Онлайн чтение книги Кандаурские мальчишки
ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Утром меня кто-то настойчиво тормошил. Я чувствовал эти толчки, но сперва думал, что не меня толкают, а когда понял, что меня, — не захотел открывать глаза. Как приятно спать.

— Миша, Миша, — повторял голос. Это мама.

И тут же другой голос:

— Мишка! Засоня, очухайся. Слышь, эй!

С меня сдернули одеяло. Я сел. У кровати стояли мама с Колькой, у которого были поцарапаны щека, кончик носа и уголок лба. Я мигом сообразил, что Кольке попало за вчерашнее, и тревожно спросил:

— От матери досталось?

Колька махнул рукой.

— Нет... Слышь-ка, Миш... — Он покосился на маму.

— Мне нельзя слушать? — спросила мама.

— Можно... Ну, это... — Он задёргал пальцами, подыскивая слова. Чувствовалось, что он многое хочет сказать. — Так что вот — на меня вчера бандюга нападал!

Я съехал с высокой кровати на пол:

— Какой бандюга?

— Такой... Человечий.

— Врёшь!

— Чтоб мне с кедра свалиться — человечий, — поклялся Колька, ворочая до невероятности круглыми глазами.

— Какие же бандиты в деревне? — проговорила мама тем тоном, в котором сквозит явное недоверие.

— Тётя Лена, тётя Лена, Мишка... Бандюга. Говорю вам — бандюга, чего мне врать-то... Мишку я, может, и обманул бы, а вас-то... Он меня свалил и чуть не задушил, — быстро, свистящим шёпотом выпалил Колька.

И он, сбиваясь, рассказал всё, что с ним произошло.

Когда, расставшись с нами, Колька побежал домой мимо амбаров, ему кто-то подставил ножку. Он упал ничком и прокатился по земле лицом. Колька не видел человека и не знал, что упал из-за подножки, думал — просто запнулся. Но он испугался этого неожиданного падения в темноте. Он слабо вскрикнул. Хотел было вскочить, как вдруг кто-то живой и грузный навалился на него, зажал ему рот и нос ладонью. Колька рванулся, ещё не поняв, в чём дело, рванулся просто от насилия. Но руки держали его плотно, как ухват. У Кольки мелькнула мысль: отплата за Граммофониху. Ну, пусть надерут уши или отстегают крапивой, зачем же так давить и зажимать рот, ведь дышать-то надо... Колька снова рванулся. Но человек ещё злее прижулькнул его. Он сам дышал часто, тяжело и хрипло. Он даже закашлял, наглотавшись пыли, которая поднялась вокруг. Кашляя, он ослабил руку, державшую стиснутым Колькино лицо, и Колька, мотнув головой, сбил ладонь со рта. Но крикнуть он не успел, он успел только вздохнуть, а рука вновь закрыла рот.

Внезапно Колька понял, что нет, это не из-за Граммофонихи, что это не наказание за шалость, а что-то другое, страшное и непонятное...

Человек между тем торопливо обшаривал Кольку. Он, путаясь в прорехах, лазил в карманы, за пазуху. Он чего-то искал, искал — не находил и вновь совал свою дрожащую руку в Колькин карман. Колька начал судорожно биться, не соображая, что к чему. И ему снова удалось сдёрнуть со своего рта ладонь, удалось повернуться под человеком. Его обдало гнилым, вонючим дыханием, и он глотал этот дрянной воздух, силясь крикнуть. Но крик не получался, потому что грудь была сдавленной. Кольке в глаза упали чужие волосы. Колька подумал, что ему выкололи глаза, что он ослеп. И тут он пустил вопль.

Человек вскочил, метнулся в сторону амбара и будто проник прямо сквозь амбарную стену.

Колька сел. Он трясся, дыша с каким-то шипением, как рассерженный гусак. Встать на ноги не было сил. А вдруг этот дьявол вернётся? Колька поднялся и пошёл неверными шагами. Дом был почти рядом. Колька щёлкнул крючком и опустился на порог, припав головой к косяку. Губы его задёргались, явились слёзы, и он всхлипнул.

— Колька, ты? — спросила проснувшаяся мать.

— Я.

— Ревёшь ты, что ли?

— Реву... — Колька встал, в темноте привычно бросился к кровати матери, ткнулся лицом в одеяло и, глуша голос, зарыдал.

— Что ты, Коль?

— Мамка, — заговорил он сквозь плач. — Мамка... Спишь и вовсе не знаешь, что меня под окном, у амбаров душили...

Тётка Аксинья поняла, что это не шутка. Колька почти никогда не плакал. Она откинула одеяло, быстро поднялась с койки, зажгла лучину. Колька был весь в пыли, заплаканный, с грязью на щеках. Тётка Аксинья охнула и присела перед ним.

— Сы́нка, как же так? — Она шершавой ладонью, нажимая до боли, вытерла под глазами слёзы. — Сы́нка, кто ж это?

— Кабы знать.

— А что он делал-то?

Колька рассказал.

Тётка Аксинья заплакала. Но у Кольки уже обсохли глаза, и он принялся утешать мать, тряся её за плечо.

— Ты, мамка, не хнычь, нервы не выматывай... Жив я, чего ж тут слезиться... Хорошо, что я нож-то дома оставил. А не оставь я нож дома — этот чёрт, или кто он там, так и знай — отобрал бы.

— Какой нож?

— Тот, которым Хромушку зарезали, — сапожничий. Мы его подобрали, прямо из раны выдернули.

Тётка Аксинья вдруг насторожилась и строго спросила:

— Где он?

— Нож-то? Я его за печку спрятал.

— А ну-ка, покажи.

— Нет уж, картошку им чистить я не дам, — запротестовал Колька.

— Покажи, говорю.

Колька достал нож:

— Вот он. Знаешь, какой острый!

Тётка Аксинья поднесла нож ближе к лучине и пристально оглядела со всех сторон. Потом стала развязывать грязную, промасленную тряпку на ручке.

— Не надо, мам. Её потом не намотаешь так ловко.

Но мать не ответила, продолжая разбинтовывать нож. Тряпка ссохлась и слиплась, поэтому раскручивалась с потрескиванием.

— Да зачем ты портишь! — возмутился Колька. Он забыл уже про свои слёзы.

— «Зачем-зачем»... А может, под тряпкой-то фамилия того самого разбойника значится. Может, он ради ножа тебя и тискал. — Видя недоумевающий взгляд сына, добавила: — А чего? Пронюхал, что он у тебя, ну и спробовал отнять.

Тряпочка упала на пол. Тётка Аксинья склонилась ниже. Колька тоже сунул голову. При слабом жёлтом свете лучины они разом разглядели слово «ТИМ», нацарапанное на чёрной рукоятке. Нелепые, но чёткие буквы стояли не рядом, а с разрядкой: «Т И М».

Колька удивился:

— И правда фамилия. Тим. По-каковски это?

— По-русски.

— В деревне у нас Тимов нету.

Тетка Аксинья задумалась, потом снова посмотрела на нож, повторила:

— Тим. — Вздохнула. — Холера его знает... Ну, вот что, сынка, ложись спать. Мы сыщем этого баламута. Я завтра Дарье покажу вашу трофею... Погоди-ка, поверни рожу-то ко мне... Ишь как ссадил. — Она принялась счищать грязь с царапин. — Терпи-терпи.

Колька терпел. Он только морщился и цедил сквозь зубы воздух.

Он редко спал с матерью. Сегодня он забрался к ней. Тревожно было мальчишке.

Меня оглушил Колькин рассказ. Мама ничего не сказала и, задумчивая, отошла.

Я оглядел ссадины на Колькином неожиданно чистом лице и сразу представил, как он растянулся на земле и как огромный человек, словно медведь, навалился на Кольку и принялся холодными руками, как щупальцами, лазить по его телу. Мне стало страшно. История Хромушки, успевшая притонуть в памяти, всплыла теперь и тяжело заполнила воображение. Тёмная неподвижная фигура, застрявшая в тальнике, вдруг ожила, и я отчётливо представил, как она притаилась уже не в зарослях, а за углом амбара, чтобы ничего не подозревающего Кольку сбить с ног. Я даже увидел его когтисто скрюченные пальцы... Откуда же этот зловещий человек и что ему нужно от нас?

— Мамка сказала, что это кто-то из наших деревенских, — наклонясь ко мне, шёпотом произнёс Колька.

— Но?

— Да-а! Дед Митрофан так же говорил!

— Как же из наших, когда все кругом знакомые?

— А я почем знаю.

— Не может быть!

Под окном щёлкнул бич и раздался Петькин свист-шипение.

Мы выскочили на улицу, и Колька прямо с крыльца крикнул, что он знает тайну.

В это время хлопнула дверь Кожиных.

— Вить, скорей сюда! — позвал я.

А Колька уже, размахивая руками, обрисовывал ночное нападение. Прежнего волнения в его голосе не было. Теперь Колька будто пересказывал прочитанное.

Когда он кончил, ребята некоторое время молча смотрели на него, потом Петька выдохнул:

— Вот пёс!

Витька испуганно повторял:

— Неужели правда? Неужели правда?

— Вот что, Колька, — сказал Петька Лейтенант. — Сегодня ночью мы с тобой вместе пойдём к вам. Пойдём мимо амбаров. Ты будешь первым идти, а я вторым. Как только он на тебя бросится, я подскочу и его — в спину.

— Чем? — спросил я.

— Обухом его тюкну.

— Нет уж, — отказался Колька. — С меня будет. Иди-ка ты первым, а я сзади.

— Дурак. Ты же испугаешься. Он кинется на меня, а ты, как заяц, тикать.

— А! Гляди-кось, какой храбрый.

— А если испугаешься, так не разглядишь да и меня вместо бандита по черепку трахнешь.

— Хватит болтать-то, — перебил Шурка. — Вы думаете, он снова будет подкарауливать? Как бы не так. Он теперь упрячется, ровно крыса... Мать, говоришь, взяла нож-то?

— Взяла. Хочет тётке Дарье показать.

— Значит, сыщут, раз фамилию нашли, — уверенно произнёс Шурка.

— Тим, — повторил вдумчиво Петька. — В соседней деревне вроде есть Тимы.

О Граммофонихе мы позабыли. Тут было не до тыквенного пугала, когда такое творится.

Бандит в деревне! А мы шляемся допоздна. Может, он давно охотится за нами? Может быть, мы не раз проходили мимо него, спрятавшегося где-нибудь за плетнём? Может, он потому только и боялся нападать, что нас было много? Что же это такое?.. Откуда? Не напутал ли чего Колька? Не приснилось ли ему?

Дед Митрофан, когда мы рассказали ему о новом происшествии, хлопнул по коленям и неожиданно принялся ругать себя:

— Старый пень, а! Как есть, лишился рассудку. Ночью-то я спал. А ведь могло оборотиться в бедствие. Коровы-то спят открымши! — Дед вдруг спохватился и засеменил к коровьему стаду под навес считать скотину.

Мы выгнали овец.

За ночь небо не расчистилось. Воздух был сырым и прохладным. Таёжные дали, не расцвеченные солнцем, серели однообразно. Всё сулило непогодь, всё навевало тревогу.

Разговор не клеился. Мы чувствовали, что сейчас в правлении распутывают преступные следы и что к вечеру всё, наверное, выяснится окончательно. Поэтому хотелось, чтобы день пролетел быстрее, хотелось подтолкнуть его, как буксующую машину. Но он не спешил.

Мы долго топтались у зарослей на памятном месте, где была зарезана Хромушка. Сохранились даже пятнышки крови на траве — дождя-то не было. Заходили в тальник, в котором укрывался злодей, топча ветки. Но гибкие молодые талины успели выпрямиться, и ничто не говорило о том, что здесь был человек.

Домой погнали овец раньше — не терпелось.

На скотном дворе нас поджидала тётка Дарья и Аксинья, мама и дядя Андрей — милиционер. Мы поняли, что начинается нечто неслыханное до сих пор. У дяди Андрея на боку висела кожаная кобура. Она часто болталась у него на поясе и всегда пустая, как осенняя скворечня. Мы даже думали, что нету у дяди Андрея никакого оружия. Но сейчас из застёгнутой кобуры торчал серый затылок револьвера.

— Загоняйте, — поторопила тётка Дарья, видя, что мы растерянно остановились. — Только тихо... Загоняйте и заходите в сторожку.

Овцы без особого желания лезли в свою кошару. Лишь забегут во двор — тотчас рассыплются по всем углам: и в конюшню, и в телятник, и под коровий навес. Обычно мы орём на них. А тут действовали бесшумно, да и сами овцы будто понимали, что не время сейчас для капризов.

Подождали, пока Шурка запихал засов. Пошли.

— Саньк, а как ты думаешь, заряжен у дяди Андрея наган, а?

— А то как, — ответил вместо Шурки Петька Лейтенант. — Так ли ещё заряжен. Туда знаешь сколько патронов влезает?

— Сколько?

— Ы! Сколько... Да уж не мало.

— Вот и не знаешь...

— Я-то!

Спор оборвался. Мы вошли в сторожку. Все стояли, кроме деда Митрофана и дяди Андрея. На дяде Андрее был милицейский китель, усыпанный остью — пшеничными усиками. Под расстёгнутым кителем — майка с двумя дырками. Брюки простые, с заплатой на одном колене.

— Устали, работяги? — спросил дядя Андрей.

— Не-ет, — как-то не сразу ответили мы.

— Вижу, что нет, языки вон еле ворочаются.

— Это так, это... — Мы глотали слюну.

— Вы спокойней, спокойней, а то от вас никакого толка не добьёшься.

— Вы не бойтесь, — сказала тётка Дарья. — Дядя Андрей хочет...

— Погоди, Дарья, я сам... Вот ты, Колька, скажи, тот дубина, тот гражданин, как он, что-нибудь говорил?

— Нет. Ничего не говорил.

— М-да...

— А может, он что спрашивал? — вмешалась тётка Дарья.

— Да погоди ты, Дарья, я сам. Тут надо по порядку...

— Ты уж, Дарья, не лезь, — шепнула тётка Аксинья.

— Так... А может, он всё-таки что спрашивал? — продолжил опрос дядя Андрей.

— Нет. Он молчал. Он меня тискал, обшаривал и молчал.

— Вот ведь паразит, молчком действовал... А как он ростом, высокий или поменьше?

— Я не приметил. Темно было и... никак.

— Ну, а всё же, как он из себя?

— Тяжёлый, — нашёлся Колька.

— Хы... Все мы тяжёлые, а вот который из нас твой благодетель, вот это — штука... Ну, а ещё чего он делал?

Колька задумался, а потом ответил:

— Сопел и кашлял.

— Кашлял?

— Кашлял. Пылища поднялась, и он закашлял.

— Пылища, говоришь? Ладно... — Дядя Андрей сжал в кулаке нож, встал и коротко сказал: — Нашёл, бабы! Это — он!

Наверное, о «нём» уже говорили взрослые между собой и желали лишь уточнить, «он» ли это в самом деле. И теперь они, видно, уточнили.

— От сволочь, — выругалась тётка Аксинья.

— Ну, что ж, Андрей, всё ясно, — сказала мама.

— А ведь больной-больнёшенек, — сказала тётка Дарья.

— Иде дупло, там и зло... Этак народ-то судит, — подал голос дед Митрофан.

— Да-а, — протянул дядя Андрей.

Мы ничего не понимали. Вернее, понимали, что «он» уже найден, раскрыт, но кто этот «он» — было не ясно.

— Дядя Андрей, а кто ж это? — спросил Колька.

— Кто? Скоро узнаете... А как вы насчёт того, чтобы помочь милиции?

— Насчёт этого мы вполне, — ответил Петька Лейтенант.

Дядя Андрей глянул на Петькину пилотку с железнодорожным крестиком и с лукавинкой проговорил:

— Ну, это со стороны военного, а как гражданские?

— Какой он военный, — запротестовал Колька. — У него тряпки только военные, а сам он, если его нагишом раздеть...

— Я вас, братцы, всех нагишом-то знаю, — перебил дядя Андрей. — Вы лучше слушайте... Возьмите этот нож и, как стемнеет, дуйте к Тихону Мезенцеву.

— Ну и что?

— Зайдите и скажите: «Вот, мол, вам ножичек», и отдадите.

— А зачем? — удивился Колька. — Зачем Мезенцевым нож отдавать?

— Затем, что Тим — это Тихон Иванович Мезенцев.

Мы окаменели.

Тихон Мезенцев — бандит? Он ведь наш, он ведь колхозник, он ведь работает вместе с мамой, с тёткой Дарьей, вместе со всеми. Отчего же он бандит?.. И вдруг я вспомнил ту ночь, когда мы с Колькой возвращались из клуба через берёзовую рощу и на старых могилах столкнулись с ним, с Тихоном Мезенцевым. Он кашлял, кого-то ругал. Нет, не кого-то, а тех, кто был на собрании, то есть и маму, и Анатолия, и нас.

А тётка Дарья говорила тогда, что он лежит, болеет, а он вовсе не лежал, а шлялся по кладбищу. Я вспомнил, как он испугался, когда мы окликнули его, и как он сдавил пальцами Колькин череп, разглядывая при лунном свете его лицо. В тот миг мы испугались его. Было в нём что-то злое, не наше. Он и спичек не дал нам, чтобы разыскать потерянный патрон... И ещё одно воспоминание вспыхнуло в памяти: дочери Тихона, когда они на берегу озера, увидев сапожничий нож, уроненный Колькой, разглядели его и сказали удивлённо: «Наш!» А когда Колька ответил, что этим ножом зарезали Хромушку, они закусили пальцы — они, наверное, поняли, что это их отец пырнул овечку. Может, они и так знали? Может, сами помогали отцу? Ведь как раз перед этим, когда овцы спускались в Мокрый лог, я видел девчонок и тележку, на которую они складывали наломанные берёзовые ветки. Может, это отец заставил их привезти тележку и для вида ломать веники, а под вениками-то хотел увезти домой зарезанную Хромушку?.. Самые неожиданные предположения переполняли мне голову. От них даже становилось так же страшно, как если бы я, радостный и спокойный, шёл по тропинке, окуная голову в ветки молодого березняка, и эти ветки вдруг оказались бы шипящими змеями... Значит, не все вокруг меня — наши, значит, есть не наши, чужие, непонятные, страшные... Тихон Мезенцев. Может быть, он не один? Как же тут разобраться?.. Мысли, как вихри в буран, закружились в моей голове и не унимались ни на миг.

Кто-то, кажется Шурка, взял у дяди Андрея нож. Я расслышал, как мама и тётка Дарья что-то сказали дяде Андрею, и тот громко ответил:

— Ладно, пусть пороху нюхнут. Ничего он им не сделает. Я рядом буду.

Как во сне я пришёл домой. Мама поставила поесть. Я ничего не хотел. Какое-то тошнотное ощущение возникло в горле и в желудке. Я вышел на крыльцо. Болото застилалось белым пуховиком тумана. Мне казалось, что туман не только там, в низине, но и тут, в деревне, прямо во дворе, что я дышу им и что он, как дым, ест мне глаза, что голова моя качается на туманных волнах.

Мама спросила, не болен ли я. А я спросил маму, почему Тихону надо было резать Хромушку. Мама мне что-то ответила.

Я окончательно пришёл в себя только тогда, когда собрались ребята и Петька крикнул:

— Мишк, айда!

Мы двинулись в вечерних сумерках. Витьки с нами не было, его, наверное, не отпустил Толик.

— А вдруг он нас гранатой? — предположил Колька.

— Гранатой!.. Гранаты на фабриках делают, — опроверг Петька.

— А может, у него в подполье фабрика?

— В башке у тебя фабрика, а не у него в подполье.

Чем ближе мы подходили к дому Мезенцевых, тем тише становились наши голоса, наконец мы замолчали совсем. На сердце было тревожно. Я глотал слюну, но она не проглатывалась.

Нас догнал дядя Андрей.

— Ну, хлопцы, не трусить! Чуть чего — я в сенях! И наган со мной! — подбодрил он нас. — Важно, чтобы Тихон нож признал!

Окно Мезенцевых слабо светилось. Гуси, белевшие у плетня, не отозвались на наше вторжение, и, теснясь, мы вошли в избу.

На столе, на опрокинутой крынке, лежала горящая лучина. Две девчонки сидели, забравшись с ногами на лавку и опершись локтями о стол. Рядом на табуретке примостилась мать, чистя картошку. Когда мы вошли, девчонки медленно спустили ноги на пол и застыли, уставясь на нас. Тётка даже не обернулась.

— Нам бы дядю Тихона.

— Зачем?

— Нож бы ему отдать. Вот. — И Шурка показал нож.

Тётка, продолжая чистить картошку, безразлично, будто мы принесли им долг, проговорила:

— Мань, возьми-ка нож.

Ни одна из девчонок не сдвинулась с места. Шурка сказал:

— Нам бы самого дядю Тихона.

— Нету Тихона-то, — ответила тётка.

— А где же он?

И вдруг тётка с размаху бросила в ведро и картошку и нож, так что брызги долетели до нас, и, сжав кулаки, закричала:

— Нету!.. Нету Тихона! Пошли вы к чёрту!.. К дьяволу!

Услыша шум, заскочил в избу дядя Андрей. Тётка перестала кричать, уронила на руки голову и заплакала. Заревели и девчонки.

— Где Тихон? — жёстко спросил дядя Андрей.

Тётка подняла голову.

— Ушёл... Ещё утром ушёл. Собрал котомку и смотался. Это вы, ироды, довели мужичишку. Исчах он, мужик-то, скелет один остался. И уж не знаю, докудова доплетётся, сердяга. Я ему: околевай, мол, тут, а он хрясть меня в морду-то и — с богом. — Тётка говорила вяло, безразлично. И вдруг она повернулась резко к нам и прокричала, ударяя себя по коленям: — Нету Тихона, минцанеры...

Мы испуганно подвинулись к дяде Андрею. Он на миг задумался, вздохнул и с лёгким сожалением произнёс:

— М-да... Что ж, ладно... Хлопцы, пошли.

Мы, поражённые и молчаливые, вывалились в сени. Из-за двери я услышал, как во весь голос зарыдали девчонки.

Тим ушёл! Куда?

Ночью я несколько раз вздрагивал от испуга и просыпался. То я видел, как Тихон Мезенцев подкрадывается ко мне с вилами, то видел, как Петька Лейтенант, зажав в зубах пилотку с железнодорожным крестиком, бегает с топором за Тихоном. Даже страшная Кожиха являлась ко мне, прямо в гробу; гроб вкатился в горницу на зубчатых колёсиках от комбайна.

Утром у меня была температура. Майка вымокла от пота, хоть выжимай.

— Ты что же это, Миша, — беспокойно говорила мама. — Промёрз, что ли? Надо лучше обуваться... Лежи, сегодня никуда не пойдёшь. Проглоти-ка...

Мама дала мне горькую, как калина, таблетку и положила на лоб влажное полотенце. Мне было жарко и душно.

Зашли ребятишки и удивлённо уставились на меня.

— Чо? — спросил Колька.

Я пытался небрежно улыбнуться:

— Градусы поднялись.

— Да ну их к чёрту, твои градусы, — посоветовал Колька.

— В баню надо, — заметил Петька. — На самую верхнюю полку и самого верхнего пару! Всё, как лопатой, выгребет, всю болезнь.

— Нет, это верно, что лежишь. Я болел, знаю, — сказал Витька. — Я тебе сейчас ещё кругленькую пилюльку принесу.

Ребята уходили без меня. Петьку я окликнул:

— Слышно что про дядю Тихона?

— Слышно.

— Что?

— Что нет его — удрал.

— Я знаю, что удрал. А ещё что?

— А больше ничего.

Ушла и мама на работу. Я остался один. В комнате сумрак, значит, опять на улице пасмурно... Тим ушёл! А может быть, он вовсе не ушёл, а скрывается в деревне. Может быть, он надумал порешить нас и залёг где-нибудь в Клубничном березняке, выжидая удобного момента. Я сел в кровати, придерживая рукой мокрое и уже тёплое полотенце. А как же ребята? Ведь они не знают, не предполагают. Хотя нет, Петьку с Шуркой не проведёшь, они почуют неладное живо, как собака косача. У них ружьё. Я снова откинулся на подушку. На меня с улыбкой смотрел отец. Я часто-часто заморгал и вдруг почувствовал, что к глазам подступают слёзы. Они приподняли веки, и вот уже шариками слезинки сбежались к переносице. Отчего я заплакал — не знаю. Под тихие всхлипывания я и заснул.

Должно быть, я спал часа два, а когда проснулся — удивился, почему я лежу. Потом вспомнил, схватил градусник и сунул его блестящую головку под мышку. Нормально. Стряхнул куцый столбик ртути и снова измерил. Нормально. Я соскочил на пол.

Через полчаса я уже присоединился к ребятам.

Они насторожённо улавливали каждый шорох, как часовые. Шурка держал наготове заряженное ружьё. Иногда Петька Лейтенант заходил в Клубничный березняк, подозрительно косился на густой кустарник, осторожно заглядывал за него, как за стенку. Колька следовал было за ним, но на полпути останавливался и, раскрыв рот, прислушивался. Потом спрашивал:

— Петьк, ну как?

— Никого.

И они возвращались к нам. Петька даже забирался в тальник, приказав, чтобы его прикрывали огнём. Но наше беспокойное ожидание не оправдалось. Никто и нигде нас не поджидал, никто и нигде не встречался.

Вечером, пригнав стадо, мы узнали от деда Митрофана, что Тихона Мезенцева настигли в соседней деревне и взяли.

— Дедушка, а почему он так, Тихон-то? — спросил я.

— Тихон-то? — Дед запустил пальцы в бороду. — Таился он от людей, как леший, вот и свихнулся. Человек-то без народа, что овца без стада, — дичает, а долго ли, одичамши, такое сделать?.. Вот вы небось вместе все?

— Вместе.

— Вот!.. И все так друг к дружке жмутся, народ-то любит тесноту, чтоб в обязательности локоть в бок упирался... А Тихон — что? Всё сторонился да косился, всё молчком да всё тайком — вот и угодил в злыдни.

Я внимательно слушал деда Митрофана и тут же дал себе слово, что никогда и ни за что на свете не отстану и не покину своих друзей. Но и после этого я не успокоился и продолжал думать и думать про людей, которые любят жить тесно, дружно. Тётка Дарья, тётка Матрёна, Анатолий, дед Митрофан, пасечник Степаныч — всех этих людей перебрал я в уме и с радостью почувствовал, что они мне близки, каждый по-разному, но все одинаково близки, любил я их, как родных... Нет, нет, я никогда не буду чураться людей!

— А что с ним сделают? — спросил Колька.

— Оно ежели сурьёзно да ежели по всем претензиям, то Тихона-то это... — дед помахал рукой, — на народ надо бы его, на возвышение, чтоб, значит, каждый мог видеть, какой он есть, и чтобы каждый мог своё слово сказать, то есть как кто на это дело, с каких точек глядит.

— К стенке его, фашиста, надо, а не с точек глядеть, — вынес приговор Петька.

— А ещё кого-нибудь забрали? — спросил я.

Дед Митрофан удивлённо посмотрел на меня:

— Кого это ещё?

— Ну, может, ещё кто-нибудь с ним заодно? Может, их — шайка?

— Никого с ним заодно нету. Заодно он один, — решительно произнёс дед.

— Это точно, дедушка?

— А нешто как? Это в аккурат точно. Это как в воду глянуть.

Мне стало приятно оттого, что нету больше среди нас таких людей. Старик много прожил — знает.