Онлайн чтение книги Какого цвета небо
7

Татьяна стояла на той стороне улицы, напротив проходной завода. И как только я ее увидел, мне сразу стало легче. На Татьяне было нормальное платье, а не блузка-майка и брюки-эластик, и причесана Татьяна была обычно, а не как вчера. Она улыбалась мне, и я видел, что она не знает, перейти ей улицу или стоять и ждать меня. Никому из нас переходить улицу не надо, дядя Федя живет рядом, станция метро на этой стороне, Филино общежитие тоже. Я даже почувствовал, как побагровел. Все увидели Татьяну, и на меня глянули мельком. Вить-Вить тотчас пошел через улицу, и дядя Федя, и все, а за ними – и я.

– Ну, здравствуй, Таня! – сказал Вить-Вить, подходя к ней и протягивая руку.

И опять мне было приятно, что он назвал ее по имени и на «ты».

Татьяна глянула на меня, протянула Пастухову руку, поздоровалась. И все остальные поздоровались с ней за руку, только мы с Татьяной не поздоровались.

– Ну, как Валентина Ивановна? – у Татьяны, а не у меня спросил дядя Федя.

– Ничего, спасибо, – сказала Татьяна.

– Ела? – спросил Вить-Вить. Татьяна кивнула.

– Чего же мы стоим? – прогудел Белендряс. – Пошли себе потихоньку. – И двинулся вперед этакой громадиной.

Они четверо шли впереди, занимая чуть не весь тротуар, а мы с Филей – сзади. Татьяна успела только поглядеть на меня, я ничего не ответил ей глазами, и она почему-то не пригласила меня догнать ее, пойти рядом с ней.

– Погодка-то!… – сказал Вить-Вить.

– А я вот после школы никуда не поехала. Даже стала готовиться к экзаменам в институт, – сказала она.

– Теперь все учатся, – прогудел Белендряс, и не понять было, что он этим хотел сказать.

– А я вот думала-думала и решила погодить год-другой.

Все молчали. Прохожие шли нам навстречу, обгоняли нас. Шумно было на улице, как всегда, и все равно будто были только Татьяна, с другой стороны – наша бригада, и я сам – где-то с третьей стороны, что ли.

– Ученье – свет, – сказал дядя Федя.

– Я просто не знаю еще, в чем мое… – Татьяна чуть помедлила, – призвание.

– Поплавок на лацкане надо иметь, – сказал Филя, – чтобы увереннее держаться на поверхности жизни. – Тоже как-то неопределенно это у него получилось, то ли одобрял он это, то ли осуждал.

– Вузовский значок, конечно, не мешает, только я не надеюсь две жизни прожить, мне надо сразу институт по душе выбрать.

– Если родители в состоянии кормить… – начал дядя Федя.

– Почему, я и сама в силах зарабатывать на себя.

– У нас сегодня как раз была получка, – загудел Ермаков. – Расчет за месяц.

– Иван шестьдесят три рубля получил, – сказал Вить-Бить.

И все они снова замолчали. А я успел еще порадоваться втихомолку, что вот наконец-то и моя первая рабочая получка, и нам с мамой теперь будет полегче, даже здорово легче!

– Деньги, вроде бы, и небольшие… – опять начал Ермаков.

– Но – трудовые они! – сказал дядя Федя. – Своими руками и горбом заработанные, что называется! – Остановился, обернулся ко мне.

И все остановились, и пришлось мне все-таки показать свою левую руку, щедро залитую йодом. Татьяна ничего не сказала, только быстро глянула мне в глаза: «Очень было больно?!» – «Нет-нет!» – ответил я; и все, я видел, поняли наш бессловесный разговор.

– Я эту работу немного знаю, – сказала Татьяна. – Наш класс был у вас на практике.

– Да мы помним, – сказал Вить-Вить и снова пошел вперед, а все остальные – за ним. – Только из всего вашего класса к нам на завод пришли шесть человек, то есть работать пришли. А в нашем цеху – один Иван остался, если не считать Петухову в бухгалтерии.

– Да, – сказала Татьяна.

– Какие родители как на это смотрят… – заметил дядя Федя.

Татьяна заговорила поспешно:

– Мои родители – геологи, и отец и мать. Все время ездят в экспедиции. Как себя я помню, все больше с бабушкой находилась, это мать отца. Она сейчас уехала к другому своему сыну, у него дочка заболела, а жена работает.

– Ох уж эти бабушки… – неопределенно вздохнул Белендряс.

– Бабушки как бабушки! – сказал дядя Федя. – Вот и ее, – он кивнул на Татьяну, – вырастила одну внучку, теперь – вытаскивай другую.

– Да, – сказала Татьяна.

– Если вместе, конечно, то и в командировки можно, – сказал Ермаков.

– Это раньше они ездили в одной экспедиции, – ответила Татьяна, – а теперь уже – в разных. – Помолчала, договорила смущенно: – Они начальники разных экспедиций, оба защитили диссертации, это такие работы…

– Знаем, – перебил ее дядя Федя. – У меня один сыночек даже доктор физико-математических наук, профессор, целым институтом командует.

– Ну, вот видите! – чуть погромче ответила Татьяна. – А вы ведь – работаете! И по возрасту вы… чуть постарше меня.

И тут впервые все слегка улыбнулись.

– Я, кстати, тут письмо от отца получила, – подчеркнуто-безразлично выговорила Татьяна, остановилась, доставая из сумочки письмо; и мы все остановились; она открыла конверт, достала листок, развернула его: – Написала ему, что раздумала идти в институт, и вот что он пишет, – показала пальцем.

В той строчке письма, на которую она показывала пальцем, четким и твердым почерком было написано: «Чтобы стать настоящим журналистом, надо хорошо знать жизнь. А поэтому я согласен с тобой, что ты решила сначала поработать».

Татьяна была багровой, я опять почему-то не мог глядеть на нее. Только боялся, вдруг кто-нибудь из наших скажет что-нибудь не то.

– Ну что ж, – спокойно начал Вить-Вить, снова шагая вперед. Татьяна поспешно убирала письмо, и руки у нее чуть подрагивали. – Твой отец правильно пишет, узнать жизнь надо как следует каждому.

А я вспомнил, что за сочинения Татьяна всегда получала пятерки, мама даже зачитывала их, ставила в пример.

– А то потом приходят такие командиры производства!… – прогудел Белендряс

– А физически я – вполне здоровая!

– Да это мы видим, – сказал Филя, и все засмеялись.

Потом Вить-Вить вздохнул:

– Я сегодня говорил Ивану, что Валентина Ивановна все одна и одна дома.

Татьяна посмотрела на него, кивнула.

– Иди погуляй, – сказал мне дядя Федя.

Я пошел куда-то в сторону, оказалось, через улицу я пошел. Чуть не наскочил на самосвал, тот загудел тревожно, я отпрыгнул обратно на панель, затоптался на месте.

– Иван, – позвал меня Вить-Вить. Я подошел.

– Таня придет к нам с первого сентября.

– Пусть свой законный отпуск отгуляет, – пояснил мне дядя Федя.

Я кивнул.

– Ну – и ладушки! – подытожил Вить-Вить, протянув Татьяне руку.

И все поочередно попрощались с ней за руку. Филя, вспомнив свои фокусы, снял с плеча Татьяны конфетку, вручил ей торжественно.

Мне только кивнули – за руку у нас не принято прощаться, – пошли обратно.

– Слушай, давай посидим, а? – попросила меня Татьяна, показывая на скамейку в сквере.

– Давай.

– Там в письме, что я показывала, – сказала она, не двигаясь с места, – есть насчет журналистики… Я тебя очень прошу, очень: забудем об этом года на три, на пять, а?

– Хорошо! – почему-то даже обрадовался я и взял ее за руку.

И тогда она, улыбаясь уже, спросила:

– А ведь я выдержала экзамен, да?

– Какой? – И тут же понял: да! Вить-Вить же сказал: «Ну – и ладушки!» И никак мне было не спросить, о чем они разговаривали, когда дядя Федя послал меня погулять.

– Они сказали, чтобы я пока побыла с Валентиной Ивановной,

Я потянул Татьяну за руку к себе, откровенно намереваясь прямо на улице поцеловать ее. Она согласно придвинулась ко мне, только глаза у нее снова были совсем зелеными. И даже какие-то искорки в них прыгали, маленькие и насмешливенькие. – Извини!

– Нет, отчего же…

– Просто – спасибо тебе.

– Ах ты! – откровенным движением обняла меня за шею, мы поцеловались и очень быстро пошли.

Прошли уже несколько улиц, когда я опомнился и сказал:

– Ты же хотела посидеть в сквере.

– Теперь это уже не надо, – сказала Татьяна, а

мне опять показалось, что она умнее меня и вообще все лучше понимает; взрослее, наверно. Поглядела на меня: – Ты очень есть хочешь?

– Нет.

– Я Валентине Ивановне сказала, что мы к нам домой съездим, ты ведь ни разу у нас не был… – И лицо у нее сделалось чуть напряженным, и смотрела она в сторону.

– Хорошо.

Мы пошли на метро, а я все думал: почему у Татьяны вдруг так изменилось лицо? Сказал, когда мы уже спускались на эскалаторе:

– Ты только меня никогда и ни в чем не бойся, хорошо?

Она обернулась, снизу вверх поглядела на меня, ответила очень серьезно:

– А вот за это – тебе спасибо! – И тут мы с ней чуть не поцеловались, Татьяна засмеялась: – А еще говоришь – не бойся!

Соломины живут на углу Невского и Исполкомской. Я каждый день проходил мимо их дома два раза: в школу и из школы. Знал, что их квартира на пятом этаже, знал даже, что квартира эта из двух комнат, а вот ни разу не был у них. Было несколько случаев, когда я мог зайти по школьным делам, раза два – даже должен был зайти, и все-таки не пошел, хотя у других своих одноклассников запросто бывал дома и они у нас с мамой бывали. А вот Татьяна у нас – тоже ни разу, если не считать вчерашнего. Хотя и сегодня она была у мамы, даже обед готовила… Просто боялся я, а чего боялся, и сам не пойму. Татьяна, правда, постоянно смеялась надо мной. Боялся глаз ее, что ли, зеленых с искорками, насмешливой улыбки, резких слов, самой ее красоты.

Мы с Татьяной молча доехали до станции «Площадь Восстания». Время было – после смены, народу в метро – много, мы даже стояли в вагоне не рядом, и это было хорошо. Так же молча вышли, почему-то поднялись на эскалаторе, который ведет на Московский вокзал, а нам удобнее было бы на том, который выходит на Невский. Татьяна все шла впереди, и голова у нее была опущена, и сумочкой она то махала широко, то сумочка, забытая, болталась, стукаясь о колено. Так и шли мы с ней, как в туристском походе, когда видишь в основном только пятки впереди идущего. Никак не могли мои глаза оторваться от асфальта, с фотографической четкостью фиксируя решительно все подряд: урны, окурки, витрины магазинов, разноцветные ботинки и туфли. Никогда до этого не думал, что такое многообразие фасонов и расцветок обуви выпускается нашей промышленностью. А тут еще из богатого туристского репертуара сам собой всплыл куплет:

Мы с Татьяной поднялись по лестнице. И странное дело, мне показалось, что я уже бывал на этой лестнице, будто видел уже и эти длинные окна, а за ними – низкие крыши каких-то домов. Загадал: «Если на верхней площадке не будет двери на чердак, а дверь Татьяниной квартиры – слева, звонок на ней – справа, значит, наверняка был!»

Так все и оказалось. Татьяна остановилась на площадке, стала доставать из сумочки ключи. За дверью послышалось негромкое тявканье.

– Слушай, – заметно волнуясь, сказал я, – а не мог я когда-нибудь уже быть у вас?

Татьяна обернулась, держась за ключ, вставленный в дверь, поглядела на меня:

– Вспомнил все-таки!

– А я уж думал, не из моих ли снов это. – И покраснел.

– А ты давно уже сантранспортом работаешь: в пятом классе привел меня из школы, когда у меня свинку обнаружили. – И вошла в квартиру.

Да, был: узенькая прихожая, в стене слева – две двери в комнаты, прямо – в кухню, в углу – большая подушка, на ней коричнево-черная, заметно растолстевшая, как бочоночек, Милка.

– А Милка постарела, что ли?…

– Даже как зовут вспомнил! Только теперь это не Милка, она заболела и… умерла. Это Жук.

Жук потягивался без тени смущения, зевал сладко, с подушки не слезал.

– С достоинством держится, – сказал я, – как

балтийский морячок в отставке.

– Кто-кто?…

– Это у нас в цеху есть такой Петя Шумилов, его бригада монтирует ходовые тележки. Будешь иметь счастье познакомиться.

– Благодарю!

– А кто же за этим Жуком следит?

– А чего за ним следить, он же как кошка, – Татьяна открыла первую дверь слева. – Здесь я помещаюсь, а когда папа с мамой в Ленинграде, бабушка ко мне перебирается.

В комнате слева стояла кровать, прямо перед окном – небольшой письменный стол, справа – полки с книгами, платяной шкаф. В окне были видны те же низкие крыши, я даже вспомнил, что именно так и видел их, когда привел тогда Татьяну домой. И бабушку ее вспомнил, грузную, с широким лицом, над верхней губой – черные усики.

На стенах висели три фотографии: маленькая

Татьяна где-то на даче в трусах и майке, совсем как

Светка по утрам; широколицый мужчина с пристально-озорными глазами и женщина, очень похожая на Татьяну, только постарше.

– Познакомился с моими родителями? – чуть насмешливо спросила она, сказала торжественно: – Товарищи экскурсанты, а теперь пройдите в следующую залу! – и распахнула передо мной низенькую дверцу в книжных полках справа. – Экспонаты руками не трогать!

Во второй комнате стоял круглый стол под толстой ковровой скатертью, широкая и тоже ковровая тахта, шкаф, высокое, до самого потолка, зеркало… Боялся, что у Соломиных роскошные хоромы! А у них – почти как у нас с мамой: скромно, тесновато даже. Сказал с облегчением:

– Нормально у вас, Танька!

– Ну – и ладушки! – ответила она.

– А где же отец работает, когда он в Ленинграде? И мама?

– А они дома почти не работают: то в поле, то в институте. Они вообще – кочевые люди, как их бабушка называет. У нас весь дом на ней держится, а в последнее время – слегка и на мне: бабушка хворает часто. Да ты садись, а я пока чай поставлю. – И засмеялась: – Попою тебя, дитятку!

Я сел на стул около письменного стола. На нем был порядок, каждая вещь – на своем месте.

Когда учишься вместе в одном классе в течение десяти лет, то уверен, что каждого своего одноклассника знаешь до конца. Привыкаешь к нему так, как к ребятам в своем дворе. В первых классах Татьяну звали Соломкой, потом почему-то перестали, и даже из Тани она превратилась в Татьяну. Так ее все и называли. Почему, спрашивается?…

К словам Татьяны очень и очень прислушивались у нас в классе. Любое свое мнение она высказывала резко и прямо. Лена – тоже, но ты будто наперед знал, что она скажет, а Татьяну не всегда можно было понять, хоть и звучали ее слова весьма уверенно. Уж не потому ли я чуть опасался Татьяны, что говорила она нестандартно, по-своему, поэтому, возможно, и не всегда понятно… А ведь за эти два дня Татьяна ни разу и ни в чем не ошиблась, хотя попадала в самые разные ситуации. И на прощальном пикнике, и у нас дома с мамой, и с членами нашей бригады. У меня бы так не получилось, окажись я на ее месте, когда буквально все ново и непривычно! И само решение ее идти на завод тоже необычно: родители – кандидаты наук, с деньгами – полный порядок, если и не попала в этом году в вуз, можно переждать, но уж на завод-то…

Вспомнил, как получилось с той эпиграммой Маршака, когда мы с Татьяной разыграли ребят. Вспомнил, как она спросила меня: «Какого цвета небо?» А потом сказала, что и она видит его точно таким же, и всегда будет видеть! И как мама сказала: «Танечка!» А после, когда я стоял за дверью в коридоре, Татьяна говорила маме: «Мы любим друг друга, Валентина Ивановна, любим!» И когда наша бригада решила принять к себе Татьяну, я подумал, что кроме мамы, Татьяны, еще нескольких человек…

Будто обосновалось во мне то новое и счастливое мое ощущение, которое я испытал на шоссе, когда Татьяна спросила, какого цвета небо! Без всякого усилия со своей стороны, буквально как в сказке, поймал Иванушка-дурачок свою жар-птицу!… «Чтобы всем вообще легче жить стало», – сказала мама. Вот и об этом не надо забывать мне, никак нельзя забывать!…

– Ты чего испугался? – спросила Татьяна, стоя в дверях, внимательно глядя на меня.

Я встал, опустил руки, сказал:

– Я люблю тебя, Таня! Вот скажи ты мне сейчас, чтобы я ушел, никогда больше вообще тебя не видел, и от этого ничего не изменится. Через много лет я, возможно, и женюсь, и семья у меня будет, и дети, но все равно – ничего не изменится, понимаешь? Ты только помни, что я на любую сосну для тебя залезу. Всегда!

– Я уже говорила тебе об этом, что знаю, – просто ответила она.