Онлайн чтение книги Капкан супружеской свободы
Глава 3

Рейс Москва – Венеция задерживался на целый час. Прихватив в маленьком кафетерии уютного зала вылета пиво для себя и кофе для Лиды (что поделаешь, зеленого чая здесь не предлагали), Алексей устроился в новеньких креслах свежеиспеченного международного аэропорта в Домодедове и попытался мысленно еще раз «прогнать» в памяти весь спектакль, чтобы нащупать самые слабые его места и, может быть, придумать, как их исправить. Неторопливо потягивая ледяной пенный напиток из своей кружки, перебирая в голове реплики пьесы, он отсутствующим взглядом скользил по ребятам из труппы, собравшимся рядом с ним в оживленный кружок, видя и не видя их, думая о своем. Он смог в этот раз взять с собой пятерых, только пятерых – но зато лучших из лучших, самых крепких его профессионалов, прирожденных актеров, чувствующих и работающих в унисон с ним. Помимо него самого и ребят, занятых в «Зонтике», здесь были также Володя Демичев (помощник режиссера, правая рука Соколовского, без которого он не мыслил себе никаких переговоров, никаких деловых или административных контактов) и супружеская чета Лариных – отличных характерных артистов, которые в связке с лирическим амплуа Ивана и Лиды образовывали мини-труппу, способную «поднять» практически любую пьесу. У Лены Лариной, правда, был отвратительный склочный характер, а Леонид в последнее время слишком уж увлекался спиртным, раздобрел и обрюзг, стал терять сценическую хватку, и режиссер не раз пытался поговорить с ним с позиций и начальника, и друга, прекрасно сознавая при этом всю тщетность своих попыток. И все же совместный творческий потенциал Лариных был настолько велик, что с этими недостатками приходилось мириться.

Сейчас все они собрались рядом с Алексеем, бурно жестикулируя и обмениваясь последними новостями и сплетнями. Настроение у труппы было приподнятое, как почти всегда перед гастролями: впереди лежала неизвестность, незнакомая публика готовилась освистать или же прославить их, и эта творческая неопределенность будоражила нервы и щекотала актерское самолюбие. А то, что предстоящее им испытание будет проходить в декорациях прекрасной и древней страны, делало поездку еще более притягательной для них.

– Италия, ребята!.. Я давно хотел побывать там, – невольно вслушивался Соколовский в легкий, необременительный треп его соратников. – Представьте себе только: «капуччино», «синьорина» и прочие там «аморе»…

– Не просто Италия, балбес, а сама Венеция! – беззлобно, хотя и грубовато поддел Ивана Леня Ларин. – А что касается «аморе», так на это у тебя времени там не останется. Сначала Соколовский запряжет на репетициях с утра до ночи, потом спектакли, переговоры о новых постановках, потом еще всякие там протокольные фестивальные мероприятия… Скажи спасибо, если успеешь город посмотреть да пару раз в море искупаться.

– Насчет искупаться – не советую, – с видом знатока заявила его жена. Тонкая до неправдоподобия, с узкими и удлиненными пропорциями тела, со змеиной пластикой, эта женщина была одновременно и привлекательна, и нехороша собой, как это бывает с опасными хищниками и двуличными, но притягательными в своей изменчивости людьми. – Официально купальный сезон в Италии начинается только с первого июня, а сейчас вода еще холодная. В отелях народу мало, пляжи пустые… Уж мы-то точно это знаем, да, Ленчик?

Стараясь всеми силами показать, какими опытными путешественниками по заграничным курортам они с мужем являются, Лена, пожалуй, немного перегнула палку, и первым на это веселой усмешкой отреагировал помреж Володя. Соколовский знал и ценил его умение мягко ставить на место зарвавшегося собеседника и теперь с удовольствием ожидал его встречной реплики. Однако в разговор вмешалась внезапно появившаяся Лида, которая на несколько минут отходила «попудрить носик» – ее умение называть не слишком изящные вещи милыми и пикантными именами немало импонировало Алексею.

– Да ладно вам, ребята. И Италию посмотрим, и призы сорвем, и насчет «аморе» не подкачаем. Или мы не молодцы, или мы не русские комедианты?.. Что скажешь, режиссер?

Она подмигнула Алексею, и тот, залюбовавшись поначалу ее стремительной фигуркой и изящной небрежностью каждого движения, тут же невольно рассердился на Лиду за фамильярность. Она никогда прежде не афишировала столь открыто сложившихся между ними неформальных взаимоотношений, и вот пожалуйте вам: Лена Ларина уже скривилась в понимающей ухмылке и бросила мужу нарочито многозначительный взгляд. Что же это такое с девицей случилось, в самом-то деле? Однако актриса явно втягивала его в общий разговор, и на ее вопрос надо было как-то отвечать.

– Скажу, что насчет призов вы, скорее всего, погорячились, Лидия Сергеевна. Желающих, знаете ли, и кроме нас достаточно. А насчет любви, – Алексей намеренно не стал употреблять удалого итальянского термина, который с таким удовольствием произносили его ребята, – насчет любви пусть каждый решает сам. О деле, о деле надо думать, господа актеры! А то болтать-то о победах вы все горазды, а как до работы дойдет… – и он намеренно немного повысил голос, приняв на себя маску отягощенного заботами руководителя и сделав вид, что ему сейчас не до праздного суесловия.

– Получили? – нимало не смутившись, будто отповедь режиссера не имела к ней лично никакого отношения, прищурила яркие синие глаза Лида. – Работать, работать, господа актеры! – и она так удачно передразнила интонацию Соколовского, что маленькая группка дружно расхохоталась, и непринужденные, порхающие реплики вновь понеслись наперерез друг другу в их тесном кружке.

А Лида меж тем незаметно отделилась от друзей и присела рядом с Алексеем, глотнув наконец давно уже принесенный им кофе.

– У, какая гадость, – разочарованно протянула она, отставляя в сторону чашку с остывшей темно-бурой жидкостью. – Мало того, что отрава, да к тому же еще и холодная…

Алексей молчал, выжидая. Лида подавала ему реплику, как партнеру на сцене, но он не хотел подыгрывать ей в неизвестной ему пьесе. В воздухе носилась гроза, что-то непонятное было и в настроении молодой актрисы, и в ее непривычной игривости, и в повышенной нервозности ее поведения, и он чувствовал, что наступает какая-то решительная минута, сложный и, может быть, ненужный ему разговор, от которого, однако, нельзя уклоняться. Он давно допил свое пиво; теперь ему нечем было занять руки, и он подумал с тоской человека, не привыкшего к сценам: «Какая скука!» – и приготовился к худшему. Сейчас он смотрел на любовницу холодно – того требовало его чувство самозащиты, – и холодность эта была вполне непритворной.

Лида тоже помолчала немного, сообразив, что он не станет послушно подавать ей мячи в той игре, которую она затеяла, и наконец – как прыжок в воду – решилась пойти напролом:

– Я хотела с тобой посоветоваться. Дело, видишь ли, не терпит отлагательств…

Подняв бесшабашный взгляд, она ударилась глазами об иронично-отстраненное выражение его лица и споткнулась об это выражение, как о наглухо запертую дверь. Решимость ее мгновенно куда-то улетучилась, и Лида, которую можно было назвать как угодно, но только не глупой, сама уже недоумевала, зачем завела этот разговор перед самой Италией. На самом-то деле она пока явно опережала события, новая ситуация в ее жизни только еще начинала развиваться, и благоразумней было бы пока помолчать, предоставив делу идти своим чередом. Но жадное женское любопытство, стремление поскорее выяснить реакцию Алексея на ее новость заставило ее излишне поторопиться.

Соколовский же, не склонный сейчас помогать ей, все же почувствовал необходимость разорвать неприятную паузу. Чуть поморщившись, он бросил ей снисходительный вопрос, как подачку назойливому попрошайке:

– Посоветоваться – о чем? Я слушаю, слушаю тебя. Не тушуйся, говори, пожалуйста.

Мгновенный прилив злости помог ей выстроить следующую фразу так, как это было бы больше всего неприятно ее режиссеру.

– Меня зовет к себе в труппу… – и она назвала имя прославленного руководителя одного из самых знаменитых московских театров. – Разумеется, речь не идет сразу о ведущих ролях, но то, что он предлагает, несоизмеримо с тем, что я имею у тебя.

У Алексея перехватило дыхание. Потерять Лиду сейчас – прежде всего как актрису, но и как любовницу тоже – вдруг показалось ему невозможно, немыслимо. Но молчать в этот раз было нельзя, и он медленно проговорил:

– Я хорошо вижу, что ты теряешь при этом. Но, извини меня, совсем не вижу, что ты выигрываешь.

– Надеюсь, ты не станешь спорить, что статусы двух театров, о которых идет речь, несопоставимы, – медовым голосом произнесла актриса.

– Но у меня ты играешь главные роли. О тебе говорят в Москве, твоих автографов просят поклонники, ты самая модная актриса молодежной театральной тусовки… И эту известность ты получила благодаря моим спектаклям, не так ли?

Лида усмехнулась. Алексей и сам понимал, как смешно напоминать женщине о собственных благодеяниях, тем более что своей популярностью она все-таки была больше всего обязана собственному таланту. Но такая новость теперь… перед гастролями… когда он сделал на нее ставку, когда ищет спонсоров для новой постановки, рассчитанной прежде всего на ее амплуа… когда уже подобран репертуар для следующего года, который без Лиды рассыплется, словно труха! Черт бы побрал всех этих баб!

– Ты не можешь так поступить со мной, – сказал он еще спокойно, но уже закипая в душе и готовясь дать волю своей ярости, если только она посмеет с ним спорить. Однако девушка спорить не стала, а только вздохнула и сделала еще один глоток из чашки, кофе в которой не стал ни горячее, ни вкуснее за истекшие минуты.

– Самая модная актриса молодежной тусовки… Ты прав, Соколовский, – ее голос, когда она заговорила вновь, прозвучал неожиданно тускло, без выражения, и Алексей почти обрадовался этой нежданной апатии, которая показалась ему признаком того, что Лида готова согласиться с его доводами. – Конечно, прав. Но мне уже… ты помнишь, сколько мне лет, Алеша? О, немного: только двадцать шесть. Но для той молодежной тусовки, о которой ты говоришь, я через пару лет окажусь старовата. И для того чтобы быть звездой экспериментального молодежного театра, – возможно, тоже.

– Ну, только не говори мне, что на новом месте ты собираешься играть старух и вообще мечтаешь остепениться, – ядовито проговорил Соколовский. – И вряд ли новый режиссер сможет дать тебе больше, чем я…

– Он холост, – мягко напомнила Лида. – Я смогу открыто появляться с ним на людях. И он сможет открыто восхищаться мной не только как актрисой, но и как женщиной. Возможно, ты ничего не слышал об этом, но он уже поступает именно так. Вот что он даст мне, Соколовский…

Все, приехали. Этого следовало ожидать. Больше всего на свете Алексею хотелось бы сейчас сказать ей что-нибудь такое, что сразу поставило бы все на свои места и напомнило его любовнице об их негласном уговоре никогда не затрагивать эту тему. С любой другой женщиной он так бы и поступил. Но почему-то сейчас он был оглушен и растерян; он не мог найти нужных слов и почти готов был оправдываться. Лида слишком сильно переплелась в его сознании с его собственным театром; ее успех означал для него успех труппы, ее популярность – известность спектаклей, в которых она участвовала, ее присутствие стало для него символом удачи и радости… И потому он не удивился, когда внезапно услышал свой собственный голос, зовущий к перемирию:

– Ты хочешь о чем-нибудь попросить меня? Подожди, не торопись, быть может, мы найдем выход…

– Я? Попросить? – совершенно искренне и как-то совсем необидно удивилась его собеседница. – Да бог с тобой, Алеша. Это ты всегда просил меня о чем-то, не правда ли? А я никогда ничего не требовала, ни на что не рассчитывала… за это ты и любил меня, верно же?

Она снова помолчала и добавила совсем тихо, как будто не хотела, чтобы он услышал ее:

– Если ты хочешь попросить меня о чем-нибудь, что ж, я готова тебя выслушать. Только поторопись, Соколовский.

– Поторопиться? – пробормотал совсем уже сбитый с толку Алексей, который никак не мог собрать сейчас собственные мысли, предательски разбегавшиеся в разные стороны. – Почему?

– Да вот же, наш рейс объявляют, слышишь? – расхохоталась Лида, точно ни о чем другом они и не разговаривали. – Или ты хочешь опоздать? Ну же, скорее!

И она вскочила с кресел, потянула его за собой, и щебет и гвалт прочих членов труппы закружил и увлек за собой Алексея, и, опомнившись через несколько минут уже на трапе самолета, он сам не мог поверить в то, что Лида действительно хочет бросить его и театр и что весь этот дурацкий разговор ему не приснился там, в удобных креслах аэропорта Домодедово.

* * *

Не может быть, думал Алексей. Этого попросту не может быть… Она улыбалась ему из кресел так весело и нежно (он отсел в полупустом самолете довольно далеко от всей честной компании, отговорившись желанием подумать, поработать), так непринужденно махала рукой, когда ненароком ловила на себе его взгляд, так невинно заснула на третьем часу полета, свернувшись в уютный, грациозно-кошачий клубок… Нет, не может быть! Все ведь было так хорошо. Они так полно, так искренне понимали друг друга. Ему так льстили ее трепетная, молодая влюбленность, ее необременительная преданность, принадлежащая ему целиком и ничего не требующая для себя взамен, ее жертвенность и пылкость. И что же теперь? Теперь, когда он позволил себе неосознаваемую вначале им самим роскошь – быть зависимым от нее, что же теперь?..

Это началось около полугода назад, чудесным днем поздней, светлой, удивительно теплой осени. Деревья еще полыхали пожаром золотых и багряных красок, и Москва утопала в сладком мареве последних цветных дней перед тем, как погрязнуть в официальной, строгой черно-белой гамме долгих месяцев ледяной стужи. В такие дни Алексей всегда особенно остро ощущал преходящую, невозвратную поступь жизни, торопился работать, страстно хотел дружить, говорить, чувствовать… А потому одиночество в эти периоды воспринималось им как высшая несправедливость, как личный враг, которого необходимо низвергнуть и побороть, как невероятная творческая помеха.

И именно таким – пряно-чувственным от дурманящего аромата осени и при этом оскорбительно одиноким – выдался для Соколовского тот вторник, когда на него, точно ураган, обрушилось нежданное, непрошеное, незаслуженное им чувство Лиды. Он хорошо помнил свою досаду и горечь, когда в театре сорвалась репетиция, сорвалась нелепо и независимо от чьей-либо вины – один из ведущих актеров свалился с острейшим приступом аппендицита, прямо со сцены его увезла «Скорая», и работа в тот день закончилась, едва успев начаться. Режиссер метался по артистическим гримеркам, матерясь и придираясь к ребятам от бессильной злобы на судьбу, так невесело подшутившую над ним в этот день. И актеры хмуро огрызались или отмалчивались ему в ответ, тоже с неудовольствием предполагая впереди длинные дни незаслуженного простоя.

Потом он долго курил в своем кабинете, распустив подчиненных по домам. Марал бумагу, пытаясь работать над очередным сценарием и точно зная, что ничего путного он сегодня не напишет, отвечал на чьи-то звонки, просто смотрел в окно. Ему было некуда торопиться: Ксении и Наташи опять – как всегда! – не было в городе. Ох, эти вечные экспедиции, вечные разлуки, это вечное отсутствие любимых женщин и их неучастие – пренебрежительное, казалось ему теперь, – в его жизни! И именно тогда, когда они так нужны Алексею!..

Он был несправедлив сейчас, распаляя в себе негодование на прошедший пустой день и предстоящий пустой вечер, но в этот миг Соколовскому было не до справедливости. Задыхаясь от отвращения к собственной неприкаянности, от обиды, от чувства собственной ненужности этому московскому дню, он наконец вышел из кабинета, с грохотом захлопнув за собой дверь. Точно так же он намеревался поступить и со входной дверью театра, который наверняка уже опустел к семи часам вечера, так неудачно свободного на этот раз от спектакля. Но, проходя через зрительный зал, внезапно зацепился взглядом за живое движение в застывшем пространстве и с разбегу остановился. Одинокая фигурка, склонившаяся в одном из кресел над кипой бумажных листов, показалась ему провозвестницей удачи и – самое главное – спасением от одиночества.

Женщина подняла на него взгляд, и Соколовский понял, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Огромные глаза актрисы, которая всегда казалась ему слишком красивой для мелкой интрижки – а другим вовсе не было места в его жизни, – смотрели на режиссера с едва ощутимым чувством женского превосходства, с сочувственной негой, с насмешливым обещанием. И он начал, как теннисные мячики, подбрасывать ей слова, затевая игру, в нужности которой еще сам не был уверен, и все убыстряя ход событий, наивно веря, что этот ход зависит только от него.

– Лида, вы все еще здесь? Я думал, все давно ушли. Что вы здесь делаете?

– Я хотела поработать над ролью, Алексей Михайлович. Откровенно говоря, мне не все понятно в вашей трактовке и… я не во всем согласна с ней. Вы не могли бы уделить мне несколько минут, раз уж репетиция все равно не состоялась и вы свободны?

– Разумеется, с удовольствием. Вам не нужно было ждать так долго – надо было просто заглянуть ко мне в кабинет, я все равно бездельничал.

Тут она в первый раз улыбнулась, и с невероятным для того мига прозрением Соколовский понял, что Лида не из тех женщин, кто ходит за мужчинами по их кабинетам. Неожиданная встреча, мистическое совпадение, непреднамеренное столкновение больше были в ее натуре, нежели долгие выхаживания и ожидания; фаталистка, она всегда и все предоставляла решению случая, и уже много позже, сталкиваясь с этой упорной чертой ее характера, Алексею приходилось и благодарить, и проклинать за нее судьбу и природу.

Они обсудили роль; в нескольких словах пришли к соглашению, причем Алексей легко уступил в тех местах, которые сам считал малозначащими, и Лида подарила его благодарным взглядом, ошибочно приписывая его уступчивость обаянию собственной внешности; поговорили о том, как долго будет отсутствовать в театре заболевший актер. Посмеялись, посплетничали, посетовали на близкую зиму. А потом теннисные мячики в их игре начали сыпаться все быстрее, и он едва успевал понимать, куда ведет его ее воля. Легкий, ни к чему не обязывающий словесный флирт закружил его в своих недомолвках, улыбках, воздушных, как цветочный вихрь, фразах, и Алексей оказался обескуражен, словно разом сброшен с небес на землю, когда Лида вдруг встала посреди какой-то его шутки и, чуть виновато разведя руками, сказала:

– Простите, дорогой маэстро. Мне пора.

– Вы торопитесь? – искренне огорчился Соколовский, который, не ожидая ничего особенного от развития вечера, все же не хотел так резко обрывать приятного, искрометного разговора.

– А вы нет? – неожиданно резко спросила его собеседница. – Разве вас никто не ждет?

– Представьте себе, нет, – почти польщенный этим банальным женским вопросом, улыбнулся режиссер. – Жены и дочери нет дома; они занимаются спелеологией, увлекаются опасными походами по пещерам и то и дело бросают меня одного. Знаете, – доверительно продолжил он, – они просто помешаны на своих камнях. А я каждый раз так переживаю из-за этих рискованных экспедиций! Дом без них кажется совсем пустым, а я чувствую себя неприкаянным и ненужным. А тут еще сорванная репетиция, заболевший актер, пропавший день… Впрочем, простите: с какой стати вы должны выслушивать мои жалобы?

И он тоже поднялся, считая беседу законченной. Однако он плохо еще знал эту женщину, реакция которой на любую реплику бывала иногда непредсказуемой для нее самой.

– Уговорили, – сказала Лида так, будто он и впрямь только что умолял ее о чем-то, и посмотрела ему прямо в глаза своими бездонными очами цвета мрачной, морской синевы. – Я беру вас с собой. Ручаюсь, что сегодня вы не будете чувствовать себя одиноким.

Наверное, у Алексея был слишком озадаченный вид, потому что она снизошла до объяснений – весьма необычное для нее занятие, как он не раз имел случай убедиться позже.

– У моей близкой подруги сегодня свадьба, и я приглашаю вас с собой. Особого веселья не ждите и на чрезмерно интеллектуальное общество тоже не рассчитывайте; предупреждаю сразу – это брак по расчету со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но, во всяком случае, отличный ужин, качественное спиртное и возможность потанцевать нам обеспечены.

Алексею сделалось смешно от ее серьезного, почти сухого тона; было такое впечатление, будто молодая красивая женщина делает ему деловое предложение, а не зовет с собой на вечеринку. И с чего она вообще взяла, что он потащится в какую-то незнакомую компанию и потратит вечер на чужих людей?.. Но, чтобы сказать хоть что-нибудь и чтобы отказ не выглядел чрезмерно суровым, Соколовский игриво спросил:

– А какие же это последствия вытекают из того, что брак совершается по расчету?

– А вот увидите сами, – засмеялась Лида, и Алексей, открывший уже было рот, чтобы вежливо отказаться от приглашения, с изумлением вдруг услышал, как благодарит девушку за отличную идею и соглашается сопровождать ее.

Так он попал в этот вечер в «Прагу», где шумная компания человек в сто пила, хохотала и перебивала друг друга, празднуя брак интеллигентной симпатичной переводчицы и немолодого бизнесмена средней руки. Невеста так явно стыдилась своего подгулявшего и не в меру болтливого жениха, а бизнесмен столь откровенно влюблен был в юную свою партнершу, что Соколовский довольно быстро сумел вычислить, что именно Лида называла «всеми вытекающими отсюда последствиями». Понятие о мезальянсе как о роковой ошибке, опасной для обеих сторон, по-видимому, не слишком-то изменилось с девятнадцатого века, и впечатление неравенства брака, рождавшегося у всех на глазах, будило в присутствующих, даже если они не отдавали себе в этом отчета, ощущения грусти, стыда и какого-то тайного недоумения.

Алексей много и неожиданно для себя с удовольствием пил в этот вечер, много танцевал – не только с Лидой, но и с другими бесчисленными красотками, представленными здесь точно на выставке тщеславия, – и много наблюдал за гостями, словно собирая в копилку нового сценария приметы чуждого ему «новорусского» мира и смутного, непонятного времени. Лида тоже, казалось ему, пристально наблюдает за ним, хотя она так мало уделяла ему внимания, порхая по нарядному залу и заговаривая с самыми неожиданными людьми, что он почувствовал даже некое подобие разочарования. Глядя на то, как красиво (правда, немного жеманно, тут же отметил его вкус режиссера) она пьет шампанское, танцует, улыбается, и, вспоминая то немногое, что он знал об этой молодой и яркой женщине, Соколовский вдруг невольно задумался о ее судьбе и ее будущем.

Как и все девочки, выросшие в арбатских переулках в эпоху великого перелома цен и ценностей, вышедшие из простых семей и оказавшиеся вдруг брошенными из тотального дефицита в морок сияющих и недоступных витрин, Лида казалась ему существом, неизбежно обреченным на то, чтобы вечно балансировать между невинностью и хищностью, бескорыстием и завистью, любовью и ненавистью. Им было шестнадцать, когда последнее десятилетие века рухнуло на них и придавило своими переменами; более взрослые уже успели заработать к тому времени хоть что-нибудь – деньги, связи, знакомства; более юные могли еще рассчитывать на везение и правильный выбор пути. А эти девочки, еще недостаточно взрослые и образованные, чтобы крепко стоять на ногах, но уже достаточно зрелые, чтобы не соблазниться лаврами путаны-валютчицы, воспитанные еще в иных представлениях о дозволенном и недозволенном, могли рассчитывать только на себя. Его Татка тоже принадлежала к этому поколению, но у Татки было все, а у Лиды, воспитанной матерью-одиночкой, – только ее внешность и талант. И, понимая, что для молодой актрисы его внимание – это прежде всего своего рода капитал, инвестиция в будущее, гарантия новых ролей, Соколовский все же не мог устоять перед лучезарностью ее улыбки, казавшейся такой искренней, перед ее интересом, выглядевшим неподдельным, и перед красотой, которую она, казалось, готова была бросить на алтарь своего театрального успеха.

Он так глубоко погрузился в размышления о Лиде, что умудрился не заметить, как она подсела к нему с бокалом в руке, разгоряченная вином и танцами, и вздрогнул, почти разбуженный ее мелодичным голосом.

– Я надеюсь, вы не жалеете, что приняли мое приглашение? Вам не скучно здесь?

– Разумеется, нет. Однако пора и честь знать… о-о-о, время-то уже к двенадцати! Разрешите откланяться и передайте, пожалуйста, еще раз мои наилучшие пожелания новобрачным.

Роскошный букет был вручен им еще прежде, сразу по прибытии в ресторан, и теперь, решил Алексей, он, пожалуй, может счесть свои обязанности гостя выполненными и исчезнуть не прощаясь, по-английски. Однако Лида взглянула на него поверх шампанского чуть сузившимися, потемневшими, отстраненными глазами и проговорила:

– Разве вы не отвезете меня домой? Мы не дождались десерта, и я могла бы предложить вам взамен него чашку кофе…

Соколовский колебался не более секунды. Все дальнейшее показалось ему закономерным и простым, единственно правильным из того, что могло произойти с ним в этот печальный, одинокий, проведенный со случайными людьми вечер. Он довез Лиду до дома и действительно получил свою чашку кофе – но уже утром, как и рассчитывали, похоже, они оба. Преувеличением было бы сказать, что, зарываясь ночью в темные Лидины волосы, он испытывал к ней что-либо большее, нежели простая благодарность и мужское восхищение ее юностью и свежестью. Алексею вообще казалось, что все произошедшее – не более чем прелестный экспромт; он не собирался увязать в истории, которая началась так неожиданно и даже почти не по его инициативе. Однако мало-помалу ее губы, руки, все ее тело, ее женский шарм и женские же капризы, ее умение задавать нужные вопросы и молчать в нужные моменты, ее по-мужски точные суждения и твердая точка зрения на все на свете, ее взгляд искоса и ночной стон в его объятиях, – все это мало-помалу сделалось для него необходимым, как воздух. И при том все это время он самодовольно продолжал думать, что связь с Лидой, подобно прошлым, не таким уж и многочисленным связям с актрисами в его жизни, служит в его судьбе лишь своеобразным декором, красивым, но необязательным украшением, изящным излишеством, без которого он вполне может обойтись и от которого, при необходимости, легко сможет отказаться.

И все же то, что начиналось и воспринималось им как легкая интрижка, получило закономерное завершение, в которое он не хотел верить, в аэропорту Домодедово, когда Соколовский узнал о себе непреложную и печальную истину: он не может потерять Лиду. Все, что угодно, – но только не это.

* * *

Следующие часы после прилета в Италию были заполнены у Алексея такими заботами и хлопотами, что его усталому мозгу – к счастью, думалось ему – оказалось не до рефлективных размышлений о взаимоотношениях с ведущей актрисой собственного театра. Калейдоскоп лиц – встречающих, размещающих, советующих, консультирующих, поздравляющих, лебезящих и прочее – заворожил его своей сменяемостью и в то же время монотонностью; он механически исполнял все необходимые ритуалы руководителя и туриста и почти не смотрел на Лиду. Это было кстати теперь и казалось ему единственно правильным.

Труппа Соколовского поселилась в Лидо ди Езоло – маленьком, прелестном курортном местечке, от которого за несколько минут можно было катером добраться до центра Венеции и гостиницы в котором, при всей дороговизне, стоили все же неизмеримо дешевле, нежели отели на прославленных венецианских каналах. Зотов с Демичевым и, разумеется, супруги Ларины оказались в двухместных номерах, а Алексею и Лиде достались одноместные – ему в силу его режиссерского статуса, а ей просто потому, что не нашлось женской пары. Так, впрочем, и задумывал Соколовский, отправляясь на эти гастроли и рассчитывая число актеров, которых он возьмет с собой. Только теперь все эти расчеты показались ему почти излишними: отпуская ребят погулять по ночной Венеции – был уже поздний вечер, когда они закончили все необходимые дела, – он не присоединился к возбужденным путешествием друзьям и не скрылся от них тайком, чтобы постучаться в Лидину дверь. Он просто коротко пожелал всем стоящим рядом спокойной ночи и заперся в своем номере.

Быть может, он ждал, что девушка сама придет к нему ночью, но этого не случилось, и, говоря откровенно, режиссер не слишком-то пожалел об ее отсутствии. Ему нужны были несколько спокойных, ничем не замутненных часов наедине с самим собой; он хотел отдохнуть перед работой на фестивале и спокойно обдумать сложившуюся ситуацию. Алексей хорошо знал, что город-праздник, город-фейерверк, каким справедливо считается Венеция, на самом деле требует от тех, кто рассчитывает на ее признание, фанатичной преданности своему делу, работы до самозабвения и служения всерьез. Легкомысленным и романтично-ленивым этот город кажется лишь непосвященным. На самом же деле за парадными фасадами знаменитейшего карнавала, международного кинофестиваля и бесконечных круглогодичных праздников (среди них оказался и фестиваль экспериментальных театров, на который они приехали) скрывается жесткая требовательность, расчетливая практичность и совершенно несентиментальное отношение к миру. Будь венецианцы иными, они просто физически не смогли бы выжить на протяжении многих веков в этом городе на воде, городе-призраке, где борьба за существование всегда была более жестокой, нежели в иных, более благословенных местах. И вот такую-то публику – не говоря уже о строгом международном жюри – должен был покорить Соколовский своим «Зонтиком».

Проведя полночи в размышлениях о спектакле, он поднялся на другое утро если и не отдохнувшим полностью, то, во всяком случае, приведшим мысли в порядок, снова крепко стоящим на ногах и готовым, как он думал, к любому повороту событий. Он снова стал тем Соколовским, которым помнил и чувствовал себя всегда, – человеком, для которого не было ничего дороже его искусства и который, уж конечно, умел быть независимым от каприза женщины.

Спускаясь на завтрак, он еще издали услышал разочарованный басок Вани Зотова, который меньше других успел попутешествовать по заграницам и был совершенно не готов к той грустной реальности, которая носит в европейских странах наименование «континентальный завтрак».

– И это все? – громко и возмущенно вопрошал он. – Вот этот вот сухарь с заплесневелым сыром?!

Соколовский улыбнулся, присаживаясь к своим актерам за большой круглый стол, накрытый белоснежной, крахмально-жесткой, хрустящей скатертью, и успел вставить слово, покуда этого еще не сделала презрительно покривившаяся на Ванину неосведомленность Лена Ларина.

– Сыр, Ванечка, как раз очень приличный, из дорогих сортов, с плесенью; для номеров нашего уровня это достаточно дорогое обслуживание. А сухари, как ты непочтительно выразился, – это тосты, без них не обходится в Италии ни один завтрак.

– Нет, но это и все? – не унимался Иван, кипевший праведным негодованием. – Я вас спрашиваю, это завтрак для мужика?

– Еще есть кофе и соки, – с набитым ртом подал реплику Леонид Ларин. – А вон там, на столе, всякие-разные хлопья. Гадость, конечно, изрядная, но у этих жмотов так принято. Потом смотри: выдали еще по ломтику ветчины…

– И йогурты, – тщательно скрывая улыбку, заботливо добавила Лида. – Если хочешь, я отдам тебе свой.

Елена засмеялась, Володя Демичев молча пододвинул Ивану свою ветчину (он был давним и убежденным вегетарианцем), а Соколовский смотрел на этих ребят, и в груди у него было тепло от одного их присутствия, от того, что завтра вечером они будут сражаться вместе, и от того, что ему не страшно сейчас было зависеть от них – он доверял своей труппе и любил ее. Все другие заботы, тревоги минувших дней, все воспоминания о семье, о Москве – все, кроме театра и женщины, сидевшей сейчас неподалеку от него, начисто выпало у него из головы. Он смотрел на всех, кроме Лиды, нарочно, словно выдерживая экзамен и проверяя собственную силу воли, не позволяя себе задержаться взглядом на ее лице. И все-таки не выдержал, приник к ней глазами, как усталый путник приникает наконец к обетованной земле. Солнечные зайчики играли в ее волосах, она смотрела куда-то в сторону, мимо Соколовского, и лицо ее было свежим, умытым, без единой капли макияжа, и чистым, словно весеннее солнце, которое заливало в эти часы уютный зал маленького ресторанчика. А Алексею казалось, что это молчаливое солнце смывает с ее лица и с его души всю горечь, все недоразумения и все грехи прошлого, в которых они могли быть повинны друг перед другом, – смывает для того, чтобы они могли открыть новую, чистую страницу и сделать на ней свои первые записи.

Разговор за столом меж тем давно уже отошел от кулинарных страданий юного Зотова и вертелся теперь вокруг предстоящего испытания.

– Вы уж постарайтесь, ребята, – озабоченно говорил помреж Володя, торопливо глотая остатки сока. – Вы же знаете, речь идет не просто о том, чтобы произвести впечатление на фестивале. Нам нужно идти дальше, ставить новые вещи, а для этого, сами понимаете… В общем, Венеция решит многое. Здесь будут люди, которые способны помочь нам в Москве, продвинуть нас вперед. И они же могут затормозить всю нашу работу. Так что «Зонтик», можно сказать, это наше прошение на вспомоществование…

– Фу, Володя, зачем так грубо! – кокетливо поморщилась Лена Ларина. – Я как-то не могу представить себе нашу Лидочку с протянутой рукой и в нищенском рубище. Впрочем, может, оно ей даже пойдет больше, чем платье, которое на ней сейчас…

Все невольно усмехнулись. Штатная театральная змея высунула жало и, как обычно, слегка, истинно по-женски куснула соперницу. Лидино платье действительно было очень неброским и скромным в это утро, но, на вкус Алексея, оно сидело на ней просто потрясающе именно благодаря изящной простоте покроя. Ее красота была настолько бесспорной, что могла восприниматься почти как штамп, но Лида умела вдохнуть в свои движения столько неповторимости и только ей присущего шарма, что этот штамп переставал быть таковым и приобретал черты подлинного произведения искусства.

– Я говорю то, что есть, – отрезал Демичев, больше всех прочих (включая и Соколовского) озабоченный в последнее время финансовым положением театра. – Я очень надеюсь на завтрашний вечер, ребята. И, конечно, на последующие пробы…

– Ладно, ладно, – чуть фамильярно хлопнул его по спине Леонид Ларин и принялся шумно подниматься из-за стола. – Не боись, Володь, все будет как надо. Что мы, Ивана с Лидой не знаем?.. И мы с Ленкой на подхвате, если что, – надейтесь на нас. Прямо сейчас и на репетицию…

– Нет, – спокойно откликнулся молчавший все это время Алексей. – Зал для репетиций нам предоставили только с трех часов дня. Так что сегодня придется работать за полночь. Играть «Зонтик» будем завтра вечером; останется время и выспаться, и «прогнать» спектакль еще раз, набело. А пока, до трех – гуляй, народ! Любуйтесь Венецией, катайтесь на гондолах, целуйтесь под майским солнцем… И, пожалуйста, приходите на репетицию влюбленные и счастливые, иначе у нас ничего не получится.

– Как скажете, маэстро, – отрапортовал Иван, тоже поднимаясь и подхватывая под руку улыбающуюся Лиду. – Разрешите идти целоваться?..

Пауза повисла в столбе солнечного света, словно гигантский, начертанный чьей-то неведомой рукой вопросительный знак. Но Лида свободно и просто перечеркнула ее, легко высвобождаясь из Ваниного объятия.

– С тобой целоваться мы будем на сцене, Ванечка, – взглянула она ему прямо в озорные глаза. – А сейчас… если ты не возражаешь, конечно… у меня немного другие планы. Я могу рассчитывать на вашу индивидуальную консультацию, Алексей Михайлович?

И Соколовский вздохнул с облегчением, совсем забыв, что только вчера он изволил сердиться на актрису Плетневу за ее излишне открытую демонстрацию труппе своих особых с ним отношений…