил зверя, значит, тебе принадлежит его шкура. Я заколол его, тогда мне достается мясо. Лапы и окорок возьмем себе; остальное пусть получит Юнак, чтобы он не мог сетовать, будто мы не учли его право собственности.

– Правда ли это, господин? Мне достанется шкура? Это же лучшее, что есть у медведя. Как изумится Ханне, любимейшая среди жен, когда я прибуду к ней и покажу этот трофей! А мой сынишка, названный в честь тебя и меня – Кара бен Немси Халеф, – будет спать на этой шкуре и станет великим и знаменитым воином, ибо к мальчику перейдет сила зверя. Да, да, шкуру я возьму. Кто ее снимет?

– Я. Нам нужны мозг, печень и древесная зола, чтобы натереть шкуру, иначе она утратит гибкость и начнет гнить. Твоя лошадь понесет двойной груз.

С моим решением все согласились. Торговец углем принес старое деревянное корыто, в котором собирались солить медвежатину, прежде чем коптить ее. Это корыто было хозяину к лицу. Кто знает, чего там только не было! Его никогда не чистили. Приступая к работе, я спросил Юнака, что делать с Мубареком.

– Надо его похоронить, – ответил он. – Вы, пожалуй, мне поможете. Ведь хоронить надо этой ночью.

– Рыть могилу – не наша задача. Мы с ним вовсе не были так дружны, чтобы эта работа пришлась нам по душе. Есть у тебя инструменты?

– Кирка и лопата.

– Так, значит могут работать только двое. Вот вы с конакджи и займитесь этим, а твоя жена поможет вам. Выбери подходящее место. А вот при погребении мы будем присутствовать. После смерти вражда неуместна.

– Тогда мы похороним его там, где медведь напал на лошадь. Мне не хотелось бы, чтобы рядом с домом была могила.

Он взял упомянутые инструменты. Его жена и конакджи запаслись дровами и головешками, чтобы работать при освещении. Они направились рыть могилу покойнику, который давно мечтал вырыть ее нам.

Сняв с медведя шкуру, мы насадили одну из его передних лап на кол, послуживший нам вертелом. Лапа была такой огромной и жирной, что даже вчетвером мы сумели щедро утолить наш голод.

Спутники помогли мне соскоблить остатки мяса со шкуры, а потом мы старательно натерли ее медвежьими мозгом и жиром, а также золой, чтобы скатать ее так, чтобы легко можно было приторочить ее к седлу лошади.

Когда мы управились, вернулись могильщики и объявили, что могила готова. Они взяли труп, а мы последовали за ними.

Стоять у могилы человека – в любом случае дело серьезное. Делал ли он вам добро или причинял зло, все это отступает при мысли, что он предстал теперь пред Судьей, чей приговор когда-нибудь прозвучит и над нами. Тут исчезает ненависть, и умолкает месть. Думается лишь об одном-единственном слове – самом серьезном слове всех земных лексиконов: о вечности. Я не испытывал ничего, кроме сострадания к врагу, который умер такой мучительной смертью и покинул сей мир, так и не раскаявшись в своих грехах. Халеф тоже сказал:

– Простим ему все, что он нам сделал и что намеревался сделать. Я – правоверный сын Пророка, а ты – послушный приверженец своей веры. Мы не вправе ненавидеть мертвеца, мы лишь хотим оказать ему последнюю услугу и помолиться над его могилой.

При свете костра мы увидели пышные папоротники. Мы срезали их, чтобы украсить ими могилу. Опустив покойного вниз, мы укрыли его листьями папоротника. Потом Халеф спросил:

– Кто прочтет молитву? Ты, сиди?

– Нет, я не магометанин. Пусть помолятся его друзья!

– Мы не его друзья, – пояснил конакджи. – Мне все равно, прочтут ли суру смерти над его могилой или же нет. Мне совершенно все равно, будет ли читать ее магометанин или христианин. Сам я не умею читать молитвы. Нет у меня способностей на то, да и не знаю я Коран наизусть. Впрочем, Юнак еще меньше подходит для этого.

– Ладно, тогда я прочту молитву, – промолвил Халеф. – А ты, сиди, прочти суру «аль-Фатиха»[11]Краткая сура «аль-Фатиха» открывает Коран и содержит кратчайшие формулировки основных идей ислама. Ее текст составляет основу мусульманской молитвы., открывающую Коран. Ведь ее принято предпосылать любому поступку. Ты согласен?

– Так прочти ее, но только на языке Пророка. Покойный посещал святые места и пил воду Земзема. Быть может, его грешная душа обретет милость, если Аллах услышит слетевшие с твоих уст слова, произнесенные на том же наречии, на котором архангел Джибриль[12]В христианской традиции архангел Гавриил. беседовал с Пророком. Я не так хорошо, как ты, владею этим наречием. Давай же преклоним колени и прочтем молитвы!

Все опустились на колени возле разверстой могилы; их лица были обращены в сторону Мекки. Я один остался стоять. Я был готов исполнить волю этих людей, но мне претило читать «аль-Фатиху», преклонив колени. После того как я трижды поклонился, Халеф перечислил семь самых благородных черт Бога, а потом я начал читать молитву на своеобразном наречии курайшитов[13]Курайшиты – члены племени курайш, некогда пришедшего в Мекку из пустыни; к одному из родов этого племени принадлежал Мухаммед., соблюдая ритм оригинала.

В переводе с арабского сура «Открывающая книгу» звучала так:

Теперь Халеф начал читать молитву громким голосом, воздев сложенные руки:

Хаджи трижды поклонился и снова встал. Молитва окончилась. Мы доверили конакджи, торговцу углем и его жене право засыпать могилу землей, а сами направились домой, где и уселись у костра.

Мы снова вывели лошадей из сарая, чтобы они паслись на траве. Теперь можно было не опасаться медведя. Нам самим нужен был отдых. Дел у нас больше не осталось и, положив под головы седла, мы решили предаться сну. Впрочем, из осторожности один из нас стоял на страже. Каждый час этот часовой менялся. Мы не могли доверять троице, оставшейся у могилы.

Я же сперва обследовал свою ногу. Тщательно и аккуратно ощупав ее, я не почувствовал никакой боли. Конечно же, я отыскал ружье. Мы положили оружие рядом с собой, чтобы мгновенно им воспользоваться; мы улеглись и закрыли глаза.

Впрочем, нас еще раз разбудили. Хозяева вместе с конакджи пришли, чтобы отнести медведя домой. Тут у меня мелькнула одна мысль. Я снова поднялся и отрезал большой кусок жира, который американские охотники зовут bear-fat, «медвежье сало». Троица стояла рядом, не спрашивая меня, для чего я беру сало. Попутно я заметил, что на левой ноге торговца углем, – а он не носил ни башмаков, ни сапог – недоставало мизинца.

– У тебя лишь четыре пальца на левой ноге. Когда ты потерял пятый?

– Его переехало колесо моей груженой телеги. Палец расплющился; он висел на ноге, и пришлось его отрезать. Почему ты спрашиваешь об этом?

– Не без умысла. Я только что обратил внимание на твою ногу.

– Ты возьмешь еще мясо или мы можем его унести?

– Берите его; оно ваше.

Они поволокли тяжелую ношу. Мои спутники наблюдали за мной, и Халеф поинтересовался:

– Для чего ты взял жир, сиди? Нам ведь он не нужен.

– Быть может, он нам еще понадобится. Если мы попадем в пещеру Сокровищ, там будет очень темно.

– Ты и верно решил туда попасть?

– Пока не знаю. Если я проберусь туда, то жир пригодится мне для светильника.

– Так ведь нужен будет и фитиль. Там еще лежит тряпка, в которую была завернута колбаса. Мы можем начинить ее жиром и использовать как фитиль.

– Сделай это! Мне не хотелось бы снова дотрагиваться до этой вещицы.

– А я должен это делать?

– Да, ведь ты не убоишься этого, ибо с огромным аппетитом поедал все, что там было завернуто…

– Молчи, сиди! – поспешно крикнул он. – Я не хочу ничего слышать и выполню твою волю.

Он поднялся, завернул жир в лоскут и сунул его в сумку, притороченную к своему седлу.

Больше нам никто не мешал. Впрочем, уже через час мне пришлось подниматься, ведь по жребию я нес стражу вторым.

В доме еще горел свет. Я устал и, чтобы не заснуть, ходил взад и вперед. Невольно я подошел к двери. Я попробовал открыть ее и убедился, что она заперта. Из окон тянуло едким дымом и пахло жареным мясом. Я заглянул; верно, эта троица развела в комнате огонь и жарила медвежатину, хотя накануне вечером они съели огромную порцию конины. Мне хорошо было видно их. Они что-то живо обсуждали, отрезая один кусок мяса за другим. Разобрать их речи я не мог, поскольку они сидели в стороне от окна.

Впрочем, прямо над ними имелось еще одно окно – без стекла, естественно. Я пробрался туда и стал слушать. Из окна выбивался дым. Я достал носовой платок и, обмотав им рот и нос, закрыл глаза, а затем сунул голову подальше в окно. Меня не могли увидеть, потому что стена дома была толстой, а окно находилось высоко над головами людей.

– Да, с этими пройдохами нужно держать ухо востро и поступать очень умно, – произнес конакджи. – Вы слышали, что немец заподозрил, будто я, да и вы тоже, общаюсь с нашими друзьями. В этих гяурах дьявол сидит и особливо в глазах у них. Они видят все. Но сегодня их последняя ночь.

– Ты и впрямь так думаешь? – спросил хозяин.

– Да, это верно!

– Хотелось бы этого желать! Я тоже думал об этом, ведь я знаю моего шурина, углежога; он ада не убоится. Вот только как я увидел этих людей, стал сомневаться. Уж очень они осторожны и храбры.

– Ба! Это им не поможет!

– Почему же? Если человек идет на медведя с ножом и закалывает его, не получив ни единой царапины, он и моего шурина схватит за горло.

– До этого дело не дойдет. Их хитростью заманят в ловушку и там убьют.

– Их же пуля не берет.

– Не верь в это! Эфенди сам над этим смеялся. А пусть и так, разве нет другого оружия кроме огнестрельного? Впрочем, дело даже не дойдет до того, чтобы стрелять в них или закалывать их ножом. Их заманят в пещеру, а потом подожгут приготовленные там дрова. Они задохнутся.

– Да, может статься, что мой шурин и предложит такой план, но оба аладжи настаивают на том, что эфенди должен пасть от их рук, а Баруд эль-Амасат собирается убить другого, которого зовут Оско. Они мстят друг другу. Я их отговаривал от этих затей, но они настояли на том, чтобы подстеречь их у Чертовой скалы и убить с помощью пращи и чекана. Ради этого они забрали у меня обе мои пращи.

– Глупцы что ли они? Дело непременно дойдет до схватки.

– О нет! У чужаков не будет времени, чтобы отбиться, потому что на них нападут из засады.

– Не очень-то на это надейся! Я знаю ущелье возле Чертовой скалы; там не устроишь засаду. Им остается разве что спрятаться среди кустов слева или справа от дороги, но из этой затеи тоже ничего не выйдет, ведь скалы по обе стороны дороги так круты, что туда не взобраться.

– Ты сильно заблуждаешься. Есть одно место, – впрочем, только одно-единственное, – где можно вскарабкаться на скалу. В этом месте левый склон спускается в воду. Вот, пройдя по речке, и можно забраться на скалу, если не боишься немного промокнуть.

– Они знают это место?

– Оба аладжи знают эту местность не хуже меня.

– И они туда действительно заберутся?

– Конечно.

– Но ведь они будут на лошадях!

– Они заранее отведут их к моему шурину. Оттуда не очень далеко до его пещеры. Потом они вернутся и влезут на скалу. Чекан, брошенный сверху, размозжит голову любому, в кого попадет. Я очень хорошо знаю это место. Нужно пройти по воде шагов пятьдесят-шестьдесят, потом преодолеть гребень скалы. Если подняться вверх шагов на сто пятьдесят – сто шестьдесят, то окажешься среди кустов и деревьев, а прямо под тобой ущелье делает поворот. Если кто-нибудь расположится наверху, то от него никто не ускользнет. Это место станет могилой для чужаков.

– Дьявол! Это опасно для меня!

– Почему? – спросил Юнак.

– Потому что в меня тоже могут попасть.

– Ба! Они же будут целиться!

– На это я не надеюсь. Случай – коварный слуга.

– Так задержись чуть позади!

– Если я это сделаю, то подозреваю, что чужаки тоже остановятся.

– Тогда скачи вперед. Речку ты непременно увидишь. А когда покажется поворот, сделай вид, что твоя лошадь понесла. Хлестни ее несколько раз, чтобы она умчалась галопом. Тогда тебя минуют и чекан, и камень, брошенный из пращи.

– Да, это единственное, что мне остается.

– Разумеется, я попрошу наших друзей быть повнимательнее, чтобы они не попали в тебя.

– Ты еще переговоришь с ними?

– Конечно! Кто не участвует в дележе, рискует не получить ничего. Вот почему меня вдвойне злит, что моя лошадь мертва. Теперь придется проделывать путь пешком.

– Ты же придешь слишком поздно.

– Не думаю. Я – очень хороший скороход.

– Но наших лошадей тебе же не перегнать.

– Почему ты думаешь, что я позже вас тронусь в путь. Стоит мне перекусить, как я тотчас же пойду.

– Значит, ты будешь там еще до нашего приезда.

– Если только немец не вздумает рано поутру сесть со своими спутниками в седло.

– Я позабочусь, чтобы им было недосуг. Я устрою им на пути столько препятствий, что они будут не так быстро продвигаться вперед. В крайнем случае я заблужусь. Конечно, как бы они утром что-то не заподозрили, заметив, что тебя уже след простыл.

– Есть, пожалуй, одна хорошая отговорка…

Но тут дым очень сильно ударил мне в нос, и поневоле я убрал голову из окна. Когда я снова заглянул внутрь, то увидел, что Юнак встал с места. Подслушивать дальше было нельзя, ведь он заметил бы меня, если бы хоть раз взглянул в окно. Поэтому я вернулся к своим спутникам и уселся рядом с ними.

Я задумался; мне пришла мысль немедленно тронуться в путь, но я отверг ее. Ведь мы не знали местность, а конакджи непременно сдержал бы слово и водил нас по округе до тех пор, пока его сообщник не добрался бы до остальных врагов. Поэтому лучше было бы задержаться пока здесь. Юнак столь точно описал место, где нас подстерегает опасность, что оно не ускользнет от моего внимания. Я надеялся найти способ, как избежать беды.

Когда Халеф сменил меня, я рассказал ему все, что подслушал, и поведал, что решил; он во всем согласился со мной.

– Сиди, я тоже послушаю, что они говорят, – заявил он. – Может быть, и я услышу что-нибудь важное.

– Оставь лучше эту затею. Я много чего узнал от них, и теперь, если они заметят тебя, нам будет от этого только хуже. Им не следует знать, что один из нас не спит.

Пожалуй, мы улеглись спать после двух часов ночи; следовательно, было часов шесть, когда нас разбудил Омар – последний, стоявший на часах.

Мы пошли к речке, чтобы умыться, а потом хотели зайти в дом. Тот был заперт. На наш стук отозвалась женщина и открыла дверь.

– Где наш проводник? – спросил я.

– Здесь, в комнате. Он еще спит.

– Так я разбужу его.

Он лежал на тряпье, служившем подстилкой для Мубарека, и притворялся спящим. Когда я отпустил ему несколько крепких тумаков, он вскочил, зевнул, уставился на меня с заспанным видом и, наконец, сказал:

– Ты, господин? Почему ты будишь меня так рано?

– Потому что мы отправляемся в путь.

– Сколько у вас на часах?

– Половина седьмого.

– Всего лишь! Мы можем еще час поспать.

– Можно еще день поспать, но мы не будем так делать.

– Но ведь нам некуда спешить.

– Некуда; но я люблю скакать рано поутру. Умойся, чтобы взбодриться!

– Умыться? – изумленно переспросил он. – Что я, глупец? Умываться в ранний час очень вредно.

– Где Юнак? – спросил я.

– Разве его тут нет?

Он осмотрелся в поисках Юнака. Старуха сообщила:

– Мой муж пошел в Глоговик.

– Туда, откуда мы едем? Почему же он не попрощался с нами?

– Потому что не хотел вам мешать.

– Вот как! Что же у него там за дела?

– Он хотел купить соль. Нам нужно засолить мясо.

Она показала на куски медвежатины, лежавшие в углу и являвшие, конечно, совершенно неаппетитное зрелище.

– Так у вас нет дома соли?

– Столько соли нет.

– Что ж, все равно дело не такое спешное, чтобы не дождаться нашего пробуждения. Впрочем, я думаю, что Ибали лежит намного ближе Глоговика. Почему же он не пошел туда?

– В Ибали нет соли.

– Унылая, однако, это дыра. Что ж, вам же хуже, что он ушел. Я ведь не заплатил ему.

– Ты можешь мне дать деньги!

– Нет, я расплачусь только с хозяином. Впрочем, скажи-ка мне, за что я должен тебе платить.

– Вы же остановились у меня!

– Мы спали на улице. За это я не плачу. Так что, конакджи, отправляемся в путь.

– Мне надо сперва поесть, – заявил он.

– Так ешь, но быстрее!

Он развел огонь и поджарил себе кусок медвежатины, съев его полу готовым. Тем временем мы оседлали лошадей. Медвежий окорок и три оставшиеся лапы завернули в попону, и Оско приторочил этот сверток у себя за спиной. Наконец, проводник был готов. Мы тронулись в путь.

Женщина не хотела нас отпускать, не добившись платы. Она голосила, что мы ее обманули. Но Халеф достал плетку и так щелкнул возле ее лица, что, завыв, она умчалась в дом и заперла за собой дверь. Однако, выглянув в окно, она посылала в наш адрес проклятия; еще долго мы слышали позади себя ее пронзительный голос.

Дело было не только в нескольких пиастрах; эти люди покушались на нашу жизнь. Было бы безумием и глупостью платить еще за те удобства, которыми мы здесь пользовались, ведь мы не пользовались здесь ничем, а значит и платить было нечего.