Онлайн чтение книги Кандаурские мальчишки
ГЛАВА ВТОРАЯ

Шуркино предсказание начало оправдываться с полдня. Сперва небо устилалось лёгкими серенькими облачками, которые проплывали хотя и густо, но высоко. Потом тихой сапой подобрались тучи. Они немой тёмной ордой вырвались из-за бугра и живо заволокли всё над головой. Но дождя не было. Тучи ломились, напирали, а хоть бы капля упала, только Клубничный березняк раскачивался да шумел. Это всегда так: в небе тучи битком — значит, дождя или совсем не будет, или затянется дня на три, мелкий, почти невидимый, частый и противный.

А нам было хорошо. Солнце не пекло, а прохлада только бодрила.

Приближался вечер, но небо не расчищалось. Тучи ползли и ползли, тайга их равнодушно глотала, а они всё лезли.

Мы гнали стадо домой. Колька измотался в своих сапожищах и устало, молча плёлся сзади, изредка окликая нас:

— Куда прётесь-то? Поспеем...

Петька оборачивался и безжалостно издевался:

— Эх ты, вояка! Размяк... А если тебе ещё пулемёт на горбушку присобачить?

— Присобачивай себе, — огрызался Колька. — Вот погоди, увидит тебя босиком тётка Дарья, даст жару, и штаны-бутылочки полетят... Ну, куда прётесь?

Витька нёс бич и с опаской изредка щёлкал им. На щеке его появилась ещё одна пухлая полоска, поперёк той, первой. Витька изредка охлаждал руку в сырой траве и прикладывал её к малиновым горящим опухолям.

Я шёл рядом с ним. Мне хотелось говорить Витьке что-нибудь приятное, чтобы он радовался, чтобы отвечал мне, но ничего путного не лезло в голову. И только когда он вскидывал бич и палил, я охотно замечал:

— А сейчас лучше...

— Да?

— Да.

— Зато щека ноет.

— Завтра же пройдёт. Мне как-то Колька по ноге резанул — бич так винтом до коленки и закрутился, рубцы аж в палец толщиной вздулись, а утром всё сравнялось. Зудилось два дня. Так зуд, что он? Чешись да чешись — одна приятность...

— Ничего, у нас целая полка лекарств, намажу чем-нибудь.

— Что же делать будем сегодня, а? — вздохнул Петька.

Что делать вечером?

Ни перед кем так прямо и необходимо не возникает этот вопрос, как перед нами, мальчишками. У взрослых всё получается само собой. Придут они с работы, и дела сами бросаются им в руки, только проворачивай. А что нам? Ну, принесём воды, ну, ломая ногти, торопливо нароем в огороде картошек, ну, бегом подтащим к печке поленьев и, зубами вгрызаясь в горькую берёзовую кору, надерём берёсты на растопку — и всё. Но ведь это пустяк, на это полчаса. А потом? Всяко у нас складываются вечера. Иногда — чижик, хлещем до тех пор, пока не зашвырнём куда-нибудь самого чижика, а там и лапту побоку: квадрат на земле не различается — темно. А то наладимся «попа гонять по улице». Гуси порассядутся у плетней, позасовывают головы под крылья, а мы лавиной катимся с криком да стуком. Птицы уже обучены, погагакают и — под ворота. Последний беспокойно оглядывается, не летит ли в него дубинка. Но самое интересное бывает в осенние вечера, когда мы забираемся на колхозный сеновал, что на скотном дворе. В огромном ворохе сена мы, как кроты, роем тесные норы вдоль и поперёк, снизу вверх, соединяем, путаем их и ползаем по этим ходам, встречаясь в пыльной горькой темноте и ощупью пытаясь узнать друг друга, воем по-волчьи, ухаем по-филиньи, мяукаем, просто кричим. Не хватает воздуха, чешется до кашля в горле, колет и режет за шиворотом от накрошившейся туда сухой трухи, но всё это только усиливает наш азарт. Ни одна игра не могла нам заменить эти блуждания в шуршащем податливом сене. Дед Митрофан гнал нас от сеновала, подкарауливал, но если уж мы забирались в него, то выудить нас оттуда не было никакой возможности. Сейчас сеновал пустует, не пришло ему ещё время полниться.

— Ну, что же делать-то будем? — переспросил Петька Лейтенант.

— Я вот щас приду домой, хлобыснусь на пол и три дня не подымусь, — сообщил Колька. — И дыханье зажму, и мёртвым представлюсь, пусть мамка не суёт в другой раз эти чуни.

— Давно бы скинул, чем ныть-то, — упрекнул Шурка.

— Нет уж. — Колька швыркнул носом. — Я уж как-нибудь доплетусь, хлобыснусь на порог и дыханье зажму...

— Заладил, — перебил Петька. — Давайте лучше сегодня бузить! Кому-нибудь выхлестнем стекло или трубу с крыши заткнём, а? А!! Давайте Граммофонихе отомстим! Кольк! — Он схватил за руку еле шедшего Кольку. — Давайте придумаем такое, чтоб она заикаться начала! — Петька оборачивался то к одному, то к другому. — Слышали, что она про меня болтанула? Не слышали? Что я — вор! Что я у неё все яйца перетаскал. Её куры от меня шарахаются. Раз, говорит, шарахаются, значит, знают они меня, значит, яйца я таскаю. А от меня не только куры, но и собаки шарахаются, что же, выходит, что я и собак ворую?.. Хы! Вор!

— А я, говорит, гусям её головы свинчиваю, как гайки, — припомнил Колька.

— Во-во! Мы ей покажем!

Колька оживился. Его кислая, унылая физиономия обратилась в ликующую и радостную. Он сразу позабыл про тяжёлые сапоги.

— Здорово! — воскликнул он. — Надо её на кладбище заманить, а самим нарядиться в белое.

— Ага, — говорю я. — Заманим мы, а ты в белое наряжайся и ступай к мертвецам.

— Почему я? — заволновался Колька. — Лучше Петьку. У него вон штаны военные, черти его побоятся.

— А что? Я пойду! — не моргнув глазом, ответил Лейтенант.

Я был уверен, что Петька в самом деле пойдёт, закутается в простыню и пойдёт на могилки и не только Граммофониху, но всех чертей и ведьм, если они там есть, насмерть перепугает. Но Граммофониха... Её ведь туда никакими приманками не затянешь.

Я так и сказал ребятам.

Шурка поддержал:

— Да-а, на могилки её не заманишь. А её можно и без могилок, дома пробрать! Знаете как? — И Шурка предложил план, который мы с восторгом приняли.

Возле нашей ограды разошлись, договорившись собраться у меня.

Мамы ещё не было.

— Может, к нам заглянем? — предложил вдруг Витька. — Модель посмотришь. Толик, наверно, закончил её.

— У меня сапоги грязные.

— Разуешься. Пошли.

В сенях я разулся, открыл дверь и сразу же запутался в марлевой занавеске, спускавшейся с притолоки прямо до пола.

— Ничего-ничего! — успокоил меня Толька. — Это от мух, а не от людей. Ты что ж, Витёк, не предупредил гостя!

Из горницы вышла бабка Акулова с подушкой в руках. Она, очевидно, всё ещё перетрясала залежавшиеся вещи, может, уже во второй раз.

— Явились, христовые. О господи! Рубашка-то, рубашка!

— Вы на штаны гляньте, на ботинки, на лицо! — почти с гордостью перечислял Витька, поворачиваясь на свету. — Хорошо? — Тут он вдруг поймал Тольку за рукав. — Толик, а как я научился бичом щёлкать! — Он поглядел на меня. — Миш, ты чего стоишь? Иди сюда, скажи, крепко у меня получается?

— Крепко, — ответил я, продолжая стоять у порога и оглядывая всё вокруг.

Справа от двери стояла громоздкая русская печь, такая же, как у нас. Слева у окна висела полка, полузакрытая марлевой же шторкой, уставленная многочисленными разноцветными флакончиками с бумажными наклейками. На краю полки я неожиданно увидел воронку, ту самую, через которую Кожиха вливала себе в рот чай. Мне вдруг стало так не по себе, что я бы, наверно, утёк, не будь сзади занавески.

— Смотри-ка! — отвлёк меня Витька, показывая рукой за печь.

Я сделал несколько неловких шагов и, вытягивая шею, заглянул в угол. То, что я увидел, было совершенно неожиданным. На гвозде, вбитом в стену, на шнурке висела какая-то белая худенькая и чуть прозрачная штуковина, похожая на самолёт, с крыльями: два спереди и два в хвосте. Крылья были обтянуты тонкой папиросной бумагой, такой же, из которой мы с мамой мастерили под Новый год ёлочные игрушки. Сквозь эту бумагу виднелись рёбрышки, тоненькие-тоненькие. Крылья соединяла рейка в карандаш толщиной, а впереди, в самом начале, — нос, широкая, с ладонь, фанерная лопатка.

— Модель?

— Модель, — ответил Витька. Он подошёл к планёру, снял его со шнурка, взялся за середину и, уравновесив на пальце, стал покачивать, будто взвешивая.

Я вдруг, сам не зная с чего, дунул в крыло. Планёр проворно перевернулся и, прежде чем Витька успел подхватить его, шлёпнулся спиной на пол, только прошуршала папиросная бумага.

Я остался неподвижным, испуганно хлопая глазами.

— Как же так? — спросил тревожно Витька.

Я молча помотал головой из стороны в сторону: мол, не знаю, как это получилось.

Витька вдруг рассмеялся, живо подхватил планёр с пола и повесил его на место.

— Думаешь, он сломался?.. Нет! Если он от этого будет ломаться, то что же с ним станется, когда мы его с крыши сбросим... Толь, он просох?

— Не совсем... Вы перейдите с Мишей к окну, я тут сор немного подберу.

Бабка Акулова, задевая отзывчивую заслонку, возилась у печи, ворочая ухватом, собирая на стол. Толька заметал в кучку мелкие стружки и собирал их в ладонь, согнутую ковшичком. Ладонь была забинтована.

— Наверное, ножом зацепил, — сказал я потихоньку Витьке.

— Нет. Это мы вчера помогали тёте Лене дрова складывать, и он занозился. Длинная заноза, пришлось даже кожу бритвой резать.

Вот, значит, я шатался где-то, а тут... Мне вдруг захотелось сделать для Кожиных что-нибудь такое, чтобы при этом или раздробить себе палец, или нажить здоровенную шишку, или ещё что-нибудь в этом роде, и я спросил:

— А вам дрова скоро привезут?

— Ну как скоро? Когда наймём, тогда и привезут, — ответил Витька.

Зажгли лампу, и на улице мигом потемнело, точно вся темнота сгрудилась у окна, чтобы только посмотреть на керосиновый огонёк.

Раздался стук в окно. Все оглянулись. К стеклу прилипла чья-то физиономия и вращала глазами. Выше приплюснутого носа блестел железнодорожный крестик.

— Петька, — спохватился я и выбежал.

У ворот стояли Петька с Колькой, а у ног их на земле лежала здоровенная тыква.

— Ого! — удивился я.

— В самый раз! — гордо заявил Петька. — А эти-то, «спаянные», придут?

— Ничего они не спаянные, а нормальные! А Толька знаешь какую модель сделал!

— Кого?

— Модель.

— Какую модель?

— Такую! Она летать будет!

Прибежал Шурка. Петька подхватил тыкву, и мы ввалились в наш двор. Мама уже была дома и что-то, как всегда, жарила. Друзья уселись на коротыш к печке, я на миг прильнул к маме и присоединился к ним. Шурка взял мой складень и начал потрошить тыкву, вырезав у неё четвертушку, чтобы просовывать руку внутрь.

— Уши, Саньк, продырявь, — предложил Колька.

— Не к чему. Уши спереди не увидишь.

— Тогда брови какие-нибудь этакие! Эх, зря я оставил дома свой сапожничий! — Чувствовалось, что Кольке здорово хотелось встряхнуть Граммофониху.

Тыква принимала мрачный, пугающий облик: решётчатый оскал зубов, тонкий длинный нос, огромные провалы глазниц. Шурка то и дело отводил эту скелетную образину в сторону, прищурив глаз, пристально рассматривал её, неудовлетворённо двигал губами и опять брался за нож, терпеливо, чёрточку за чёрточкой, добавляя ужас в тыквенный череп. Мы, окружив Шурку, дивились и радовались.

— Хватит, Саньк, а то перебачишь, — заметил Петька.

Перелез через ограду Витька.

— Ты посмотри на эту морду, — подтолкнул я его.

— У!.. В городе на электрических будках вот такие же физиономии намалёваны. По-моему, вашей Патефонихе дурно будет!

— Вот и пусть! — сказал Колька.

— А может, не надо? — усомнился Кожин.

— Кому не надо, а кому надо, — рассудил Шурка. — Мы не заставляем.

— Как бы чего не случилось, если сердце слабое, — предостерёг Витька.

— У кого сердце слабое, у Граммофонихи? — изумился Петька. — Да у неё дизель, а не сердце! Это ещё надо посмотреть, что она в себя вливает: чай или солярку! Хых, слабое!

— Не знаю, не знаю! — по-матерински оговорился Витька и глянул на меня, словно ища во мне союзника.

Вообще-то лично мне Граммофониха никакого зла не причинила, и у меня не было на неё зуба, если задуматься, но поскольку остальные пацаны кипели местью, то и мне казалось, что я тоже крайне обижен этой тёткой и не просто за компанию участвую в деле, а из кровного интереса.

Мама подозрительно покашивалась и на нашу поделку, и на наши энергичные перешёптыванья, потом спросила:

— Это куда же вы снаряжаетесь?

— Играть, тётка Лена, — простецки соврал Петька и тут же расписал придуманную вмиг игру. — Это вроде партизан. Двое несут тыкву, у тыквы глаза красные, а двое из-за угла в неё картошками швыряют. Если, значит, тыква уцелеет, то победили, а если треснет, то — разгром.

На улице уже окончательно стемнело, но темнота была не плотной, а жидковатой, ранней.

Мы, разгорячённые предстоящей местью, шли сперва по дороге открыто, болтая и смеясь, но потом подвинулись ближе к плетням и свели разговор на полушёпот, и только отдельные вспышки смеха звенели неожиданно громко. В нас легко было разгадать людей, замышляющих зло. Чего это ради мы лезли в тень плетней и так осторожно двигались? Конечно, замышляли преступление! Лёгкая тревога копошилась в сердце, и ещё более хотелось творить что-нибудь необыкновенное, озорное. Встречных было мало, в домах ещё не отужинали.

Граммофониха, как и Шурка, жила у озера, но несколько дальше.

— Как бы этот дурак боров не расхрюкался, — озабоченно проговорил Колька.

— Надо разведку снарядить, как на фронте. Это уж твоё дело. Ты с ним раз снюхивался, ступай ещё раз выследи.

Колька отдал мне палку, на которую предстояло насадить тыкву, чтобы поднять её повыше, и отделился от нас. Мы остановились в лопухах между избой Граммофонихи и её соседей.

— Будем действовать прямо с улицы, — сказал Петька Лейтенант.

— Ты постой, не торопись, — возразил я. — Может, лучше с огорода? Чуть чего — бац в картошку, и нас нет.

— Не пойдёт, — сказал Шурка. — Огородное окно — из горницы. Жди, когда Граммофониха в горницу заглянет.

Вернулся Колька.

— Ну?

— Боров в хлеву чавкает. А в избе собирают на стол, я заглядывал.

— Айда! — скомандовал Шурка и направился к дому, держа тыкву под пиджачком.

Мы цепочкой, как овцы в узком месте, двинулись за ним.

— Да, — обернулся он, — чтоб не спорить, сразу уговоримся, кому что. Я подымаю тыкву, Петька держит Мишку, Мишка глядит в окно. Колька и вот ты, — обратился он к Кожину, который после некоторых колебаний всё же присоединился к нам, — следить по сторонам.

— А если я — смотреть? — заикнулся Колька.

— Ш-ш-ш, — шукнул Петька. — Мне тоже не баско шею подставлять.

Мы действовали быстро. Тыкву насадили на острую палку, засунули внутрь через глаз паклю, пропитанную керосином. Колька держал наготове спички, ожидая моего сигнала. Важно было не просто сунуть тыкву в окно, а увидеть, что случится там, в избе. Я схватился за оконный наличник, подтянулся. Петька головой подпёр меня сзади. Утвердившись таким образом, я медленно ввёл голову в полосу света, падавшего из окна. Лампа горела ярко, и внутренность кухни сперва представилась мне наполненной сплошным огнём. Проморгавшись, я увидел двух тёток за столом: одну — лицом ко мне, другую — спиной. Одна поднялась и пошла к печке. Это Граммофониха. Руки у меня от волнения дрожали. Я кивнул Кольке. Он живо чиркнул спичкой, сломал её.

— А! — не выдержал Шурка.

— Щас... — Колька достал вторую, чиркнул, сломал. — Нате, нате, — торопливо проговорил он, передавая коробок Витьке.

— Мишк, ты придерживайся малость, — зашевелился подо мной Петька. — У меня ведь шея не бычья — плющится.

Витька зажёг спичку и через нос бросил её в череп. Маска, бесформенная в темноте, выявилась вдруг во всей своей жути. Глаза, круглые и большие, острый филиний нос горели, резко вырисовывая на бревенчатой стене избы дрожащие золотые пятаки. Особенно страшными были зубные прорези. Пакля начала чадить, и через глазницы повалила копоть.

Шурка поднёс горящую тыкву к окну. Я следил. Граммофониха, поддев ухватом чугунок, семенила от печи к столу. Я осторожно, как птичка клювом, постучал ногтем по стеклу. Граммофониха оглянулась и вдруг, резко выпустив ухват, вскинула руки и стиснула ими голову. И тут же раздался пронзительный визг. Я только видел, как упал чугунок, что-то выплеснув на пол, и как вскочила вторая тётка. Больше я не видел ничего. Петька выдернулся из-под меня, и я шлёпнулся на землю. Ребята удирали вдоль плетней. Я подхватил оставленную ими палку и пустился следом. Шурка бежал последним, таща горящую тыкву. На ветру пламя разгорелось и, наверное, жгло ему руки, потому что он болтал пальцами, а потом бросил тыкву в крапиву. Ударившись о землю, она сочно хрястнула и метнула пламя, как голова сказочного Змея Горыныча. На бегу я оглянулся. Огонька уже не было видно, пакля, должно быть, угасла, окропившись росой.

Мы промчались по улице до Шуркиного двора, влетели в калитку, шмыгнули в огород и спустились к огуречным грядкам.

— Вроде получилось, — сказал Колька, переводя дух.

— Никто, кажется, не гонится, — прислушиваясь, проговорил Витька, потом тихо спросил меня: — Где мы? Я все ориентиры потерял. В каком конце деревни?

— Да рядом мы, у Шурки, — ответил я. — Вон оно, озеро.

— А!

— Вы слышали, как завизжала Граммофониха? — спросил я.

— Ещё бы.

— Как тот боров, — вспомнил Колька.

— А может, и тогда Граммофониха выла? — предположил Петька.

— Что я, Граммофониху с боровом перепутаю? — оскорбился Колька. — Я с ним нос к носу столкнулся.

Мы прислушались.

— Никто не всполошился, — заметил Петька и вздохнул. — Хоть бы кто погнался.

— Погоди ещё! — сказал я.

Снизу, с озера, напирал туман и рыхлыми волнами окутывал тёмные грядки. Холодило ноги, по колено вымоченные росой.

Из предосторожности мы с полчаса просидели в Шуркином огороде. Торжество, ликованье, охватившее нас в первые минуты, скоро улеглось, а потом и вовсе исчезло, уступив место беспокойству и какому-то гнетущему, противному чувству, которое на словах значило: «А что будет?» Вдруг Граммофониха узнает, что это наша проделка, и разнесёт по всей деревне? И будут люди тыкать в нас пальцем и говорить: смотрите, мол, герои, думали — хлопцы что надо, а они...

Расходились по домам молчаливо, словно стыдясь друг друга. Где-то, кажется у клуба, ухарски заливалась гармошка, но её голос нас не манил сегодня.