Онлайн чтение книги Карнавальная ночь
КАРТИНА

Меж тем все мелкие пичуги ожидали приема у Добряка Жафрэ, да как терпеливо!

Посовещавшись, двое бывших служащих конторы Дебана разошлись и договорились вновь встретиться в два часа пополудни. Все воробьи Парижа и пригородов сломя голову ринулись сюда, образовав суматошный и кружащийся рой. Наконец-то их благодетель был один! Окрестные мальчишки столпились на улице поглазеть, как Добряк Жафрэ раздает милостыню. То было их ежедневное развлечение; во время представления обнаглевшие воробьи вырывали хлебные крошки чуть ли не изо рта у Добряка Жафрэ. Среди зевак случались и философы, и они говорили:

– Известное дело, воробьи! Кто живность любит, тот и людям никогда плохого не сделает!

Прислушайтесь, надо верить философам – как тем, что делятся с публикой своими умозаключениями на страницах книг, так и тем, что проповедуют свои простодушные теории на мостовой.

Окно опять закрылось. Птички разлетелись по родным дворам чирикать славословия Добряку Жафрэ, который меж тем вернулся к своим делам.

В павильоне Ролан заснул наконец крепким сном. Он лежал на диване против окна, выходившего в сад, и белый луч декабрьского солнца, проникавший сквозь облетевшие деревья, играл на его улыбающемся лице.

Ибо Ролан улыбался – наверное, своим снам.

Выпавшие из его руки письма валялись на полу.

Бывают, говорят, чересчур красивые люди, и сама эта красота лежит на них печатью рока. Ролан был не таков; хотя в отрочестве и юности он видел лишь несколько по-настоящему счастливых дней, хотя были в его жизни воспоминания невыразимо печальные, но облик его нимало не наводил на мысль об обреченности или несчастии. Он был из тех, кто выглядит богатым даже в тисках нужды, и на чьем лице, вопреки, любым обстоятельствам, лежит отсвет предстоящего счастья.

Он казался намного моложе своих лет, ибо был наделен редкой, отменной силой и еще не пожил как следует. Пленник преувеличенных детских страхов (в чем наука усмотрела бы, возможно, болезненные результаты того потрясения, что некогда перевернуло его, полумертвого и израненного – скорей душою, нежели телом), он скрывался как преступник, избегая встреч с призраком и забившись в такой закоулок, где самые рьяные поиски не должны были его обнаружить.

Полиция, ненавидимая им до безумия, совсем его не искала; искали те, у кого руки тянулись к богатству и славе, составлявшим его наследство.

Но они умерли. А дремлющий закон иногда пробуждается спустя много лет, пускаясь вдруг по полузатертым следам.

Опасность, которая десять лет назад лишь мерещилась ему, теперь могла стать настоящей. И на место покойных друзей из темноты выступали враги, наощупь охотясь даже не за самим Роланом, а за тем необъятным состоянием, которое случай бросил на растерзание злоумышленникам. А Ролан, сам того не подозревая, стоял поперек дороги, ведущей к этому богатству.

Ролан совсем не изменился: каким мы видели его десятью годами раньше, таким он и был сейчас под этим лучом, озарявшим его мужественный и нежный лоб, потонувший в буйстве черных кудрей; вы бы вмиг признали его, невольно вспомнив о чарах, столетиями хранивших юность Спящей Красавицы. Зато вокруг него все сменилось; время и смерть никогда не стоят на месте. Лучезарная дева, поселившаяся в мире его грез, десять лет назад была совсем дитя.

Он улыбался. Рот его приоткрылся. Ему чудилось, что он говорит о любви.

Любви столь же юной, столь же новой, столь же горячей, как и та страсть, что некогда канула, повергнутая к ногам недостойной женщины!

В любви драгоценен не предмет, на который она направлена, но сердце, ее источающее. Что нам до Маргариты, столь низко павшей? Мы говорим о Ролане – благородном, преданном, отважном как двадцатилетний рыцарь. Эта любовь была прекрасна, ибо прекрасна была душа Ролана.

И теперь эта любовь не стала приземленней, но устремлялась все выше, в незамутненную синеву небес, где сияла его звезда.

Все та же любовь! О, конечно, любовь, а вернее, все открытое, щедрое и смелое существо Ролана, которому волею судьбы однажды досталось прозвище «Господин Сердце», то ли шутовское, то ли прекрасное – с какой стороны посмотреть.

Прекрасное имя, отнюдь не шутовское – ведь наградили им это мужественное сердце, эту полную сил и сострадания молодость, это благородное тело, осененное благородным духом.

Он проспал едва четверть часа – и одному Богу известно, какими путями блуждали его грезы по очарованной стране, где безумье наших желаний претворяется в пьянящую действительность, – когда по песку соседней аллеи, звенящей от холода, послышались медленные, но легкие шаги. На повороте дорожки показалась девушка, погруженная в раздумье.

Роза де Мальвуа гуляла одна, оставив, как мы помним, свою подругу принцессу Эпстейн наедине с графом дю Бреу де Клар.

Роза шла, склонив голову и размышляя, может быть, о непредвиденной встрече, что свела ее этим утром с дорогим ей существом, столько значившим к тому же для ее брата – человека, с детства заменявшего ей отца и составлявшего всю ее родню, к которому девица де Мальвуа была безгранично привязана. Они были сироты.

Накануне Леон де Мальвуа сказал ей:

– Напиши нашей принцессе или навести ее. Мне срочно надо с ней поговорить. От этого зависит все ее будущее.

Но печаль и тревога молодого нотариуса стали заметны задолго до вчерашнего вечера.

Ему полностью доверяли покойный герцог де Клар и мать Франсуаза Ассизская, призвавшая его к смертному одру; но после того, как опекуном Ниты был назначен граф дю Бреу и она вошла в новую семью, от него понемногу отдалились.

В этом не было ничего противоестественного. Леон и впрямь решительно противился тому, чтобы граф и его жена сделались надсмотрщиками наследницы де Клар. Он так обосновал свое противодействие, что разрыв сделался неизбежным.

Между тем, хотя признаки разрыва были налицо, он не получил пока закрепления в законном порядке. Текущие дела юной принцессы велись помимо Леона де Мальвуа, даже крупные перемещения средств предпринимались без его ведома и согласия; однако бумаги, дающие права на наследство герцогов де Клар по-прежнему оставались в конторе на улице Кассет.

Несмотря на одержанную победу, графиня, казалось, не решалась вступать в открытую схватку. Леон тоже выжидал. Мы знаем, что он запретил сестре пересекать порог дома де Клар.

Это положение было чревато опасными последствиями, особенно в свете одного загадочного события. С тех пор как Роза де Мальвуа покинула стены пансиона, брат отдал ей все свободные часы, показав тем самым, что помимо сестры ему никто в мире не нужен, ибо он, казалось, отрекся от безответной страсти, в которую одна лишь Роза и была посвящена, причем отрекся настолько, что Роза подчас упрекала себя, почему сердце ее не столь свободно и она не в силах целиком посвятить себя брату.

Примерно за две недели до того дня, откуда вновь продолжилась наша повесть, все резко переменилось. Видно было, что Леон переживает какое-то душевное потрясение, причем очень сильное. Оставив его раз вечером в веселом расположении духа, полным жизни и веры в будущее, Роза назавтра нашла брата бледным, надломленным и страдающим.

И, что совсем удивительно при столь тесной и нежной привязанности брата к сестре, за сим превращением не последовало никаких признаний.

Тут было над чем поразмыслить. Роза де Мальвуа слишком любила брата, слишком истово была ему предана и, само собой, не могла не задуматься над происшедшим, особенно когда принцесса Нита де Клар и граф дю Бреу беседовали в нескольких шагах от нее, да вдобавок, видимо, как раз о том, что было причиной непонятной грусти ее брата.

Между тем, нам следует честно признаться, что сквозь эту заботившую ее думу пробивались и иные мысли. Подслушай кто-нибудь отрывистые слова, слетавшие с ее губ, пока она огибала поворот пустынной дорожки, он убедился бы, что отнюдь не одни неприятности конторы волновали Розу де Мальвуа.

Ее большие глаза наполняла глубокая печаль, сама того не замечая, она шептала:

– Она встречала его в лесу, несколько раз… на хорошей лошади, и одного, всегда одного!

Именно таковы были слова, произнесенные принцессой Эпстейн в экипаже этим утром, да вдобавок по-английски, дабы не возбуждать весьма понятного любопытства приживалки.

– Так он ее узнал? – добавила Роза, замедляя шаг. Смятение и грусть слышались в этом вопросе.

Роза потупила глаза; она побледнела еще больше, подумав совсем уже вслух:

– Она сказала «не знаю», но голос ее дрогнул… и как покраснела. До чего ж она похорошела с тех пор!

Вдруг, миновав заросли, Роза де Мальвуа резко остановилась. За деревьями ей открылся павильон, служивший Ролану прибежищем. Она стояла прямо перед распахнутой дверью мастерской; солнце, повернувшее к полудню, уже ласкало косыми лучами картину, наполовину раскрытую нескромной рукой виконта Аннибала Джожа.

Взгляд Розы сам собой упал на эту картину, и глубокое удивление сразу изобразилось на ее лице.

– Я? – промолвила она, отпрянув на несколько шагов. – Ведь это ж я! Может, мне померещилось?

В голове Розы мелькнула было мысль: уж не зеркало ли стоит в этой казавшейся пустой комнате? Но рассудок тут же подсказал, что там она в новом летнем наряде, а сейчас была одета по-зимнему.

– И вправду мой портрет! – повторила она.

Она нахмурила свои красивые брови и помрачнела, но уже миг спустя озарилась или лучше сказать – засияла прекрасной улыбкой облегчения.

Мгновение ее юное лицо лучилось радостью; в это мгновение сама Нита не смогла бы соперничать с нею перед пастухом, выбиравшим прекраснейшую из богинь.

Но скоро огонь ее глаз погас и веки опустились.

– Я не в своем уме, – сказала она, краснея от стыда и гордости.

Она провела рукой по лбу. Краска снова отхлынула с ее щек.

«Как бы там ни было, – думала она, бросая на павильон беспокойные взоры, – он же художник, я уверена; это не он ли сидел тогда на кладбище с карандашом и раскрытым альбомом на коленях?»

Роза улыбнулась. Зрачок показался за бахромой длинных черных ресниц.

– Какая я у него получилась красивая! – пробормотала она срывающимся голосом.

И прибавила совсем тихо – так тихо, что ветер не мог унести этих слов с ее губ:

– Он меня одну нарисовал! А ведь мы были вдвоем!

Была ли картина признанием в любви? На полотне и впрямь не было никого, кроме Розы – пленительной и прекрасной юной девы в платье из муслина в цветах. И то была, без сомнения, она – только еще более обворожительная.

– Так вот, значит, какой он меня видит! – сказала Роза, и слеза страстной благодарности алмазом повисла на ресницах.

Тихо, очень тихо, на пальчиках своей волшебной ножки, Роза подошла поближе к павильону. У самых дверей она прислушалась. Внутри царила мертвая тишина; со двора, не считая редких шумов улицы и смутного рокота, издаваемого мастерской Каменного Сердца, доносились лишь далекие шаги Ниты и ее опекуна, все еще бродивших по аллеям сада.

Прижав руку к груди в стремлении унять расходившееся сердце, Роза преодолела две ступени у входа в павильон. Ей было страшно, но желание пересиливало страх.

Она и сама толком не знала, зачем пришла. Роза была счастлива, и предвкушала еще большее счастье; в этом-то и была истинная причина. Ощущение счастья делало ее и без того сладостные и благородные черты совершенными.

Ее испуганное улыбающееся лицо показалось в дверях, она окинула мастерскую быстрым взглядом и, пошатнувшись, отпрянула по ступеням. Роза увидела спящего Ролана.

– О! – сказала она, едва не теряя сознание. – Я же его никогда с тех пор не видела… только раз! Всего один раз!

Желание бежать охватило ее, столь неудержимое и острое, что она бросилась в аллею; но у поворота дорожки решила последний раз оглянуться. Отсюда она не могла видеть Ролана, зато картина казалась все ярче по мере того, как солнце продвигалось по своему пути.

Роза остановилась еще раз – послать воздушный поцелуй, полный нежной стыдливости, уже невидимому Ролану.

Свидетелей не было. Чего бояться? Он спал.

Да и проснись он, что страшного? Роза не сделала ничего предосудительного. Те, кто ее привел, были неподалеку, они бы услышали.

Если сердце полно желанием, его убедит и самый немудреный довод. Роза вернулась как пришла, на сей раз смелее, хотя более взволнованная. Опьянение порождает жажду; она хотела сделать еще глоток из того сосуда, что одарил ее пьянящей радостью.

Какой бурной жизнью жило в ней это милое воспоминание! Но отчего оно оставило столь глубокий след? Так крепко запоминаются большие события, драмы, потрясения, здесь же ничего похожего не было.

Ничего! Одна случайная встреча, одно брошенное слово…

Должно быть, Роза никогда не забудет тот грустный и милый сердцу час, то дышащее печальным покоем место, о котором молча напоминала картина, – ибо памятная встреча произошла на кладбище – и среди плакучих ив, убегающих в глубь перспективы, смутно угадывались надгробья.

Случилось это давно. Роза могла бы сказать, сколько месяцев, дней утекло с той поры. Было утро в конце весны, прекрасное и жаркое; лазурная твердь поблекла под легкой дымкой, украсившей небеса нежно-мраморными разводами и будто стыдливо набросившей вуаль перед оком солнца. Кто не знает эту пору горячей и вялой истомы, когда от далекого пенья внезапно сжимается сердце, когда голова не в силах вынести запаха облетевшей розы?

Роза и Нита жили тогда в монастыре.

Нита, осиротевшая три месяца назад, пожелала съездить на могилу отца и упросила подругу поехать с ней; они отправились вдвоем в сопровождении монашки.

Величественная усыпальница герцогов де Клар хранила дух запустения, тем сильнее поразивший Ниту в первую же минуту, что позади склепа утопала в свежих цветах бедная простая могилка, обозначенная одной лишь табличкой белого мрамора.

У могилки сидел на скамье очень красивый молодой человек; он был так крепко объят своей скорбной думой, что сперва даже не заметил подошедших подруг. В руке он держал карандаш, на коленях альбом. На раскрытом листе был неоконченный набросок, изображавший деревья и могилы.

Роза удостоила красивого юношу лишь рассеянным взглядом, Нита же при виде его не без удивления спросила себя, словно ее кольнуло мимолетное воспоминание: «Где же я могла видеть его раньше?..»

Но память ничего не подсказала в ответ. Она стала на колени и начала молиться.

На Ните было траурное платье, а Роза в тот день была одета не как пансионерка: брат попросил отпустить ее на семейный праздник. В своем простом новеньком городском туалете она была неотразима. Сперва она, как и Нита, молилась. Монахиня перебирала четки. Все трое оставались на коленях в прохладной тени гробницы. Но ветер, веявший над печальным садом, где сидел задумчивый молодой человек, приносил томительный запах роз.

Нита сказала:

– А у моего бедного папеньки нет таких цветов!

По щекам подруги катились слезы, и Роза поцеловала ее.

Говорят, бусинки четок навевают порой спасительную дрему.

Монахиня спала.

Легкое движение произошло в ближних кустах, девушки разом повернули головы: красивый молодой человек стоял у памятника и смотрел на них.

Во взгляде его почему-то не было ни дерзости, ни греховных помыслов.

Меж тем юноша ретировался, почтительно поклонившись. Румянец заиграл на щеках Ниты; мадемуазель де Мальвуа побледнела.

Роза села. Нита вновь преклонила колена, решив напоследок помолиться, но не могла собраться с мыслями и корила себя; Роза впала в мечтательность. Красивого юноши не было видно, но обе знали, что он где-то рядом.

Подруги поднялись и опять расцеловались, проникшись, сами не ведая почему, еще большей любовью друг к другу.

Прежде чем разбудить монахиню и уехать, Нита шепнула:

– Вот бы сейчас хоть несколько цветков, оставить отцу букет.

Они разом вздрогнули: молодой человек стоял рядом, держа в руке цветы.

– Возьмите, – сказал он мягким, берущим за сердце голосом, – это цветы моей матери.

Приняла их почему-то Роза, даже о том не задумавшись, но «спасибо» сказала Нита.

Ролан тотчас удалился; девушки остались одни и не обменялись более ни словом.

Букет положили на могилу бережно, только упал один голубой цветок колокольчика, и Роза припрятала его.

Девушки разбудили монахиню и пошли.

Вот и все. А что, собственно, еще нужно?

На семейном празднике Роза много смеялась и сама дивилась своей веселости, но, вернувшись в пансион, расплакалась, сердясь на эти беспричинные слезы.

Нита же, напротив, весь день была грустна и страдала от одиночества.

Они часто говорили меж собой о красивом молодом человеке: Роза сухо, Нита менее сдержано. Ниту все тревожила смутная мысль, что она где-то раньше его встречала.

У Розы была ладанка с кое-какими дорогими реликвиями. В ней и засох колокольчик.

Живя в монастыре, принцесса четырежды получала позволение навестить могилу отца, и Роза всякий раз ходила с нею. Цветник вокруг маленького надгробья был всегда свеж, за ним явно ухаживали каждый день, но красивого молодого человека они так больше и не встретили.

Однако его дар был возмещен сторицей. Каждая девушка трижды клала букет на беломраморную плиту.

Как-то вечером на пасхальной седмице (за полгода до этого она вышла из монастыря) набожная Роза де Мальвуа, искавшая в молитвах утоления ей одной известных горестей, вдруг столкнулась нос к носу с Роланом у выхода из Салю де Сен-Сюльпис.

Он стоял у чаши со святой водой. Роза остолбенела и забыла перекреститься. По правде сказать, она ждала от него каких-то слов, начисто позабыв, что он человек посторонний и ему едва ли позволительно заговорить с нею.

И слово готово было сорваться с уст Ролана. Но он промолчал; лишь безмолвная мольба проскользнула в его очах.

Мольба – о чем? Сколько раз, в часы уединенного раздумья, всплывал этот вопрос, ни разу не найдя разрешения.

И вот получен ответ, красноречивый и ясный. Сомнениям пришел конец. Об этом говорила картина, ласкаемая бледным лучом солнца.

Картина внушала Розе: «Ты любима, он тебя любит; твой образ – кумир, ему поклоняются. Тебя избрали добрым божеством этого жилища!»

Она вновь поднялась по ступеням павильона – уже явно не для того, чтобы развеять сомнения. Счастье захлестнуло ее. Усомниться мог бы лишь слепой.

Но любопытство девушек ненасытно; прикрытая занавесью часть картины притягивала ее как волшебный магнит. Роза хотела посмотреть, увидеть все, а потом задернуть занавес, ибо вот-вот подойдут остальные, ведь ей казалось, что она вправе скрыть этот секрет, ставший теперь ее достоянием.

Она легкими шагами пересекла мастерскую, прекрасная в своей несказанной радости, грациозная, как все любимые женщины. Проходя мимо Ролана, по-прежнему спавшего, она прижала к сердцу драгоценную ладанку и смотрела уже невестой.

Рука ее коснулась занавески, бесшумно скользнувшей вбок и разом открывшей невидимую досель часть картины.

Роза бросила туда взгляд сияющих глаз, но улыбка тут же застыла на губах, она покачнулась и рухнула как подкошенная, шепча:

– Смилуйся надо мной, Боже правый, он любит ее!