Онлайн чтение книги Картинки с натуры
Глава XVIII. Парламентский очерк

Мы надеемся, что наших читателей не испугает это мрачное заглавие. Можем их заверить, что мы не собираемся вдаваться в политику и вовсе не намерены разводить скуку больше обычного, — во всяком случае, постараемся этого избежать. Просто нам пришло на ум, что, вкратце описав, как выглядит палата общин и толпы, стекающиеся к ней в день важных дебатов, мы позабавим читателей; и поскольку мы в свое время не раз бывали в этой самой палате — так часто бывали, что это даже повредило нашему душевному спокойствию, зато позволяет нам без труда исполнить наше намерение, — мы твердо решили попытаться описать ее. Итак, преодолев трепет, какой, естественно, вызывают смутные мысли о нарушении привилегий, (у парламентском приставе, о внушительных обличениях и еще более внушительных чаевых, мы без дальнейших предисловий подходим к зданию парламента и к предмету нашего очерка.

Половина пятого, а в пять первый оратор будет уже «на ногах», по новомодному выражению газет, — как будто ораторам случается стоять и на голове. Депутаты вливаются в здание потоком, идут косяками. Немногочисленные зрители, которым удалось протиснуться внутрь и стать в коридоре, впиваются в них любопытными взглядами, и тот, кто сумеет узнать в лицо какого-нибудь депутата, сразу вырастает в глазах окружающих. Время от времени вы слышите взволнованный шепот: «Вот сэр Джон Томсон!» — «Который? Этот, с медалью на шее?» — «Нет, нет; это курьер, — а сэр Джон Томсон вон тот, с желтыми перчатками». — «А вот мистер Смит!» — «Да ну»? — «Здравствуйте, сэр, здравствуйте! (Он наш новый депутат.) Как поживаете, сэр?» Мистер Смит останавливается, оборачивается, сияя любезнейшей улыбкой (ибо сегодня утром распространились слухи о предстоящем роспуске парламента), крепко жмет обе руки избирателю, очень довольному столь сердечным приемом, а затем устремляется в кулуары, явно горя нетерпением исполнить свой долг перед обществом, и оставляет своего земляка в совершенном восхищении.

Все больше народу, все несносней шум и духота. Служители в ливреях выстраиваются по обе стороны прохода, и вы съеживаетесь, стараясь занимать как можно меньше места, чтобы вас не выставили отсюда. Видите вы плотного мужчину с хриплым голосом, в синем мундире, диковинной широкополой шляпе, белых плисовых штанах и высоких сапогах? За последние полчаса он не умолкал ни на минуту и своим важным видом немало веселил публику. Это главный хранитель мира и порядка в Вестминстере. Заметили вы, с каким изяществом он только что поклонился прошедшему мимо благородному лорду и с каким несравненным достоинством он увещевает толпу? Сейчас он несколько рассержен непочтительным поведением двух юнцов, стоящих позади него, — с той минуты, как они сюда попали, они только и делают что смеются.

— Как вы полагаете, мистер Икс, будут сегодня голосовать? — робко спрашивает из толпы щуплый человечек, в надежде расположить к себе это высокое должностное лицо.

— Да как вы решаетесь задавать подобные вопросы, сэр? — трубным голосом отзывается важная особа и сердито сжимает правой рукой свой тяжелый жезл. — Пожалуйста, не спрашивайте, сэр. Очень вас прошу, не задавайте, пожалуйста, таких вопросов, сэр. — Щуплый человечек до крайности смущен и растерян, а толпа непосвященных корчится от смеха.

В эту самую минуту в конце длинного коридора появляется какой-то простак с крайне самодовольной физиономией. Он ухитрился обмануть бдительность констебля, охраняющего вход на лестницу, и, видимо, очень горд тем, что проник сюда.

— Вернитесь, сэр, здесь нельзя находиться! — кричит охрипший страж, приметив непрошеного гостя; голос его грозен и жесты весьма выразительны.

Тот в нерешительности останавливается.

— Вам говорят, сэр. Угодно вам выйти? — продолжает хранитель порядка, легонько подталкивая нарушителя к дверям.

— Не толкайтесь, — сердито оборачивается нарушитель.

— Буду толкаться, сэр.

— Нет, не будете, сэр.

— Выйдите вон, сэр.

— Уберите руки, сэр.

— Освободите проход, сэр.

— Не по чину заноситесь, сэр!

— Как вы сказали?!

— Не по чину заноситесь, сэр. и притом вы нахал! заявляет вконец разъяренный нарушитель.

— Пожалуйста, не вынуждайте меня выставить вас за дверь, сэр, — решительно говорит страж. — Прошу вас. Моя обязанность следить, чтобы проход был свободен, это распоряжение спикера, сэр.

— К черту спикера, сэр! — кричит нарушитель.

— Эй, Уилсон, Коллинз! — задохнувшись от негодования, зовет страж; столь оскорбительные слова кажутся ему едва ли не государственной изменой. — Выведите этого человека! Выведите его отсюда, говорят вам! Как вы смеете, сэр? — И летит бедняга вниз по лестнице, отсчитывая по пять ступенек за раз, поминутно оборачиваясь, порываясь вернуться и осыпая проклятиями и угрозами главу палаты и его клевретов.

— Дорогу, господа! Покорнейше прошу дать дорогу депутатам! — восклицает ревностный страж порядка и возвращается по коридору, а за ним гуськом следуют либеральные и независимые британские законодатели.

Взгляните на этого джентльмена: свирепое лицо его почти такого же грязно-желтого цвета, как и его белье, а огромные черные усы придали бы ему сходство с манекеном в витрине парикмахера, будь в этом лице отпечаток мысли, которого не лишены восковые карикатуры на образ и подобие божие. Он — офицер милиционной армии, самый занятный персонаж в палате общин. Что может быть смехотворней нелепо величественного вида, с каким он шествует в кулуары, вращая белками точь в точь как голова турка на дешевых голландских часах с боем? Еще никто никогда не видел его без связки засаленных бумаг под мышкой: предполагают, что это проект бюджета на 1804 год или еще какие-нибудь столь же злободневные документы. Джентльмен этот не пропускает ни одного заседания, и его внушительное «правильно! пра-авильно!» нередко смешит всю палату.

Это он однажды послал курьера на галерею для гостей в старом здании палаты общин, чтобы узнать имя человека, смотревшего в лорнет, а затем пожаловался спикеру, что этот субъект с лорнетом корчит ему рожи! Рассказывают и о таком случае: будто он явился в «Кухню Беллами» — ресторан для членов парламента, куда посторонние допускаются, так сказать, из милости, застал там за ужином двоих джентльменов — и, зная, что они не принадлежат к числу депутатов, а стало быть не решатся, находясь здесь, протестовать против его поведения, доставил себе удовольствие усесться за тот же столик и задрать на него ногу в сапоге! Впрочем, он довольно безвреден и всегда забавен.

Проявив терпение и некоторую долю внимания к нашему другу констеблю, мы проникли в кулуары — и когда дверь палаты отворяется, чтобы пропустить кого нибудь из депутатов, можем на миг заглянуть туда. Там уже собралось много народу, депутаты сходятся кучками и обсуждают наиболее интересные пункты сегодняшней повестки дня.

Вон тот франт в черном сюртуке с бархатными отворотами и манжетами и в цилиндре а lа граф д'Орсэй, лихо сдвинутом набекрень, — это «Честный Том», один из депутатов столицы; толстяк в плаще на белой подкладке — не тот, что у колонны, а другой, у которого длинные светлые волосы падают на воротник, — его коллега. Спокойный, почтенного вида джентльмен в серых панталонах, белом шейном платке и в белых перчатках, чей наглухо застегнутый синий сюртук выгодно обрисовывает статную фигуру и широкую грудь, — человек весьма известный. В свое время он выиграл немало сражений, причем, подобно героям древности, побеждал единственно силою того оружия, каким наделили его боги. Стоящий подле него старик с суровым лицом — великолепный образчик породы людей, ныне почти уже вымершей. Это депутат одного графства, депутат с незапамятных времен. Взгляните, какой на нем просторный коричневый сюртук с вместительными карманами, штаны до колеи, сапоги, длиннейший жилет, на котором болтается серебряная часовая цепочка; на голове у него широкополый цилиндр, на шее завязан большим бантом белый платок, свободные концы которого торчат из-под жабо. Такой наряд не часто увидишь в наши дни, а когда те немногие, кто еще носит его, один за другим отправятся к праотцам, он исчезнет бесследно. Этот человек может без конца рассказывать вам о Фоксе, Питте, Шеридане и Каннинге, о том, насколько лучше были в те времена парламентские порядки: заседания, например, заканчивались в восемь-девять часов вечера, если не считать знаменательных дней особо важных прений, о которых депутаты бывали извещены заранее. Он с величайшим презрением относится ко всем молодым депутатам и полагает, что человек не способен сказать ни слова путного, если он не просидел в парламенте по меньшей мере лет пятнадцать, не раскрывая рта. По его мнению, «этот мальчишка Маколей» просто самозванец; он допускает, что от лорда Стэнли, может быть, и будет толк, но пока — «слишком молод, сэр, слишком молод». Он непререкаемый авторитет по части прецедентов и, когда разговорится, выпив стаканчик-другой, может порассказать вам немало интересного: как сэр такой-то, в бытность свою «загонщиком» правительственной партии, однажды, когда нужно было обеспечить большинство, поднял с одра болезни четверых депутатов — и трое из них умерли, не успев вернуться домой после голосования; как разделились голоса по вопросу о том, пора ли вносить новые свечи; как некогда один спикер по недосмотру остался на своем председательском месте после конца заседания — и пришлось ему провести три часа в опустевшей зале, пока не добудились какого-то депутата и не привели его, чтобы он внес предложение объявить перерыв; и еще множество подобных анекдотов.

Вот он стоит, опираясь на трость; с безграничным презрением смотрит на толпящихся вокруг франтов; и перед его мысленным взором вновь встают картины парламентского прошлого, та далекая, невозвратная пора, когда чувства в нем еще не остыли и, как ему кажется, ум, талант, патриотический пыл — все было куда ярче и сильней, чем теперь.

Вы хотите знать, кто этот молодой человек в толстой шинели, который, с тех пор как мы здесь стоим, не пропустил ни одного депутата, не заговорив с ним. Сам он не депутат; он всего лишь «наследственный раб», иными словами — ирландский корреспондент ирландской газеты, только что получивший сорок второй конверт для письма, не подлежащего оплате, от депутата, который его прежде никогда в жизни не видал. Вот он опять двинулся на приступ — еще один конверт! Господи, да у него уже и карманы и шляпа — все полно!

Попытаемся пройти на галерею для гостей, хотя тема нынешних прений настолько волнующая, что вряд ли нам это удастся. Помилуйте, что это вы? Протягиваете ваш пропуск, словно это талисман, пред которым распахнется заветная дверь? Вздор! Поберегите пропуск вместо автографа, если вообще стоит его хранить, и, подходя к двери, невыразительней засуньте большой и указательный пальцы в жилетный карман. Дверь охраняет высокий, плотный человек в черном. «Найдется место?» — «Яблоку упасть негде, уже человек тридцать джентльменов дожидаются внизу, чтобы кто-нибудь вышел». Извлеките из кармана кошелек… «Так-таки нет ни одного местечка?» — «Сейчас пойду посмотрю, — отвечает страж, с грустью покосившись на ваш кошелек, — только, боюсь, не найдется». Он возвращается и с искренним огорчением заверяет вас, что пробраться к галерее нет никакой возможности. Ждать бесполезно. Если уж вас не пропустили на галерею для гостей в палате общин при подобных обстоятельствах, вы можете отправляться домой в совершенной уверенности, что туда и впрямь не протиснешься.[34]Этот очерк был написан, когда еще существовал обычай выставлять депутатов парламента, подобно другим диковинкам, на всеобщее обозрение за необременительную плату в полкроны. (Прим. автора.)

Пройдемте назад по длинному коридору, спустимся по лестнице, пересечем Дворцовый двор, — и вот мы у небольшого временного подъезда, рядом с дверями, через которые входит в палату лордов король. По вашему пропуску можно пройти на галерею прессы, откуда неплохо видна палата общин. Осторожнее на лестнице, она не из самых удобных; теперь в эту дверцу — вот так.

Едва лишь ваши глаза привыкнут к сумраку галереи и блеску свечей внизу, вы увидите, что там ораторствует, поднявшись с одной из скамей по правую руку от вас, некий второстепенный представитель правительственной партии, чей голос тонет в гуле и гомоне, не уступающем вавилонскому, с той только разницей, что тут все говорят на одном и том же языке.

Раздается возглас: «Правильно, правильно!», и за ним — взрыв смеха; это кричал наш воинственный друг с черными усами; он сидит в заднем ряду у стены, за спиной оратора, и вид у него столь же свирепый и столь же умный, как всегда. Оглянитесь по сторонам — и ретируйтесь! Внизу полно депутатов; иной задрал йоги на спинку передней скамьи; иной вытянул их во всю длину; одни входят, другие выходят; все разговаривают, смеются, дремлют, кашляют, охают, вздыхают, задают вопросы; подобного, шума и столпотворения нигде больше не сыщешь в целом свете, — даже на Смитфилдском рынке в базарный день, даже в разгар увлекательнейшего петушиного боя.

Не забудем, однако, заглянуть и в «Кухню Беллами», иными словами — в ресторан, где закусывают члены обеих палат и куда равно открыт доступ представителям правящей партии и оппозиции, вигам и тори, радикалам, пэрам и ниспровергателям всех основ, гостям с галереи и кое-кому из посторонней публики почище; где достопочтенные депутаты самого различного толка доказывают свою полнейшую независимость тем, что во время бурных дебатов преспокойно наслаждаются земными благами; откуда «загонщики» вызывают их, когда подходит время голосования, — и они либо «по велению совести» голосуют по вопросу, о существе которого, говоря по совести, не имеют ни малейшего понятия, либо дают выход игривой фантазии, возбужденной винными парами, в оглушительных выкриках: «Голосовать! Голосовать!», а также порою и в завываньях, лае, кукареканье и иных проявлениях чисто парламентского юмора.

Поднявшись по узкой лестнице, которая в нынешнем временном помещении палаты общин ведет в описываемый нами уголок, вы, вероятно, заметите справа две комнаты, где стоят накрытые к обеду столики. Это еще не Кухня, хотя обе комнаты имеют то же назначение; Кухня — дальше, по левой стороне, к ней ведут несколько ступенек. Однако, прежде чем подняться по ним, мы попросим вас задержаться перед этим маленьким буфетом с прорезанными в стене окошками; будьте добры, обратите ваше внимание на единственного обитателя этой комнатки — степенного, весьма добропорядочной наружности старика в черном. Николас (мы не прочь назвать его по имени, ибо Николас, как никто другой, поистине — общественный деятель, а имена общественных деятелей должны быть известны обществу), Николас — метрдотель у Беллами, и, сколько помнит старейший из нынешних посетителей, он всегда занимал тот же пост, точно так же одевался и произносил в точности те же слова. Превосходный слуга этот Николас, ему нет равных в искусстве приправлять салаты, готовить содовую с лимоном, как-то по-особенному смешивать холодный грог и пунш, а главное, он — непревзойденный знаток сыров. Если старику хоть в малой мере свойственно тщеславие, то гордится он именно этим своим талантом; и если вообще возможно хоть как-то поколебать его нерушимое спокойствие, то, вероятно, лишь одним-единственным способом: усомнившись в его суждении по этому важнейшему предмету.

Впрочем, нам незачем говорить вам все это, ибо если у вас есть хоть малая толика наблюдательности, взгляните на его непроницаемое, отмеченное житейской мудростью лицо, на безупречный белый шейный платок, который добрых двадцать лет завязывается все одним и тем же неизменным узлом и сливается с мелкими складочками жабо, на всю эту невозмутимую фигуру, затянутую в черный, без пятнышка, без единой пылинки фрак, — и один взгляд даст вам более полное представление об этом человеке, чем целая страница наших бледных описаний.

Сейчас Николас несколько выбит из колеи; отсюда он не видит Кухни, к чему привык в старом здании парламента; там окошко соединяло его стеклянную клетку с помещением ресторана, и на пользу и в назидание самым молодым из своих собеседников он, бывало, часами простаивал у окошка, с явным наслаждением отвечая на почтительные расспросы о Шеридане, Персивале и Кэстльри и еще бог весть о ком и неукоснительно именуя каждого члена палаты общин «мистер такой-то».

Как все люди его возраста и положения, Николас убежден, что все на свете приходит в упадок. Он редко высказывает вслух свои политические взгляды, но перед тем, как был принят билль о Реформе, нам удалось удостовериться, что Николас — непоколебимый ее сторонник. Каково же было наше изумление, когда, вскоре после первого заседания пореформенного парламента, Николас вдруг оказался ярым, закоренелым тори! Это было очень странно: иные люди меняют свои убеждения потому, что нужда заставляет, другие — из соображений выгоды, третьи — по вдохновенью; но чтобы Николас мог в чем-то перемениться — этого мы никак не ожидали, это казалось нам просто невозможным. И уже совершенно непостижимо было, почему он столь решительно высказывается против статьи, увеличивающей число депутатов в парламент от столицы.

Наконец, мы раскрыли секрет: депутаты столицы всегда обедают дома. Негодяи! К тому же, Ирландии предоставлены дополнительные мандаты, а это еще хуже, это уже прямое нарушение конституции. Помилуйте, сэр, да ведь ирландский депутат, когда приходит обедать, съедает столько, что троим англичанам впору. А вина не спросит; выпьет полгаллона пива, а потом отправляется к себе в Манчестер-билдинг или на Милбэнк-стрит и уже там пьет виски с содовой. А к чему это ведет? Да ведь такой клиент для ресторана — разоренье, сэр, чистое разоренье!

Чудак он, этот Николас, и без него, как без палаты общин, просто нельзя представить себе парламент. Удивительно, как это он покинул старое здание; наутро после пожара мы уже готовы были найти в газетах волнующее известие о некоем почтенном старом джентльмене в черном, который показался в окне верхнего этажа на фоне бушующего пламени и во всеуслышание объявил о своем твердом намерении погибнуть в этих стенах. Должно быть, его вывели оттуда силой. Так или иначе, он вышел оттуда — и вот он перед вами и ничуть не переменился, точно его с минувшей сессии держали для сохранности в картонке. Каждый вечер он на своем посту, точь-в-точь такой, как мы его описали; и так как замечательные люди встречаются редко, а верные слуги и того реже, пожелаем ему оставаться здесь еще долгие годы!

Теперь, когда мы уселись в Кухне и с должным вниманием оглядели огромный очаг и вертел в одном ее конце, столик, где перетирают стаканы и моют кувшины, в другом конце стенные часы над окном, из которого видна церковь св. Маргариты, простые сосновые столы и восковые свечи, камчатные скатерти и ничем не покрытый пол, серебро и фарфор на столах, рашпер на огне и еще кое-какие достопримечательности, — позвольте указать вам на двоих или троих из присутствующих здесь, наиболее достойных упоминания, кто — по своему положению, кто — благодаря своим странностям.

Половина первого, а голосование ожидается только часа через два, и потому некоторым депутатам больше правится проводить время здесь, чем исполнять свой общественный долг или дремать в одной из боковых галерей. Вон тот на редкость неуклюжий и нескладный мужчина в пожелтевшем от старости белом цилиндре и в чересчур длинных черных штанах, наполовину закрывающих голенища сапог, который прислонился к экрану перед огнем и, видимо, сам себя тешит иллюзией, будто он погружен в раздумье, — это прекрасный образец члена палаты общин, олицетворяющего собою мудрость всех своих избирателей. Обратите внимание на его парик — темный, но какого-то неопределенного цвета: то ли он был некогда коричневым, но от долгого употребления почернел, то ли был черным, но по той же причине приобрел ржаво-бурый оттенок; заметьте, как подчеркивают умный вид этого мыслителя огромные, точно шоры, очки. Кроме шуток, признайтесь, доводилось ли вам когда-нибудь видеть столь законченное выражение полной и безнадежной тупости, фигуру столь несуразную и нелепую? Он — не оратор, но уж когда обращается с речью к парламенту, действие его речи неотразимо!

Маленький остроносый человечек, который только что с ним раскланялся, — член парламента, бывший олдермен и притом своего рода пожарный-любитель. Он и знаменитая пожарная собака — оба весьма энергично действовали во время пожара, охватившего парламент, оба носились по лестницам вверх и вниз, то вбегали в горящее здание, то выбегали наружу, путались у всех под ногами, всем мешали, в глубокой уверенности, что делают полезное дело, и яростно лаяли. Потом пожарная машина уехала, а с нею и собака мирно возвратилась в свою конуру, джентльмен же еще несколько недель не переставал шуметь и сделался положительно несносен. Но поскольку нового пожара в парламенте не случилось и, следовательно, больше не было поводов писать в газеты о том, как он, спасая картины, вырезал их из рам и совершал другие патриотические подвиги, он постепенно вернулся в обычное состояние безмятежного покоя.

Девица в черном — не та, которую новоиспеченный баронет только что потрепал по щечке, а вторая, что пониже ростом, — это Джейн, здешняя Геба. Джейн в своем роде столь же примечательная особа, как и Николас. Характерная черта ее — глубокое презрение к большинству посетителей; главное се качество — любовь к поклонению; вы тотчас убедитесь в этом, заметив, с каким восторгом прислушивается она к тому, что бормочет ей на ушко молодой депутат (язык его почему-то ворочается с трудом), и как игриво тычет она вилкой в руку, которая удерживает ее за талию.

У Джейн острый язычок, она всякого сумеет отбрить и так бойко сыплет шуточками направо и налево, что сторонний человек только диву дается. Порой она подшучивает и над Николасом, однако относится к нему с большим почтением; а Николас невозмутимо принимает ее шутки, смотрит сквозь пальцы, если она порою вздумает порезвиться в коридоре (эти идиллические забавы единственное развлечение Джейн, и притом вполне невинное), и такая снисходительность — еще одна любопытная черточка в его характере.

Два посетителя за столиком в дальнем углу — здешние завсегдатаи, они обедают у Беллами уже долгие годы; один из них не раз пировал в этих стенах вместе с самыми славными представителями славной поры; потом он перешел в палату лордов; почти все его собутыльники уже разделили судьбу бедного Йорика, и теперь он бывает у Беллами не так уж часто.

Если он и впрямь сейчас ужинает, то что же он ел на обед?! Вот исчезает второй солидный бифштекс, — один он уже уплел ровно за четыре с половиной минуты по часам, что висят над окном. Да это настоящий Фальстаф! Посмотрите, как он пожирает глазами кусок стилтонского сыра, развязывая салфетку, предохранявшую его костюм от соуса! Как смакует черное пиво, принесенное нарочно для него в оловянной кружке! Прислушайтесь к этому сиплому, низкому голосу, приглушенному и осевшему под грузом плотных обедов и обильных возлияний, и скажите сами, случалось ли вам видеть другого такого чревоугодника? Уж не он ли был тем приятелем Шеридана по парламентским пирушкам, который, отправляясь с ним домой в наемной карете, вызвался править лошадьми и, ненароком опрокинув экипаж, вывалил седоков в канаву?

Полная противоположность ему во всех отношениях — сидящий за тем же столиком тощий старик со скрипучим, пронзительным голосом, поднимающимся на проклятьях до визгливого кудахтанья, — а проклятиями, призываемыми на собственную голову и на головы всех окружающих, он начинает каждую фразу. «Капитан», как его называют, старинный посетитель «Кухни Беллами»; у него вошло в привычку засиживаться здесь, когда прения в палате давно уже окончены (смертный грех в глазах Джейн); и он насквозь пропитан алкоголем — не человек, а ходячая бутылка.

Старому пэру — вернее сказать, просто старику, ибо пэром-то он стал не так давно, — принесли огромный бокал горячего пунша; и его сосед по столу тоже пьет, и бранится, и курит, и снова пьет и бранится. Поминутно входят все новые депутаты, чтобы сообщить, что министр финансов уже заканчивает свою речь, и наспех опрокинуть стаканчик грога, который должен подкрепить их силы во время голосования; те, кто заказал ужин, отменяют заказ и готовятся идти вниз, как вдруг в коридоре раздается неистовый звон колокольчика и крик «загонщиков»: «Го-ло-со-вать!» Повторения не требуется: депутаты наперегонки бросаются к дверям. Кухня мгновенно пустеет; шум быстро стихает; в последний раз скрипнула последняя ступенька — и вы остаетесь с глазу на глаз с левиафаном, поглощающим новый бифштекс.