Онлайн чтение книги Какого цвета небо
6

Катя-маленькая подавала десятиметровую стрелу, весящую немногим меньше тонны, аккуратно и не спеша, напряженно высунувшись из кабины крана. И хотя Кате за сорок, но напоминала она галчонка, чуть испуганно выглядывающего из гнезда. Надо было совместить отверстия в конце стрелы с отверстиями поворотной площадки, забить в них пальцы – семидесятимиллиметровые короткие валики. В это время наша бригада делится обычно на две части: со стрелой занимаемся мы, то есть Вить-Вить, Ермаков и я, а на монтаж ковша к рычагу уходят дядя Федя и Филя. До своего ухода на пенсию возглавлял нашу бригаду дядя Федя, Вить-Вить был у него помощником. После возвращения дяди Феди они поменялись местами.

Мы с Белендрясом стояли по обе стороны опорных косынок, держа в руках тяжеленные пальцы, а Вить-Вить – так и чувствовалось, как он напрягся, боясь пропустить тот коротенький момент, когда отверстия совпадут, – подавал рукой сигналы Кате-маленькой. Стрела на вид невесомо-легко покачивалась, медленно и равномерно подвигаясь. Вить-Вить резко поднял руку, Катя-маленькая тотчас выключила двигатели. В наступившей тишине отрывисто звякнул лом, которым Пастухов подправил стрелу. Вить-Вить чуть пошевелил вытянутыми пальцами, показывая Кате, что надо еще подать стрелу вперед. Стрела пошла, но из-за этого конец ее оказался сантиметров на пять выше, чем надо.

Я уже привык к тому, что только по движениям других, даже почти инстинктивно, что ли, чувствуешь, когда, что и как тебе надо делать, чтобы твоя работа оказывалась синхронной с общей, не нарушала ее. Поэтому, когда Пастухов снова взял лом, подсунул конец его под раму поворотной части, а на второй навалился всем телом, стараясь придавить конец стрелы книзу, – это ведь только на вид она покачивалась невесомо-легко, – мы с Ермаковым присели с обеих сторон, следя, когда совпадут отверстия. И даже двухпудовой тяжести пальца как-то не чувствовалось в это время. Стрела все шла, шла книзу, отверстия на секунду совместились, я и Ермаков, качнувшись, вставили пальцы. Вить-Вить чуть отпустил лом, чтобы проверить, и мы с Белендрясом опять и без слов поняли, что и зачем он делает, чуть стукнули кувалдами по торчащим концам пальцев – они не двигались. Значит, лом Вить-Вить бросать не мог, им надо было по-прежнему придавливать стрелу книзу. И мы с Белендрясом, стараясь попадать в такт друг другу, стали осторожно и сильно, с короткого размаха, бить кувалдами по концам пальцев.

Или уж я привык к занятиям спортом – в физзале, наверно, провел времени не меньше, чем в классе, – или вообще здоров, но только от такой вот напряженной и целеустремленной физической работы мне постепенно становится все приятнее и приятное, я даже веселею. Я смотрел на матово поблескивающий цилиндр пальца, бил по нему размеренно и точно, вкладывая в удар вес всего тела. Палец после каждого взмаха входил в отверстие миллиметров на пять-шесть. Одновременно я успевал следить и за движениями Ермакова, и за командами Вить-Витя, и даже за Катей-маленькой. Эта работа требовала от меня полного напряжения. Я не мог ударить неточно: можно было сбить палец, раздавить втулку. Я должен был в каждый удар вкладывать все силы, иначе я тотчас и безнадежно отстану от гиганта Ермакова. И все-таки неизвестно когда, но я успел подумать, что зовут Ермакова Белендрясом не только из-за его пристрастия к биллиарду. В самом этом непривычном слове «белендряс» было что-то такое, что вбирало в себя и гудящий бас Ермакова, и широченные плечи его, и мускулистые руки, и неспешную осторожность движений очень сильного человека.

Продолжая бить по пальцу – у меня уже губы чувствовали пот, и по спине он тек щекочущими струйками, – я вспомнил, откуда пошло это слово. Возвращаясь со смены домой, Ермаков часто говорил:

– Эх, в белендряс бы сегодня сгонять!

Вить-Вить глянул на меня, я опустил кувалду: значит, я не только не отстал от Ермакова, но даже обогнал его. Все тело у меня еще гудело от этих мерных ударов, сотрясалось по инерции в их ритме. Вить-Вить так же глянул и на Ермакова – тот устало опустил кувалду. Стало совсем тихо, хотя весь цех продолжал точно так же работать, как и до этого: еще одна странность, к которой я уже привык. Ермаков посмотрел на меня, улыбнулся слегка и стал вытирать пот с лица, сказал, глянув на Катю:

– Легче нашему теленку…

– Реже начал он дышать! – в такт ему договорила она и рассмеялась.

– Поцелуй, – кивнул мне Вить-Вить; я приложился легонько кувалдой к пальцу, снова поднял ее; он кивнул, стал измерять штангелем торчащий конец валика у Ермакова; разогнулся, встал: – Тютелька в тютельку!

Я быстренько пошел в угол, взял в охапку несколько брусков, стал выкладывать под стрелой из них клетку: на нее Катя-маленькая должна опустить стрелу. Выкладывал аккуратно и одним глазом косился на Ермакова с Вить-Витем. Выложить клетку надо к моменту окончания ими установки ригелей. Кате делать было нечего, и она зачастила:

– А вообще-то ты, Иванушка, бойся рыжих: они хитрые! Вот со мной был случай. Знакомлюсь я в стародавние, конечно, времена на танцах с одним рыжим. Гляжу – положительный…

А я тут же перестал слушать: вдруг увидела, как мы с Татьяной целовались вчера.

– Построил домик? – сверху спросил Вить-Вить.

Я разогнулся, клетка была выложена. Он для проверочки тронул ее рукой, она даже не шелохнулась. Кивнул Кате-маленькой; она осторожно положила на нее стрелу, ослабила трос, подождала, стравила крюк еще ниже. Я стал снимать с него стропы. Катя выбрала их, просигналила на весь цех, поехала за рычагом с ковшом. А мы трое пошли к дяде Феде с Филей. Шли по проходу, они закуривали, а я молчал, опять видел Татьяну. Вить-Вить заботливо поправил мне загнувшийся воротничок спецовки, посмотрел на меня:

– Уговори Валентину Ивановну, чтобы легла в больницу.

Я вздрогнул от неожиданности, потом ответил:

– Не получится.

И тут мы подошли к рычагу с ковшом, он уже был навешен, и Вить-Вить, как обычно, не стал проверять работу дяди Феди.

Катя кричала сверху Филе:

– Дорогуша, ну и невесту я тебе подыскала! Пальчики оближешь!

Мы с Ермаковым поймали стропы, начали заводить их за рычаг. Дядя Федя сказал сзади Пастухову:

– Рычаг при сварке чуть повело.

Рычаг – пятиметровая узкая коробка, сваренная из двух швеллеров. На одном конце его закреплен ковш, на втором – блок.

Вить-Вить ничего не ответил дяде Феде, и так было ясно, что при монтаже предстоит дополнительная работа, если рычаг перекосило: он ведь должен войти внутрь стрелы.

Ермаков поднял руку, крикнул Кате:

– Лети, птичка!

Она просигналила, выбрала стропы, подняла рычаг. Мы все помолчали, глядя на него: нет, мы с Ермаковым застропили его правильно, монтировать в стрелу будет удобно. И вот когда мы шли обратно, Вить-Вить опять сказал мне:

– Не дело это, что она одна целыми днями дома. От тоски ноги протянешь.

На этот раз я уж ничего не ответил, только у меня стало сухо во рту, а в груди – как-то пусто.

…Из-за того что рычаг повело при сварке, мы провозились до самого обеда, нарушив график монтажа.

Катя-маленькая принесла рычаг с ковшом к экскаватору, выглядевшему странно, будто обиженно, из-за лежавшей на клетке брусьев стрелы, из-за пониженной лебедки, дизеля, – стен и крыши на нем еще не было. Клетку я выложил там, где надо, и той высоты, какая требуется. Когда Катя стравила рычаг, ковш лег перед концом стрелы, а рычаг – чуть-чуть сбоку от нее. Мы быстро перестропили его. Катя стала поднимать рычаг. Взяв ломы, мы помогали ей завести рычаг внутрь стрелы. Это получалось довольно гладко, если но считать, что я не успел выдернуть руку – кожу на пальцах ободрало об острые края швеллера. Это я только почувствовал, что ободрало: рукавицу снимать, чтобы посмотреть, было нельзя, тогда и все остальные узнали бы про это.

Рычаг занял свое место в стреле, монтажные отверстия их совпали. Мы с Филей забрались на стрелу, Белендряс, привстав на цыпочки, подал нам соединительный вал. Филя держал его обеими руками, направляя в отверстия, а я, легонько постукивая кувалдой, загнал его на место. Пальцы на руке у меня чуть, вроде, перестали саднить. Кровь уже запеклась, что ли?

Теперь надо было для порядка проверить, как ходит рычаг в стреле. Мы с Филей быстренько застропили ковш, Катя-маленькая осторожно стала поднимать его. И вначале шел он нормально, а потом вдруг вместе с ним пошла кверху и стрела. Катя тотчас стравила трос, стрела снова легла на клетку.

Дело в том, что при работе экскаватора угол между стрелой и рычагом никогда не бывает таким, каким он оказался у нас, всегда больше. И на испытательной станции этого могли не заметить, там экскаватор проверяется только на рабочие режимы. Так что, возможно, все обошлось бы. Хотя, разумеется, кое-какой риск имелся.

– Риск, конечно, благородное дело! – как-то ска«зал дядя Федя. – Только я к рискателям отношусь с опаской. Почему им приходится рисковать? Нормальная жизнь не требует риска от человека.

…Я иногда про себя называю дядю Федю лакмусовой бумажкой: и ничего особенного он не говорит, чаще молчит, вот как сейчас, но ты почему-то так и чувствуешь, что не можешь покривить душой!

Как-то мы шли вместе с завода, и я спросил об этом у Игната Прохорыча. Он посмотрел на меня внимательно, сказал очень просто, но так, что я, наверно, на всю жизнь его слова запомню:

– Мастеровой дядя Федя. Всю жизнь он проработал. Мои уважаемые бывшие одноклассники во главе с Венкой Дмитриевым любят порассуждать об инфляции слова. По разным соображениям: и модно это, да и себя кое в чем можно оправдать, спрятавшись за эти рассуждения. А вот Игнат Прохорыч сказал мне самые обычные слова, которые я много раз слышал. И все-таки – будто впервые их услышал! И потому, что сказал их мне Игнат Прохорыч, и потому, что речь шла о дяде Феде, и потому, как он их мне сказал, я вдруг впервые рассмотрел первоначальное и важное значение слова «мастеровой»! Спросил тогда у Игната Прохорыча:

– Уж не из-за того ли появилось чуть пренебрежительное отношение к слову «мастеровой», что некоторые инженеры забыли: «инженер» происходит от латинского – «способный, изобретательный».

– Ишь ты! – сказал он, по-новому глядя на меня;

…Мы, четверо, думали тогда про риск, а дядя Федя терпеливо ждал – как мама иногда, как Татьяна вчера, – ошибемся мы или нет? И опять-таки не знаю уж, как это получилось, но все мы подумали, наверно, об одном и том же: «Ну, проскочим мы через испытательную станцию, уйдет экскаватор куда-нибудь на стройку, и там заклинит у него рычаг в стреле, каково тогда?!» Вить-Вить только вздохнул протяжно и выразительно, поглядел на Катю-маленькую. Она поняла, чуть стравила стрелу книзу. Обступили мы конец стрелы, где рычаг заклинило. При сварке коробку рычага повело, из прямоугольной она местами превратилась в ромб. И вот в конце стрелы, где швеллеры ее близко сходятся друг с другом, эту раздавшуюся по углам коробку и заклинило.

– Может, Теплякову позвать?… – негромко спросил Филя.

Никто ему ничего не ответил. Теплякова – начальник нашего участка. Все мы так и представили, как она мгновенно разволнуется, засуетится.

– А что бы сказал в этой ситуации Петр Петрович Горбатов? – спросил Филя, повторяя слова Миши Воробьева, которыми тот любил пользоваться.

А я тотчас представил себе невысокого коренастого начальника цеха Горбатова, совершенно лысого, молчаливого и уважительного. Странно мне было поначалу видеть его в чистом выходном костюме, белой рубашке и галстуке, словно он в театре, а не в цеху. Когда я однажды засмотрелся на его выходной костюм, Петр Петрович сказал, будто дедушка разговаривает с внуком:

– Я ведь, мальчик, всю жизнь прослужил инженером на военном корабле, а у нас, моряков, есть своя этика. – И вдруг совсем как маленького погладил меня по голове.

– А ведь верно! – согласился я.

– Дальше не думаешь учиться? – спокойно-приветливо спросил он.

– Думаю.

– Ну-ну. – И опять погладил меня по голове. – Мне Пастухов все про тебя рассказал, – улыбнулся и пошел по цеху, прямой, подтянутый.

А я постоял еще и посмотрел ему вслед. И как-то тепло у меня в груди было, и почти что карикатурным вдруг показался мне балтийский морячок в отставке. Понял я, почему Миша Воробьев часто вспоминает Петра Петровича…

– А не поиграть ли нам кувалдочкой? – спросил дядя Федя.

Все мы опять поняли, что дядя Федя предлагал попытаться выправить длинную и узкую коробку рычага в тех местах, где она превратилась в ромб. И поняли, что и тут имеется известный риск, только уже совсем другого свойства, чем у «рискателей»: во-первых, такие вещи делаются при монтаже; во-вторых, это ускорит монтаж, сэкономит заводу деньги. А риск был в том, что коробку рычага нам, возможно, и не удалось бы исправить, мы только потеряли бы время и, следовательно, деньги. А что от ударов кувалды швеллеры рычага могли треснуть, риска почти не было: если мы откажемся от рычага, его все равно должны отправить в сварочный, разрезать, сварить заново.

Вот мы до самого обеда и «играли кувалдочкой». Работа была тяжелой и нам не положенной, не обязаны мы были ее делать, это была ошибка сварщиков, их брак. В подобных случаях в монтажном листе пишется рекламация на работу сварщиков, рычаг выбрасывается, ставится новый. А нашей бригаде обязаны оплатить демонтаж дефектного рычага, как и первичный монтаж его, и – монтаж нового, хорошего. А деньги за это – вычесть из зарплаты сварщиков, их мастера, отдела технического контроля их цеха. Все ясно. Но ни разу за время моей работы наша бригада не делала этого, хотя и имела на то все права.

До обеденного перерыва все-таки установили рычаг.

Обедаем мы в столовой самообслуживания при цехе. Только дядя Федя ест прямо на участке. Клавдия Георгиевна, или Старуха, как ласково он ее называет, дает ему завтрак. А я еще думаю, что он просто привык так: ведь раньше-то, то есть в стародавние времена, никаких столовых самообслуживания при цехе не было. И вот когда мы стали мыть руки в начале обеденного перерыва, дядя Федя сказал мне:

– А пацанам сегодня – сюрприз! – Это значило, что он захватил из дома что-то и для меня; потом вдруг потребовал: – Ну-ка покажь руку! – Все-таки углядел старик.

Я стянул рукавицу, стараясь даже не поморщиться. Больно было, как в детстве! Пальцы оказались ободранными довольно сильно. Вся наша бригада молча и внимательно посмотрела на мою руку, а Вить-Вить взял ее так, будто не у человека с законченным средним образованием, а у своей Светки, повертел, сказал:

– Вымой хорошенько, а потом – йодом.

И все продолжали мыть руки, – значит, были согласны с Пастуховым. Вымыл и я, надежно залил йодом, не жалея этой жидкости: большой флакон ее стоял в аптечке.

– Загорел, – сказал Филя.

Все было в порядке, кровь не текла, только кисть левой руки стала фиолетово-желтой.

Поели мы быстро, как обычно. Все пошли в курилку, и я, конечно, со всеми. Дядя Федя торжественно вручил мне булочку производства Клавдии Георгиевны. Поблагодарил дядю Федю, мгновенно управился с ней, стоял, прижимаясь к косяку дверей: в обеденный перерыв в курилке тесно. Все разговаривали, чему-то смеялись. Вдруг Вить-Вить между прочим сказал мне:

– Иди позвони, – и продолжал свой разговор с Колобовым.

Только тут я понял, что меня беспокоит, выскочил из курилки, опустил две копейки в автомат, позвонил домой Татьяне. Номер телефона я помнил наизусть уже года два. Гудки были длинными, но трубку никто не снимал. Медленно и аккуратно набрал снова номер: вдруг в первый раз ошибся? Нет, Татьяны дома не было. И так это меня огорчило!… Набрал ниш номер. Маме придется вставать, тащиться к телефону в прихожую!

– Ты? – спросила Татьяна сразу же, будто все время стояла у телефона и никто, кроме меня, позвонить не мог.

– Ага!

– Я приготовила обед, мы с Валентиной Ивановной садимся за стол. А ты поел?

– Ага!

– Я встречу тебя после смены у завода?

– Ага!

– Ну, «ага», суп у нас остынет!