Глава пятая

Онлайн чтение книги К новому берегу
Глава пятая

1

Вернувшись домой, Анна убедилась, что без нее действительно ничего не стояло на месте: Пурвайская волость закончила все виды заготовок, свекла была свезена на приемный пункт, работы по лесозаготовкам подходили к концу. Финогенов руководил вместо Анны политкружком и помогал в работе волостной комсомольской организации. Чувствовалось, что в Пурвайской волости вырос сильный актив.

Когда стало известно, что Анна снова вышла на работу, к ней пришли пионеры. Они с увлечением рассказывали, как помогали взрослым убирать урожай, как собирали на полях колосья и как агроном Римша занимался с ними в кружке юных мичуринцев. Больше всего они радовались тому, что им удалось получить семена ветвистой пшеницы и кок-сагыза: следующей весной можно устроить опытные площадки, а через несколько лет здесь будут первые поля кок-сагыза и ветвистой пшеницы.

Изыскательская бригада закончила работы на Змеином болоте и в его окрестностях. В одно из воскресений члены мелиоративного товарищества собрались в Народном доме, и Айвар познакомил их с проделанной работой. Теперь все собранные материалы надо было сдать проектной организации и до весны разработать подробный технический проект и сделать все расчеты. Когда все будет готово, членов мелиоративного товарищества познакомят с проектом, и затем его рассмотрит экспертная комиссия. Следовательно, Айвару придется до весны еще раз приехать сюда.

Когда Айвар пришел прощаться с Анной, он напомнил ей:

— Помнишь, ты сказала, что к следующей весне в Пурвайской волости будет колхоз. Газеты пишут, что в Елгавском уезде уже один организовали.

— Да, «Будущее»… — задумчиво сказала Анна. — Это значит, лед тронулся и у нас есть пример, которому можно последовать. Теперь я твердо уверена, что скоро и у нас будет колхоз. В ближайшее время мы займемся этим.

Айвар уехал, обещав в конце зимы навестить пурвайцев. Вместе с ним уехал Жан Пацеплис на курсы механизаторов сельского хозяйства.

В Пурвайской волости еще с прошлого лета стало заметно, что назревают важные события. Регут, проработавший во время войны несколько лет в одном из колхозов Алтайского края, при каждом удобном случае рассказывал соседям об этом и сумел рассеять ложные представления о жизни в колхозе. У всех еще свежи были в памяти усердно распространявшиеся в буржуазной Латвии враки, анекдоты и ругань по адресу колхозов. Кулаки и подкулачники всячески заботились о том, чтобы эта клевета не забывалась.

Крестьяне часто расспрашивали Анну об условиях жизни в колхозах, о личной и общественной собственности, об организации труда, о распределении доходов. Анна и сама старалась вызвать крестьян на разговоры, касающиеся этих серьезных вопросов. Она знала, что они не дают покоя крестьянам, и по возможности обстоятельно разъясняла их. В затруднительном случае она обращалась за советом в уком партии и Министерство сельского хозяйства. Анна тщательно изучала каждую строчку, посвященную колхозам, которая появлялась в центральных республиканских газетах, и даже организовала поездку делегации пурвайских крестьян в Елгавский уезд, где успешно развивалась первая в Советской Латвии сельскохозяйственная артель «Будущее». Члены делегации стали самыми лучшими агитаторами коллективизации. Затаив дыхание, слушали крестьяне и крестьянки Пурвайской волости рассказы членов делегации, их интересовали мельчайшие подробности жизни колхоза. Под натиском правды развеялась дымовая завеса лжи, а вместе с нею и сомнения крестьян. Ясно видимый, осязаемый, живой стоял сегодня колхоз перед глазами всего народа, и все чаще умы людей занимала настойчивая мысль: а что, если и нам попробовать?

Артур прислал Анне необходимую литературу по колхозному строительству, несколько экземпляров примерного устава сельскохозяйственной артели. Устав пошел по рукам, каждый параграф обдумывался до мельчайших подробностей, подвергался тщательному разбору на семейных советах, потом собирались несколько соседей и снова все взвешивали, а когда что-нибудь было неясно, шли к Анне или Регуту и просили разъяснения. Кулаки запугивали и продолжали пускать в ход клевету, кое-где по утрам находили грязные листки с угрозами и «добрыми советами»: «Бога ради не вступайте в колхоз, скоро начнется война, и американцы не простят тем, кто вступил в коммуны!» Некоторым крестьянам присылали по почте угрожающие письма. Пугали расплатой: если адресат не послушается и вступит в колхоз — усадьбу сожгут, а самого прикончат.

Так назревало большое событие, которое перевернуло в конце зимы всю жизнь Пурвайской волости. Анна успела поговорить почти со всеми бедняками и середняками волости и знала их мнение. Сорок шесть семей решили объединиться в сельскохозяйственную артель, но только у тридцати двух земли были сосредоточены в одном конце волости, примыкавшем к Змеиному болоту, остальные хозяйства были разбросаны по всей волости подобно маленьким островкам. Все эти крестьяне уже были членами сельскохозяйственной кооперации и успели накопить небольшой опыт совместной работы: кроме своей земли, члены кооператива за прошлый год коллективно обработали поля заброшенных усадеб; товариществу принадлежал старый трактор, несколько косилок и две молотилки.

— По слогам уже разбираем, теперь пора начать читать, — шутил председатель правления сельскохозяйственной кооперации Клуга. — Вот только достать бы хорошую, умную книгу.

…В воскресное утро по всем дорогам к волостному Народному дому потянулись крестьяне — и пешком и на лошадях. Приехали председатель уисполкома Пилаг, второй секретарь укома партии Артур Лидум, а с ними Валентина Сафронова, которой Анна написала о предстоящем важном событии.

Пилаг в начале войны эвакуировался на Урал, а потом вступил добровольцем в Латышскую стрелковую дивизию и стал полковым агитатором.

— Если подумать, товарищи, ведь мы сегодня участники большого исторического события, — сказал Артур, когда в одной из комнат Народного дома собралось все руководство Пурвайской волости. — Первая сельскохозяйственная артель в уезде! Это начало целой революции, и мы имеем счастье быть крестными отцами этого события. А тебе, Валя, суждено увековечить это событие вдохновенной статьей.

— Кто знает, как у меня получится… — улыбнулась Валентина. — Слишком ответственное задание.

Наконец Регут сообщил, что собрание можно начинать:

— Зал переполнен так, что не проскочить и мышонку.

— Тогда пойдемте, — сказал Артур.

Гайда Римша с комсомольцами всю ночь украшали зал. Вдоль стен, на окнах и у дверей стояло много горшков с цветами, в помещении пахло хвоей, и все это навевало праздничное настроение. Через весь зал были протянуты гирлянды красных флажков, над столом президиума сверкали золотыми буквами лозунги.

Анна, Регут, Пилаг, Артур, Финогенов и работники волостного исполкома сели за стол президиума, Валентина зашла в зал и села среди крестьян.

В большом зале, положив на колени натруженные руки с узловатыми пальцами, сидели молодые и старые люди с обветренными лицами, полные напряженного ожидания. Спокойствие и уверенность, светлые надежды и затаенную злобу можно было прочесть на разных лицах. Каждый пришел сюда со своими мыслями и чувствами, и каждый верил в свою правду. «Почему так нужно?» — спрашивала сегодня не одна пара глаз. Предки этих крестьян из поколения в поколение шагали по знакомой дороге, протоптанной отцами и дедами, а теперь, когда впереди открывались неизведанные дали, они пугали их своей новизной. Но большинство не сомневалось, а верило, выносив свою веру за долгие дни и ночи размышлений.

Во взглядах кулаков тлела темная злоба и ненависть. Земля заколебалась под их ногами, трещали устои их мира; они не стояли на распутье — нет, им не суждено было переступить порог новой жизни, а старая была обречена на гибель; гнить, сгинуть — такова теперь была их участь.

Анна открыла собрание кратким вступительным словом. Она сообщила, что более сорока семей Пурвайской волости выразили желание объединиться в сельскохозяйственную артель, поэтому созвано это собрание. Анна призвала жителей волости всесторонне обсудить этот вопрос и рекомендовала каждому участнику собрания самостоятельно решить за себя — вступить ли в артель, или жить по-старому.

После этого она попросила Регута прочитать текст примерного устава сельскохозяйственной артели.

Регут надел очки и, став на маленькую трибуну, медленно и громко прочел текст устава. Пока он читал, в зале царила глубокая тишина. Крестьяне старались не пропустить ни одного слова. Наморщенные лбы, глубокая серьезность и задумчивость на лицах собравшихся показывали, что каждый из них напряженно обдумывает услышанное. Когда Регут кончил чтение, Анна попросила участников собрания задавать вопросы и высказываться.

— Чего тут долго мудрить? Надо организовать колхоз и приступить к работе! — крикнул с места Алкснис, один из сорока шести крестьян, которые давно уже заявили о готовности объединиться в артель.

— Свинью в стаде не откормишь! — раздался голос из задних рядов. — В старину латыши знали, почему так говорили.

— Потому-то бароны да кулаки могли так долго издеваться над нами, — послышался ответ Индриксона, крестьянина-бедняка.

— А что, жен и детей гоже объединить надо? — послышался вопрос, и присутствующие кулаки сразу зафыркали. — А как с собаками и кошками? У меня дома каждой твари по паре.

— Ты, сосед, наверно, по утрам уши не моешь, потому плохо слышишь, — спокойно заметил ему Регут. — Иначе услышал бы, что в уставе сказано.

— Чего мне слушать эту премудрость! — выкрикнул подогретый кулаками крестьянин. — Я и не подумаю вступать в ваш колхоз.

— Тогда не мешайте говорить тем, кто думает вступать, — сказала Анна. — Иначе собрание может попросить вас оставить помещение.

После этого выкрики прекратились и крестьяне начали задавать деловые вопросы: о размерах приусадебного участка, о личной собственности колхозников, о порядке начисления трудодней на различных работах, каковы обязанности членов семей колхозников в колхозе. Пришлось снова вернуться к уставу, еще раз прочесть некоторые статьи и на примерах пояснить непонятные места. На вопросы отвечали Анна и Регут, а иногда приходили на помощь Пилаг и Артур.

Кулаки тесной кучкой сидели в задних рядах и слушали. Только Кикрейзис несколько раз просил слова и задавал вопросы.

— Если я не желаю вступить в колхоз, что мне за это будет? А если вступлю, сколько мне заплатят за лошадей и машины? У многих есть только полудохлая лошаденка да старый плуг, а у меня четыре хорошие рабочие лошади и разные машины. Я думаю, что имею право на оплату если не за все, то хотя бы за часть.

— Вот что, сосед, — ответил Регут, — прежде всего нужно, чтобы колхоз согласился принять тебя в члены, но навряд ли кто этого захочет. Сельскохозяйственная артель — такое место, куда кулакам вход воспрещен.

По залу прокатился смех. С постным лицом сидел в одном из первых рядов Антон Пацеплис. Он не задавал никаких вопросов, только слушал и думал. Когда собрание осмеяло Кикрейзиса, лицо Пацеплиса осталось серьезным.

— Твоих лошадей, Кикрейзис, и все твои машины помогли тебе приобрести батраки и малоземельные, — продолжал Регут. — Мне самому пришлось два года отбатрачить у тебя. Если передашь лошадей колхозу, это будет справедливо, и об оплате лучше не мечтай.

— А если я не вступлю в колхоз, тогда что? — снова выкрикнул Кикрейзис. — Почему ты не отвечаешь на вопрос, Регут?

— Уговаривать тебя никто не станет, — сказал Регут. — Колхоз обойдется и без тебя.

Затем слово взял Пилаг. Поздравив инициаторов, он рассказал об опыте коллективизации в других Советских республиках, о хитрости и разных уловках кулаков, как они пытались пробраться в колхозы и захватить руководящие должности, чтобы потом разваливать артели изнутри; рассказал о разных перегибах, о борьбе с лодырями, лжеколхозниками, о правильной организации труда. Делая первые шаги и закладывая фундамент новой артели, надо воспользоваться этим опытом, чтобы избежать ошибок. Затем Пилаг остановился на преимуществах социалистического хозяйства перед индивидуальным, говорил о политическом значении коллективизации и об огромных перспективах, раскрывающихся перед крестьянством Латвии.

— Вдумайтесь, товарищи, во второй параграф примерного устава: «Все межи, разделявшие ранее земельные наделы членов артели, уничтсжаются, а все полевые наделы превращаются в единый земельный массив, находящийся в коллективном пользовании артели». Уничтожив межи ни своих полях, вы уничтожите и все то, что до сих пор разъединяло людей, уничтожите старое и создадите новое, лучшее. Как на полях вашего молодого колхоза скоро заработают тракторы и комбайны, так и в вашей новой жизни начнут действовать новые, доселе вам неведомые силы: единство цели, согласованность стремлений, дружба и товарищество. А когда все это придет, перед вами расступятся горы и не будет таких крепостей, которые вы не смогли бы взять.

— Спасибо Советской власти и партии за нашу новую жизнь! — выкрикнул какой-то новохозяин из середины зала, и его сразу поддержало большинство участников собрания.

Отдельные возгласы слились в мощный хор. К ранее поданным сорока шести заявлениям прибавилось еще двадцать новых.

Каждого вступающего в колхоз обсуждали и оценивали, некоторым нерадивым дали почувствовать, что артель не потерпит в своей среде лодырей и лжеколхозников.

Антон Пацеплис встал и вместе с Кикрейзисом выбрался из зала. Он опасался, как бы Анна перед всем народом не стала допрашивать его, что они думают делать. В Сурумах он мог топнуть на нее ногой и прикрикнуть, чтобы не мешала молиться; здесь так действовать нельзя, лучше вовремя убраться с глаз долой.

Новые колхозники решили назвать свою артель «Ленинский путь». Избрали правление и ревизионную комиссию. Председателем правления, по предложению Анны, единогласно избрали Регута.

Когда собрание уже близилось к концу, к столу президиума подошла пожилая крестьянка.

— Дорогие товарищи, разрешите один вопрос? — обратилась она к президиуму.

— Спрашивайте, не стесняйтесь, тетушка Гандрис… — с улыбкой ответила Анна.

— Теперь вот я вступила в колхоз, — начала Гандриене. — Скажите, а можно будет ходить в церковь и как быть с крещением детей? Ведь нас растили богомольными, и мы с малых лет привыкли к слову божьему.

— Вступить в колхоз — не одно и то же, что вступить в партию или комсомол, — пояснил Артур. — Убеждения члена партии, комсомольца несовместимы с верой в бога, посещением церкви и тому подобными вещами. Ну, а если колхозница не может обойтись без церкви и бога, никто ее за это не осудит. Молитесь себе, только не забудьте, что на колхозной ниве надо работать. За молитвы вам не зачтут ни одного трудодня.

— А, значит, можно! — обрадовалась Гандриене. — Большое спасибо, большое спасибо. Не думайте, что я так сильно верю в этого бога. Только так, немного, по старой привычке. Ведь трудно за один день отвыкнуть. Хочется иногда послушать, что Рейнхарт в своей проповеди скажет. Я коммунистов ужас как люблю и иногда молюсь за них богу, чтоб им все хорошо удавалось. Я и сама ведь такая же божья коммунистка, только вот церковная служба мне еще нравится.

Продолжая благодарить и довольно улыбаясь, она вернулась на свое место и долго что-то горячо рассказывала соседям.

Уже смеркалось, когда Анна проводила до машины Артура, Валентину и Пилага. Усталая, но счастливая, слушала она прощальные приветы отъезжающих крестьян и пожелания дальнейших успехов. Пилаг сел рядом с шофером, а Артур и Валентина — на заднем сиденье. Когда машина скрылась за углом Народного дома, Анна медленно зашагала домой.

2

Первые две недели колхоз существовал только формально. Коллективную работу решили начать с весенней пахоты и сева. Запасов сена не было, и правлению колхоза пришлось оставить лошадей и молочный скот до весны у колхозников, а молочно-товарную ферму организовать, когда скот начнет пастись.

В начале второй недели Регута и Анну вызвали в Центральный Комитет Коммунистической партии Латвии. Бюро ЦК заслушало доклад Регута об организации колхоза «Ленинский путь», подробно расспросило нового председателя о хозяйственной базе, о размерах земельной площади, о количестве скота, о сельскохозяйственном инвентаре, числе трудоспособных колхозников и о хозяйственных планах на ближайшее время. Бюро ЦК одобрило организацию колхоза, а Регута, выступление которого произвело хорошее впечатление, утвердило председателем артели, сильно покритиковав и исправив его хозяйственные планы. Правлению колхоза посоветовали незамедлительно организовать конеферму и молочнотоварную ферму.

Вернувшись из Риги, Регут созвал заседание правления и рассказал об указаниях ЦК партии.

— Пока мы будем ковыряться на своих клочках земли, а скот останется в усадьбах, колхозом и пахнуть не будет, — сказал Регут. — Изменится только вывеска, а жизнь пойдет по-старому. Все равно когда-нибудь придется освобождаться от пут единоличной жизни. Так чем скорее, тем лучше. Если дожидаться весны, то мы очутимся у разбитого корыта, доживем до того, что не останется молочного скота для фермы.

— Да ведь колхозу трудно будет прокормить коров, — заметил член правления завхоз Мурниек. — В единоличном хозяйстве легче. Там каждый найдет выход, сумеет вытянуть.

— Вот это и есть неверие в коллектив! — воскликнул Регут. — Я прежде сам так думал, но когда мне в Риге указали на мои ошибки, сразу понял, что так дело не пойдет, что это отсталый взгляд. Что же получается: одиночка может сделать то, что не под силу коллективу! Если это так, тогда не стоило бы и объединяться. Мы объединились, чтобы стать сильнее и чтобы нам было по плечу то, на что раньше не хватало пороху. Как же вдруг колхоз стал таким немощным, а единоличник таким сильным? В каждом их нас все еще сидит этот старый Адам, вот в чем беда. Нам его надо изгнать так, чтобы и духа его не было. А насчет корма коровам не тужите. Будет скот — будет молоко. Сдадим молоко государству, а государство поможет нам сеном и жмыхом, это мне в Риге обещали. Теперь подумаем, где нам устроить фермы и кого поставить заведующим.

— Конеферму можно разместить в Мелдерах, — предложил Клуга, назначенный бригадиром первой полеводческой бригады.

— Но ведь там коннопрокатный пункт! — возразил Мурниек. — Государственное предприятие!

— Коннопрокатный пункт ликвидируют, — пояснил Регут. — Министерство сельского хозяйства согласно пойти нам навстречу. Я говорил с заместителем министра. При организации колхоза эти пункты теряют значение.

— Тогда дело другое, — сдался Мурниек.

— А животноводческую ферму очень хорошо устроить в Стабулниеках, — продолжал Регут. — На первое время помещений хватит. Когда скота прибавится, построим новый коровник. Заведующей фермой рекомендую назначить Ольгу Липстынь. Женщина энергичная и предприимчивая, в молодости немало помесила навоз в кулацких хлевах. Лучшей заведующей и не придумать.

— Ольга Липстынь будет неплохой хозяйкой, — пробасил Мурниек. В глубине души он мечтал видеть заведующей свою жену, но это, вероятно, никуда не годится, если жена и муж будут на руководящих должностях. Сам Мурниек был назначен завхозом. — Она, пожалуй, подойдет, — добавил он. — Только не знаю, как Ольга управится с отчетностью и всей этой арифметикой, а так она честный человек.

На его лице появилось кислое выражение, но остальные члены правления этого, вероятно, не заметили.

— Заведующим конефермой можно назначить молодого Гандриса, — продолжал Регут. — Он большой любитель лошадей; посмотрите, каких коней вырастил на своих двадцати гектарах. Хоть на ипподром посылай состязаться с заводскими.

— Гандрис в кавалерийском полку прослужил полтора года, — добавил Клуга. — У него есть книги по коневодству. Лучшего заведующего фермой мы не найдем.

На этом и порешили. Труднее оказалось найти подходящего человека на должность счетовода. Для такой работы необходимы были хоть небольшие познания по финансовому законодательству и колхозной экономике, а главное, требовался работник, на которого коллектив мог бы всецело положиться. Анна Пацеплис обещала поискать подходящую кандидатуру среди комсомольцев.

— Некоторые из них закончили среднюю школу, — сказала она. — Если у них и нет специальной подготовки, можно подучить.

— Хотя бы за счет артели, — сказал Регут. — Это окупится. И потом я хотел бы попросить, чтобы уезд прислал знающего агронома. Он нам поможет спланировать все работы и севооборот на будущий хозяйственный год. Нам будет нужен и трехлетний план, иначе из коллективного хозяйствования ничего не выйдет.

— Мне кажется, товарищ Регут, здесь нам поможет Айвар Лидум, — сказала Анна. — Он окончил сельскохозяйственное училище и занимается в Сельскохозяйственной академии. Вырос он в этих местах и хорошо знает наши условия. Он вместе с Римшей разработает все планы, какие только нужно.

— Это дело! — воскликнул Клуга. — Выходит, мы богатые люди; если немного поискать, окажется, что у нас все есть.

— Разве Лидум сможет работать и на осушке болота и в колхозе? — засомневался Мурниек.

— А это одно с другим связано, — ответила Анна Мурниеку. — Если Айвару… то есть Лидуму, будет известно направление хозяйственного развития колхоза, ему проще разработать генеральный проект мелиорации.

— Это опять правильно, — поспешил согласиться Мурниек.

Сразу после заседания Регут начал действовать.

Решение немедленно объединить крупный рогатый скот и организовать конеферму новые колхозники приняли по-разному. Многие лелеяли мечту, что вчерашнему единоличнику дадут возможность исподволь привыкнуть к переменам. Те, у кого было больше скота, некоторое время ходили задумчивые, мрачные.

— Значит, моей Пиектале так и придется привыкать к чужому корму и уходу, — вздыхала матушка Гандриене и так жалостливо гладила старую корову, будто животное собирались вести к мяснику. — Кто же теперь будет за тобой ухаживать и заботиться, Пиекталиня… чужие ведь любить не будут.

— А я думаю, что Пиектале можно преспокойно оставить дома, — сказал Петер Гандрис матери. — Ферме отдадим молодую Буренушку.

— Отдать лучшую корову! — воскликнула Гандриене и всплеснула руками. — Петер, да ты в уме? На одном подножном корму дает двадцать литров в день. Что мы станем делать с Пиектале, — скотина старая, доить-то осталось всего года два. А для фермы она будет хороша.

— Ферма тоже наша, — не соглашался Петер. — Ферме надо отдать самую лучшую корову: на первых порах нам вполне хватит молока и от буренушкиной телки — она не уступит матери.

— Ой, господи, ой… Что ты, Петер! Мало того, что двух молодых коней отдаешь колхозу… еще и самую лучшую молочную корову уводить из дому. Не к добру это, сын, вспомнишь мои слова.

— Не забудь и мои, мать, — улыбнулся Петер. — Это только к добру. Все самое лучшее надо отдать колхозу, тогда он будет процветать, и всем от этого будет польза. Я не знал бы, куда деваться от стыда, если бы мы сдали на ферму Пиектале. Ведь у соседей тоже есть глаза. Осмеют нас, скрягами назовут. Тебе этого хочется?

Старая Гандриене перестала ссориться с сыном, но не легко было у нее на сердце, когда молодую Буренушку уводили в усадьбу Стабулниеки на молочнотоварную ферму. Гандриене пошла с сыном и, отведя в сторону заведующую фермой Ольгу Липстынь, начала подробно рассказывать, какая добрая скотинка ее Буренушка:

— Когда доишь, не брыкается, молочка не задерживает ни капельки, только любит, чтобы с ней обходились ласково. Ты приглядывай за ней, Ольга, присматривай за доярками, пусть не бьют и не ругают и чтоб всегда было чистое вымя.

— Будьте покойны, матушка Гандриене… — улыбаясь, успокаивала Ольга старую крестьянку. — С Буренушкой здесь ничего плохого не случится.

— Когда-нибудь и охапочку клевера надо подкинуть, — не унималась Гандриене. — Скотинка его страсть как любит. А то одной болотной осокой можно скоро заморить… На, Буренушка, на, моя коровушка, поешь хлебца… кто тебе теперь даст полакомиться… — она отламывала по кусочку от большого прихваченного с собой ломтя и кормила корову. Уходя, Гандриене уронила несколько слезинок и долго оглядывалась на большой коровник, откуда доносилось мычание приведенных коров.

— Видел ты, Петер, каких коров привел Мурниек? — заговорила она, когда коровник скрылся из виду. — Две старые передойки, еще старше нашей Пиектале. Не отдал на ферму свою лучшую скотину. Одному господу видно, что он будет делать с тремя молодыми коровами. На позапрошлой неделе я своими глазами видела их у него в хлеву. Как же так получается: одним оставляют по корове и телке, а этому целых три дойных. Разве это порядок — каждый делает, что ему вздумается?

Петер остановился среди дороги.

— Ты правду говоришь, мать? — спросил он. — Ты точно знаешь, что у Мурииека в усадьбе остались три молодые коровы?

— С какой стати мне врать! — Гандриене даже обиделась. — Своими глазами видела. Если не успел продать, куда же им деваться? И такому человеку доверяют колхозное имущество, в таких руках будут ключи от амбара…

— Знаешь, мать, ты иди домой, а я вернусь на ферму, — сказал Петер. — Так это оставить нельзя.

— А почему обязательно тебе ввязываться в это дело? — вдруг стала сокрушаться Гандриене. — Разве другие ослепли, разве у них языка нет? Еще обозлится, врагов наживешь. Мурниек и так горластый, попробуй перекричать его.

— Я не для себя стараюсь! Это не мое личное дело, а дело всего колхоза, поэтому молчать нельзя.

Петер вернулся на ферму и разыскал Регута, который весь день провел в Стабулниеках.

— Товарищ председатель, нет у нас порядка, — начал молодой Гандрис. — Собрание постановило одно, а как доходит до дела, поступаем совсем по-другому. Так мы далеко не уедем.

— Что случилось? — спросил Регут.

Петер рассказал о Мурниеке.

— Ишь, какой ловкач… — пробурчал председатель колхоза. Лицо его помрачнело. — Я ходил к телефону, когда Мурниек привел коров. Хорошо, что сказал. Мы это дело так не оставим. Нельзя оставлять сорняки, где заметишь, сразу надо выпалывать, иначе все поле зарастет. Ну, а как, Петер, с конефермой, в Мелдерах уж был? Помещение осмотрел?

— Был, товарищ Регут… — ответил Петер. Глаза его заблестели. — Если приспособить коровник и еще кое-какие хозяйственные постройки, можно разместить около полсотни лошадей. Для жеребят, правда, придется новую конюшню строить. Когда будем собирать лошадей?

— Через несколько дней начнем. Из уезда звонил Пилаг. Сказал, что решение правительства о ликвидации коннопрокатного пункта уже принято. Так что ты держись на линии: скоро начнем хозяйничать.

Когда Гандрис ушел, Регут послал за Мурниеком и велел завхозу артели немедленно явиться на молочнотоварную ферму.

— Что за спешка? — осведомился Мурниек, встретив Регута во дворе усадьбы.

— Придется вечером созвать правление, — ответил Регут, мрачно взглянув на Мурниека.

— Опять? — удивился Мурниек. — Только два дня назад заседали. Когда же работать, если так часто будем заседать.

— Ничего не поделаешь, — сказал Регут. — Я совсем не тоскую по заседаниям, но обстоятельства заставляют. Приходится срочно выбивать старый душок из некоторых колхозников. Понятно, Мурниек?

— А что случилось? — Мурниек с тревогой посмотрел на Регута. — Кто-нибудь напакостил?

— Да, и самым подлым образом. Придется искать нового завхоза! — Регут внезапно повысил голос. — Давай сюда ключи! У тебя их нельзя оставить. В кладовой нужен честный хозяин, который не обманет артель и не будет думать только о своем благополучии. Понял? Ты потерял доверие коллектива.

Мурниек смутился, но пытался держаться непринужденно.

— Потерял? Когда? Где же я успел его потерять? Наверно, кто-нибудь наболтал.

— Здесь, на молочнотоварной ферме, ты потерял доверие колхозников. Привел своих старых передоек! Осенью придется пустить на мясо. По какому праву ты оставил себе три дойные коровы? У остальных по одной, а у тебя целых три.

— Вот чудеса… — пожимал плечами Мурниек. — Откуда у меня могут взяться три, когда дома всего одна корова да прошлогодняя телка.

— Несколько недель тому назад, до собрания, у тебя было пять дойных коров.

— Тогда… да… Но я увидел, что для пяти коров у меня не хватит корма. Две… продал шурину в Айзпурскую волость. В то время колхоза еще не было…

— Но ты знал, что он скоро будет.

— Разве я не имел права продать?

— Не разыгрывай простачка, Мурниек. Одно из двух: или ты приведешь этих коров, или убирайся вон из колхоза. Завхозом оставить тебя нельзя ни в том, ни в другом случае.

— Регут… — тихо заговорил Мурниек. — Так уж вышло… послушался я жены, очень она плакалась… Коров приведу — денег еще за них не получал. Завтра засветло передам ферме. Нельзя ли это все без шума?

— Нельзя, Мурниек, давай ключи.

Правление освободило Мурниека от обязанностей завхоза артели, а вместо него назначило члена партии Индриксона. Мурниек на следующий день привел двух коров и передал ферме; однако своим поступком он так сильно скомпрометировал себя в глазах колхозников, что скоро его освободили и от должности председателя правления мелиоративного товарищества.

Анна, возвращаясь из Риги, с заседания Бюро ЦК, зашла в Сурумы. Пацеплис не стал дожидаться, пока она заговорит, и грубо сказал:

— Если ты пришла агитировать, чтобы я вступил в колхоз, то уходи, доченька. Ты здесь дурачков не найдешь.

— Вступать или не вступать — это твоя воля, — ответила Анна. — Силой тебя никто не заставит, но я думаю, что здравый смысл подскажет тебе правильный путь.

— И не понимаю, чего ты так назойливо суешься в мои дела? — сердито спросил отец, поглаживая свою изрядно поседевшую бороду. — Сам знаю, что мне на пользу, а что во вред. Разреши мне жить по своему разумению.

— Ты не знаешь, что тебе на пользу, — не отступала Анна. — Если бы ты все спокойно взвесил, ни одного дня не тянул бы со вступлением. Детский каприз. Не можешь преодолеть свое упрямство.

Разговор происходил на дворе, у порога избы. Лавиза была на кладбище — в тот день хоронили ее дальнюю родственницу, — а Жан еще не вернулся с курсов. Видя, что от Анны легко не отделаться, Пацеплис повернулся и ушел в избу. Анна последовала за ним и даже не обиделась, когда он перед ее носом демонстративно захлопнул дверь. Войдя в комнату, она заговорила примирительным тоном:

— Поговорим, отец, серьезно. Почему ты бежишь от правды?

Пацеплис достал книгу церковных песнопений, надел на нос очки, сел за стол и, открыв, видно, уже на заранее выбранном месте, спокойно запел.

Пропев стих, он поверх очков взглянул на Анну. Увидев, что она села к окну и приготовилась терпеливо прослушать пение до конца, сердито крикнул:

— И что ты не даешь мне молиться? Что тебе нужно? В колхоз я все равно не пойду, хоть ты до утра сиди.

— Отец… — тихо и взволнованно заговорила Анна. — Почему ты позоришь и себя и своих детей? Неужели гы не понимаешь, что мы с Жаном желаем тебе добра?

— Я свободный советский гражданин и делаю так, как мне нравится! — ответил отец. — Вы еще молоды, чтобы учить меня. Я прожил всю жизнь на своей земле и был сам себе хозяин, а вы хотите, чтобы теперь, на старости лет, я стал батраком какого-то Клуги и Регута? Теперь они мною будут командовать, давать по утрам распоряжения, что делать и как быть. И слышать я об этом не желаю! Лучше грызть сухую корку и запивать холодной водой, чем плясать под чужую дудку. Я не из такой породы.

— Ты неправильно понимаешь это, — ответила Анна. — В колхозе нет ни батраков, ни господ. В колхозе у всех одинаковые права…

— Довольно, хватит, оставь меня в покое! — не выдержав, крикнул Пацеплис — Здесь у тебя ничего не выйдет. С такими делами больше ко мне не приходи.

Анна встала.

— Ладно, отец, сейчас я уйду, но в покое тебя не оставлю.

Вместо ответа Пацеплис снова запел. Когда он кончил стих, Анны в избе уже не было. Тогда Пацеплис поднялся, подошел к шкафу и достал бутылку водки, которая была хорошо спрятана от Лавизы за старым тряпьем. Вытерев тыльной стороной ладони губы, он отпил несколько глотков, усмехнулся и заговорил сам с собой:

— После слова божьего не грех и хлебнуть. Сам спаситель пил вино и угощал своих учеников, неужели я должен жить всухую.

Он хлебнул еще раз и, спрятав бутылку, вышел во двор. Сев на скамейку перед домом, он долго глядел на свои поля и луга. Большая часть земли осенью не была вспахана — кому же пахать, если Жан ушел на курсы, вздумал учиться на какого-то там механика. Вдали, на колхозных полях, работали люди, спешили вывезти навоз, пока не стаял снег.

«Вот так жизнь… — думал Пацеплис. — Суетятся, как муравьи, не глядя на погоду, а я делаю, что хочу. Если выглянет солнышко, выхожу из избы и работаю сколько вздумается, а когда валит снег, сижу в комнате у окна и спокойно гляжу на божий мир. Никто меня не гонит, ни перед кем не надо отвечать. Хозяин!»

Но у хозяина давно протерлись брюки так, что местами проглядывало голое тело — Лавиза не любила возиться с иглой и нитками. Как пережиток старины, с погнившими венцами, серая и покосившаяся, стояла у дороги изба Пацеплиса. Все рушилось. И Антон это видел, но подняться, начать борьбу и сопротивляться беде, надвигавшейся на него, подобно черной туче, не хватало ни силы, ни воли. Вздыхать, сетовать на плохие времена и неблагодарных детей, бросивших отца на старости лет, — вот все, что оставалось делать хозяину Сурумов.

За углом дома послышались шаги. Вскоре показалась плотная фигура Марциса Кикрейзиса.

— Чего прохлаждаешься? — еще издали крикнул он. — Сидит, как блаженный, да на небо посматривает.

— А что мне еще делать? — проворчал Пацеплис. — Такова судьба человеческая, Марцис. Приходится смиренно нести свой крест.

Марцис присел рядом с Пацеплисом. Молча уставился вдаль — в сторону колхозных полей. Затем прохрипел:

— Ну и гонят, ну и неистовствуют… все делают по указке мудрецов-агрономов. Раньше времени хотят яровое посеять в холодную землю. А ну как пойдет прахом… а ну как придется переборонить, засеивать сверху хотя бы гречихой — вот порадуются!

— Дай боже, дай боже, Марцис…

— Давно ли сошлись вместе, а уже, слыхать, началась потасовка, — рассказывал Марцис — Мурниека прогнали с должности завхоза — уже успел провороваться. Недолго придется ждать, когда и Регут замарает руки. Вот я посмеюсь, когда придет прокурор забирать его в кутузку.

— Куда он денется… — поддакнул Пацеплис — Как только дорвется до артельного добра, сразу замарается.

— Сущий цирк, Сурум… Ну и молодчина ты, что на послушался Анны. А знаешь, что говорят сейчас умные люди?

— Ну, ну?

— Говорят, что твоя Анна всех согнала в колхоз, а тебе не позволила вступить, потому что сама знает, что там ждет разорение. Пусть чужие разоряются, лишь бы уцелела отцовская усадьба. Вот как теперь говорят.

— Кто говорит?

— Многие говорят… и мой старик… и еще разные люди.

— Ну, запрещать-то она не запрещала, — не согласился Пацеплис — Еще, наоборот, уговаривала, да я сам не хочу.

— Я ведь знаю, Сурум, но что плохого в том, если люди высказывают правду с другого конца! Так на так и выходит — что уговаривай, что запрещай. Ну, чего там болтать — не нам их учить. Пусть поживут с годик и, когда нечего будет жевать, тогда поймут, в какое пекло бросились.

— Тогда-то поймут, да будет поздно… — заметил Пацеплис.

Марцис хитро подмигнул, вытащил из кармана бутылку водки и круг домашней колбасы.

— На, освежись, тестюшка…

— Это можно… Мы этого дела никогда не боялись.

Когда Пацеплис отнял от губ горлышко бутылки, уровень водки в ней заметно понизился. Марцис глотнул несколько раз, поставил бутылку рядом на скамейку, и оба молча стали грызть колбасу.

— Отец говорит, что с тебя можно брать пример, — после продолжительного молчания заговорил Марцис. — Вот это настоящая выдержка, а там пусть весь свет делает, что хочет. И правильно, Сурум. Тебе не стоит связываться с ними. Держись вместе с нами, и ты всегда будешь на верном пути. Настанут другие времена, мы снова заживем, и ты будешь уважаемым человеком в своей округе.

— Разве меня когда не уважали? — усмехнулся Пацеплис.

— Ну, конечно, разве я что говорю. Только вот Анна… эх, эта Анна… испортит она тебе жизнь, если ей дать волю…

Молодой Кикрейзис спаивал Пацеплиса и науськивал, науськивал… Для кулаков Пурвайской волости не было большей потехи, как напоить Сурума, а потом слушать, как он ругает дочь — парторга волости. А Пацеплису по-прежнему казалось куда как лестно выпить с кулаками — тогда он чувствовал себя с ними на равной ноге.

Когда бутылка Марциса опустела, Пацеплис притащил свою. Скоро опорожнили и ее. Марцис опьянел окончательно, а Пацеплис только начал разогреваться: такой пустяк не мог свалить его с ног. Бормоча что-то невнятное, шатаясь и спотыкаясь, как спутанная лошадь, молодой Кикрейзис заковылял к своей усадьбе, а Пацеплис убрал пустые бутылки и снова сел на скамью. Он долго сидел так — дородный, плечистый, похожий на монумент. В хлеву ржала лошадь, мычали коровы и жалобно визжали свиньи, в ожидании, когда хозяйка принесет им корм; но хозяину Сурумов не было дела до скотины. Как маленький король, он сидел на своем троне и обдумывал великие и важные дела…

На другой день, под вечер, приехал Жан. Лицо парня было мрачное, как осенний вечер. Он без всяких подходов спросил отца:

— Скажи мне прямо, вступаешь ты или не вступаешь в колхоз? Мне нужно знать твой окончательный ответ.

— Я уже давно сказал, что буду делать, и все так ясно, что яснее некуда, — ответил Пацеплис.

— Значит, нет? — переспросил Жан.

— Ни в коем случае. Раз я решил — так тому и быть.

— В таком случае мне больше здесь делать нечего. Дольше я не буду терпеть, чтобы надо мной все смеялись!

— Отчего же им так смешно?

— Из-за тебя смеются! Дочь коммунистка, сын комсомолец, а вдвоем не могут переубедить отца и вывести его на верпую дорогу.

— Пусть смеются… — пожал плечами Пацеплис. — Наплюй ты на них, а меня оставь в покое со своей агитацией.

— Я и наплюю, только не на них… Они смеются поделом. Плюну на Сурумы, понимаешь? Ни одного дня больше не останусь.

Жан пошел в свою комнату и собрал вещи. Он решил перебраться в МТС, в общежитие трактористов, там для него уже была приготовлена койка.

Пацеплис позвал Лавизу, и они оба сели петь молитвы. Вскоре раздался мощный дуэт. Немного погодя с узлом и вещевым мешком вышел из своей каморки Жан.

— Будьте здоровы, — сказал он. — Пока не вступите в колхоз, ноги моей здесь не будет, — и ушел.

— Изверг… собака! — крикнула Лавиза. — Побойся бога, греховодник! Так-то ты почитаешь и любишь своих родителей?

— Чего ты так лаешь? — пробурчал Пацеплис. — Пусть бежит, пусть поскитается по свету. Когда-нибудь завизжит у порога. Подтягивай.

И снова зазвучало пение.

Но только низкий потолок и бурые, покосившиеся стены слышали их. Собака на дворе, прислушавшись к заунывным звукам, начала жалобно подвывать — наверно, решила, что следует поддержать хозяев.

4

В ту зиму Валентина часто навещала Яна и Айвара Лидумов. Ильза просила ее заглядывать к ним, узнавать, как они живут, и, если нужно, вмешиваться в хозяйство брата.

— Мужчины в этих вопросах беспечный народ, если им дать волю, то самую лучшую квартиру так запустят, что нельзя будет никого пригласить.

Возможно, что мнение это было преувеличенным, так как Лидум с Айваром заботились о своем жилище: два раза в неделю жена дворника вытирала пыль, проветривала комнаты и выбивала дорожки. Но этого было мало для того, чтобы в доме всегда царили чистота и уют, поэтому вмешательство Валентины пришлось как нельзя более кстати.

Она не довольствовалась тем, что оконные занавески были вовремя выстираны и не чувствовалось во всех углах запаха застоявшегося табачного дыма; она интересовалась и кухней, регулярно ли они едят, что едят? Заметив на ком-нибудь из них плохо выглаженные брюки, Валентина сердилась, говорила, что это ни на что не похоже, тем более что тут же, в нижнем этаже, есть мастерская бытового обслуживания. Больше всего она была недовольна тем, как ее «подопечные» отдыхали: собственно, здесь ни о каком отдыхе не могло быть и речи. После напряженной недели Айвар и Ян Лидум хотя и оставались дома, но с утрa до вечера просиживали за книгами или деловыми бумагами.

— Так жить нельзя… — решительно заявила Валентина. — Так вы быстро заплесневеете. Каждый человек нуждается в отдыхе, и это не только наше право, но и обязанность.

В первое же воскресенье после окончания зимней экзаменационной сессии она с самого утра пришла к Лидумам и объявила, что сегодня всем троим придется провести день по разработанному ею плану.

— Одевайтесь и поедем за город. Обедать будем в лесу. Айвар, покажите, где у вас продукты и приготовьте термосы и корзину. Вы, товарищ Лидум, оставьте свою трубку дома, а если уж без нее не можете жить, то возьмите в кисет топлива не больше, чем на три зарядки.

— Слишком мало… — озабоченно промолвил Ян. — Нельзя ли немного добавить? Пожалейте старика, дорогая Валентина.

— Ну ладно, еще одну порцию можно добавить, но больше ни-ни… — великодушно разрешила Валентина.

В темно-синем лыжном костюме, в пестрой вязаной шапочке, она весело суетилась по квартире, как мальчишка, задумавший шалость. Ее веселость и жизнерадостность передались и мужчинам, и они изо всех сил старались побыстрее и поаккуратнее выполнить каждое ее приказание. Пока отец с сыном брились, а Валентина варила кофе и готовила еду, прошло около часа. К тому времени подъехала машина, и они тронулись в путь. Валентина прикрепила поверх кузова две пары лыж.

Лидум подозрительно покосился на лыжи, потом заглянул в машину и облегченно вздохнул:

— Господь миловал — только две пары… Я могу остаться зрителем.

— Почему? — засмеялась Валентина. — Лыжами будем пользоваться по очереди. Неужели вы думаете, что мы с Айваром такие эгоисты и не дадим вам поразмять ноги?

— Н-да… — задумчиво протянул Лидум. — Боюсь, что из этого ничего не выйдет. К вашему сведению, я на редкость консервативный старик. Меня никак не приучить к некоторым широко признанным вещам. Наверно, потому, что в молодости они были мне недоступны.

— Например? — спросила Валентина.

— Расскажу по пути, — ответил Лидум. — А куда мы, собственно говоря, направимся?

— Туда, где есть лес, холмы и много снега. Неплохо, если там будет река или озеро. Назовите что-нибудь подходящее — ведь вы лучше знаете окрестности Риги, чем я.

— Айвар, что ты скажешь? — Лидум посмотрел на сына.

— Поедем в сторону Саулкраста, — сказал Айвар. — Там за Гауей, не доезжая Лиласте, есть такие места.

— Ладно, поехали.

Лидум сел рядом с шофером, Валентина с Айваром позади.

Когда машина набрала скорость, Лидум начал рассказывать:

— Перед войной, когда я работал в Н-ском уезде, некоторые товарищи решили во что бы то ни стало сделать из меня охотника. Старались убедить, так же вот как сейчас вы, Валентина, что мне нужен отдых, свежий воздух, что надо рассеяться и тому подобное, и охота все это якобы обеспечивает вполне. Я, конечно, отговаривался, что у меня нет времени, что стрелять я умею только из боевой винтовки, к тому же страдаю ревматизмом, но разве таким что докажешь! «Только разок попробуйте, и вас не вытащишь из лесу…» — уговаривали они. Ладно, если уж так, попробуем. И вот однажды, в начале зимы, я поехал с ними в лес. Местность прекрасная: красивый хвойный лес, снег по щиколотку, воздух — как на курорте. Поставили меня на просеку, в некотором отдалении от других, а загонщики криками и шумом выгоняли прямо на нас лесных обитателей: козуль, зайцев и лисиц. Зверей там было, что в охотном ряду на базаре, — можно было настрелять хоть целый воз, но верите ли, за весь день я выстрелил только раз — и то для того, чтобы отпугнуть красивого самца козули, который бежал прямо на моего соседа и неминуемо бы погиб, если бы я не предупредил его. Весь день я ужасно скучал и нетерпеливо ожидал отъезда домой, но мне еще пришлось участвовать в общей трапезе охотников, слушать, как они хвалятся своими успехами и врут друг другу в глаза. Может, я человек ограниченный, может, у меня чего-нибудь не хватает, но я никак не могу понять одного, какая радость без нужды уничтожить живое существо? Я понимаю промысловых охотников: они зарабатывают себе на жизнь, стреляют в зайца или птицу, чтоб приготовить себе обед, — это имеет определенный смысл; но в моем мозгу никак не укладывается то, что люди убивают безвредных лесных зверей только для того, чтобы видеть кровь, — свою добычу от такой охоты они чаще всего отдают друзьям и знакомым. Нет, охотник из меня не вышел, да и навряд ли когда-нибудь выйдет.

— Вам все равно придется научиться отдыхать, — сказала Валентина. — Это необходимо.

— Слишком я непоседлив, — продолжал Лидум. — Лежать в гамаке могу не больше десяти минут, потом должен встать и походить. Прошлым летом наш министр Земдег потащил меня на озеро — он страстный рыболов и может простоять с утра до вечера на одном месте, поджидая, когда клюнет рыба. Я и на это оказался неспособным. Мне все равно, клюет пли не клюет. Собирать ягоды, ходить по грибы — вот это я понимаю. Тогда человек может прогуляться, всласть подумать, помечтать, а заодно надышаться свежим воздухом. Мне нужно движение, деятельность, напряжение, иначе я конченый человек.

— Жаль, что мы не взяли с собой третьей пары лыж… — заметила Валентина. — Ведь вы по своему характеру настоящий кроссист, товарищ Лидум.

— Какой из меня сейчас кроссист…

— Об этом поговорим вечером. Иногда вечер бывает мудренее утра.

…Там был прекрасный сосновый бор, горы и холмы, отлогие подъемы и крутые спуски для смельчаков, а внизу, справа от шоссе, замерзшее озеро. И такая тишина, что слышно было, как падали в снег сосновые шишки. Посредине озера сидел на своем ящичке одинокий рыболов и не спускал глаз с маленькой проруби, как кот, стерегущий щель в ожидании мыши.

Валентина и Айвар до полного изнеможения ходили на лыжах. Ян Лидум прохаживался по берегу озера в теплых фетровых сапогах и выкурил первую трубку. Он все еще никак не мог примириться с тем, что ничего не делает, просто так прогуливается по опушке леса, дышит свежим воздухом и любуется природой. Почему он не может, как Земдег, выключаться, целый день совсем не думать о фабриках и производственном плане, бездумно отдаться своему хорошему настроению?… Почему у министра по понедельникам, а иногда и в середине недели, красные глаза и воспаленные веки? Выпивает, такой-сякой, больше положенного, портит здоровье и теряет работоспособность… После этого плохое настроение, все виноваты и никто ему не угодит. Книг не читает, в журналах смотрит только картинки, о содержании газет судит только по заголовкам статей, полагаясь на старый багаж, хотя от него давно уже ничего не осталось.

Ян силился отогнать эти непрошеные думы, но заботы не покидали его, навязчиво лезли в голову всякие неприятные мысли. Тогда он начал собирать сухие сучья, хворост, наносил огромный ворох и развел огонь. На старом пне он приготовил обеденный стол. Впрочем, немного погодя Валентина несколько изменила «сервировку» по своему вкусу: накрыла пень чистой бумагой, вилки и стаканы велела взять в руки, а «стол» уставила термосами и бутербродами. Каждый сам накалывал на деревянный вертелочек охотничью колбасу и поджаривал ее над костром. Лидум удивлялся — он уже давно не ел с таким аппетитом, как сейчас.

— Так можно проесть всю свою зарплату! — смеялся он, уплетая четвертый бутерброд и поджаривая неизвестно какую по счету колбаску. — Валентина, наверно, прибавила к еде какого-нибудь зелья.

— Не иначе, товарищ Лидум! — Валентина взмахом руки показала на окрестность. — Прибавила все это — солнечный свет, запах хвои, дым костра и лесной ветерок, — такие витамины еще не изготовляют ни в одной лаборатории.

Кончилось тем, что они запели. Как серебряный колокольчик, звенел голос Валентины, которому вторили густой бас Лидума и баритон Айвара. Грустную песню сменила удалая, и вместе со словами песен лица певцов отражали разнообразнейшие чувства: грусть, нежность, упорство, боль и светлую радость. Певцы не заметили, как потемнело небо и внезапно наступил глубокий сумрак, не слышали они, как налетел ветер и закачались верхушки сосен; они пришли в себя, только когда порыв ветра бросил в их лица горький дым костра и одежду осыпало хлопьями золы. Тотчас же посыпался мелкий колючий снег, будто кто-то высыпал огромный мешок крупы.

— Спасайся кто может! — вскрикнула Валентина. Все бросились собирать посуду и скрылись в машине. Только там, схоронившись от непогоды, Ян Лидум что-то вспомнил и сердито проворчал:

— Леший тебя возьми! Ведь я еще не выкурил второй трубки! Как можно стать таким забывчивым…

Все рассмеялись. Смеялся и Лидум. Но когда закурил трубку, признался, что никогда раньше не пробовал такого душистого курева.

— Впредь придется чаще ездить в лес — дело стоящее…

— И реже курить… — заметила Валентина. — Тоже дело стоящее.

Айвар весь день вспоминал Анну: вот бы и она была здесь, вместе с ними… Все, что они сегодня делали, было бы тогда еще лучше, прекраснее, полнее…

Приехав домой, Ян Лидум сказал Валентине:

— Я очень признателен, что вытащили старого барсука из норы. Согласен провести так еще не один выходной день. Большое спасибо, девушка!

— Вам спасибо, что согласились… — улыбнулась Валентина. — На следующее воскресенье придумаем что-нибудь другое — соревнования, театр, концерт или кино… может, все вместе.

— Гм… — Лидум задумался. — День все равно пропал. Что вы скажете, если мы сегодня все втроем отправимся в оперу? Право, не мешает послушать хорошую музыку и помечтать.

Предложение Лидума было принято с большой радостью.

5

Через несколько дней Яна Лидума впервые в жизни вызвали на партийную коллегию не как свидетеля, а как обвиняемого. В дивизии он участвовал в работе партийной комиссии, поэтому с первого же заданного ему вопроса он понял, что его подозревают в каких-то проступках.

Лидум спокойно отвечал на все вопросы и совсем не чувствовал себя обиженным. Скоро из разговора стало ясно, что его и Айвара кто-то подло оклеветал.

— Прости, что тебя оторвали от дела, — сказал член коллегии, когда они кончили разговор, — но мы иначе поступить не могли. Нам прислали на тебя и твоего сына материал, несколько писем. Ты, как старый партийный работник, отлично знаешь, что мы не можем оставить без внимания ни одного сигнала.

— Это мне хорошо известно, — ответил Лидум. Член коллегии был ему давно знаком, они несколько лет просидели в одной камере рижской Центральной тюрьмы. — У меня только одна просьба к партийной коллегии: строго проверить все факты. Я не желаю, чтобы даже малейший пустяк, если он вызывает подозрение, остался непроверенным. Ты сам понимаешь почему. Почти тридцать лет я в партии, и до сего дня на моей совести нет ни одного пятнышка. Хочу верить, что этого не будет и в будущем.

Яна Лидума и Айвара обвиняли в разных преступлениях: в присвоении государственных средств, во взяточничестве и спекуляции промышленными товарами; Лидум якобы присваивал промтоварные ордера, предназначенные для сотрудников министерства и лучших производственников предприятий, а полученные по ним товары продавал на рынке через посредников. Айвара обвиняли в том, что он, демобилизовавшись из армии, присвоил трофейный мотоцикл и путем разных махинаций зарегистрировал его в автоинспекции как собственный.

Все выдвинутые обвинения можно было опровергнуть без особых усилий. Когда специальная комиссия произвела проверку, оказалось, что все от начала до конца выдумано, но доносчики отчасти достигли своей цели: на честных советских людей была брошена тень, несколько занятых работников были на продолжительное время оторваны от работы, занимаясь проверкой злостной лжи. И хотя Ян и Айвар в конце концов были полностью реабилитированы, одно то обстоятельство, что их делом занималась специальная следственная комиссия, дало обывателям повод для ядовитого шепота и злобных сплетен. Клеветник, выдававший себя за члена партии и честного советского патриота, оплевав избранную им жертву, спрятался за углом и злорадно наблюдал, как оплеванный очищал себя от грязи.

«Докажи, что ты не верблюд… — издевался он втихомолку. — Теперь утирайся и оправдывайся. А пока ты занят этим, работа у тебя стоит».

Айвар в первое время ходил подавленный. Как хорошо, что рядом с ним стоял отец — сильный, закаленный, не теряющий хладнокровия человек.

— Не вешай головы, Айвар, — подбадривал сына Ян Лидум. — Мы имеем дело с особым приемом борьбы. Нужны спокойные нервы и ясный взгляд, и мы победим, разобьем их. Не падай духом, сынок…

Когда первая атака была отбита, неизвестный враг перешел в новое наступление. За всевозможными подписями, то написанные явно измененным почерком, то напечатанные на пишущей машинке, в разные учреждения плыли бесконечным потоком письма. Попутно со старыми, давно опровергнутыми фактами приводились новые, некоторые из них касались времени, когда Лидум был в тюрьме; чтобы их проверить, приходилось рыться в архивах, доставать свидетельские показания старых подпольщиков. Опять люди, которые в другом месте принесли бы большую пользу, занимались расследованием гнусной клеветы, а Лидум и Айвар вооружились терпением и снова и снова ходили по вызовам в разные учреждения, чтобы давать объяснения по поводу новых выдвинутых против них обвинений.

— Очень уж крепко взялись за нас, — рассуждал Лидум. — Видать, здорово озлоблены. Так взъелись, что не могут уняться.

— Мне кажется, все происходит из-за меня, — как-то сказал Айвар. — Это та же рука, которая тревожила меня прошлым летом, — Пикол и компания. Пикол сидит, а его единомышленники на свободе. Они не могут простить, что не удалось заманить меня в их преступную банду. Выходит, ты страдаешь из-за меня.

— Во-первых, мы не страдальцы, а борцы, Айвар, — указал отец. — Борясь за свою честь, мы боремся за честь советского общества. Это не только наше частное дело, и мы не имеем права уставать и падать духом. А те, кто по вечерам орут из радиостудий «Би-Би-Си» и «Голос Америки» или в своей безумной ненависти заполняют полосы желтой прессы всяческой ложью по адресу Советского Союза, разве они отличаются от тех, кто сейчас беснуется вокруг нас? Отличаются только масштабом. И было бы неправильно, если бы мы просто плюнули на них и не обращали внимания на их злобные крики. Лжи всегда надо противопоставлять правду и только правдой побеждать злобную силу лжи, чтобы народам стало ясно: кто, как и зачем их обманывает.

Второе нападение врага было отбито так же, как первое. К концу зимы органы государственной безопасности раскрыли и арестовали значительную террористическую группу буржуазных националистов. После этого поток клеветы прекратился. Лидум и Айвар снова могли спокойно заняться своими делами. Айвару надо было подтянуться, чтобы к лету сдать все экзамены за второй курс.

Сразу после организации колхоза «Ленинский путь» Айвар по приглашению Анны приступил к разработке трехлетнего плана новой сельскохозяйственной артели. Он не успел еще закончить его, когда технический проект осушения Змеиного болота был готов и с ним можно было познакомить колхозников. Договорившись с Анной и Регутом, Айвар в конце зимы приехал в Пурвайскую волость и пробыл в колхозе несколько дней. Он предложил организовать из колхозников бригаду мелиораторов, во главе с новым председателем мелиоративного товарищества Алкснисом. Бригада должна была заготовить крепежный лес, плетенки из прутьев и хвороста, камни. Материалы эти начали подвозить к трассам будущих каналов, пользуясь последними днями санного пути.

6

Однажды, когда Айвар и агроном Римша еще работали над трехлетним планом «Ленинского пути», Лавиза узнала от какой-то соседки, что одну из главных отводных канав предполагают рыть через луга и пастбища Сурумов. Последний год Лавиза часто болела и вечно возилась с разными знахарями и знахарками, пила приготовленные ими чудодейственные лекарства, позволяла старухам дурачить себя всякими суевериями, а к участковому врачу Зултеру за советом не обращалась. Она сильно похудела и пожелтела, но Пацеплис не проявлял особых забот о здоровье жены. Узнав новость, Лавиза разыскала мужа и, дрожа от негодования, рассказала ему об этом.

— Как же ты, Антон? — дивилась она. — Хозяин ты в Сурумах или нет? Без твоего согласия делают с твоей землей все, что взбредет на ум. Сейчас они мудруют над всякими отводными канавами да каналами, а скоро позарятся на твои строения и скотину. Хоть бы поговорили с тобой, спросили бы, как ты на это смотришь. Нет, решат, да и начнут здесь хозяйничать, как в своем доме. Сущие разбойники!

— Так, так, без моего ведома… Ничего у них не выйдет, Лавиза. Только через мой труп пройдут эти канавокопатели на мои луга. Есть еще на свете закон и власть. Я им покажу, что получается, когда забывают поговорить с хозяином. В суд подам! Чего бы мне это ни стоило, я добьюсь правды! Тоже нашлись вершители…

— Если хочешь чего-нибудь добиться, тянуть нечего, — сказала Лавиза, — иначе упустим время, а потом скажут, где вы были раньше, почему молчали? Может, поговорить с каким аблакатом? Да и волостной писарь кое-что понимает в законах.

— Я сам знаю, что мне делать! — оборвал ее Пацеплис. — Ты меня не учи.

Он приоделся, повязал на шею цветной платок и пошел запрягать лошадь.

— Куда поедешь, Антон? — спросила Лавиза. Энергичные действия мужа пришлись ей по душе. — К писарю?

— У меня есть советчик получше, чем все твои писари да адвокаты, — отрезал Пацеплис — Поеду на пасторскую мызу, к самому Рейнхарту.

— К Рейнхарту… — удивленно и благоговейно прошептала Лавиза. — Вот это ты хорошо придумал, Антон. Ну и голова же у тебя.

— А ты только сейчас смекнула? — отозвался муж и, стегнув лошадь, выехал со двора. Старая, давно не смазанная рессорная телега визжала, как собака во время порки. Кляча тихонько трусила по мерзлой дороге, делая вид, что бежит рысью. Телегу сильно трясло. Пацеплис еще больше разозлился, но сорвать сердце можно было только на лошади, ей и попало.

Старый Рейнхарт умер несколько лет тому назад, теперь обязанности пастыря прихода исполнял его сын. Немного старше сорока лет, высокий, плотный, с гладко выбритым лицом, жидковатыми волосами и совершенно коричневыми от курения зубами, молодой Рейнхарт мало чем напоминал покойного отца — тот был худощавый, с маленькой бородкой клинышком. Когда жена сказала ему, что прибыл какой-то крестьянин, Рейнхарт для пущей важности заставил посетителя минут десять подождать, облачился за это время в поношенную визитку, раскурил трубку и только тогда вышел в кабинет. Почтительно зажав под мышкой шапку, по возможности сгорбив свою рослую фигуру, Антон Пацеплис смиренно предстал перед слугой господним.

— Преподобный отец, со мной стряслась большая беда… — жалобно начал Антон. — Дети оставили меня одного на старости лет, сейчас мир хочет совсем разорить меня. Право, не знаю, чем заслужил такую немилость божью.

Рейнхарт сел за письменный стол, уставленный книгами, показал Пацеплису рукой на стул и спросил:

— Чем могу быть полезен?

Антон рассказал все: как он не пошел в колхоз, как из-за этого поссорился со своими детьми, как сейчас без его согласия мир хочет разорить его луга и пастбища.

— Разве на других участках им места не хватает? Если у них такая нужда, пусть роют через свои участки, а мою землю оставят в покое. Я там хозяин и своим имуществом могу распоряжаться как хочу. Если бы вы дали благой совет, я бы вас по гроб жизни благодарил.

Пастор погрузился в раздумье, посмотрел, будто обращаясь за советом, на небольшое распятие и торжественно вздохнул.

— Крест свой надо нести терпеливо. Не теряйте надежд, добрый христианин.

— То есть как это, преподобный отец? — смутился Пацеплис. — Как мне это понимать?

— В смирении и страхе божьем должны мы проводить дни свои. Как отец небесный предначертал в своем милосердии, так все и свершится, и человек не должен идти против рожна, — ответил Рейнхарт.

— Вы же не хотите сказать, что мне надо уступить, — воскликнул Пацеплис, и голос его задрожал от негодования.

— Еще предки мудро советовали: с сильным не борись, — продолжал пастор. — Попытайтесь добром. Может быть, они признают ваше право.

— Нечего пытаться! — Пацеплис ударил кулаком по столу с такой силой, что опрокинул распятие. — Им нужна канава, а мне земля, и это мое право. Если вы только такой совет даете, не стоило приезжать.

Рейнхарт пожал плечами и встал.

— К сожалению, так. Вмешиваться в мирские споры не мое дело. Господь поручил мне пасти своих овец.

— И это все, что вы можете мне сказать? — удивился Пацеплис и тоже встал.

— Это все, добрый человек, — сказал Рейнхарт, спокойно посасывая трубку. — Но вы не тревожьтесь; все сбудется так, как предначертал господь.

— Этого я никак не ожидал… — пробормотал Пацеплис. — Прощайте, преподобный отец.

— С богом, да благословит вас господь…

Смущенный Пацеплис вышел от пастора. Уже сидя в телеге, он досадливо сплюнул и, погнав лошадь в сторону волисполкома, оглянулся на дом пастора.

— Тьфу… чучело, — злобно бормотал он. — А еще считается христовым воином… Трусливый заяц! Хитрая лиса! Хорошо, что не взял с собой кошелку яиц и старого петуха — за что ему давать? С сильным не борись… такой мудростью можно дураков пичкать, но не меня. Поборемся! Я не боюсь! Они еще увидят, кто такой Сурум!

Пацеплис подъехал к волостному исполкому в воинственном настроении. Привязав лошадь, он направился к Анне.

В кабинете парторга были только двое — Анна и Айвар, который пришел попрощаться перед отъездом в Ригу.

— Ага, очень хорошо, что и вы здесь! — сказал Айвару Пацеплис. — У меня с вами серьезный разговор.

— Добрый день, отец… — Анна напомнила, что он не поздоровался.

— Добрый день, — резко ответил Пацеплис и сейчас же разразился: — Это по какому праву вы суете нос в мою землю? Кто вам разрешил проектировать отводную канаву на моем владении?

— Через ваши луга лежит кратчайший путь от Змеиного болота к Раудупе, — спокойно ответил Айвар. — В другом месте пришлось бы рыть в обход или через холмы, а это удорожает строительство. От этой канавы польза в первую очередь будет вам же. Я бы на вашем месте радовался.

— Я вам порадуюсь! — Пацеплис повысил голос. — Я расстрою весь ваш проект! Ройте, где хотите, только не на моей земле!

— Почему ты упрямишься, отец? — спросила Анна. — Садись. Поговорим обо всем спокойно.

— У меня нет времени сидеть тут и торговаться с вами, — отрезал Пацеплис. — Земля моя, и я над ней хозяин. И как я говорю, так тому и быть. Никаких канав вы у меня рыть не будете!

— Но тебе же польза от этого… — возразила Анна. — Каждый разумный человек сказал бы спасибо, что ему помогают осушить луга и поля. Я не понимаю, почему ты упорствуешь?

— Яйцо улит курицу! — Пацеплис насмешливо посмотрел на Анну. — Побереги свою мудрость, доченька, а я обойдусь без твоих советов.

Анне было стыдно, что отец в присутствии Айвара выказывает всю свою тупость и безрассудное упрямство, терпение ее истощилось.

— Делай как знаешь, — ответила она отцу. — Если не хочешь послушать моего совета, потом не жалуйся. Запомни одно, отец, коллектив не позволит тебе без конца привередничать и мешать ему. Если ты из одного упрямства будешь противиться рытью отводной канавы через твою землю, мы переселим тебя из Сурумов в другое место. В другом конце волости есть бесхозяйные усадьбы. Одну из них отведут тебе, а землю Сурумов присоединят к колхозу. Не удивляйся моим словам, я говорю совершенно серьезно. Мы не позволим тебе мешать жизни всей округи.

Пацеплис понял, что Анна действительно не шутит. Он испугался, побледнел.

— Ты… ты меня выгонишь из дома? — растерянно пробормотал Пацеплис. — За то, что вырастил тебя, сделал человеком? — он молитвенно сложил руки, поднял их кверху и громко воскликнул: — Отче, прости им, ибо не ведают что творят! Не оставь меня, господь Саваоф!

Но его ханжеские крики ни на кого не подействовали, и, поняв, что борьба проиграна, Антон Пацеплис насупился, горестно покачал головой и удалился.

— Видал, какой крепкий орех мой отец? — сказала Анна. — Но сейчас я его, кажется, раскусила.

— Да… это орешек… — покачал головой Айвар. — Какое ему дело до остальных, лишь бы настоять на своем.

…Приехав домой, Пацеплис выпряг лошадь, закатил телегу под навес, разыскал старые вожжи и с помрачневшим лицом вошел в избу.

В кухне его встретила Лавиза.

— Ну как, Антон? — вяло спросила она. — Куда несешь вожжи, разве под навесом некуда повесить?

Не проронив ни слова, угрюмо, как грозовая туча, приблизился хозяин Сурумов к жене, схватил ее за волосы, повалил на пол и начал безжалостно стегать вожжами.

— Ты… ты злой дух, ты довела меня до этого!.. Твое науськивание… твой змеиный язык отнял у меня детей!.. Теперь отнимут еще усадьбу! И зачем только живет такая подлюга!

— Зверь! — не своим голосом кричала Лавиза. — Люди добрые, спасите! На помощь! Этот изверг убивает меня.

Но никто не слышал ее отчаянных криков и не пришел на помощь. А Пацеплис не унимался, пока не устала рука.

7

Приехав в Ригу, Айвар узнал от отца, что его спрашивала какая-то молодая женщина. Не представляя, кто бы это мог быть — своей фамилии она не сказала, — он не стал утруждать себя догадками и поэтому очень удивился, когда однажды вечером к нему на квартиру пришла… Майга Стабулниек.

— Ведь правда, не ожидал? — смеялась Майга, заметив смущение Айвара. — Испугался, будто я воскресла из мертвых.

И она снова захохотала, а настойчивый взгляд ее не отрывался от лица Айвара.

— Удивляться есть чему… — ответил Айвар, переборов смущение. — Люди говорили, что ты… за морями.

— А вот оказалось, что я жива, здорова и хожу по той же латвийской земле. Вот оно как, Айвар.

Айвар помог ей снять пальто и, после того как Майга пригладила перед зеркалом волосы, повел в свою комнату. Майга похудела, и это ей шло. Судя по темно-синему в полоску шерстяному костюму и модным туфлям, жилось ей неплохо.

«Что ей от меня надо?» — думал Айвар. Он жалел, что отец еще не пришел с работы, тогда можно было бы быстрее отделаться от гостьи.

Когда он закурил, Майга тоже попросила папиросу. Потом Айвар узнал о ее жизни за прошедшие шесть лег. Про своих братьев она ничего не знала; когда немецкая армия капитулировала в Курземе, они служили в латышском легионе. Старики с Майгой добрались до западных областей Германии и там, в каком-то лагере для перемещенных лиц, старики Стабулниеки умерли прошлой осенью от тифа. Оставшись одна, Майга репатриировалась и уже третий месяц жила в Риге и работала в ресторане буфетчицей.

— Я не жалуюсь, жить можно… — говорила она. — Но когда узнала, что ты в Риге, мне захотелось повидать тебя и поговорить о некоторых важных вещах.

— О чем же? — спросил Айвар.

— Во-первых, насчет усадьбы отца. Я слышала, что там теперь организован колхоз. Как ты думаешь, Айвар, могу я надеяться, что мне, как наследнице Стабулниеков, вернут хоть часть нашей земли, строений и движимого имущества? Стоит хлопотать?

— В усадьбе Стабулниеков сейчас организована молочнотоварная ферма, — сказал Айвар. — Я думаю, что тебе не стоит поднимать этого дела.

— Жаль… — вздохнула Майга. — На многое я и не рассчитывала, хоть бы получить что-нибудь из мебели. Когда устрою свою жизнь, всякая мелочь пригодится. У нас была хорошая мебель. Но если ты считаешь, что не стоит, то я не буду.

— Если ты устроишь свою жизнь, обойдешься и без старой рухляди, — пошутил Айвар. — Для новой жизни нужно все новое.

— Понятно, так было бы лучше. А ты, видно, устроился хорошо.

— Как умели, так и устроились с отцом. Какой у тебя еще вопрос ко мне?

Майга помешкала, стала серьезной и, уставившись в пол, заговорила:

— Насчет нас… Насчет нас с тобой, Айвар. Когда-то мы были близки, и все складывалось так, что мы… ну, ты сам понимаешь, Теперь, конечно, времена другие, и мы оба стали тоже другими. Может, ты никогда серьезно и не думал, может быть, я ошибаюсь. Если бы я знала, что ты… что у тебя серьезные намерения, я могла бы еще подождать сколько надо.

Айвар давно не находился в таком тягостном положении. Ему было ясно, что Майга еще надеется. Он понимал, что самое правильное и честное, хоть это могло показаться и жестоким, откровенно сказать Майге, что он никогда ее не любил и что ей придется искать свое счастье в другом месте.

— Я никогда не любил тебя, — сказал Айвар.

— Может, ты вообще еще не любил женщины? — спросила Майга. В глазах ее вспыхнула робкая надежда.

— Любил и люблю, но другую, — ответил Айвар.

— Понимаю… — блеск в глазах Майги потух. — Прошло столько времени… жизнь требует свое. А она хорошая?… Лучше меня? Сильно любит тебя?

— Она не знает о моих чувствах…

Майга покачала головой и с грустной усмешкой сказала:

— Ах ты, бедняжка. Значит, тебе все еще приходится обходиться без женской ласки. А я эту девушку знаю? — спросила Майга.

Айвар молчал.

Тогда Майга встала.

— Ладно, Айвар, я все понимаю. Но если тебе когда-нибудь станет очень тяжело, вспомни про меня. Я никогда ни в чем не упрекну тебя, но тебе будет со мной хорошо. Помни об этом, Айвар. А чтобы не пришлось меня разыскивать, вот мой адрес.

Она написала на клочке бумаги несколько строк, улыбнулась Айвару и ушла. Айвар не стал задерживать ее.

Оставленную Майгой бумажку с адресом он разорвал на мелкие клочки, не прочитав написанного. Потом сел за стол и, прежде чем раскрыть учебник, долго думал об Анне. И его мысли снова стали светлыми, ясными, и ему опять было хорошо.


Читать далее

Глава пятая

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть