Онлайн чтение книги Казачка
XI

Плац опустел; последняя пара всадников, замыкавших нестройную колонну, скрылась за углом дощатого поповского забора, а бородачи все еще топтались у бассейна и угрюмо бурчали что-то.

Вот и пришли «избавители». Вот и дождались. Встретили их с хлебом-солью, с иконами. А радости — никакой. Думали, что это фронт пришел. Оказывается, нет: отдельная часть, группа войск Ситникова, как сказал сотник Гордеев. А фронт все еще где-то там, за железнодорожной линией, занятой красными.

Сотник много болтал, но ни словом не обмолвился о том, что надо в хуторе восстановить порядок, выбрать атамана. А когда Абанкин сказал об этом, сотник ответил, что административными делами будут заниматься другие, а их задача, как он выразился, — боевая: пощипать тылы у красных и призвать к оружию казаков, отсиживающихся дома. Некогда им, видите ли, заниматься административными делами! Но хорошо хоть и то, что ревкомы прогнали. И за это спасибо. Только, должно быть, «избавители» и сами не чувствовали, что пришли сюда надолго, навсегда, хотя сотник и уверял, что через каких-нибудь две-три недели красным «аминь» будет.

Два дня в хуторе было спокойно. Два дня оставшиеся люди — а осталось их в хуторе, как от пожара травы, — слонялись по улицам, будто и заботы у них никакой не было. А время наступало страдное: уже пора бы выезжать на жнитво, на ячмень. Да и пшеница, славная в этом году, наливная, уже поспела. Но никто в поле не выезжал. Все чего-то ждали. Даже Абанкин — и тот сидел дома, никуда не торопился. А уж ему-то было куда поторопиться: обществом насеяли ему пшеницы! Он, конечно, считал эту пшеницу своей, раз она на его земле, на его вечном участке. И этого никто теперь не оспаривал.

Настал день третий. И вдруг под вечер бородачи заметались: прошел слух, что ревкомы вот-вот вернутся, что ситниковскую группу войск, которая собиралась пощипать тылы у красных, самое под хутором Кузькиным пощипали, и здо́рово. Это Преображенский сводный отряд партизан, состоявший из преображенских казаков и крестьян Семеновской, Мачошанской и других волостей, и Орденский полк дивизии Киквидзе, полк, который привел якобы сам Киквидзе, двадцатичетырехлетний суровый грузин, о беспримерной отваге которого ходили сказки даже среди белых.

В этот день, под вечер, через хутор прогремел военный обоз по дороге на станицу. На бричках и двуколках лежали раненые, обвязанные черными от пыли бинтами, тряпками, полотенцами. Обоз в хуторе не задержался, а всадники сопровождавшей его команды на минуту рассыпались по обитаемым дворам — попить молока. От них-то в хуторе и стало обо всем известно.

К Артему Фирсову заглянул его дальний родственник, начальник команды подхорунжий Касаткин, справный угрюмый казак с хутора Березовского. Не присаживаясь к столу, он вылакал через край полведерный неснятой горшок молока.

— Спаси Христос!.. Уезжайте! Уезжайте, сват, пока можно, — советовал он, на ходу облизывая и обсасывая слипшиеся, в сливках, усы. — От души говорю. Пока можно. Не ныне-завтра красные опять отрежут вас, и хлеб-соль, как ты рассказываешь, вам ревкомы припомнят. Пока-то их опять!..

— Об этом ты мне, сват, не толкуй: звестное дело! — и Фирсов махнул культяпкой. — Тут и без того — к черту на кулички… Скажи лучше, как перескочить линию. Где? Можно ли на переезд, на станцию?

— Еще додумался! А кто там, на станции теперь? В чьих она руках? То-то! Разъезд Солоново знаешь? Между Филоновом и Панфиловом. Мы там будем переправляться, напрямую. И вам советую. С версту не доезжая.

Проводил Фирсов подхорунжего, которого на улице уже поджидали его подчиненные, и, вымахивая косые сажени, зашагал к Абанкиным.

Петр Васильевич был дома, во дворе. Мрачный, туча тучей. Закладывал в беговые дрожки косматого иноходца. Тот, не желая заходить в оглобли — куда-де в ночь вздумал меня гнать! — вертелся, крутил хвостом. Петр Васильевич, злобно рыча, дергал его за повод, носком юфтевого сапога поддавал ему под брюхо. Фирсов глянул, как его кум, обычно степенный, драконил лошадь, и подумал: «Спешит… Не от добра человек из себя выходит. Стало быть, наслышан…»

— Что ж ты дрожки цепляешь? Что ж на них положишь? — сказал Фирсов, считая, что кум собирается на этих дрожках отступать.

Петр Васильевич обломал иноходца, который в конце концов покорно перешагнул оглоблю, и, все еще рыча на него, заправлял дугу.

— А я, знычт, в аккурат, ничего и класть на них не буду, — сказал он тем же тоном, каким разговаривал с иноходцем.

— Как так не буду? К теще едешь? Ты куда это?..

— Пока в станицу.

— В стани-ицу? — удивленно переспросил Фирсов. — Кгм! Нашел время! А про новости-то аль не знаешь?

Петр Васильевич, нагнувшись, завязывал с преувеличенной сосредоточенностью супонь; заговорил, не глядя на кума:

— Как не знать! Такую приятность да не знать! Ты-то готовишься?.. Мне прежде в станицу надо смотаться. Дело есть. Неотложное. Прослыхал, будто Свистунов, есаул, сейчас там. А мне посоветоваться с ним надо. До зарезу надо! Тут ведь недолго. Через час какой, два, самое многое буду дома. Тогда уж, знычт… Бабка меня снарядит, не задержу. Вместе уж… страдать-то.

Фирсов понял, что кум что-то не договаривает, что-то от него скрывает. Ну что ж. Дело его. Он в душеприказчики к нему не лезет. А что скрывает — так это же очевидно. К Свистунову ведь и мимоездом можно завернуть, если тот действительно в станице. Но выспрашивать и допытываться Фирсов не стал. Не к чему.

Петр Васильевич окончил запряжку и, выводя со двора лошадь, добавил:

— Соберемся на плацу и гужом, знычт, тронемся. Удобнее… гужом-то, вместе, а? Оповестить бы стариков. Нет у нас начальства…

— Этто можно, не трудно, — согласился Фирсов.

Абанкин покатил, оставив ворота открытыми, а Фирсов крикнул ему, чтобы он не слишком-то там загостевывался, и пошел домой, готовиться в далекую нечаянную дорогу, — бог знает какой она будет.

Из хутора Петр Васильевич и в самом деле выехал по станичному шляху. Было уже довольно темно. Солнце скрылось хоть и только что, но небо было затянуто мглою, и сумерки сгустились быстро. Одинокая звезда — вечерняя зарница — просвечивала чуть-чуть, как сквозь решето, мигала прямо перед глазами у Петра Васильевича.

В версте от хутора, там, где шлях спускался под изволок и где начинались бахчи, Петр Васильевич оглянулся назад и круто, под прямым углом свернул со шляха. Он свернул по меже на бахчи. Миновал их. Минут десять гнал иноходца целиной, по толоке, по обширному пастбищному участку и выехал к Мамаеву кургану. Вечерняя зарница теперь смотрела ему уже не в лицо, а в затылок. Отсюда, от кургана, ровной, легкой полевой дорожкой, подстегивая иноходца кнутом, он помчался к своему участку…

В хутор Абанкин вернулся тем же кружным путем, часа через два, как и говорил Фирсову.

Вставал припозднившийся, ущербный месяц. Вставал будто нарочно для того, чтобы хоть немного осветить дорогу, послужить тем, у кого во дворах уже томились запряженные в фургоны и повозки кони. Месяц был еще за чертою, а зарево его занялось уже заметно. А еще заметней было другое непонятного происхождения зарево — в той стороне, где лежал вечный абанкинский участок. Сперва там, у края земли появилась лиловая полоса, неровная, с перерывами. Потом она слилась, быстро расширилась вверх по небу и в стороны, и вскоре багрянцем окрасила чуть ли не полнеба.

Когда Петр Васильевич подъехал к плацу, сменив дрожки на пароконный фургон и сменив иноходца, который был прицеплен теперь к задку фургона, у церковной ограды чернели подводы. Смутно маячили сидевшие на возах хуторяне, переговаривались о чем-то, с недоумением посматривая на огромное зарево пожарища. Зарево это казалось подозрительно близким, но хуторянам уже было не до того: их мысли и чувства были заняты другим.

— Все, знычт? — громко спросил Петр Васильевич, придержав лошадей.

Сидевшие на возах загалдели, и по голосам Абанкин узнал бородатого зубоскала Бережнова, сладкоголосого ктитора, Артема Фирсова, бывшего атамана…

— Переклички еще не делали!

— Список-то кто же?.. Забрали писаря.

— Нашли время, звестно! Шутки вам!

— Кума Самсона, кажись, нет.

— Не бреши, кум, вот я!

— Морозова нет. Андрея Иваныча.

— Как так нет! Собрался он. Видел я его.

Замолчали, ожидая, не отзовется ли Андрей Иванович, как и кум Самсон. Но он не отозвался.

— Еще кого нет?.. Все, знычт. Ну что ж, старики, тронемся? С богом! — и Абанкин шевельнул вожжами, поворачивая лошадей на дорогу.

— Крикнуть бы ему, Милушке, — подал кто-то совет. — Нехорошо так-то…

— С богом, знычт! — упрямо повторил Абанкин, будто и не слышал. Хлестнул лошадей кнутом, и новый фургон его зарокотал и зазвенел, первым выкатываясь на дорогу.

А старик Морозов действительно собрался отступать. Что же он, от людей отсевок? Чем он хуже других? Но в последнюю минуту случилось непредвиденное.

Только что он раскрыл пропитанные дегтем ворота и и подошел к задремавшему в упряжке мерину, чтобы вывести его за ворота и ехать на плац, Трезор, крутившийся под ногами, вдруг зарычал и метнулся в глубь двора, к гумну, выходившему на зады. Андрей Иванович насторожился. Кобель несколько раз гавкнул и притих. Потом как-то виновато заскулил и начал радостно повизгивать. Тут же на гумне фыркнула лошадь.

«Хм! Что такое?» — Старик вышел на середину двора, присмотрелся. В узком проезде между катухами лежала густая тень — месяц только-только еще высовывался оплывшим боком из-за крыши. Никакой лошади старик не увидел, а человек, скрипнув воротцами, шел к нему. Он шел беззвучно, быстрыми легкими шагами. Подле него вертелся, подпрыгивая, кобель. В тени катухов человек приостановился и, постояв минуту, вышел на свет, к колодцу.

У старика удивленно и радостно вырвалось:

— Служивый! Ты как это?..

— Не кричи, батя, не кричи, — сказал Пашка вполголоса. За плечами у него — винтовка, на боку — шашка. Подойдя к подводе, он скользнул по ней взглядом и опасливо уставился через раскрытые ворота в улицу. — Что, отступать, что ли, батя, снарядился? — спросил он и, не дожидаясь ответа, зашагал к воротам, быстро закрыл их. И калитку запер.

— Ми-илушка, да как же я?.. — застонал Андрей Иванович. — Фирсов-то уже проехал.

— Пускай едет. Тебе-то что? А ты распрягай, — строго сказал Пашка, возвращаясь к возу. Снял винтовку, положил ее на повозку и, доставая из кармана кисет, устало прислонился к повозке. — Н-да, дела… Обо мне пока — ни слова. Никому. В хуторе показываться пока не буду. И строевого не выводи, пускай в катухе посидит.

Обескураженный Андрей Иванович стоял возле продолжавшего дремать мерина и не знал, что ему делать. Никак не ожидал он такого поворота. Где-то в дальней улице, кажется в Хомутовке, приглушенно зарокотали колеса, кованые, фургонные, и стройный рокот их, становясь все более звучным, приближался к центру хутора. «Должно, Абанкин», — промелькнуло в сознании Андрея Ивановича, и он, невольно прислушиваясь к музыке колес, тяжело вздохнул.

— Ну, что вздыхаешь, что вздыхаешь? — Пашка обозлился. — Куда тебя понесет, что ты все равняешься с Фирсовым да Абанкиным! Ты знаешь, что они… как они, эти кадеты!.. Бандиты! При мне Поцелуев трех стариков запорол. Ей-бо! На Протопоповом хуторе. Один вроде бы отдышался — на нашего деда Андриянова похож, а два так и лежали как мертвецы, — уехали мы. А в Рубежинском женщину пристрелил, учительницу. Вывел ее среди дня на кладбище и — в затылок. Ну чистый бандит! Злует на меня, рвет и мечет. Да чтобы я служил у них?!

Высекая огонь, Пашка в сердцах ударил кресалом, но попал не по кремню, а по пальцу. Шепотом выругался, ударил еще раз и — снова невпопад: обил золу.

— Тьфу, черт! — и сунул кресало в карман. — И ведь опять он, этот бандит, уцелел. А уж как нас чесанули! Под Кузькином. Одними пленными человек, пожалуй, сто забрали. Ежели не больше. Бывший наш зятек, Трофим Абанкин, в плен угодил. Писарь тоже. А Лычкин, бедняк, накрылся: всё, убили. Меня тоже за малым…

На гумне скучливо заржал конь. Пашка, не договорив, оттолкнулся от воза:

— Ладно, батя, потом расскажу. Зовет уже… слышишь? Поопасался его сразу вести. — И, уходя, повернувшись лицом к зловещему зареву, спросил: — А что это горит там? Давно. И хуторов в той стороне нет близко, а горит…

— Не знаю, милушка. Сам дивуюсь. Как бы уж не хлебец наш. Трава-то еще не может так гореть.

Винтовка Пашкина лежала на повозке поверх клади; Андрей Иванович стянул ее и отнес в темный угол, к амбару. Вдруг забежит кто-нибудь. Ведь знают же, что он приготовился отступать. У него было двойственное чувство. И хотелось, чтобы кто-нибудь забежал (так уж и не вспомнят про него!), и в то же время боялся этого: что будет говорить тогда, как оправдываться?

Бестолково суетясь вокруг подводы и все еще не решаясь распрячь ее, он услыхал: в центре хутора, на плацу, поднялся, дробно раздавшись по всем улицам и переулкам, говор колес и, делаясь все более слитным, постепенно утихая, стал удаляться в конец хутора.

«Уехали!.. Уехали!.. — догадался Андрей Иванович. — И не забежал никто! Не вспомнили!» — Ему стало очень обидно.