Онлайн чтение книги Какого цвета небо
10

В те несколько минут, что мы с Татьяной сидим по утрам за столом, успеваем поговорить глазами. Несколько потому, что больше времени отнимает покупка продуктов и приготовление пищи, а сама еда – нечто мгновенное, измеряемое чуть ли не секундами.

Татьяна берет рюмку, в которой стоит яйцо, начинает постукивать по нему ложечкой, потом очищает скорлупу. Я делаю то же самое. Поскольку мы все время поглядываем друг на друга, то Татьяна успевает сказать мне: «Тебе еще не надоело, что каждое утро – одно и то же?» – «Да какое это имеет значение?!»

До станции «Площадь Восстания» мы с Татьяной едем на троллейбусе, и вот тут-то во мне мгновенно просыпается отелловский комплекс. Если, к примеру, вон тот мужчина, дедушка двухсот лет от роду, чуть дольше поглядел на Татьяну, чем это вызывалось обстановкой, я тотчас вижу в нем почти что врага! Ну чего, спрашивается, он пялит на Татьяну глаза, разве это прилично?! К тому же рядом с ней – я. Ситуация в связи с этим – дураку понятная!

Татьяна берет меня за руку, смотрит насмешливо-ласково: «Да ему тысяча один год, взбредет же тебе такое в голову!»

У метро нас с Татьяной ждет Вить-Вить. Он очень любит розыгрыши по принципу: «Разыгрывающий натягивает над дорогой веревку. Разыгрываемый натыкается на нее и падает. Разыгрывающему смешно». Вить-Вить, к примеру, позволял себе брать Татьяну под руку на эскалаторе метро.

Татьяна шептала мне, когда мы втискивались в вагон:

– Ты же просто смешон, Ванька! Дядя Федя говорил в цеху:

– Где мои шашнадцать лет! – и ухарски поводил плечами, выразительно поглядывая на Татьяну.

– Господи, и что бы мне на полсотни лет раньше родиться! – отвечала она, а я тут же успокаивался.

И к Белендрясу с Филей я не ревновал: Ермаков просто улыбался Татьяне, как девчонке, а Филя демонстрировал свои фокусы.

А вот с Шумиловым мы чуть не подрались. И потому, что розыгрыш у него похитрее, чем у Вить-Витя: «Разыгрывающий говорит мужу, что жена пошла к любовнику. Разыгрываемый не верит. Разыгрывающему смешно». А еще, возможно, и потому, что Шумилов, как месяца два назад сказал Филя, завидует мне, что ли…

Когда у нас в цеху появилась Татьяна, Шумилов так посмотрел на нее, что она даже побагровела. И потом это повторялось еще несколько раз, и Татьяна по-прежнему краснела, а Шумилов еще улыбался с этакой удовлетворенностью.

При сдаче нам ходовой тележки Шумилов частенько сует руку под трак, в это время один из нас приподнимает пластины гусеницы ломом. Через несколько дней во время этой операции я вдруг делаю вид, что вот-вот готов отпустить лом, Шумилов моментально выдергивает из-под трака руку, отскакивает в сторону.

– Без руки хотел оставить?! – Достаточно выразительно это у него получилось, правду сказать.

– Еще раз так посмотришь – без головы оставлю! И он сразу все понял. Не знаю уж, как там у него получалось на военно-морской службе… В одной руке у меня, правда, был лом, сам я – повыше Шумилова, к тому же имел он возможность наблюдать, как мы с Белендрясом иногда боремся…

– Засужу!…

– А ты – докажи!

Доказать действительно было трудновато, поскольку все в цеху гремит, мы – вдвоем за ходовой тележкой, никто нас не видит. И, тем более, подобная промашка может случиться с каждым и без всякого злого умысла, такая уж у нас работа.

– Ну погоди, сопляк, я тебя еще клюну! – И пошел от меня довольно скромненько, решительно без всякой лихости.

Я поглядел на него, как-то даже автоматически сравнил с Горбатовым: вот уж тот – настоящий военный моряк, даже невольное уважение к нему всякий раз у меня появляется. Вспомнил, как в свое время пообещал Гусю, что клюнет его жареный петух, а тот буквально тут же и клюнул. Уж не на это ли намекал мне и Шумилов? Поэтому сказал ему вслед:

– Эй! Я ведь не шутил! Он только плюнул и ушел.

– Эй! – сказала мне Татьяна примерно так же, как я сам до этого Шумилову.

Я поглядел: она стояла вплотную к тележке с противоположной стороны и – я сразу понял это – все видела и слышала.

– А ты ведь залез на сосну для меня, Иван!… Да-да! Я даже и попросить тебя об этом не успела! – Обошла медленно вокруг тележки, пристально глядя мне в глаза, придвинулась вплотную, договорила: – Но главное, как ты это сделал, понимаешь?! Помнишь, когда мы в тот день наткнулись на Венку и Гуся с Лямкой… Ну, в тот день, когда мы проводили Варвару Ивановну и шли домой… Венка сказал тогда, что ты поймал свою жар-птицу. Вот потому и сочиняют сказки про Иванушек-дурачков, что они именно так ловят своих жар-птиц, хотя чаще всего это совсем не птицы.

Я сказал, прямо глядя ей в глаза:

– Ты только не подумай, что я действительно опустил бы лом! Да я лучше… самому себе руку отдавлю, чем другому! Да еще так…

– Ну вот! – удовлетворенно ответила она, а у меня снова чуточку кольнуло в груди: совсем по-маминому это у нее опять получилось! – Именно: «Лучше самому себе!» И это главное, и то, что ты просто и совсем уже по-мужски поставил на место нашего драгоценного морячка! – Не мог я, что он тебя обижает.

– Ах ты!… – Она вдруг обняла меня грязными руками за шею и поцеловала.

Еще когда наша бригада устроила Татьяне экзамен по пути домой, всем нам было понятно, что известный риск в этом деле имеется: и не женская это работа, и мертвая душа нашей бригаде не нужна. И вот недели через две и нам всем, и самой Татьяне окончательно стало ясно, что эта работа – не для нее.

Поначалу, несколько первых дней, все шло хорошо. И сама она старалась, не гнушалась никакой работой. Но я-то видел, какими озабоченно-внимательными делались глаза у Вить-Витя и дяди Феди, когда, к примеру, устанавливалась поворотная часть на ходовую тележку и Татьяна вместе с Филей держали соединительную муфту. Игнат Прохорыч даже щурился как-то встревоженно, ни на секунду не выпуская Татьяну из поля зрения. Или навешивалась стрела, Татьяна держала в клещах прокладку, по которой кто-нибудь из нас бил кувалдой, и даже жмурилась со страху. Плечи у нее как-то сиротливо сутулились. Белендряс, не сдержавшись, чуть усмехался. Понимал я, что он прав, это действительно смешно; совершенно по-девчоночьи все у нее получается. Филя все старался хоть чем-нибудь помочь Татьяне, а она – обижалась чуть не до слез.

Игнат Прохорыч вздыхал, Горбатов по-стариковски ласково поглаживал Татьяну по плечу:

– Ну-ну, девочка, отдохни-отдохни! Это, я видел, тоже обижало Татьяну.

Миша Воробьев, узнав про спортивные разряды Татьяны, откровенно вовлекал ее в спортработу, как-то даже не удержался:

– Слушай, а может, ты перешла бы в табельщицы или на склад: все-таки времени для спорта больше останется и уставать будешь меньше, а?

Татьяна ничего не ответила, только взглянула на него весьма выразительно.

Четыре раза в неделю после работы я отправлялся в институт, наскоро перекусив в заводской столовой. На лекциях, на практических занятиях или в лабора тории нет-нет да и вспоминалось мне усталое, похудевшее лицо Татьяны, руки в ссадинах, упрямо закушенная губа. А когда возвращался домой, все, что нужно, было всегда сделано: и обед сварен, и квартира убрана. За ужином Татьяна клевала носом, что называется, но твердила упрямо:

– Нет, врешь, я все-таки войду в работу! Подохну, а – войду!

А однажды она сказала:

– Знаешь, что меня больше всего удручает? Все понимают, что из меня на этой работе никогда и никакого толку не будет, и сейчас я уже почти что мертвая душа, а – молчат из-за тебя! Да-да: из-за тебя! – Чуть улыбнулась через силу: – Хорошо жар-птицам около Иванушек-дурачков, а?

Но кто нас совершенно поражал, так это Теплякова. Ничуть не сомневался человек, что все у Татьяны будет хорошо, обязательно она войдет в работу!

– Не тушуйся, Танька, не мужики горшки обжигают! – говорила она.

Или вдруг обнимала ее за плечи, спрашивала, как подругу:

– Где ты купила ту кофту, в которой я видела тебя на улице? Ну, вы еще с Иваном в магазин шли.

А в обед в столовой Татьяна даже в разговоре не участвовала, просто не было уже у. нее сил на разговор.

Возвращаясь из института, я иногда заставал Татьяну спящей в кресле.

Потом все мы видели в обеденный перерыв, как Татьяна плакала, уткнувшись носом в плечо Тепляковой. Вот после этого дядя Федя и сказал Игнату Прохорычу:

– Надо что-то делать, Игнаша, как-то помочь девке, иначе – беда может случиться. Такая у нас работа.

На следующий день это и случилось. Мы заводили, как обычно, рычаг с ковшом в стрелу. Застропили его чуть неправильно, он не шел. Татьяна, забывшись от усталости, бессильно привалилась к стреле, даже глаза у нее слипались, как у ребенка, неудержимо и трогательно.

И в этот миг рычаг сорвался с того места в стреле, где его заклинило, пошел на Татьяну вниз, я сунул под него лом. Как все это произошло, и сейчас не знаю. Только почувствовал, что лом мгновенно напрягся, как пружина, я навалился на него всей тяжестью тела, потом меня легко отбросило далеко в сторону. Я покатился по полу цеха. Вскочил: Татьяна стояла невредимая у стрелы, смотрела на меня остановившимися глазами.

В тот вечер на занятия в институт я не дошел. Татьяна лежала на кровати, плакала:

– Ты хоть понимаешь, что сам мог из-за меня погибнуть?!

– Да брось ты, брось, ведь все обошлось. Я гладил ее вздрагивающие плечи.

– Но что нам делать, что делать?!. – всхлипывала Татьяна.

Я молчал. И не потому, что не знал, что нам делать…

Как обычно, в начале смены Катя-маленькая подала нам ходовую тележку. Пришел Шумилов. Картинные усы его торчали в стороны, из-под спецовки виднелась тельняшка, грудь – колесом. Поздоровался с нами, просто посмотрел на Татьяну и на меня, нам это даже понравилось, мы тоже кивнули ему. Он достал папиросы, все стали закуривать, дядя Федя ушел к Колобову за поворотной частью.

– Романтик моря! – все-таки шепнула мне Татьяна, косясь на Шумилова.

А он в это время уже обсуждал последний многосерийный телевизионный фильм. Слушая его, все мы занимались своими делами. Татьяна в роли ученика нашей бригады помогает в этот момент обычно Белендрясу: они вместе осматривают раму и механизм передвижения. Я по привычке следил краем глаза, так ли и все ли делает Татьяна, что ей полагается делать. И вдруг Шумилов замолчал на полуслове; я тотчас глянул на него, на Вить-Витя, на проводку, проверка которой – моя обязанность. Увидел, что Ермаков смотрит пристально на втулку подшипника вала передвижения. И Татьяна смотрит на втулку, хоть, я вижу, и не понимает, что обеспокоило Ермакова. На буртике втулки, выступающей из рамы, была едва заметная царапина. Шумилов поспешно отвернулся. Ерма ков посмотрел на Вить-Витя, а тот – на втулку. Внимательно смотрел Пастухов на эту царапину. И ему, и Белендрясу, и Филе, и мне казалось прямо-таки диким, что Шумилов может сдать нам тележку с треснувшей втулкой! Ведь он подводил весь наш цех: если на испытательной станции обнаружат, что втулка треснула, надо будет менять ее. Для этого – возвращать уже собранный экскаватор в цех. Демонтировать механизм передвижения, выпрессовывать бракованную втулку. На ее место – ставить новую, заново монтировать механизм передвижения тележки. Это – верный выход из графика работы цеха.

В это время Катя-маленькая подала к нам на площадку и поворотную часть. Подошли дядя Федя с Игнатом Прохорычем. Колобов ласково обнял Татьяну за плечи, сказал ей что-то веселое. Она сразу же доверчиво потерлась носом о рукав его спецовки. И мне стало совсем легко, даже позабыл я про эту царапину.

Шумилов, уже уходя на свой участок, как-то обеспокоенно обернулся, глянул на нас.

– Давайте еще раз посмотрим ту втулку, а? – вдруг сказала Татьяна.

Игнат Прохорыч поднял руку, Катя-маленькая остановила кран, поворотная часть чуть качнулась вперед по инерции, потом назад и замерла, метра на два не дойдя до тележки. Игнат Прохорыч смотрел на Белендряса, тот пожал своими широченными плечами:

– Да мне и самому показалось… Но как-то даже не верится!

Тут уж меня будто ветром вкинуло внутрь ходовой тележки. Присел, стянул рукавицу с руки, даже послюнил палец, погладил им по буртику втулки: царапина была глубокой. Выпрямился, все смотрели на меня. Вить-Вить пошел к тележке, полез на трак. Игнат Прохорыч показал Кате-маленькой рукой, чтобы она опустила на пол поворотную часть: держать на весу такую махину – неосторожно, да и по правилам не полагается.

– Погоди, Витя, – сказал дядя Федя, тронув Пастухова за руку.

Вить-Вить соскочил вниз с гусеницы, а вместо него полез дядя Федя. В подобных случаях у нас в бригаде всегда так. Помним мы, что дядя Федя был раньше бригадиром, да и лучше всех нас разбирается он в тонкостях монтажа. Присел рядом со мной, пригляделся к царапине, которая вдруг и мне самому уже начала казаться трещиной во втулке, глянул на меня, потом на Татьяну. Длинное лицо его с утиным носом и зоркими глазками стало иронически-язвительным.

Никто ничего не говорил. Мы с дядей Федей вылезли, а наши места заняли Игнат Прохорыч и Вить-Вить.

– Ишь, девка! – очень слышно вдруг сказала сверху Катя-маленькая.

Игнат Прохорыч выпрямился, лицо его было таким, что очень бы мне не хотелось оказаться сейчас на месте Шумилова!

Затем пришли Теплякова, Горбатов, и бригаде Шумилова пришлось выбивать втулку из рамы, предварительно разобрав механизм передвижения экскаватора. И мы с Татьяной помогали им. А наша бригада начала монтировать стрелу на поворотной части, которая не была еще установлена на тележку. Этим мы нарушали технологию монтажа, но ускоряли его.

Подробный разбор проступка Шумилова должен был состояться на производственном совещании у Горбатова.

Старик Богатырев из шумиловской бригады не выдержал:

– Вот, оказывается, Петюша, почему ты уговаривал Борьку вчера не смазывать вкладыши до установки вала!

Все это отягчало проступок Шумилова: значит, он намеренно хотел скрыть брак втулки! Если бы Борис смазал ее до установки вала – что, кстати говоря, они обязаны делать на монтаже, – он непременно заметил бы трещину. А сменить втулку – полчаса, они даже могли бы не выйти из нормы.

Чтобы кончить монтаж полностью, нашей бригаде пришлось задержаться почти на три часа.

Когда вернулся из института, Татьяна молча протянула мне листки, ушла на кухню. Я стал читать. Очерк был как очерк, но ведь написала его Татьяна!…

– Здорово! – сказал я. – Так ему и надо!

– Правда понравилось? – спросила Татьяна, входя в комнату.

– А как же может не понравиться? Это ты как гвоздь вбила!

Она молча смотрела мне в глаза.

– Удивило меня, как я сам раньше не рассмотрел!

– Что?

– Ну, вот Шумилов сначала выскажется, а потом следит, как человек реагирует.

– Это ты – вправду?! – спросила она так, будто речь шла чуть ли не о ее жизни-смерти.

– Я никогда не вру.