Онлайн чтение книги Капитанская дочка
Г.П. Макогоненко. ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН О НАРОДНОЙ ВОЙНЕ

Первая страница журнального текста «Капитанской дочки»

(«Современник», 1836, 4, стр. 42)

1

История науки, по словам Эйнштейна, всегда «драма идей». Драму идей мы видим и в историко-литературной науке, в истории понимания и истолкования великих произведений литературы. Пожалуй, наиболее драматично сложилась в критике и литературоведении судьба пушкинских крупнейших программных произведений, созданных в 1830-е гг., — «Повестей Белкина», «Медного всадника» и «Капитанской дочки».

Каждая эпоха по-своему прочитывала последний роман Пушкина, выдвигала и решала проблемы, «подсказанные» временем. Вот почему всякий новый этап изучения «Капитанской дочки» начинался одновременно и с усвоения уже достигнутого, и с выдвижения иного, отличного от прежнего, понимания романа, а следовательно, и борьбы с некоторыми казавшимися традиционно-незыблемыми представлениями.

Но при этом именно в сшибке различных идей, в спорах и осуществлялось все большее постижение глубинного смысла гениального романа Пушкина. Его главный пафос — стремление взглянуть в будущее, приоткрыть его тайну. Оттого-то время, история в свою очередь способствуют раскрытию художественной «тайны» задушевного пушкинского творения.

Заметной вехой в изучении «Капитанской дочки» в советскую эпоху явилось научное издание романа в серии «Литературные памятники» в 1964 г. В статье составителя книги известного пушкиниста Ю. Г. Оксмана подводились итоги предшествующего изучения, оспаривались уже устаревшие точки зрения, выдвигались и отстаивались новые взгляды на вопросы, оказавшиеся к тому времени в центре внимания пушкиноведения. Этими вопросами были история замысла «Капитанской дочки», его эволюция и прежде всего выяснение причин отказа Пушкина от первоначального плана сделать героем дворянина-пугачевца. Ясно, что от решения их непосредственно зависело истолкование пушкинского романа.

Ю. Г. Оксман в письме ко мне так определял характер работы, проделанной им в этом издании: «В книжку эту вложено много нового своего и чужого, очень забытого. Пересмотрены же заново и все первоисточники, начиная от академического текста и кончая выписками из Пушкина, Радищева, Крылова, следственных дел о Пугачеве и суждений о „Капитанской дочке“ ее первых читателей».

Издание пушкинского романа в серии «Литературные памятники» вводило в оборот много ценных материалов, формулировало общую концепцию Пушкина последних лет жизни, обосновывало характер и причины эволюции пушкинского замысла и потому создавало прочный фундамент для дальнейшего изучения «Капитанской дочки», будило и направляло научную мысль на исследование актуальных проблем. Это было важно еще и потому, что не все вопросы творческой истории «Капитанской дочки» оказались проясненными, многое требовало дальнейшего уточнения.

В последние полтора десятилетия продолжалось не только серьезное изучение не до конца проясненной эволюции пушкинского замысла и жанровой природы «Капитанской дочки», — велось исследование и других важных проблем: Пушкин и традиции исторического романа; особенности реализма исторического повествования о народной войне; авторская позиция в романе, который был написан в форме мемуаров Гринева.

Обращу внимание на то новое, что удалось сделать в исследовании истории замысла. Необходимо назвать прежде всего работу Н. Н. Петруниной «У истоков „Капитанской дочки“».132 Ею обоснована новая хронология дошедших до нас планов романа, установлена новая дата рождения замысла произведения о пугачевском восстании. Традиционно он относился к концу января 1833 г., точкой отсчета объявлялся один из планов («Шванвич за буйство сослан в гарнизон…»), помеченный 31 января 1833 г. Н. Н. Петрунина убедительно доказала, что первый набросок плана будущего романа («Кулачный бой — Шванвич — Перфильев…») относится к концу лета 1832 г.

Изменение датировки — не частный и не формальный вопрос, потому что благодаря этому оказалось возможным отчетливо и исторически достоверно проследить развитие и изменение пушкинской идеи написать произведение о пугачевском восстании, увидеть внутреннюю связь всех сохранившихся, записанных в разное время планов романа, понять причины отказа от Шванвича как главного героя и закономерность поисков нового героя, которые в конце концов приводят Пушкина к Гриневу.

Новая датировка позволяет пересмотреть и традиционное представление о связи романа о дворянине-пугачевце (Шванвич) с романом «Дубровский». «До сих пор, — пишет Н. Н. Петрунина, — в литературе о Пушкине господствовало убеждение, что работа поэта над „Дубровским“ предшествовала его занятиям пугачевской темой. Новое углубление в рукописный материал ведет, как мы только что старались показать, к пересмотру этой точки зрения, ставшей почти аксиомой и давно ни у кого ве вызывавшей сомнения. Оказывается, не работа над „Дубровским“ привела Пушкина к исторической повести о дворянине-пугачевце. Наоборот, замысел „Дубровского“ был своеобразным ответвлением занимавшего Пушкина сюжета — исторического по форме и глубоко современного по содержанию».133

Много нового, интересного, обогащающего наше понимание пушкинского романа мы найдем в работах таких исследователей, как В. Н. Турбин (Характеры самозванцев в творчестве А. С. Пушкина. — Филологические науки, 1968, № 6), И. М. Тойбин (О «Капитанской дочке» (к проблеме национального своеобразия). — В кн.: Вопросы литературы. Курск, 1972), И. П. Смирнов (От сказки к роману. — В кн.: История жанров в русской литературе X-XVII вв. Л., 1973), М. Б. Храпченко (Художественное творчество, действительность, человек. М., 1976) и др. Вышла также книга, обобщающая накопленный материал, необходимый для комментирования романа.134

Новый уровень изучения пушкинского романа естественно позволяет не только углубить и уточнить наши представления о позиции автора, о новаторстве его последнего прозаического сочинения, но и констатировать спорность некоторых бытующих в пушкиноведении мнений, точек зрения, концепций. Среди по-прежнему спорных особого внимания заслуживает вопрос о решающем моменте эволюции замысла — отказе Пушкина сделать главным героем дворянина-пугачевца. Что определило отказ Пушкина? Чем он вызван? Почему в конце концов он остановился на фигуре дворянина-офицера, верного присяге и долгу, но в силу ряда обстоятельств оказавшегося связанным с Пугачевым? Почему Пушкину оказался необходимым именно такой герой, который к тому же и был сделан летописцем восстания? На эти вопросы нет ясного ответа, а читатель его ждет давно.

Эволюция героя запечатлена в дошедших до нас планах. Но ее истолкование было различным. В 1930-е гг. было дано два взаимоисключающих объяснения. Одно из них было выдвинуто Ю. Г. Оксманом: причина эволюции — цензурная: «Пушкин не мог рисковать гибелью в цензуре своего романа о Пугачеве <…> этот роман приходилось приспособлять к цензурно-полицейским требованиям с помощью целого ряда сложнейших литературно-тактических перестроек и ухищрений». Поэтому вместо Шванвича, «активного союзника Пугачева», появляются новые герои — Башарин («не союзник, а пленник Пугачева»), Валуев («невольный пугачевец») и, наконец, Гринев. Но и для «закрепления даже скромных позиций» Гринева «приходилось противопоставить ему резко отрицательный образ пугачевца из дворян, что и было осуществлено Пушкиным в последней редакции романа путем расщепления единого прежде героя-пугачевца на двух персонажей, один из которых (Швабрин), трактуемый как злодей и предатель, являлся громоотводом, охраняющим от цензурно-полицейской грозы положительный образ другого (Гринева)».135

В 1937 г. В. Б. Александров обосновал отказ Пушкина изобразить дворянина-пугачевца не цензурными, а историческими обстоятельствами. Не мог быть союзником Пугачева, писал критик, даже передовой дворянин типа Радищева. «Радищев, декабристы — эти лучшие люди из дворян — „страшно далеки от народа“». Вот почему исторически не было тогда условий для создания идеологии, определявшей и мотивировавшей переход передового дворянина на сторону восставшего народа: «… дать реалистический образ дворянина-идеолога, присоединяющегося к пугачевцам, Пушкин не смог, потому что материалов для создания такого образа не было в самой действительности».136

Через два года (в 1939 г.) Б. В. Томашевский выступил с новым обоснованием версии об определяющей роли цензуры в эволюции замысла: «В первоначальном замысле в центре романа стояло одно лицо, прототипом которого Пушкин избирал то Шванвича, то Башарина. Это был, по замыслу Пушкина, дворянин, перешедший на сторону Пугачева и служивший ему. Цензурные условия заставили Пушкина изменить замысел. Не мог оставаться героем сознательный, добровольный изменник. Пушкин решил вывести двух героев, из которых лишь на второго, отрицательного, падает обвинение в измене. Между тем первый дрлжен был подвергнуться суду за сношения с Пугачевым (в этом заключался замысел всего романа), следовательно, эти сношения должны были возникнуть без акта измены. Отсюда возникала трудность: свести Гринева и Пугачева, не опорочив Гринева как изменника. Отрицать в этой постановке вопроса наличия цензурных соображений невозможно».137

Объяснение изменения замысла «цензурными соображениями», несмотря на критическое отношение к этой гипотезе (например, в статье В. Б. Александрова), повторяется и в наше время. Вот почему оправданно стремление Н. Н. Петруниной еще раз вернуться к спорному вопросу и показать «уязвимость» этой точки зрения и ее несостоятельность. Пушкин, пишет она, не мог изобразить дворянина-пугачевца, поскольку «для союза между образованными представителями дворянства и стихийным движением „черного народа“ не было исторической почвы не только в XVIII веке, но и в эпоху декабристов. И Пушкину, как современнику последних, это было прекрасно известно».138 В сущности это повторение точки зрения В. Б. Александрова, которого Н. Н. Петрунина и цитирует.

Справедлива ли подобная критика «цензурной» версии? Да, конечно. Но она, к сожалению, не включает в себя убедительного объяснения причин эволюции пушкинского замысла. Исследовательница решительно заявляет, что не было исторической почвы для союза лучших людей из дворян с «черным народом» ни в XVIII в., ни в эпоху декабристов и что Пушкину «это было прекрасно известно». Но если было известно, то, спрашивается, почему возник первый замысел (в дальнейшем он подробно разрабатывался!), который собственно и определил намерение писать роман о народной войне за свободу; замысел сделать героем дворянина-пугачевца. Ведь нельзя забывать, что от своего намерения Пушкин отказался именно в процессе овладения материалами по истории восстания Пугачева. Следовательно, эволюция главного героя была предопределена не тем, что Пушкину было «прекрасно известно», но изучением восстания, извлечениями из его истории, которые заставили автора романа решительно пересмотреть свои прежние представления о роли в борьбе за свободу оппозиционного, старинного дворянства.

Данное замечание по существу относится и к выводам В. Б. Александрова. Дело ведь не в том, что Пушкин не смог создать реалистический образ дворянина-идеолога, перешедшего на сторону Пугачева, «потому что материалов для создания такого образа не было в самой действительности». Думается, должен быть изменен акцент в трактовке исторической ситуации, исследованной Пушкиным, — он понял более важное: не может быть такого союза. И это было открытием Пушкина, заставившим его категорически и бескомпромиссно корректировать свои прежние взгляды, отказываться от иллюзий, искать новые решения старых проблем, чтобы заглянуть в будущее России с подлинно исторических позиций.

Вот почему «Капитанская дочка» имеет такую трудную и долгую творческую историю — от замысла и первого плана до начала написания романа прошло три года. Работу над ним в 1833 г. пришлось прервать, чтобы заняться изучением архивных и печатных материалов по истории восстания Пугачева. Именно сделанные на основе такого изучения важные идеологические выводы определили дальнейшее развитие замысла романа. Творческие поиски, движение смелой мысли художника-исследователя привели к новому обогащению реализма, сделав его способным угадывать будущее.

2

И снова встает вопрос: чем же обусловлено в конце концов программное изменение замысла Пушкина? Факты убеждают, что решающую роль в отказе от героя — дворянина-пугачевца сыграло знакомство Пушкина с представленными в его распоряжение в феврале 1833 г. архивными материалами по истории восстания. Об этом красноречиво свидетельствует последний план, записанный до знакомства с архивными материалами и датированный 31 января 1833 г. Его главный герой по-прежнему Шванвич — дворянин-пугачевец. Более того, его позиция активного пугачевца подчеркивается: он добровольно «предает» Пугачеву крепость и «делается сообщником Пугачева».

В феврале 1833 г. была удовлетворена просьба Пушкина и из канцелярии военного министра Н. И. Чернышева он получает первые материалы о Пугачеве. Знакомство с ними и внесло кардинальное изменение, в замысел Пушкина — он отказывается от образа дворянина-пугачевца. В новом варианте плана предполагаемого романа (март 1833 г.) место Шванвича занял Башарин. Он попадает к Пугачеву случайно (плен) и находится у него временно. Из «сообщника» герой превращается в свидетеля событий, получившего возможность наблюдать мятежников и вождя восстания Пугачева вблизи, в реальных делах и поступках общей и частной жизни. План этот уже предварял важнейшую особенность (выбор героя) будущего романа «Капитанская дочка».

Знакомство с первыми документами восстания привело не только к изменению главного конфликта будущего исторического романа, но и вызвало желание автора вплотную заняться собиранием и изучением материалов по истории народной войны, тщательно исследовать все обстоятельства, связанные с этим крупным событием русской истории. Нужно было понять причины восстания, положение крепостных крестьян и казаков, политическую и социальную программу мятежников, характер их военных действий и преобразований, осуществлявшихся на занятых ими обширных территориях. Новый план требовал выяснения многих вопросов, связанных с восстанием Пугачева и Пушкину неизвестных. Поэтому роман пришлось отложить — Пушкин с необыкновенной быстротой принялся писать «Историю Пугачева», которая была завершена осенью 1833 г. в Болдине.

Но и после этого Пушкин не вернулся к роману. Только через год — в октябре-ноябре 1834 г. или даже зимой 1834-1835 гг. — он набрасывает новый план. Главное в нем — отказ от Башарина: его участие в пугачевском восстании случайно — и не могло быть, по мысли Пушкина, предметом изображения. Наметившаяся в плане с Башариным тенденция — сделать героя свидетелем восстания — теперь становится главной и решающей. Герой нового плана Валуев приезжает в крепость, служит, знакомится с семьей коменданта Горисова, влюбляется в их дочь Марью. В этом плане совершенно снята проблема перехода дворянина-офицера на сторону Пугачева. За ним сохранилась лишь функция свидетеля. Некоторые из названных в плане событий уже довольно близки к «Капитанской дочке». Но в нем совершенно не разработана линия взаимоотношений Валуева и Пугачева и, главное, никак не определена роль Пугачева в будущем романе. А исследование пугачевского восстания, проведенное Пушкиным, убеждало, что главным в романе должно стать изображение именно Пугачева.

Бытующее в пушкиноведении мнение о соотношении «Истории Пугачева» и «Капитанской дочки» сводится к утверждению, что «История Пугачева» вооружила Пушкина знанием конкретного фактического материала по истории восстания. В действительности значение «Истории Пугачева» к этому не сводилось: она сыграла решающую роль в окончательном формировании замысла «Капитанской дочки», в определении eго содержания и идейной концепции автора.

Изучение официальных документов, мемуарных свидетельств, манифестов Пугачева, в которых излагалась социальная и политическая программа восставших, опрос многих жителей Казанской и Оренбургской губерний, знакомство с народным восприятием Пугачева и его дела — все это помогло Пушкину понять подлинный характер социальных отношений в крепостнической России вообще и позиции дворянства в частности, объяснить причины постоянно вспыхивавших крестьянских бунтов и восстаний.

Собираясь в 1830 г. писать историю французской революции 1789 г., Пушкин прочитал основополагающие труды французских историков 1820-х гг.: Гизо, Минье, Тьера, Баранта, которые, пытаясь постигнуть смысл исторического развития, открыли классовую борьбу. Социологизм мышления Пушкина, связанный с овладением этим «ключом» к пониманию истории и современности, определил новый, более высокий этап eго историзма. Именно потому он смог увидеть социальный характер восстания под руководством Пугачева, открыть для себя закономерный характер народной борьбы за свободу.

Коренная противоположность, непримиримость социальных интересов крестьян («черного народа») и дворян-помещиков, которая привела к расколу нации на два враждебных лагеря; вытекающая отсюда историческая обусловленность (а потому и оправданность) восстания угнетенных — таков итог, к которому пришел автор «Истории Пугачева». В «Замечаниях о бунте», написанных после завершения работы над «Историей Пугачева», Пушкин отмечал: «Весь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но и архимандриты и архиереи. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства. Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны» (9, кн. 1, 375). Надежда на возможность преодоления разрыва между народом и передовым (по Пушкину «старинным», «мятежным») дворянством оказалась несостоятельной. Исследование истории восстания Пугачева убеждало, что интересы народа и дворянства, разделенного социальной, классовой рознью, «слишком противуположны». Этот вывод автора «Истории Пугачева» и объясняет отказ от замысла романа о дворянине-пугачевце.

Но неожиданным и необъяснимым с позиций даже самой передовой исторической науки того времени было обнаружение Пушкиным поразительного факта — восстание народа не могло победить. Исторически закономерная, социально оправданная, справедливая борьба народа с угнетением и бесправием кончилась поражением. В общих «Замечаниях о бунте» Пушкин на основании изученных фактов констатировал: «Разбирая меры, предпринятые Пугачевым и его сообщниками, должно признаться, что мятежники избрали средства самые надежные и действительные к своей цели. Правительство с своей стороны действовало слабо, медленно, ошибочно» (9, кн. 1, 375-376). И, невзирая на это, победило правительство, потерпел поражение народ, восставший за правое дело, выбиравший в своей борьбе самые надежные средства.

Установление факта неспособности крестьянства одержать победу в справедливой борьбе за свободу было величайшим открытием Пушкина — историка и художника. Он обнаружил важную и трагическую особенность социальной борьбы в России на материале крупной крестьянской войны. Эта особенность подтверждалась и безрезультатными восстаниями 1831 г. Но объяснить эту трагическую ситуацию Пушкин не мог — история не предоставляла к тому возможностей.

Социальные и исторические выводы, сделанные в процессе исследования восстания Пугачева, обусловили важные изменения в мировоззрении Пушкина, заставили решительно менять принципы художественного изображения истории и современности, искать адекватные встающим проблемам поэтические средства раскрытия событий и характеров. «История Пугачева» явилась идейным и эстетическим рубежом в творческой эволюции Пушкина 1830-х гг.

Именно потому болдинская осень 1833 г. оказалась такой плодотворной — крупнейшие программные произведения, написанные на протяжении полутора месяцев (две такие поэмы, как «Медный всадник» и «Анджело», две сказки — «О рыбаке и рыбке» и «О мертвой царевне», повесть «Пиковая дама»), знаменовали новые качественные изменения пушкинского реализма, его дальнейшее обогащение.

Но «История Пугачева» в первую очередь определяла судьбу задуманного исторического романа. Социально оправданное, исторически закономерное восстание крепостных, кончившееся безрезультатно, отчетливо выявляло трагическую природу «русского бунта», трагизм судьбы его участников и прежде всего его руководителя. Вот почему в процессе работы над документами восстания сместился интерес Пушкина — от событий и «происшествий, довольно запутанных», к личности Пугачева.

В будущем романе — теперь это Пушкин понимал ясно — важное место займут «происшествия» из жизни попавшего в круговорот событий крестьянской войны главного героя — дворянина-офицера, о которых он расскажет как свидетель. Форма романа-записок, мемуарной исповеди дворянина-офицера, оказавшегося пленником Пугачева, была уже решена накануне поездки в Болдино (5 августа 1833 г. Пушкин записал начало вступления к роману).

Ученые давно заметили, что напряженный интерес Пушкина к европейской и русской истории обусловливался в конечном счете желанием в прошлом найти ключ к будущему России. Еще в 1935 г. С. М. Бонди писал: «Все это дает основание заключить, что весь интерес Пушкина в 30-х годах к западноевропейской истории, его работа о французской революции, его замыслы средневековых драм связаны больше всего с его размышлениями о судьбах тех же классов в России и диктовались стремлением предугадать по аналогии возможность и характер грядущих „возмущений“».139 В 1950-е гг. Б. В. Томашевский неоднократно подчеркивал, что «размышления Пушкина о судьбах западного феодализма тесно связаны с разрешением вопросов о будущей революции в России».140 С наибольшей остротой эти вопросы возникали при изучении восстания Пугачева. Но открытые Пушкиным особенности «русского бунта» больше всего и затрудняли понимание этого будущего.

Работая над «Историей Пугачева», Пушкин, сочувствовавший правому делу народа, не призывал к восстанию, — открытые им особенности «русского бунта» обусловливали этот его взгляд. Никаких решений автор «Истории Пугачева» предложить не мог, главное в ней — выводы. Чему же тогда должен быть посвящен роман, рассказывающий о восстании Пугачева? Современность взывала к Пушкину-поэту, чтобы он, опираясь на художественное исследование прошлого, догадался о будущем России и этой догадкой поделился со всеми. Размышления об этом будущем связаны с «общим негодованием» народа, выражением которого совсем недавно было восстание Пугачева. Роман должен был сделать всеобщим достоянием результаты художественного исследования народной борьбы, напряженные размышления писателя о судьбе народа. Приглашая задуматься над подлинными, капитальными проблемами будущего России, он тем самым способствовал бы преодолению многих иллюзий и заблуждений.

3

Жанр «Капитанской дочки» Пушкин определял четко и категорически — роман, точнее: исторический роман. Он писал: «Роман мой основан на предании…» (16, 177).

Создателем жанра исторического романа нового времени был Вальтер Скотт. Пушкин высоко ценил творчество и художественные достижения английского писателя, использовал его опыт, когда писал и «Арапа Петра Великого», и «Капитанскую дочку». Но Пушкин не только усваивал опыт Вальтера Скотта, но и, преодолевая свойственные его романам недостатки, решительно обновлял жанр исторического романа.

Расхождение определялось прежде всего различием художественных методов обоих писателей: Вальтер Скотт был романтиком, Пушкин — реалистом. Потому и характер историзма у писателя-реалиста был иным — исторический реализм, предполагающий социальный анализ человека и общества, в котором он живет, позволял открывать и в современности и в прошлом закономерности общественного развития. Все это помогло Пушкину понять главную художественную слабость романов Вальтера Скотта. Его герои жили в среде, обусловленной особенностями исторического и национального развития, они были точно вписаны в обстановку данной национальной культуры. Но судьбы их оказывались независимыми от обстоятельств социального бытия, от закономерностей общественного развития. Их поступки, действия, их жизнь определялись в конечном счете любовными отношениями. Двигателем событий жизни реальных и вымышленных лиц романов оказывался любовный сюжет.

Социологизм мышления Пушкина не мог не внести кардинальных изменений в понимание структуры художественного произведения и прежде всего — сущности и функции сюжета. Сюжет, как и характеры, должно обнаруживать в самой конкретно-исторической, исполненной социальных противоречий действительности. Любовный же сюжет привносился в произведения многих жанров, посвященные различным историческим эпохам. Любовный сюжет поэтому не мог быть демиургом судеб героев исторического романа «Капитанская дочка»: художественное исследование грозного времени народной войны за свободу открыло Пушкину иные силы, которые определяли и поступки людей, и их жизнь.

Но внесение в произведение открытого в самой действительности сюжета вовсе не означало отрицания в романе или повести, в драме или комедии роли (иногда очень существенной) любовных отношений. Все дело в том, что сами эти отношения, частные судьбы людей оказывались зависимыми от обстоятельств их социального бытия.

Программная новизна «Капитанской дочки» в том и состоит, что не любовь, а народная борьба стала «двигательницей событий» (термин Чернышевского) этого романа. Гринев и Маша Миронова полюбили друг друга — центральная глава первой части романа и названа потому «Любовь». Но отец Петруши Гринева не дает разрешения на брак и обещает «проучить» сына. Давая Маше прочесть ответ отца, Гринев констатирует: «Все кончено». Маша подтверждает этот вывод: «Видно мне не судьба… Родные ваши не хотят меня в свою семью. Буди во всем воля господня! <…> Покоримся воле божией». Так по родительской воле только было обозначившийся любовный сюжет романа завершает свое течение. Гринев точно определяет создавшееся положение: «… все дело пошло к черту» (8, кн. 1, 309, 311).

Вот в этот момент крушения любовного сюжета и вторгается в повествование неведомая читателю объективная сила, которая и определяет дальнейшее движение сюжета романа и судьбы героев. Рассказчик Гринев откровенно утверждает, что не любовь направляла его в дальнейших «странных обстоятельствах жизни»: «Неожиданные происшествия, имевшие важное влияние на всю мою жизнь, дали вдруг моей душе сильное и благое потрясение» (8, кн. 1, 312).

«Неожиданным происшествием» явилась «пугачевщина»! Именно так и называется следующая глава. Пугачевщина и имела решающее влияние на жизнь героев. Именно она оказалась причиной (в этом с удивительной наглядностью проявилось новаторство Пушкина) благоприятного разрешения любовной коллизии: Гринев — Маша Миронова, — грубо разрушенной старшим Гриневым: Пугачев «благословил» любящих.

Сюжет, являясь и историей характера, полнее всего раскрывает духовный мир героя.

Гринев-мемуарист — один из главных героев романа. Он написал историю своей жизни за два года. Не любовь, но события восстания явились школой воспитания семнадцатилетнего офицера — он возмужал, многое узнал, душевно обогатился, сохранил свою честь, проявил отвагу в беспримерных обстоятельствах, оказался способным отстоять и защитить в трудных испытаниях свое счастье. Оттого эти два года жизни надолго запомнились ему, оттого он счел себя обязанным рассказать о пережитом и прежде всего о своих «странных» приятельских отношениях с Пугачевым.

Закономерно и Пугачев занял в романе центральное место. Его характер динамически раскрывался именно в событиях и перипетиях восстания.

Что же определило решение Пушкина придать своему историческому роману мемуарную форму? Ему нужен был свидетель событий крестьянского восстания, свидетель, не только видевший и наблюдавший штурм крепости, осаду Оренбурга, установление новых порядков, заседание «военного совета» Пугачева и т. д., но знакомый с фактами жизни Пугачева и его товарищей, взаимоотношениями руководителей восстания и т. д. Этот свидетель должен был в ходе «происшествия» попадать в ситуации прямой зависимости от мятежников, из которых, благодаря вмешательству Пугачева, выходил бы невредимым, да еще и облагодетельствованным (помилование, помощь в спасении Маши от притязаний Швабрина).

Вот почему так важен был «выбор» мемуариста — он должен был отвечать многим требованиям, которые ставил перед ним его создатель Пушкин. Рассказчиком-свидетелем избирался дворянин. Для него было естественным неприятие и осуждение восстания и всех мятежников — в этом проявлялся социально-обусловленный дворянский характер убеждений рассказчика. Конечно, данное обстоятельство обеспечивало цензурное прохождение «Капитанской дочки».

Но дело не только в цензуре. Пушкин ставил более важную задачу: показать двойственность позиции Гринева — осуждая и не принимая восстания, он принужден был свидетельствовать не только о кровавых расправах Пугачева, но и о его человечности, гуманности, справедливости и великодушии. Ценность таких показаний Гринева безмерно увеличивалась именно от того, что их давал противник мятежников.

Понятно поэтому, что огромную роль при «выборе» рассказчика играли его нравственные качества. Гринев добр, честен, благороден — это черты его личности, определяемые вместе с тем его сословным воспитанием. Пушкин подчеркивал данное обстоятельство эпиграфом к роману: «Береги честь смолоду». При этом он уточнял происхождение афоризма. Это «пословица», в которой аккумулировалась народная мудрость.

Отсутствие стройной системы убеждений у Гринева определило, известную свободу поведения — ему, юному офицеру-дворянину, еще чужд социальный стереотип мышления и поведения. Несмотря на то что социальный инстинкт подсказывал отрицательное отношение к «бунтовщикам», мятежникам, «преступникам», он в реально возникавших ситуациях больше доверял личным впечатлениям. Как дворянин, он считал, что бунтовщик Пугачев — злодей и враг. Как человек, испытавший на себе его милости, он, опираясь на собственный опыт, полагал своим долгом сказать правду о его поведении, не считаясь с тем, что она противоречит официальному мнению о Пугачеве. Он не мог скрыть своего презрения к оренбургскому губернатору и восхищения Пугачевым, который пришел ему на помощь. Личный опыт оказывался более значимым, чем социальный. Именно такой честный свидетель-мемуарист и нужен был Пушкину. Создание образа рассказчика Гринева — замечательная победа Пушкина — автора «Капитанской дочки».

Честность Гринева-мемуариста позволила ему раскрыть никому неведомую правду о руководителе восстания Пугачеве, а значит, и правду о народной борьбе за свободу. Попав в драматическую ситуацию — оренбургский губернатор отказывается помочь в освобождении Маши Мироновой из-под власти Швабрина, — Гринев принимает совершенно «неправильное» с дворянской точки зрения решение — обратиться за помощью, за справедливостью к Пугачеву, и Пугачев откликается на его просьбу, помогает восстановить справедливость.

«Избрание» рассказчиком Гринева себя «оправдало» — он честно выполнял ответственную роль свидетеля. Этому способствовало и то обстоятельство, что летописцем был писатель. Гринев сообщал о себе, что еще в Белогорской крепости в нем «пробудилась охота к литературе. По утрам я читал, упражнялся в переводах, а иногда и в сочинении стихов» (8, кн. 1, 299). После пугачевского восстания Гринев продолжал свои литературные занятия — писал стихи. Он замечает, что «опыты мои, для тогдашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет после, очень их похвалял» (8, кн. 1, 300). Эпизод этот мог относиться к 1775-1776 гг.: Гринев «освобожден был от заключения в конце 1774 года», а Сумароков, прославленный русский поэт, умер в 1777 г.

Любовь к литературе и обусловила его решение заняться писанием мемуаров. Избрание Пушкиным мемуарной формы своего романа — еще одно свидетельство его необыкновенной исторической зоркости и чуткости. Дело в том, что характерной особенностью духовного развития людей XVIII в. являлось их стремление вести автобиографические записки, писать мемуары. Их воодушевляло желание рассказать о своей жизни и своем времени.

Потребность рассказать о своем времени, а точнее о самом главном событии своего времени — «пугачевщине», и была причиной, заставившей Гринева взяться за перо. Тем самым мемуары его становятся важнейшим исторически-конкретным документом, красноречиво характеризующим личность Гринева, его интеллектуальный уровень, его нравственные и политические убеждения.

Мемуарист Гринев — истинный дворянин, убежденный противник «насильственных потрясений», верный присяге офицер — чувствовал себя, однако, обязанным сохранить память о важном «происшествии» русской истории, сообщить правду о восстании и его руководителе. При этом он не боялся отступать от официальных оценок Пугачева и пугачевщины и смело высказывал свою благодарность Пугачеву за добро, сделанное ему.

Обо всем этом необходимо говорить подробно, ибо в литературе, посвященной «Капитанской дочке», бытует несправедливое мнение о Гриневе. Суждение, в свое время оброненное Белинским, что Гринев — это «ничтожный, бесчувственный характер»,141 было некритически усвоено советским пушкиноведением. Гринева называют типичным недорослем, недалеким, хотя и благородным дворянином, сторонником «убогой философии истории», «бесхитростным выразителем охранительной идеологии» и т. д.

Подобное восприятие Гринева противоречит тексту романа. Мастерство Пушкина, проявившееся в создании сложного и уникального в русской литературе образа рассказчика — главного героя «Капитанской дочки», оказалось непонятым. Уникальность образа Гринева-рассказчика, мемуариста в том, что, описывая свою жизнь в период восстания, он выступает своеобразным летописцем «пугачевщины».

Заслуживает внимания и еще одна особенность построения образа рассказчика — он дан в романе в двух временных измерениях. Мы видим двух Гриневых — семнадцатилетнего юношу, только что начавшего военную службу, и пятидесятилетнего мемуариста, литератора, умудренного опытом, много повидавшего человека (Гринев неоднократно сообщает, что записки свои он пишет в первые годы александровского царствования, видимо до 1812 г.). Между ними не только временная, но и нравственная дистанция. И этот пятидесятилетний мемуарист, стараясь быть объективным, описывает и оценивает семнадцатилетнего юношу. Вспоминая прожитое, честно и правдиво рассказывая о прошлом, он снабжает рисуемые им картины сентенциями. Сентенции эти даются от лица многоопытного мужа — дворянина, помещика, литератора.

Пушкин наделил Гринева-мемуариста редким даром иронии. Именно так написано начало воспоминаний, посвященных годам, проведенным в родительском доме (о том, как он был записан в гвардию, когда матушка «была еще мною брюхата» (8, кн. 1, 279), о занятиях с учителем французом Бопре и т. д.).

Непонимание пушкинского изображения Гринева в двух временных измерениях в конечном счете привело к стилистической глухоте исследователей романа — они не замечают иронического восприятия мемуаристом своего детства. Описание им своей жизни воспринимается поэтому грубо прямолинейно — вот каков этот неуч-недоросль, дворянский сынок, гонявший голубей и научившийся здраво судить о свойствах борзого кобеля. Не менее странен и вывод, что Гринев (а следовательно, и Пушкин) с умилением описывает патриархальные нравы гриневского дома.

Ирония — любимый пушкинский метод изображения человеческих характеров. Наделение Гринева иронией — свидетельство сознательного стремления Пушкина подчеркнуть объективность рассказчика, его насмешливость по отношению к себе и критическое отношение к помещичьим нравам той эпохи, отсутствие в нем тщеславия, гордыни и эгоизма. Ирония первых страниц записок Гринева должна была сразу же вызвать доверие к его показаниям, к его летописи событий «пугачевщины».

4

После того как мы выяснили композиционную и сюжетную роль рассказчика в «Капитанской дочке», естественно попытаться ответить на самый трудный, до сих пор не решенный пушкиноведением войрос — какова же позиция Пушкина в записках, написанных от имени Гринева, как соотносятся взгляды на изображаемые события двух «авторов» — Гринева и Пушкина?

Из всего сказанного ранее о причинах создания Пушкиным образа Гринева-рассказчика ясно, как он был нужен Пушкину. Анализ «Капитанской дочки» наглядно свидетельствует о принципиальном отличии «точек зрения» условного и подлинного автора романа.

Пушкин не прятался за рассказчика. Его позиция проявлялась отчетливо и разнообразно. Прежде всего эта позиция сказалась в самом факте создания образа рассказчика, наделенного индивидуальным характером. Рассказчику как человеку присущи такие нравственные качества, которые позволяют ему выполнять роль летописца. Совершенно очевидно также, что идеологическая программа рассказчика, в соответствии с правдой характера, заложена в этот образ самим Пушкиным. Гринев, художественно оправданно, делает все, что нужно Пушкину.

Определив главную роль Гринева как роль свидетеля и летописца, Пушкин заставляет его вести правдивый протокол происшествий; попутно он высказывает свое мнение (всем памятные сентенции), но при этом должно учитывать, что он не властен в отборе и создании драматических ситуаций, — их творцом является Пушкин. Гринев призван лишь честно засвидетельствовать, как в этих обстоятельствах вел себя он и как действовал Пугачев.

В ситуациях романа все дело! Именно в их создании, их отборе, их расположении особенно наглядно проявляется позиция Пушкина. Вспомним некоторые из них. Гринев едет в Белогорскую крепость и попадает в буран. Заблудившихся путников выводит к казацкому хутору неизвестный человек. Гринев достоверно рассказал о случившемся. Но сама драматическая, исполненная динамизма ситуация обладает своей особой содержательностью, она несет читателю значительно большую информацию, чем запись Гринева.

Яркий пример расхождения этих двух рядов содержания — передача Гриневым беседы Пугачева с хозяином хутора. Хозяин, всматриваясь в лицо Пугачева, заводит с ним знаменитый иносказательный разговор. Записав этот поэтически-многозначительный диалог, Гринев констатирует: «Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора» (8, кн. 1, 290). Искусство Пушкина в том и состоит, что читатель понимает больше Гринева-свидетеля, — ситуация встречи двух казаков красноречиво намекает на готовящееся восстание. Происходит это потому, что Гринев записывает сочиненный Пушкиным диалог, который передает точку зрения автора. Отношение Гринева к тексту диалога нейтральное, он выступает в данном случае не «автором», а протоколистом.

Обратим внимание и на слово «тогда» — как оно точно и многозначно! Оно еще раз и в важном месте напоминает читателю о двух Гриневых. Семнадцатилетний участник событий не понимал «тогда» иносказательной речи Пугачева, а пятидесятилетний мемуарист понимает и потому может точно передать текст разговора. Именно поэтическая иносказательность диалога выявляла позицию Пушкина.

Рассмотрим сцену присяги Пугачеву — народному государю в Белогорской крепости. Дошла очередь и до Гринева. Пугачев не успел спросить его, будет ли он присягать «своему государю», как Швабрин, подойдя к Пугачеву, «сказал ему на ухо несколько слов». Пугачев, не взглянув на Гринева, приказал: «Вешать его». Гриневу уже накинули на шею петлю, но в ход событий вмешался Савельич. Пугачев, узнав его, а через него и Гринева, отменил свой приказ. Гринев же не догадался, что вожатый и самозванец одно и то же лицо.

Тут-то и возникла напряженная ситуация: Пугачев, осуществляя справедливый суд, миловал того, кто присягал ему, а того, кто отказывался, казнил, как врага. Что было делать с Гриневым? Пугачев помнил о заячьем тулупчике, подарке Гринева. Но нельзя было нарушать принятый им обряд присяги. Гринев записывает о происходившем так: «Меня снова привели к самозванцу и поставили перед ним на колени. Пугачев протянул мне жилистую свою руку. „Цалуй руку, цалуй руку!“ — говорили около меня. Но я предпочёл бы самую лютую казнь такому подлому унижению. „Батюшка Петр Андреич! — шепнул Савельич, стоя за мною и толкая меня. — Не упрямься! что тебе стоит? плюнь да поцалуй у злод… (тьфу) поцалуй у него ручку“. Я не шевелился. Пугачев опустил руку, сказав с усмешкою: „Его благородие, знать, одурел от радости. Подымите его!“ — Меня подняли и оставили на свободе» (8, кн. 325).

Перед нами протокол происшествия, правда, изложенный субъективно, — Гринев сосредоточен на своих чувствах, испытанных в роковую минуту жизни. Но созданная Пушкиным ситуация бесконечно богаче протокола: она построена на испытании не только Гринева, но и Пугачева. Самозванец, желая помиловать «знакомца», отступает от своего долга. Действуя по справедливости, он обязан казнить отказавшегося от присяги офицера, как только что казнил Миронова. Преодоление конфликтной ситуации открывает нам духовно богатую личность Пугачева. Он проявляет мудрость и доброту, нам открывается редкая деликатность души простого казака, его драгоценное нравственное качество — такт, когда, понимая, что Гринев не поцелует руку, Пугачев произносит с усмешкой иронические слова о том, что его благородие «одурел от радости». Пугачев умно и тонко вышел из создавшейся ситуации, он не уронил достоинства своего сана государя, он, мужик, проявил чуткость к переживаниям Гринева, нашел благородный выход, помиловав человека, сделавшего ему добро. Драматическая ситуация, созданная Пушкиным, оказалась, как всегда, глубоко содержательной, через голову рассказчика были показаны высокие нравственные качества личности самозванца. Именно через эти ситуации осуществляется непосредственное и прямое воздействие на читателя, который неизменно оказывается мудрее, дальновиднее Гринева.

Замысел Пушкина при создании сцены присяги и состоял в том, чтобы противопоставить искреннее признание Гринева (да, не узнал вожатого, своего спасителя!) читательской памяти. Ситуация, созданная Пушкиным, так содержательна, так поэтически выразительна, что читатель — и современный Пушкину и будущий — не мог не узнать в самозванце вожатого, а узнав, не упрекнуть Гринева в забывчивости. «Забывчивость» Гринева усиливала воздействие на читателя такой художественной детали, как «черные, веселые глаза» Пугачева, обостряла восприятие образа народного государя. Так наглядно проявляется прямой контакт действительного автора — Пушкина с читателем. Читатель чувствовал себя выше Гринева — и это оправданно, ибо он оказывался единомышленником Пушкина, а не Гринева, ему открывались истины, неведомые Гриневу, но воодушевлявшие Пушкина. Он постигал правду Пушкина, его поэтическую веру в будущее. Эту гипнотическую силу воздействия поэтической концепции Пушкина отлично поняла М. И. Цветаева, была заворожена ею. Именно потому она и говорит о создании Пушкиным чары Пугачева.

Нет нужды перечислять все выразительные ситуации, созданные Пушкиным, — роман состоит из них. Важно понять художественный принцип и механизм проявления пушкинской позиции в мемуарах Гринева, состоящие в динамическом соотнесении рассказа условного автора с драматической ситуацией, создаваемой Пушкиным. При их пересечении по законам индукции неминуемо возникает новая, особая, «возбудительная», по меткому слову Гоголя, сила — поэтическая концепция событий и характеров в романе. Поскольку же пушкинские ситуации, предложенные Гриневу для честного описания, в большинстве случаев посвящены «испытаниям» Пугачева, постольку главное содержание «Капитанской дочки» оказывается обусловленным поэтическим характером Пугачева, через который и раскрывается пушкинская поэтическая концепция будущей русской революции.

Закон художественной индукции позволяет не только отчетливо представить себе разность уровней понимания пугачевщины Гриневым и Пушкиным, но и решить такой трудный вопрос, который до сих пор еще является камнем преткновения в пушкиноведении, — как толковать фразу Гринева: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» Каково отношение Пушкина к этой сентенции?

Обратим внимание на ее начало: «Не приведи бог видеть…». Здесь отмечен реальный факт — Гринев действительно наблюдал, видел и начало, и конец восстания, его поражение, казнь Пугачева с товарищами. Констатация и жестокости бунта, и его бессмысленности, т. е. безрезультатности, еще больше подчеркивала бесполезность жестокой борьбы. Вывод этот выражал, с одной стороны, эмпирическую правду о восстании, и с другой — позицию дворянина.

Позиция Пушкина иная. Выше уже говорилось, что обреченность «русского бунта» открыта была в «Истории Пугачева». Поэтому не случайно Пушкин заставляет честного и добросовестного свидетеля Гринева записать эту сентенцию. Читатель должен был знать этот объективный вывод, — историзм убеждений Пушкина не допускал какой-либо идеализации событий, искажения истории. Но в то же время взгляды Гринева и Пушкина не совпадают. Правда Гринева эмпирична, однозначна, это правда-констатация — что видел, то и записал. Правда Пушкина глубоко исторична, прочно опирается на понимание социальной природы противоречий дворянства и крестьянства. И главное — Пушкин видит и понимает трагизм русского бунта.

В «Истории Пугачева» исследование причин восстания убедило Пушкина в социальной справедливости борьбы народа против рабства, угнетения и бесправия. О том же свидетельствовали опыт Великой французской революции и теоретические выводы французских историков. Однако закономерная и оправданная борьба крестьянства за свое освобождение от крепостной неволи в русских условиях неизменно кончалась поражением, рождая трагическую ситуацию русского бунта. Трагизм восстания обусловливал его поэтический ореол. Пушкин не представлял себе и не мог представить иного возможного исхода русской революции. Но художественное исследование великих событий крестьянской войны могло приоткрыть завесу, скрывающую будущее Родины. Вот почему в центре внимания Пушкина-романиста оказалась задача создания образа народа.

5

О мятежном народе читатель «Капитанской дочки» узнает уже в главе II романа из иносказательного разговора двух казаков — вожатого и хозяина умета.

Образ мятежного народа — еще смутный, возникающий только из разговоров, — будет с этого момента постоянно присутствовать в сознании Гринева. Приехав в Белогорскую крепость, он уже при первой встрече с капитаном Мироновым заводит речь о восстании. События развиваются стремительно, и далекий, не очень сначала тревоживший офицеров мятеж приближается к Белогорской крепости. Гринев, впервые сообщая о восстании, называет его «неожиданным происшествием». Затем это «происшествие» получает имя «пугачевщины».

Прежде чем рассказать о том, что он увидел своими глазами, Гринев дает историческую «справку» о положении в Оренбургской губернии в 1773 г. «Справка» утверждала мысль, что восстание обусловили угнетение «диких народов», обиды, нанесенные казакам.

Весть о Пугачеве быстро облетела Оренбургскую губернию. О нем говорили тайно и явно, повсюду распространялись «возмутительные нисьма» — манифесты Пугачева. Вольное слово мятежников покоряло сотни и тысячи людей. Казак Белогорской крепости урядник Максимыч отправляется на тайное свидание с Пугачевым. Появился в крепости первый пугачевец — пойманный с «возмутительными письмами» башкирец.

Наконец вооруженный народ подступил к Белогорской крепости. Штурмующих не напугали залпы пушки, заряженной картечью, — они ворвались в крепость. Весь гарнизон (за исключением Миронова, Гринева и поручика Ивана Игнатьича) сдался и «бросил оружие». Гринев стал свидетелем массовости восстаний, убедился в народности Пугачева.

Обстоятельства открыли Гриневу-летописцу возможность наблюдать вблизи руководителей восстания. Вечером того же дня, когда пала Белогорская крепость, у попадьи был устроен пир. Гринев был приглашен Пугачевым к себе. По разумению попадьи, это не пир: «…у злодеев попойка идет», — говорит она (8, кн. 1, 328). По свидетельству Гринева, это был «странный военный совет». Чувство страха и нервное напряжение испытывал Гринев, когда он отправлялся на пир к «злодеям».

Но Пугачев встретил Гринева приветливо: «А, ваше благородие! <…> Добро пожаловать; честь и место, милости просим». Гринев сел за стол. «Сосед мой, молодой казак, стройный и красивый, налил мне стакан простого вина. <…> С любопытством стал я рассматривать сборище. Пугачев на первом месте сидел, облокотясь на стол и подпирая черную бороду своим широким кулаком. Черты лица его, правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого. <…> Все обходились между собою как товарищи и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю. Разговор шел об утреннем приступе, об успехе возмущения и о будущих действиях. Каждый хвастал, предлагал свои мнения и свободно оспоривал Пугачева. И на сем-то странном военном совете решено было идти к Оренбургу: движение дерзкое…» (8, кн. 1, 330).

Читателю открывался тайный, неведомый ему духовный мир простых людей, волею обстоятельств ставших во главе восстания. Их объединяет общая высокая цель, уверенность в своих силах, товарищество.

В последующем Гриневу удалось присутствовать еще на одном «совете», где кроме Пугачева были прославленные народные полководцы — бывший капрал Белобородов и Афанасий Соколов (прозванный Хлопушей). Жалоба Гринева на Швабрина («обижает сироту») породила спор, который отчетливо выявил и политические и нравственные позиции руководителей восстания. Пугачев реагирует быстро и изрекает решение: «Я его повешу». Решение это мотивируется принципиально: «Он узнает, каково у меня своевольничать и обижать народ». Пугачев чувствует себя защитником народа. Хлопуша — умный и дальновидный политик: он умеет видеть связь явлений, он озабочен судьбой восстания — и потому требует, чтобы все принимаемые решения были обдуманны и справедливы. Оттого он и возражает Пугачеву: «Ты поторопился назначить Швабрина в коменданты крепости, а теперь торопишься его вешать. Ты уж оскорбил казаков, посадив дворянина им в начальники; не пугай же дворян, казня их по первому наговору» (8, кн. 1, 348).

Иных взглядов придерживается Белобородов — он ненавидит дворян, потому и заявляет: «Нечего их ни жалеть, ни жаловать», предлагая «сказнить» и Швабрина и Гринева. Имея основания подозревать Гринева в том, что он «подослан от оренбургских командиров», Белобородов предлагает пытать его («свести его в приказную да запалить там огоньку»). Гринев испытывает естественный страх, понимая, «в чьих руках он находился». Но в то же время признает: «Логика старого злодея показалась мне довольно убедительною». В финале спора Белобородов вновь настаивает на казни Гринева.

Хлопуша не соглашается с мнением народного «фельдмаршала». «Тебе бы все душить да резать», — сказал он ему. Белобородов отвечает: «Да ты что за угодник? У тебя-то откуда жалость взялась?» (8, кн. 1, 349). Хлопуша, беглый каторжник, отвергает идею оправдания любой жестокости. Признав, что и он «грешен», Хлопуша заявляет: «Но я губил супротивника, а не гостя; на вольном перепутьи да в темном лесу, не дома, сидя за печью; кистенем и обухом, а не бабьим наговором» (там же).

Перед нами три мятежника, три человека с большим жизненным опытом, три руководителя восстания — и каждый раскрыт как личность, как индивидуальный характер, со своим пониманием ответственности за исход борьбы, справедливости, жалости и жестокости.

Создавая образы руководителей восстания, Пушкин следовал за народными представлениями о смелых людях, поднимавших бунт, использовал поэтические, выраженные в пословицах и песнях, представления народа о своих защитниках. Напомним некоторые сцены. После принятия решения идти на Оренбург Пугачев предлагает: «„Ну, братцы, затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! Начинай!“ Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором» (8, кн. 1, 330). Пели песню «Не шуми, мати зеленая дубровушка, Не мешай мне, доброму молодцу, думу думати».

Песню эту не зря любил Пугачев — она выражала его понимание жизни, его бесстрашие перед лицом смерти. Работая над «Историей Пугачева», Пушкин узнал из различных источников, что Пугачев предчувствовал поражение и неминуемую свою гибель. И это не остановило его. После поражения на Урале он, перейдя Волгу, поднял на бунт крепостных центральной России. В романе именно сцена исполнения песни поэтически обнажала трагизм судьбы народных героев, иными средствами уже раскрытый в «Истории Пугачева».

Трагическую значительность описанной сцены Гринев почувствовал сразу и потому пришел в смятение от увиденного и услышанного: «Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом» (8, кн. 1, 331).

Рассказчика потрясает непостижная, его уму духовная свобода и смелость мятежников, преступивших законы самодержавного государства, бросивших вызов власти. Он чувствует значительность, поэтичность, непохожесть этих удивительных мятежников, «злодеев» на всех известных ему людей.

Гринев правдиво рассказал о пережитом им во время исполнения песни. Но подлинное содержание этой драматической сцены бесконечно глубже гриневского ее восприятия.

Каждому читателю «Капитанской дочки» очевидно, что главное внимание Пушкина приковано к руководителю восстания Пугачеву. Создавая образ самозванца, Пушкин принципиально отказывается от предваряющей события обобщающей его характеристики. Пугачев входит в роман в ореоле тайны, поэтически — из метели.

Характер Пугачева строится динамически — в движении от «наружного» портрета к портрету глубоко психологическому: читатель узнавал не только о все новых и новых фактах деятельности героя, но прежде всего о его богатой духовной жизни. Узнавание Пугачева было открытием его нравственного обновления, обусловленного событиями восстания. Метаморфоза Пугачева: бродяга — «государь»; лукавый, плутоватый казак — мудрый народный вождь, деликатный, душевно богатый человек — наглядно обнаруживала творческий характер народной борьбы за свободу, еще раз на конкретном, подлинно историческом примере подтверждала важнейший принцип пушкинского реализма: только в протесте, мятеже человек может полностью реализовать себя как личность.

Первый важный разговор Пугачева с Гриневым происходит в Белогорской крепости после окончания «военного совета». Неожиданно для рассказчика Пугачев предлагает Гриневу служить ему с усердием. Нет, не возмущается Пугачев, когда Гринев не верит, что он истинный государь, а, легко отмахнувшись от самозванства, сообщает доверительно собеседнику о своем замысле. Тут-то и открываются нам смелость, удальство, отвага русского человека, готового жизнью пожертвовать ради свободы: «Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька…» (8, кн. 1, 332). И опять Пугачев зазывает Гринева к себе, великодушно обещая щедро наградить за верную службу: «Я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья». Но Гринев тверд, в своих убеждениях: «Я природный дворянин: я присягал государыне императрице: тебе служить не могу» (8, кн. 1, 332). Пугачев проявляет милость и доброту — отпускает Гринева. Но мы чувствуем, что отказ Гринева его огорчает.

Испытывая естественную благодарность к Пугачеву, Гринев начинает его жалеть. Чем откровеннее с ним Пугачев, тем большую жалость испытывает к нему Гринев. Жалость эта во многом от непонимания Гриневым Пугачева. И в этом случае по контрасту усиливается читательское восприятие нравственных убеждений Пугачева.

Сообщив в разговоре, происходящем дорогой на пути в Белогорскую крепость, о смелом замысле идти на Москву, Пугачев тут же признается: «Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою» (8, кн. 1, 352). Так вновь, уже открыто, подчеркивается трагизм судьбы Пугачева. Становится ясным, почему была любима песня «Не шуми, мати зеленая дубровушка». Гринев даже в эту минуту считает нужным посоветовать отстать от мятежников.

Гринев в жалости своей и мил и мал. Желание добра Пугачеву, конечно, не может не вызвать симпатии к Гриневу. Но в то же время эта жалость к отважному человеку, жизнь которого вдохновенна и трагична, выявляет заурядность, прозаичность натуры Гринева, способного руководствоваться только философией здравого смысла. «Нет, — отвечал он, — поздно мне каяться. Для меня не будет помилования. Буду продолжать как начал. Как знать? Авось и удастся! Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою» (8, кн. 1, 353).

Вся сцена разговора Пугачева с Гриневым в кибитке, когда они ехали выручать Машу Миронову, носит программный для понимания романа характер. Сам Пугачев, мудрый и смелый вождь восстания, признается, что предчувствует поражение поднятого бунта и свою казнь. В его признании заложена важнейшая идея, открытая и сформулированная Пушкиным еще в «Истории Пугачева», — восстание закономерно, но оно не приведет к желаемым результатам. Гринев сформулирует эту истину со своих чисто эмпирических позиций: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». А Пугачев знает, что восстание кончится поражением, но не считает бессмысленной борьбу за свободу. И не только потому, что надеется на возможную и временную победу («Авось и удастся!»). Им выстрадана иная, высокая вера, и выражена она в калмыцкой сказке.

Этот эпизод — кульминационный в раскрытии образа Пугачева. Он многозначен, и потому нельзя сводить его смысл (как это нередко делается) к морали, следующей из сказки, заявляя, что в ней аллегорически прославляется смелая короткая жизнь. Сказка обнаруживает глубину духовного обновления Пугачева. Не случайно он начинает ее рассказывать «с каким-то диким вдохновением». Живые, большие, сверкающие глаза, так запомнившиеся Гриневу и заворожившие его, уже предсказывали эту способность Пугачева к высоким чувствам, к «дикому вдохновению».

Сказка поэтически-непосредственно передает тайный смысл реальной жизни Пугачева: все известное о нем убеждает нас — не может этот человек орлиной натуры жить по законам ворона, не видит он смысла в долгой жизни, если нужно питаться мертвечиной. Есть иная жизнь — пусть не долгая, но свободная: «Лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст!».

Рассказанная Пугачевым сказка есть народно-поэтический аналог гимну Вальсингама, созданному Пушкиным. Поэт славил способность и возможность человека быть сильнее враждебных обстоятельств. Смысл бытия — в свободе распоряжаться своей жизнью. Так на поэтической почве оказалось возможным сближение пушкинской и пугачевской точек зрения. Чуткая к художественному слову Пушкина М. И. Цветаева заметила эту близость. Высоко ценя диалог Пугачева с Гриневым («все бессмертные диалоги Достоевского» отдает она за один подобный диалог), Цветаева справедливо пишет, что проходит он («как весь Пугачев и весь Пушкин») под эпиграфом: «Есть упоение в бою И бездны мрачной на краю…». «В „Пире во время чумы“ Пушкин нам это сказал, в „Капитанской дочке“ Пушкин нам это — сделал ».142

Но многое и отличает «Пир…» и «Капитанскую дочку». В романе идеал жизни Пугачева раскрыт как выражение убеждений народа. И самое главное — национально и социально обусловленная приверженность к свободе и непримиримость к рабству порождали представление о трагически прекрасной жизни (постоянные сражения за свободу, способность бросать вызов власти, отказ от покорного и, может быть, долголетнего существования). Философия жизни Пугачева, сформулированная в сказке, поэтически преодолевала драму русского бунта: он может кончиться поражением, но он не лишен смысла, ибо правда истории на стороне свободного человека, истина в свободолюбии народа, в его ненависти к рабству и угнетению.

Пугачев оттого и находится в центре внимания Пушкина, что в нем — выразителе надежд и чаяний народа, его стремления к свободе — ярко проявился национальный характер. Этим объясняется и широкое использование Пушкиным произведений народного творчества — песен, сказки, пословиц — для раскрытия взглядов и убеждений Пугачева.

Поэтичность образа Пугачева обусловлена и открытием Пушкиным-реалистом поэзии мятежа. Показывая борьбу двух враждебных лагерей расколовшейся нации, Пушкин противопоставляет образ жизни народа образу жизни дворянства. Вспомним, как живут старики Гриневы, как изображен недалекий губернатор Андрей Карлович Р., как рассказывается о военном совете в Оренбурге.

В противопоставлении двух лагерей, как справедливо заметил еще В. Б. Александров, «народное движение выступает как смелое, талантливое, как поэтическое в самом серьезном и значительном смысле этого слова».143 Жизнь дворян лишена поэтического начала, прозаична, бездуховна, примитивна, а подчас откровенно пошла и ничтожна.

Историзм мышления Пушкина, реализм, с его глубокой и беспощадной правдой, делали невозможной, при высокой оценке исторической роли народа, его идеализацию. Ни в «Истории Пугачева», ни в «Капитанской дочке» Пушкин не скрывает темных сторон восстания и поведения мятежников. Он пишет о мелких грабежах: например, в Белогорской крепости «несколько разбойников» «таскали перины, сундуки, чайную посуду, белье и всю рухлядь»; о возможности предательства Пугачева своими же товарищами; о жестокости Пугачева и народа в борьбе со своими мучителями. Жестокость эта часто бессмысленная. Стоит вспомнить хотя бы судьбу Харловой, которую Пугачев после убийства ее мужа офицера сделал своей наложницей и которую потом, по требованию казаков, расстреляли вместе с маленьким братом (этот реальный эпизод крестьянской войны, подробно рассказанный в «Истории Пугачева», упоминается в «Капитанской дочке» в письме Маши к Гриневу). Не менее красноречива в романе сцена бессмысленной расправы со старой женщиной — женой капитана Миронова.

Пушкин ничего не скрывает, но объясняет. Жестокость порождена веками накапливавшейся ненавистью к угнетателям, которая делает беспощадной борьбу двух смертельно враждебных сторон. Именно это чувство обнаженно выступает в требовании Белобородова — вешать всех дворян.

Изображая народ в «Капитанской дочке», Пушкин «помнил» о Радищеве: ко времени работы над романом относится внимательное чтение радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву» и написание своеобразного ответа Радищеву — «Путешествия из Москвы в Петербург» (писалось до января 1835 г.). Радищев первым указал на народ как на ту политическую силу, которой предстоит обновить Россию. Он же твердо утверждал, что свободы должно ждать от самой тяжести порабощения. Но, героизируя крестьян, Радищев никогда не впадал в их идеализацию. В главе «Медное», например, он изобразил холуйство крепостного, «раба духом», который, угождая помещику, отдал ему на поругание свою молодую жену, став «спутником мерзостей» господина.

Изображение народа в «Капитанской дочке» преемственно соотносится с «Путешествием из Петербурга в Москву». Но в то же время оно принципиально отличается от радищевского, и не только художественным уровнем. Радищев был революционером, Пушкин, веря в народ, не призывал к революции, он открыл трагедию «русского бунта».

Подчеркивая свободолюбие и мятежность народа, Пушкин видит, показывает и объясняет и другую сторону национального характера, сформированную рабством, — смиренность и послушание. Образы Савельича и капитана Миронова дают возможность понять народ исторически конкретно, во всей его порожденной социальными условиями сложности. Реализм позволил раскрыть величие народа, его историческую миссию и глубоко драматичную, исполненную острых противоречий жизнь в самодержавном крепостническом государстве.

6

Савельича и Миронова, при различии их судеб, объединяет и нечто общее — отсутствие самосознания. Они живут во власти традиции; их отличает стереотипность мышления. Устоявшийся, не меняющийся из поколения в поколение образ жизни представляется им единственно возможным. Незыблемость существующего положения, освященная к тому же религией, — только эта истина и доступна им. Они никогда не смогут преступить рубеж, за которым их держит власть — помещичья, правительственная; ответить на обиду и оскорбление.

Крепостной, дворовый человек, Савельич исполнен чувства достоинства и ответственности, он умен и смышлен. Доверено ему многое — он фактически занимается воспитанием мальчика. Он научил его грамоте. Насильственно лишенный семьи, Савельич испытывает к Петру Гриневу поистине отцовскую любовь, проявляя не холопскую, но искреннюю, сердечную заботу о нем.

Но чем больше мы узнаем этот подлинно русский, народный характер, тем полнее постигаем страшную правду о его смирении, тайну столь усиленно проповедуемой «добродетели» народа.

Близкое знакомство с Савельичем начинается после отъезда Петра Гринева из родительского дома. И всякий раз Пушкин создает ситуации, в которых Гринев совершает проступки, оплошности, а Савельич его выручает, помогает, спасает. Но он не слышит слов благодарности. Барин остается глух к самоотверженному поступку, подвигу старика, готового занять место Гринева под виселицей. Бессознательно усвоенное право крепостника распоряжаться чужой жизнью делает его равнодушным. А Савельич покорно принимает это равнодушие к себе своего барина.

С драматической силой характер Савельича и природа его смиренности раскрываются в эпизодах, связанных с дуэлью. Гринев-отец, узнав о дуэли сына, пишет Савельичу грозное и оскорбительное письмо. Гринев-сын обвиняет старика в доносе. Особенность созданной Пушкиным ситуации состоит в том, что Савельича обвиняют и оскорбляют ни за что!

Узнав, что Савельич не доносил старшему Гриневу, Петр Гринев не считает нужным написать отцу и защитить верного слугу. Пишет ему сам Савельич. Письмо это — замечательный образец пушкинского психологизма, обнаруживающего глубинные чувства человека. Оно дышит смирением и покорностью «верного холопа» и в то же время глубоко печально, потрясает драматизмом подавления в себе гордости и достоинства, естественным и оправданным возмущением старика несправедливыми, грубыми оскорблениями и угрозами.

Все это мы узнаем о Савельиче до начала пугачевщины. Мы не можем не жалеть его, не сочувствовать его горькой судьбе. Но наша жалость обретает иной смысл, когда Савельич, как и его барин, попадает в «метель» стихийного русского бунта. Братья Савельича по судьбе воспрянули духом, преступили закон, который обездоливал их, бросили вызов господам и власти. Савельич наблюдает восстание, знает самого Пугачева, но он глух к провозглашенной мятежниками вольности, слеп к событиям и судит о них с позиций своих хозяев. Пугачев для него только «злодей» и «разбойник».

При рассмотрении образа капитана Миронова исследователи, стремясь подчеркнуть художественную удачу Пушкина, обычно ссылаются на мнение Гоголя. Высоко ценя «Капитанскую дочку», он утверждал, что в романе «в первый раз выступили истинно русские характеры: простой комендант крепости, капитанша, поручик; сама крепость с единственной пушкой, бестолковщина времени и простое величие простых людей, все — не только самая правда, но еще как бы лучше ее».144

В самом деле, «честный и добрый», скромный, лишенный амбиции, честолюбия, «беспечный», готовый подчиняться жене капитан Миронов был мужественным солдатом, получившим офицерское звание за храбрость, проявленную в прусском походе и в сражениях с турками.

Миронову свойственно чувство верности — долгу, слову, присяге. Он не способен на измену и предательство — примет смерть, но не изменит, не отступится от исполнения долга. В этом и проявляется его русская натура, истинно русский характер.

Комендант Белогорской крепости лишь по службе принадлежит к правительственному лагерю — он выходец из народа и связан с ним и воззрениями, и традициями, и образом мышления.

Таков Миронов, ценимый Гоголем. Многое в его оценке справедливо, угадано верно. И все же нельзя смотреть на Миронова глазами Гоголя, да еще Гоголя 1846 г., который восхищался им как образцовым исполнителем своего долга перед государыней императрицей. На капитана Миронова мы обязаны смотреть глазами Пушкина. А созданный им образ богаче, сложнее и, главное, драматичнее того, который предстает перед нами в толковании Гоголя.

Изучение жизни русского народа помогло Пушкину понять сложность и динамичность такой категории, как национальный характер, которая очень интересовала и русских писателей XVIII в., и декабристов. Национальный характер любого народа самобытен и неповторим, как самобытна и неповторима историческая судьба каждой нации и пути ее развития. Он изменчив, никогда не окостеневает, не превращается в некую метафизическую совокупность заданных качеств и психологических свойств, постоянно развивается в зависимости от меняющихся исторических, общественных, социальных обстоятельств жизни нации.

Уже во время восстания Пугачева определились противостояние и борьба двух враждебных лагерей внутри нации. Именно тогда и обострился интерес литературы к жизни народа, его судьбе и его истории. Вопрос о национальном характере приобретал политическое значение. Понимание сложности и многогранности этого характера приводило к желанию выявить и обозначить главное в нем. При этом понимание «главного», «хорошего» и «плохого» в национальном характере подсказывалось и классовыми интересами, и потребностями политического момента. Так появилось представление о различных доминантах национального характера — мятежности и смирении, послушании.145

Общественному обнаружению этого всеобщего интереса к русскому национальному характеру и определению его доминанты способствовало выступление Фонвизина. В 1783 г. писатель послал в правительственный журнал «Собеседник любителей российского слова» «Несколько вопросов, могущих возбудить в умных и честных людях особливое внимание». Среди «вопросов» был и такой: «В чем состоит наш национальный характер?». На него ответила сама императрица Екатерина II: «В остром и скором понятии всего, в образцовом послушании…». Противоположный ответ давали писатели, Радищев в первую очередь, — в мятежности, в вольнолюбии.

Пушкин отлично знал мнения Фонвизина и Радищева, а «Несколько вопросов…» с ответами Екатерины II даже перепечатал в «Современнике» (1836, № 2). «Образцовое послушание» и составляет существо русского характера Ивана Кузьмича Миронова.

При этом образцовое послушание Миронова для Пушкина не добродетель, а тот психологический склад русского человека, который навязывается ему. Поэтому добрый по природе Миронов буднично прост в своей жестокости, когда отдает приказ пытать башкирца. Поэтому все его действия не освещены сознанием, хотя он храбр и деятелен. Участник исторических событий, он ни разу не задумался о том, что происходит. Послушание открывает нам пленную мысль.

Патриархальность быта Мироновых, следование народным традициям (например, великолепная сцена прощания Ивана Кузьмича с женой и дочерью перед штурмом крепости), речь коменданта, исполненная идиом и народных словечек, — все это только оттеняет драматизм судьбы человека из народа, защищающего несправедливый строй. На таких, как Миронов, держится государство, его храбрость, верность долгу и присяге, его героизм без аффектации, будничный, повседневный труд и удивительное терпение, его нравственная цельность и глубокая человечность есть черты характера глубоко русского, по-человечески симпатичного. В русской литературе характер этот открыл Пушкин. В иных новых условиях он будет в дальнейшем показан Лермонтовым и Толстым. Но, подчеркивает Пушкин, судьба Миронова драматична. Это с особой эмоциональной силой выражено в сцене прощания Василисы Егоровны с повешенным мужем. Увидев Ивана Кузьмича на виселице, она «закричала в исступлении»: «Что это вы с ним сделали? Свет ты мой, Иван Кузьмич, удалая солдатская головушка! не тронули тебя ни штыки прусские, ни пули турецкие; не в честном бою положил ты свой живот…» (8, кн. 1, 326).

Василиса Егоровна оплакала мужа по обряду народному, как вопленница, проводила его в последний путь солдатским причитанием, нарекла погибшего поэтическим именем «удалая солдатская головушка». Смерть от рук соотечественников обнажала трагизм столкновения двух стихий — мятежности и послушания.

После смерти в первый и последний раз русский человек капитан Миронов предстал перед читателем овеянный поэзией прощания народа со своим сыном. И в этом прощании отдавалась дань всему лучшему в погибшем — о плохом не вспоминалось, народ отпускал грехи усопшему. Ему, народу, предстояло решать свое будущее, преодолевать драму своей исторической судьбы.

Вопрос о народе после поражения декабристского восстания и начавшегося кризиса дворянской идеологии велением времени становился главным в русской общественной жизни. Без его понимания нельзя было представить себе дальнейшего развития страны. Историческая заслуга Пушкина и в смелой, решительной постановке этого вопроса перед обществом и литературой, и в утверждении веры в творческие силы народа, и в определении доминанты русского национального характера. Русская литература навсегда усвоила завет Пушкина — народ стал ее главным героем.

Достоевский, так настойчиво подчеркивавший зависимость всех последующих поколений писателей от Пушкина, считал, что преемственность их творчества по отношению к поэту проявилась прежде всего в изображении народа. «Поворот его к народу в столь раннюю пору его деятельности до того был беспримерен и удивителен, представлял для того времени до того неожиданное новое слово, что объяснить его можно лишь если не чудом, то необычайною великостью гения, которого мы, прибавлю к слову, до сих пор еще оценить не в силах», — писал он.146

Понять пушкинское подлинно историческое отношение к народу помогает суждение М. Е. Салтыкова-Щедрина: «Итак, источник сочувствия к народной жизни, с ее даже темными сторонами, заключается отнюдь не в признании ее абсолютной непогрешимости и нормальности (как это допускается славянофилами), а в том, что она составляет конечную цель истории, что в ней одной заключается все будущее благо, что она и в настоящем заключает в себе единственный базис, помимо которого никакая человеческая деятельность немыслима».147

Сочувствие к народной жизни, убежденность в том, что она составляет конечную цель истории, наполняя человеческую деятельность высоким смыслом, начинаются с Пушкина. В романе «Капитанская дочка» понимание роли народа выражено с наибольшей полнотой.

В повороте Пушкина к народу, в сочувствии народной жизни, в задушевном родстве с народом — источник его оптимизма, его веры в будущее России. Свидетельство Герцена особенно нам драгоценно: Пушкин, писал он, «обладает инстинктивной верой в будущность России».148

7

Историзм и социологизм мышления Пушкина-реалиста помогли ему, как мы видели, понять условность любовного сюжета в исторических романах Вальтера Скотта и обнаружить в изображаемой им эпохе народную борьбу как «главную двигательницу» событий (Чернышевский).

Реализм делал возможным воссоздание эпохи во всей ее исторической истине.

В 1830-е гг. Пушкин обогатил реализм новым фундаментальным открытием диалектической взаимосвязи обстоятельств и человека: среда, утверждал он, не всемогуща, человек может противостоять ей. Иначе он станет жертвой обстоятельств, покорно и смиренно принимающей все удары судьбы. Это открытие подтверждал опыт истории — между угнетенными и угнетателями существуют антагонистические отношения, тяжесть порабощения неминуемо рождает бунт и протест.

Пушкин в 1830-е гг., объясняя формирование характера социальными обстоятельствами, утверждает не только влияние среды на человека, но и его способность восставать против враждебных ему условий жизни. В протесте, в бунте осуществлялось воспитание человека. Мятежность делала его свободным в рабской стране, рождала веру в собственные силы, «выпрямляла» личность, вселяя в нее чувство собственного достоинства.149 Достижением этого обновленного реализма явился в «Капитанской дочке» показ народа, создание образа Пугачева.

Историзм и реализм помогли Пушкину понять закономерность народной борьбы за свободу и открыть трагедию «русского бунта», который ни в прошлом, ни в настоящем не приводил к победе и кончался страшным поражением восставших. Какова же судьба будущей революции? На этот вопрос ни история, ни современность ответа не давали. Но роман, художественно исследовавший самый крупный в русской истории «бунт», не мог проповедовать идею бессмысленности борьбы за свободу.

Литература реалистическая, по словам Щедрина, провидит законы будущего. Пушкина, указывал он, также отличает стремление «проникнуть в тайности современности».150 Как же художественно, поэтически можно было осуществить это проникновение в «тайности современности», скрывающей семена будущего?

Динамизм развития — имманентная особенность пушкинского реализма; он существовал и проявлял себя в постоянном изменении и обновлении. Последним актом его обогащения явился роман «Капитанская дочка». Пушкин открыл способность и возможность реализма использовать фантастическое и символическое начало в исследовании действительности, в познании тенденций ее исторического развития.

Всякий художественный образ в известной мере символичен. Символическое начало расширяет его познавательные потенции, придает ему многозначность, глубину. Сохраняя предметность, опору на реальность, образ в то же время обретает способность высветить скрытый важный смысл явления. Символический образ как бы приоткрывает завесу, скрывающую от нас мир незнаемого.

Чем более Пушкин размышлял о будущем России, о революции, о «русском бунте», о нарастающем отпоре насилию, тем более испытывал нужду в символических образах, помогающих представить себе хотя бы контуры этого незнаемого мира. Символические образы мы обнаруживаем уже в поэме «Медный всадник» и повести «Пиковая дама». Огромна идейная роль символических образов и в реалистической структуре «Капитанской дочки».

Прежде всего следует подчеркнуть, что символическое начало Пушкин связывает только с образом Пугачева. Поэтическое в нем сливается с символическим. И то и другое нужно Пушкину для глубокого познания тайны обновленной в жестокой борьбе личности простого казака, ставшего вождем крестьянской войны, крупным историческим деятелем, символом «русского бунта».

В «Историю Пугачева» Пушкин внес многозначительный ответ Пугачева на вопрос допрашивавшего его генерала Панина: «Я не ворон, я вороненок, а ворон-то еще летает». Ответ поэтический, исполненный символического значения, — в нем отразилась народная, вера в неминуемость новых восстаний, которые не могут не победить. Познание характера Пугачева одновременно было для Пушкина познанием революционности народа в прошлом и будущем, познанием закономерности этой революционности и ее трагического характера.

Поэтическое и символическое в своей слитности выступают при первом же появлении Пугачева в романе, при первом знакомстве с ним читателя. Гринев едет в Оренбург. Зная, что в этих местах часто случаются опасные бураны (бывали случаи, когда метели заносили целые обозы) и не обращая внимания на приметы приближающейся метели, он приказывает ехать. Как и предвидел ямщик, их настигла беда: «В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем» (8, кн. 1, 287). Дорогу занесло снегом, кони, сбившиеся с пути, стали.

Все в этом будничном описании достоверно и конкретно. Так же реальна случайная встреча с появившимся из метели «добрым человеком». Естествен вопрос, заданный ему ямщиком: «Скажи, не знаешь ли, где дорога?». Ответ знающего эти места прост: «Дорога-то здесь; я стою на твердой полосе» (8, кн. 1, 288). «Дорожный» выручает из беды, выводит заблудившихся к жилью. Вся сцена выписана в строго реалистических тонах, действие и поступки ее участников мотивированы обстоятельствами.

И в то же время мотив метели в этой сцене символичен и потому многозначен. Многозначность не проявляется сразу, она не дана, но существует в возможности, способна сформироваться позже. Постижение символики всегда требует напряжения от читателя, усилий его воображения и мысли. В данном случае особый, тайный смысл символа метели выступит, станет очевидным после того, как читатель познакомится со всем романом и, обогащенный знанием, мысленно вернется к этому образу. Так проступает написанный симпатическими чернилами текст после его нагревания.

Метель — грозное проявление природной стихии, выражает и глубокий смысл могучей стихии народного мятежа, крестьянской войны за вольность. Пугачев, вышедший из метельной тьмы, не поверженный стихией (он не потерял дорогу), так же свободно будет жить и действовать в стихии восстания. Природная стихия как-то чудесно соотносится со стихией народного мятежа.

Поэтическое появление Пугачева в романе из «тайного места», из метели придает прозаическому его разговору с ямщиком вещий смысл. Неизвестный из метели оборачивается человеком, знающим дорогу, способным выручить из беды. Читатель еще не знает, что это Пугачев. А когда узнает, он вернется к этой сцене, и тогда-то откроется для него глубокое значение ночного разговора с Пугачевым.

Гринев поначалу называет неизвестного «дорожным», «мужичком». По приезде на постоялый двор Гринев спрашивает Савельича: «Где же вожатый?». Реальное содержание слова «вожатый» однозначно: проводник. Намерение писателя придать символическое значение образу вожатого — Пугачева реализовано было вынесением в название главы слова «вожатый». В нем, как в фокусе, собирались тайные, глубокие смыслы и мотивы метели, и образ человека, который знает дорогу. Заглавие подчеркивало возможность превращения однозначного слова в многозначный образ. Неизвестный был вожатым потому, что вывел Гринева из метели к жилью. Но неизвестный окажется Пугачевым, а обстоятельства сложатся так, что он станет вожатым Гринева в грозной метели восстания. Сквозь многозначный образ начинало просвечивать скрытое до времени, тайное и громадное значение человека, который может быть Вожатым с большой буквы.

Совершенно особую роль в романе играет сон Гринева, который он видит сразу же после первой встречи с Вожатым — Пугачевым.

Ему снилось, что он вернулся домой: «Матушка встречает меня на крыльце с видом глубокого огорчения. „Тише, — говорит она мне, — отец болен при смерти и желает с тобою проститься“. Пораженный страхом, я иду за нею в спальню. Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными лицами. Я тихонько подхожу к постели; матушка приподнимает полог и говорит: „Андрей Петрович, Петруша приехал, он воротился, узнав о твоей болезни; благослови его“. Я стал на колени и устремил глаза мои на больного. Что ж?.. Вместо отца моего, вижу, в постели лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: „Что это значит? Это не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у мужика?“ — „Все равно, Петруша, — отвечала мне матушка, — это твой посаженый отец; поцалуй у него ручку, и пусть он тебя благословит…“» (8, кн. 1, 289).

Обратим внимание на подчеркнутую реальность событий и действующих лиц сна: все буднично, ничего символического в описанной картине нет. Она скорее фантастична, даже нелепа, как это часто и бывает в снах: в отцовской постели лежит мужик, у которого надо просить благословения и «поцеловать ручку». Символическое в ней будет проступать по мере знакомства читателя с сюжетным развитием романа — тогда родится догадка, что мужик с черной бородой похож на Пугачева: ведь Пугачев так же ласков был к Гриневу и устроил его счастье с Машей Мироновой. Чем больше узнавал читатель о восстании и Пугачеве, тем стремительнее росла многогранность образа мужика из сна, отчетливее выступала его символическая природа.

Это становится особенно наглядным в заключительной сцене сна. Гринев не хочет исполнить просьбу матери — подойти под благословение мужика: «Я не соглашался. Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать… и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах… Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: „Не бойсь, подойди под мое благословение…“» (8, кн. 1, 289).

Мужик с топором, мертвые тела в комнате и кровавые лужи — все это явно символично. Но символическая многозначность и в этом случае связана с нашим знанием о жертвах восстания Пугачева, о многих мертвых телах и лужах крови, которые увидел Гринев позже — и не во сне, а наяву.

Образ чернобородого мужика с топором — это обобщенный поэтический образ Пугачева, итог художественного исследования могучего народного характера, хотя он и дан в начале романа, до нашего знакомства с Пугачевым. Объясняется это особой природой символического образа — он лишен статики, наделен способностью «самостоятельно» жить во времени, развиваться, представать в своей многозначности. Знаменательно, что роман и завершался кровавой сценой, написанной уже не от лица Гринева. Пушкин — издатель мемуаров Гринева, опираясь на «семейственные предания», писал, что Гринев «присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу» (8, кн. 1, 374). Реальная сцена казни Пугачева не может не вызвать в памяти образа чернобородого мужика с топором. И странное дело, казнь не воспринимается как возмездие; главный художественный эффект сцены в том, что она придает особый волнующий смысл образу из гриневского сна. Этой же цели служит и калмыцкая сказка: ведь Пугачев знал, что ждет его, и шел безбоязненно по избранной дороге.

Пронзительный по своей идейной неожиданности оксюморон из вещего сна — ласковый мужик с топором ! — благодаря читательскому опыту тоже пополняется новыми оттенками смысла. Ласковость мужика с топором не кажется читателю страшной и странной, ибо ласковость Пугачева к Гриневу и Маше Мироновой создает ему особый ореол.

И наконец, это слово мужика: «Не бойсь!..», поражающее сначала своей как бы абсурдностью, — ну как же не бояться человека с топором, которым он машет, наполняя комнату трупами? Нельзя не бояться такого мужика! Но возвращение читателя к сцене сна во всеоружии знания Пугачева кардинально обновляет смысл этого слова. Ведь все отношения Пугачева с Гриневым и строятся на том, что он ласково убеждал его не бояться восстания — затем и калмыцкую сказку рассказывал, и уговаривал перейти к нему («послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую в фельдмаршалы и князья…»).

Вещие сны человек помнит всю жизнь. Особенно остра память, когда ожидаешь исполнения такого сна. Притягательная, гипнотизирующая сила символического сна такова, что читатель не может забыть его. Образ мужика с топором, сливаясь с поэтическим образом Пугачева, становится глубоко содержательным символом романа — в нем, как в накрепко сжатой пружине, сконцентрирован идейный смысл «Капитанской дочки».

Народу принадлежит огромная роль в истории. Даже когда он «безмолвствует», ощущается зреющая в нем энергия будущих мятежей. Восстание высвобождает громадные и грозные силы. Стихия бунта закономерна и в то же время неуправляема. Жестоко подавленный в одном случае и в одном месте, бунт вспыхивает вновь и вновь — ворон мятежа летает, не зная устали. Нельзя без народа решать судьбу России. Мужик с топором в пушкинском романе выражал надежды и представления этого народа.

Символика образа многозначна. И одно из значений ведет к поэтическому преодолению мысли о трагичности русского бунта. Борьба народа за свободу справедлива, беспощадна, но не бессмысленна и не бесполезна. Мужик с топором кличет Гринева: «Подойди под мое благословение…». Гринев не подошел: «Ужас и недоумение овладело мною», — признается он читателю. Нет, еще не скоро осознается истина, открытая Пушкиным. Возможность решения рокового конфликта таится в будущем.

Символично и слово ласкового мужика с топором: «Не бойсь!..». Зная роман, мы понимаем парадоксальную справедливость этого призыва: Гриневу действительно нечего было бояться Пугачева — он делал ему только добро. Но есть и другой, более глубокий смысл в этом призыве: революция — это не только кровь, жертвы и жестокость, но и торжество человечности. Читателю трудно не поверить мужику — ведь он сам видел проявление этой человечности в ходе восстания. И мы понимаем, зачем выбрал это слово мужик, насколько оно содержательно, какая устремленность в будущее чувствуется в нем.

«Капитанская дочка» оказалась завещанием Пушкина. Открывая читателю свою выстраданную правду о русском народе и русском бунте, он призывал задуматься над коренными, капитальными вопросами, касающимися социального развития России, судеб народа и будущей революции.

Политические убеждения Пушкина обусловлены временем. Он не мог принять идеи крестьянской революции. Но художественные произведения Пушкина никогда не были иллюстрацией его политических взглядов. Пушкин-художник глубже понимал и прошлое и будущее родины. Об этом в свое время хорошо писал Б. В. Томашевский: «Замечательно, что сочувствие крестьянской революции не вытекало непосредственно из системы политического мышления Пушкина, который был либеральным последователем Монтескье, Вольтера, Бенжамена Констана и Сталь и сам неоднократно высказывался за умеренную конституцию английского типа. Но с его программными взглядами боролись глубокое историческое чутье и инстинкт художника, проникавшие в истинный смысл „судьбы народа“».151