Онлайн чтение книги Картина без Иосифа
Глава 5

Сказать было нечего, и Мэгги продолжала наливать уксус, не отрывая глаз от бутылки и следя за его уровнем. Когда он дошел до половины, она завинтила бутылку и открыла растительное масло. Мать первая нарушила молчание:

— Бога ради, что ты делаешь, Маргарет?

— Ничего, — ответила она. Все было и так очевидно. Уксус. Растительное масло. Рядом лежит пластиковая бутылка со съемным вытянутым наконечником. Что еще может она делать, как не готовиться к тому, чтобы избавить свое тело от всех следов мужчины? А кто еще это может быть, как не Ник Уэр.

Джульет Спенс закрыла за собой дверь. Резко щелкнул замок. При этом звуке из темной гостиной появился Панкин и потерся о ее ноги. Он мягко мяукнул.

— Кот голодный.

— Я забыла, — сказала Мэгги.

— Почему ты забыла? Что ты делала?

Мэгги не ответила. Она лила в бутылку масло и смотрела, как оно встречается с уксусом и закручивается янтарной струей.

— Отвечай мне, Маргарет.

Мэгги услыхала, как сумка матери упала на стул. За ней последовал ее тяжелый морской бушлат. Потом раздались резкие плит-плот ее ботинок — она пошла через кухню.

Мать стала рядом с ней у стола, и Мэгги впервые заметила, какая высокая у нее мать. Казалось, будто Джульетт Спенс возвышается над дочерью, будто ангел с карающим мечом. Одно неверное движение — и меч опустится на ее голову.

— Что же ты намерена делать с этой смесью? — спросила Джульет. Ее голос звучал едва слышно.

— Использовать.

— Зачем?

— Просто так.

— Я рада.

— Почему?

— Раз ты решила заняться личной гигиеной, твои руки превратятся невесть во что, если ты примешь душ с таким количеством масла. Мы говорим о гигиене. Я уверена, Маргарет, что за этим больше ничего не кроется. Не считая, конечно, любопытного и неожиданного желания сделать свои сокровенные части тела чистыми и свежими.

Мэгги аккуратно поставила масло на стол рядом с уксусом. Она не отрывала глаз от причудливого масляно-уксусного узора в бутылке.

— Я видела Ника Уэра, когда возвращалась домой. Он ехал на велосипеде по Клитероской дороге, — продолжала мать, цедя каждое слово сквозь зубы. — Не хотелось бы думать, что его появление как-то связано с увлекательным экспериментом, который ты тут устроила.

Мэгги дотронулась указательным пальцем до пластиковой бутылки. Она невольно задержала взгляд на своей руке — маленькой, пухлой, с ямочками. Никакого сходства с материнской рукой. Такая рука не годится ни для домашней работы, ни для работы на земле.

— Ведь эта смесь масла с уксусом никак не связана с Ником Уэром, да? Это просто совпадение?

Мэгги взболтала бутылку и стала наблюдать, как масло скользит по слою уксуса. Мать схватила ее за запястье. Мэгги почувствовала, как немеют пальцы.

— Больно.

— Тогда скажи мне, Маргарет. Скажи, что Ник Уэр не был тут сегодня вечером. Скажи, что не занималась с ним сексом. Опять. Потому что ты вся провоняла им. Ты это хоть понимаешь? Понимаешь, что ты пахнешь как проститутка?

— Ну и что? Ты тоже так пахнешь.

Пальцы матери конвульсивно сжались, ее коротко подстриженные ногти впились во внутреннюю сторону запястья Мэгги. Девочка вскрикнула и попыталась выдернуть руку, задев при этом пластиковую бутылку, которая упала в раковину. Из нее полилась вонючая жидкость, образовав маслянистую лужу. На белом фаянсе остались красноватые и золотистые капли.

— Ты, по-видимому, считаешь, что я заслуживаю такого замечания, — сказала Джульет. — Ты решила, что секс с Ником — лучший способ мне отомстить. Око за око. Верно? Разве не об этом ты мечтаешь уже много месяцев? Мама завела себе любовника, и ты готова ей отомстить, любым способом.

— Это не имеет к тебе никакого отношения. Мне все равно, что ты делаешь. Мне все равно, как ты это делаешь. Мне даже все равно когда. Я люблю Ника. Он любит меня.

— Понятно. А когда ты от него забеременеешь и встанет вопрос о ребенке, будет ли он тогда тебя любить? Бросит ли школу, чтобы кормить вас обоих? И каково будет тебе, Маргарет Джейн Спенс, стать матерью к четырнадцати годам?

Джульет отпустила ее руку и ушла в кладовку. Мэгги терла запястье и прислушивалась к доносившемуся оттуда чпоканью и щелканью воздухонепроницаемых банок, которые открывались и закрывались на выщербленном мраморном столе. Мать вернулась, налила чайник и поставила его на горелку.

— Сядь.

Мэгги колебалась. Она водила пальцами по оставшимся в раковине каплям. Она знала, что все будет так, как после ее первой встречи с Ником в октябре в Холле — однако на этот раз поняла, что означало это «сядь», и по спине ее побежали мурашки. Какой глупой она была три месяца назад. О чем она думала? Каждое утро мама приносила ей чашку с густой жидкостью, выдавая ее за специальный женский чай, а Мэгги морщилась, но послушно пила, потому что верила, что это витаминная добавка, необходимая девочке, когда она становится женщиной. Но теперь, связав это с только что сказанными словами матери, она припомнила приглушенный разговор в этой самой кухне два года назад. Миссис Райе просила маму — «убей, останови, прошу тебя Джульет», — а мама тогда ответила: «не могу, Марион, это частная клятва, но все равно клятва, и я должна ее сдержать; поезжай в клинику, если хочешь избавиться…» Потом миссис Райе стала рыдать: «Тедд слышать не хочет. Он убьет меня, если заподозрит, что я что-то сделала…» Через шесть месяцев у нее родились близнецы.

— Я сказала, сядь, — повторила Джульет Спенс. Она залила кипятком высушенный и истолченный корень. Вместе с паром по кухне поплыл едкий запах. Она добавила в питье столовую ложку меда, хорошенько перемешала и понесла на стол. — Иди сюда.

— Я не буду это пить.

— Будешь.

— Не буду. Ты хочешь убить ребенка, верно? Моего ребенка, мама. Моего и Ника. Ты это сделала и тогда в октябре. Сказала, что это витамины, чтобы у меня прибавилось энергии, а кости стали крепкими. Сказала, что женщине требуется больше кальция, чем девочке, что я уже не маленькая и должна это пить. Но ведь ты лгала, правда? Правда, мамочка? Ты хотела предотвратить беременность.

— Прекрати истерику.

— Ты думаешь, что я беременна, верно? Думаешь, что ношу ребенка, да? Поэтому заставляешь меня пить эту гадость?

— Если это случилось, мы остановим процесс. Вот и все.

— Убить ребенка? Моего ребенка? Нет! — Мэгги попятилась, наткнувшись на угол стола.

Джульет поставила кружку на стол, уперлась рукой в бедро и потерла лоб. При кухонном свете ее лицо казалось изможденным. Резко обозначились седые пряди.

— Что же в таком случае ты собиралась делать с уксусом и маслом? Разве не хотела предотвратить зачатие ребенка?

— Это… — Мэгги понуро повернулась к раковине.

— Другое? Почему? Потому что проще? Потому что все вымывает без боли? Как удобно, Мэгги. Удобно, но бесполезно. Иди сюда. Сядь.

Мэгги вцепилась в бутылку с маслом и уксусом, сама не зная зачем. Мать продолжала:

— Даже если масло и уксус и считаются эффективными противозачаточными средствами — что на самом деле, кстати, не так, — то душ полностью бесполезен, если прошло больше пяти минут после полового акта.

— Мне наплевать. Я не для этого делала смесь. Я просто хотела быть чистой. Как ты сказала.

— Понятно. Ладно. Как хочешь. А теперь пей, или будем до утра спорить? Потому что никто из нас не покинет кухню, пока ты не выпьешь, Мэгги. Так что давай.

— Я не стану пить. И ты меня не заставишь. Я хочу ребенка. Он мой. Я рожу его. Я буду его любить. Буду.

— Что ты знаешь о любви?

— Знаю!

— Неужели? Тогда как насчет того, чтобы давать слово тому, кого ты любишь? Или это так — фу-фу? Сказала — и забыла? Чтобы я успокоилась и отвязалась от тебя?

У Мэгги защипало в носу, на глаза навернулись слезы. Все предметы, стоявшие на столе — старенький тостер, четыре металлические фляжки, ступка с пестиком, семь стеклянных банок, — расплылись и исчезли словно в тумане. Она заплакала.

— Ведь ты мне обещала, Мэгги. Мы с тобой договорились. Неужели надо напоминать?

Мэгги схватилась за носик кухонного крана и стала крутить его взад и вперед, без всякой цели, просто ради контакта с тем, что она могла контролировать. Панкин вскочил на стол и направился к ней. Он обогнул фляжки и банки, а потом остановился и понюхал крошки возле тостера. Он жалобно мяукнул и потерся о ее руку. От него пахло мокрым сеном. Она наклонилась и погладила его, роняя ему на шерсть слезы.

— Если мы не уедем из деревни, если я соглашусь пожить здесь какое-то время, то не пожалею об этом. Я смогу тобой гордиться. Ты помнишь эти слова? Помнишь, как давала мне торжественную клятву? Ты сидела в конце августа за этим самым столом, плакала и упрашивала меня остаться в Уинсло. «Ну пожалуйста, мамочка. Пожалуйста, давай не будем уезжать. Тут у меня такие замечательные подруги, мамочка, самые лучшие. Я хочу окончить тут школу. Я все буду делать. Ну пожалуйста. Только давай останемся».

— Это была правда. Мои подруги, Джози и Пам.

— Если хочешь знать, это подобие правды, меньше чем полуправда. Ведь не прошло и двух месяцев, как мы развлеклись на полу в Коутс-Хол-ле с пятнадцатилетним фермерским мальчишкой и бог знает с кем еще.

— Неправда!

— Что неправда, Мэгги? То, что ты валялась с Ником? Или спускала свои штаны для какого-то другого маленького самца, которому захотелось тебя трахнуть?

— Ненавижу тебя!

— Да. С тех пор, как все началось, ты всячески это демонстрируешь. И мне очень жаль. Потому что я-то как раз не могу этого сказать.

— Ты делаешь то же самое. — Мэгги резко повернулась к матери. — Ты учишь меня, чтобы я была хорошей девочкой и не забеременела, а сама все время поступаешь не лучше моего. Ты это тоже делаешь с мистером Шефердом. Всем это известно.

— Ты о чем говоришь, а? Тебе тринадцать лет. За эти годы у меня не было ни одного любовника. И ты готова на все, чтобы у меня их никогда не было. Чтобы я жила только для тебя, так, как ты привыкла. Точно?

— Нет.

— Ты даже готова забеременеть, чтобы удержать меня в доме.

— Нет!

— В конце концов, что такое ребенок, Мэгги? Средство, с помощью которого ты рассчитываешь получить то, что тебе хочется. Хочешь привязать к себе Ника? Прекрасно, переспи с ним. Хочешь взвалить на мамочку новые заботы? Хорошо. Забеременей. Хочешь, чтобы все заметили, какая ты необыкновенная? Раскидывай ляжки для любого парня, который тебя обнюхает. Хочешь…

Мэгги схватила уксус и швырнула на пол. Бутылка взорвалась с оглушительным грохотом. Осколки стекла разлетелись по кухне. Воздух немедленно сделался едким и кислым, защипало в глазах. Панкин зашипел и попятился; шерсть у него встала дыбом.

— Я буду любить моего ребенка, — закричала она. — Любить и заботиться о нем, и он будет меня любить. Дети всегда любят своих мамочек, а мамочки своих деток.

Джульет Спенс посмотрела на кафельные плитки кремового цвета — уксус на них казался разбавленной кровью.

— Это генетическое, — устало произнесла Джульет. — Боже мой, это у тебя наследственное. — Она выдвинула стул, тяжело села на него и обхватила ладонями чашку с чаем. — Дети не машинки для любви, — сказала она в кружку. — Они не умеют любить. Они не знают, что такое любовь. У них есть только потребности. Голод, жажда, сон и мокрые пеленки. Вот и все.

— Нет, — возразила Мэгги. — Они любят мать. От них внутри становится тепло. Они принадлежат тебе. На сто процентов. Ты можешь спать с ними и ласкать их. А когда они вырастают большими…

— Они разбивают твое сердце. Тем или иным образом. Именно этим все кончается.

Мэгги провела рукой по мокрым щекам.

— Ты просто не хочешь, чтобы у меня было что-то, что я могу любить. Вот и все. У тебя есть мистер Шеферд. Поэтому тебе хорошо. А у меня вообще ничего нет.

— Ты в самом деле так считаешь? Но ведь у тебя есть я.

— Тебя мне недостаточно, мамочка.

— Я понимаю.

Мэгги взяла кота и прижала к себе. Мать сгорбилась на стуле, вытянув длинные ноги; вся ее поза выражала уныние и фиаско. Мэгги это не разжалобило. Она пользовалась своим преимуществом и решила идти напролом. Ничего. Если мамочка обидится, мистер Шеферд ее утешит.

— Я хочу знать про папу.

Мать ничего не ответила. Только покрутила в руках кружку. На столе лежала пачка фотоснимков, сделанных в Рождество, и она потянулась за ними. Праздник пришелся как раз на дни накануне суда присяжных, и они изо всех сил старались изображать веселье и забыть про пугающие перспективы в будущем, ожидавшие их, если бы Джульет признали виновной. Она еще раз просмотрела их. Они тут вдвоем. Так было всегда, годы и годы вдвоем. Третий оказался бы лишним.

Мэгги глядела на мать. Она ждала ответа. Ждала всю свою жизнь, боясь требовать или настаивать, терзаясь виной, когда реакция матери сопровождалась слезами. Но не в этот раз.

— Я хочу знать про папу, — повторила она. Мать ничего не ответила.

— Он не погиб, верно? Он жив. Он ищет меня. Вот почему мы все время переезжаем с места на место.

— Нет.

— Потому что он хочет меня найти. Он любит меня. Он хочет знать, где я. Он все время думает обо мне. Да?

— Это твои фантазии, Мэгги.

— Разве нет, мамочка? Я хочу знать.

— Что?

— Кто он такой. Чем занимается. Как выглядит. Почему мы не с ним. Почему мы никогда не были с ним.

— Просто нечего рассказывать.

— Я похожа на него, да? Потому что я не такая, как ты.

— Разговор о нем все равно тебя не успокоит.

— Нет, успокоит. Успокоит. Потому что я буду знать. И если я хочу его найти…

— Ты не сможешь. Его нет.

— Не верю.

— Мэгги, это так. И я не желаю говорить об этом. Не желаю ничего выдумывать. Не хочу тебе лгать. Он ушел из нашей с тобой жизни. Всегда уходил. С самого начала.

Губы Мэгги задрожали. Она пыталась унять эту дрожь, но безуспешно.

— Он любит меня. Папа любит меня. И если бы ты позволила мне его найти, я бы доказала это.

— Ты хочешь доказать это себе. Вот и все. Не можешь доказать с отцом — решила доказать с Ником.

— Нет.

— Мэгги, это ясно как день.

— Неправда! Я люблю его. Он любит меня. — Джульет промолчала, лишь слегка повернула кружку, Мэгги почувствовала обиду. Маленький черный островок в сердце стал расти. — Если я забеременею, непременно рожу ребенка. Ты слышишь? Только у меня не будет от него секретов. Мой ребенок будет знать, кто его отец.

Она повернулась и выбежала из кухни. Ее мать не сделала попытки ее удержать. Гнев и сознание своей правоты вынесли Мэгги на верх лестницы. Там она наконец остановилась.

Внизу, на кухне, отодвинулся стул — заскрежетал ножками по полу. В раковину полилась вода. Звякнула чашка. Открылась дверца шкафа. В миску посыпался сухой кошачий корм. Миска звякнула.

В наступившей тишине раздался пронзительный возглас: «О Господи».

Джульет не молилась почти четырнадцать лет. Не потому, что не испытывала в этом нужды — наоборот, было время, когда она отчаянно нуждалась в вере, — просто она больше не верила в Бога. Вера ушла. Ежедневные молитвы, посещение церкви, общение с любящим Богом когда-то вошли в ее кровь и плоть. Но она потеряла слепую веру, такую необходимую для восприятия непостижимого и неизвестного, когда стала понимать, что нет справедливости, божественной или иной, в мире, где процветает зло, а добро терпит муки. В юности она верила, что для каждого наступает день расплаты. Понимала, что, возможно, не предстанет перед высшим судией как грешница, однако в той или иной форме она, как и каждый человек, все равно предстанет перед судом, в этой или в той жизни. Теперь она все представляла по-другому. Нет такого Бога, который выслушивает молитвы, направляет заблудших или как-то облегчает страдание. Есть только бессмысленная и грязная жизнь, ожидание тех эфемерных мгновений счастья, которые делают жизнь сносной, и борьба за эти моменты, за то, чтобы ничто не помешало им появиться.

Она бросила два белых полотенца на кухонный пол и глядела, как уксус проступает сквозь них расплывающимися розовыми цветками. Панкин созерцал всю эту операцию со стола, не моргая, с серьезным видом, когда она бросила полотенца в раковину и отправилась за веником и тряпкой. В последней не было нужды — полотенца впитали весь уксус, а веник уберет осколки, — но она уже давным-давно поняла, что физическая нагрузка избавляла от ненужных мыслей, вот почему она каждый день работала в теплице, бродила по дубраве на рассвете с корзинками для трав, с рабской преданностью возделывала огород, ухаживала за цветами скорее из нужды, чем из-за гордости.

Она подмела и выбросила стекло. Потом решила пройтись тряпкой. Кафельный пол лучше мыть, стоя на коленях, чувствуя, как оживает в коленных чашечках боль и начинает пульсировать по всей ноге. Когда работа и боль соединялись, случайно или намеренно, мыслительный процесс совершенно останавливался. Поэтому она скребла пол, толкая перед собой голубое пластиковое ведерко, широко взмахивая руками, напрягая мышцы, прижимая к кафелю мокрую тряпку с такой энергией, что в груди не хватало воздуха. На лбу выступил пот. Она вытерла его рукавом своего тонкого свитера. На нем еще оставался запах Колина: сигареты и секс, темный мускус, выступавший на его теле, когда они любили друг друга.

Она стащила через голову свитер и бросила на стул поверх бушлата. Мелькнула мысль, что вся проблема в Колине. Это он изменил всю их жизнь. В ней вдруг пробудилось спавшее много лет желание, и она не смогла устоять перед мужчиной.

Она упрекала себя в том, что забыла уроки из собственного детства, родительские беседы — не говоря уже о чтении Великих Книг, — что страсть неизбежно ведет к разрушению и единственное безопасное состояние — это безразличие.

Но вины Колина тут не было вообще. Если он и грешил, то только любя, в сладкой слепоте и преданности любовника. Она это понимала. Потому что тоже любила. Не Колина — она никогда не позволила бы мужчине войти в свою жизнь, а Мэгги, при мысли о ней кровь приливала к сердцу, а страх граничил с отчаянием.

Мое дитя. Мое милое дитя. Я готова на все, лишь бы уберечь тебя от беды.

Но существует предел и родительского попечения. Наступает момент, когда ребенок начинает все пробовать сам: дотрагивается до верха плиты, хотя и слышит сто тысяч раз слово «нельзя!»; играет слишком близко от реки зимой, при высокой воде; делает глоток спиртного или пробует сигарету. То, что Мэгги, с ее детским восприятием мира, выбрала — намеренно, своевольно, сознавая где-то в глубине души последствия — путь во взрослую сексуальность, было всего лишь актом подросткового бунта, ко встрече с которым Джульет оказалась не готова. Она ожидала наркотики, жуткую музыку, пьянство и курение, ужасные стили в одежде и стрижке. Ожидала косметику, споры, поздние возвращения, растущее упрямство и «ты не понимаешь, ведь ты слишком старая, чтобы понимать», но никогда не думала о сексе. Пока. Придется подумать и о нем. Глупо, что она не связывала его с маленькой девочкой, которую мама до сих пор причесывает по утрам, закалывая ее пышные волосы янтарной заколкой.

Она знала все силы, направляющие развитие ребенка от младенца до независимой взрослой личности. Прочла много книг, полная решимости стать лучшей матерью на свете. Но как справиться с этим? Как пройти щекотливый путь между фактом и вымыслом, чтобы дать Мэгги отца, о котором она мечтает, и в то же время успокоить ее душу? Если бы даже она была способна сделать это ради дочери и самой себя — чего она не может и никогда не станет делать, — что усвоит Мэгги из капитуляции матери? То, что секс не выражение любви двух людей, а могучий козырь, орудие шантажа.

Мэгги и секс. Джульет даже думать об этом не хотела. С годами она все больше и больше приспосабливалась к тому, чтобы не размышлять, подавлять в себе все, что пробуждало ощущение несчастья или внутреннее смятение. Она шла вперед, устремив взгляд на далекий горизонт, суливший новые места и новые впечатления, суливший мир и надежное пристанище, потому что люди, следуя столетним обычаям и привычкам, держат на расстоянии назойливых незнакомцев. И до последнего августа они с Мэгги вместе смотрели на горизонт.

Джульет выпустила кота и смотрела ему вслед, когда он скрылся в тени Коутс-Холла. Она поднялась наверх. Дверь Мэгти была заперта, но она не стала стучаться в нее, как обычно, чтобы посидеть у кровати дочки, погладить ее волосы, потрогать кончиками пальцев мягкую словно персик кожу. Она пошла в свою спальню, не зажигая свет, разделась. Но не стала, как всегда, вспоминать теплые руки Колина, ласкавшие ее, не представила себе его лицо в полумраке его комнаты. Как они любили друг друга. Сегодня она двигалась как автомат. Схватила свой шерстяной халат и отправилась в ванную. Ты тоже так пахнешь.

Как могла она, находясь в здравом уме, упрекать дочь за то, чего сама жаждала? Единственный выход сейчас — отказаться от него и уехать, как она делала это в прошлом, не оглядываясь назад, обрывая все связи. Это единственный выход. Она и на секунду не могла представить себя любящей женой констебля. Если уж смерти викария оказалось для нее мало и она не опомнилась и не задумалась над тем, что возможно в ее жизни и что нет, то отношения Мэгги с Ником Уэром стали последним аргументом.

Миссис Спенс, мое имя Робин Сейдж. Я пришел поговорить с вами насчет Мэгги.

И она отравила его. Этого приятного человека, желавшего только добра ей и ее дочери. На какую жизнь может она теперь рассчитывать в деревне, если все подозревают ее, шепчутся за ее спиной, даже коронер без обиняков спросил ее, как могла она допустить такую фатальную ошибку.

Она медленно мылась. Мыло пахло розами, и она вдыхала этот аромат, чтобы забыть все остальные. Она хотела смыть все воспоминания и освободиться от страсти. Она искала ответ, искала поддержку.

Я хочу знать про папу.

Что я могу тебе сказать, моя милая девочка? Что его пальцы, гладящие твои шелковистые волосы, ничего не значат?.Что вид твоих ресниц, лежащих черным веером на щеках во время сна, не вызовут у него желания тебя обнять. Что твоя пухлая ручонка, которая сжимает капающее мороженое, никогда не вызовет у него восторга. Что в его жизни место для тебя — заднее сиденье машины, чтобы ты там тихо спала, не шумела и ничего не просила. Что ты никогда не была для него такой же реальностью, как его собственная персона. Никогда не была центром его мироздания. Как рассказать тебе об этом, Мэгги? Как разрушить твои мечты?

Она стала вытираться. Тело ее отяжелело. Рука весила сотню фунтов, когда она причесывалась. Зеркало в ванной покрылось тонкой пеленой пара, и она видела в нем лишь свой движущийся силуэт, безликий образ с единственным характерным признаком — темными, седеющими волосами. Тела видно не было, но она и так хорошо его знала. Сильное и выносливое, с твердыми мышцами, не боящееся тяжелой работы. Крестьянское тело, способное легко производить на свет детей. Много детей. Они должны копошиться у ее ног, наполнить весь дом своими вещами и игрушками. Играть, учиться читать, обдирать кожу на коленках, бить стекла, рыдать, уткнувшись в ее плечо, из-за жизненных неудач. Однако так получилось, что ей дана на попечение только одна жизнь и единственный шанс довести эту жизнь до зрелости.

Может, в этом был ее просчет? Она подумала об этом не в первый раз. Может, она позволила родительскому инстинкту встать на пути ее собственных желаний?

Положив щетку для волос на край ванны, она прошла через лестничную площадку к комнате дочери. Прислушалась. Свет из-под двери не проникал. Она повернула ручку и вошла.

Мэгги не проснулась, когда неяркая полоса света с лестницы упала на ее постель. Как это часто бывало, она сбросила с себя одеяло и свернулась клубочком на боку, подтянув колени, — ребенок-женщина в розовой пижамке, на которой не хватает двух верхних пуговиц и в разрезе виден полумесяц полной груди с темным соском. Она сняла игрушечного слона с книжной полки, где он восседал с самого их приезда в Уинсло. Он лежал комком, уткнувшись в ее живот, с вытянутыми лапами и потрепанным хоботом. За долгие годы слон превратился в жалкий хлам.

Джульет осторожно вытащила одеяло из-под бока дочки и накрыла ее. Некоторое время постояла, не отрывая от нее глаз. Вспомнила ее первые шаги, как Мэгги, обнаружив, что может стоять на обеих ножках, схватилась за мамины брюки и улыбалась такому чуду. А потом она уже бегала, с развевающимися волосами, раскинув пухлые ручонки, уверенная в том, что мамочка всегда окажется рядом и поддержит ее. Вспомнила, как она сидела раскинув ножки и ее носки показывали на северо-запад и северо-восток. Как опускалась на корточки, чтобы сорвать полевой цветок или рассмотреть жука.

Дитя мое. Доченька моя. Сейчас я не смогу найти ответы на все твои вопросы, Маргарет. Чаще всего я ощущаю себя тоже ребенком, только состарившимся. Я боюсь, но скрываю от тебя свой страх. Отчаиваюсь, но не могу поделиться с тобой своими бедами. Ты видишь меня сильной — хозяйкой над своей жизнью и своей судьбой, но ведь в любой момент я могу предстать перед людьми и перед тобой такой, какая я есть на самом деле, слабой и истерзанной сомнениями. Ты ждешь от меня понимания. Ждешь мудрости провидицы. Думаешь, что одним мановением волшебной палочки я могу избавить тебя от обид и горестей, но я не могу. Не знаю как.

Материнству нельзя научить, Мэгги. Оно или есть, или его нет. Оно не приходит само собой к любой женщине, так как нет ничего естественного в том, что у тебя есть жизнь, целиком зависящая от твоей собственной. Это такой род деятельности, во время которой ты ощущаешь себя необычайно нужной и в то же время абсолютно одинокой. А в моменты кризиса — такого, как этот, Мэгги, — нет под рукой мудрой книги, в которой можно было бы найти ответ на вопрос, как помешать ребенку испортить себе жизнь.

Дети не только похищают сердце, милая. Они похищают целую жизнь. Выбирают лучшее и худшее из того, что мы можем предложить, а в обмен отдают свое сердце. Но цена непомерно высока, а награда мала, и ее приходится ждать слишком долго.

И в конце, когда ты готовишься отпустить малыша, ребенка, подростка во взрослую жизнь, у тебя теплится надежда, что за его спиной останется нечто более важное и дорогое, чем мамины пустые руки.