Онлайн чтение книги "Казарменные баллады" и "Семь морей" (книги стихов)
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ И РУССКАЯ ПОЭЗИЯ ХХ ВЕКА

1.

Если вспомнить наивное замечание М. Горького, что те из писателей, кто видел в жизни много — становятся как правило реалистами, а те кто видел мало, делаются романтиками, то именно биография Редьярда Киплинга опровергает это детское рассуждение. Писатель, столько повидавший и оставшийся романтиком по самой своей глубинной сути, в детскую формулировку «буревестника» никак не вмещается! Что касается биографии «внешней» — она у Киплинга проста и ясна… Почти, кажется, бессобытийна… Если вообще такое возможно сказать о журналисте, как штатском, так и особенно, военном! Эта профессия была, всё же не только первым по времени, но в некоторой степени и главным занятием великого британского поэта и прозаика.

Учтём, что основой всего, написанного этим романтиком, была ничуть не романтическая записная книжка журналиста, и всё, что написано им и в прозе и в стихах, всё многотомное собрание его сочинений, выросшее из этих записных книжек, не содержит в себе ни строчки выдуманной за столом… В этом смысле Киплинг — абсолютный реалист.

В сатирической балладе «Головоломка мастерства» Киплинг изображает кабинетных «творцов» викторианской эпохи, с которой у него были, кстати, такие же противоречия, какие полувеком позднее Андрей Синявский охарактеризовал как «стилистические расхождения» его, писателя, с советской властью, — имея в виду самые глубокие, первоосновные противорчия.

…Вот зелёный с золотом письменный стол

Первый солнечный луч озарил,

И сыны Адама водят пером,

По глине своих же могил.

Чернил не жалея, сидят они

С рассвета и до рассвета,

А дьявол шепчет, в листках шелестя"

Мило, только искусство ли это?

В этой балладе дьявол — одна из масок автора. А в другой, тоже сатирической, балладе «В эпоху неолита» поэт (уже в маске «идола-предка») говорит:

Вот вам истина веков, знавших лишь лосиный рёв,

Там, где в наши дни — Парижа рёв и смех:

Да, путей в искусстве есть семь

и десять раз по шесть,

И любой из них для песни — лучше всех!

Но тут речь идёт не только о противостоянии канонам, установленным в искусстве «приличным» викторианским обществом, принимавшим равно с одобрительной улыбкой всякую «пристойную литературу», хоть лорда Теннисона, хоть Томаса Харди, но только не Киплинга. Тут говорится о противостоянии автора всей тогдашней литературной общественности, скандально вставшей на дыбы, при неожиданном, взрывном появлении в английской словесности этого, по газетным отзывам, «литературного хулигана из Индии»…

К тому же пришпилить его, на коллекционерский манер, к листу того или иного направления или «течения» оказалось невозможно: ну не умещался он в тогдашнее общепринятое литературное пространство…. [1] Впрочем, ни одно крупное явление в литературе любых времён никогда не укладывалось в те рамки направлений, течений, школ, которые были по сути дела высосаны из пальца как литературоведами, стремившимися систематизировать всё. что систематизации не поддаётся, так и самими писателями и поэтами, стремившимися нередко сочинить манифест пошумнее и поярче. Вот примеры этого явления хотя бы из русской поэзии. Полностью в рамки «символизма» укладываются Бальмонт, Белый, Брюсов… Но не Блок. Футуристами оказываются хоть В. Хлебников, хоть Б. Лившиц, но не Маяковский… Насчёт акмеистов — вспомним утверждение А. Блока: «Никакого акмеизма нет. Есть поэт Мандельштам» И хотя в данном случае мы можем указать на то, что Блок не заметил поэта Ахматову, возможно, из-за её молодости, а Гумилёва намеренно по личной неприязни между двумя поэтами, но в отношении того, что акмеизма как единого стиля нет, видимо, приходится с Блоком согласиться: ну и верно, что может быть общего между тремя большими поэтами, причислявшими себя к акмеизму? В чём сходство их между собой? Сходства и следа нет! (Тогда как в рамки гумилёвского манифеста или мандельштамовской статьи о том, что это за «направление», вполне спокойно уложатся к примеру М. Зенкевич и Вс. Рождественский.)

Вот так же обстоит и с причислением Редьярда Киплинга к любому из литературных течений его времени… Не влазит он даже в упомянутые два, самых просторных из прокрустовых лож классификации! И не влазит просто потому, что он — великий поэт и один из самых значительных прозаиков в английской литературе рубежа веков. С тех времён, как Дж. Байрон заставил говорить о себе всю Англию, ни один поэт не приобрёл за такой короткий срок такой широкой и скандальной славы…

Но дело было далеко не только в скандальности молодого поэта:

«С приходом Киплинга в английской литературе впервые мощно зазвучал голос человека, живущего в Индии и ощущающего всеми пятью чувствами её особенные краски и звуки…… человека, изображающего жизнь современной Индии со всеми её противоречиями со сложным переплетением интересов различных наций и социальных слоёв, страны, где Восток и Запад (в лице колониального английского общества) столкнулись лицом к лицу» [2]

"В 13 лет я боготворил Киплинга, в 17 — ненавидел, в 20 — восхищался им, в 25 — презирал, а теперь снова нахожусь под его влиянием и не в силах освободиться от его чар". Так писал Джордж Орвелл в некрологе на смерть Редьярда Киплинга.

Отчасти такие крутые повороты в отношении к поэту объясняются его выходящей за всякие нормы» многогранностью. Не случайно именно это свойство Киплинга отметил в своей речи «Неувядающий гений Редьярда Киплинга» в 1958 году Т. С. Элиот: «…чтоб написать истинный портрет этого человека, описать его творчество, нужно рассмотреть очень разные грани его творчества и только за их пределами осознать единство»

2.

«Без Киплинга вся русская поэзия ХХ в. (разве что кроме самого его начала) была бы совсем другой»

Александр Галич.

Герберт Уэллс, вспоминая свои студенческие годы, писал о Киплинге: «этот колдун, открыл нам мир всяческих механизмов и самых разных, совсем не поэтичных вещей, мир инженеров и сержантов… Он превратил профессиональные жаргоны в поэтическую речь /……/ Киплинг с мальчишеским энтузиазмом что-то темпераментно кричал, он радовался людской силе, упивался красками и запахами огромной Империи. Он завоевал нас, вколотил в головы звонкие и нестираемые строки, особенным образом расцветил наш простой бытовой язык, и заставил многих подражать себе."

Так обстояло дело со взбаламучены морем английской поэзии на рубеже веков. А уж что касается поэзии русской, то влияние Киплинга на неё оказалось несравненно более грандиозным, чем даже на его родную, английскую.

Не надо и пристально вглядываться, чтобы увидеть, что с времён Байрона ни один иностранный поэт так сильно не повлиял на русскую поэзию, как Киплинг [3]. Для того, чтобы доказать правдивость этого широковещательного заявления, я вкратце напомню тут о тех русских поэтах, которые без Киплинга были бы совсем иными или вообще бы могли не состояться. Итак, долго не думая, просто хронологически:

Гумилёв. Ну, первый же пример, хотя бы «Капитаны», с их наивным, но, в общем то, прямо идущим от Киплинга сгущённым романтизмом, — и прежде всего преклонение перед сильными характерами:

…Те, кому не страшны ураганы.

Кто изведал мальстремы и мель,

Чья не пылью изодранных хартий.

Солью моря пропитана грудь,

Кто иглой на изодранной карте

Отмечает свой дерзостный путь…

И взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминает покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт…

И виноваты не поэты, а бег времени, что стихи такого рода все дальше и бесповоротнее, хотя вполне законно, переходят в разряд поэзии для детей; возможно это происходит по причине их картонности, видной взрослым очень явственно на фоне живого стиха самого Киплинга.

Николай Тихонов. Самое известное из его стихотворений «Баллада о гвоздях» с её несколько абстрактными моряками отличается от киплинговских баллад именно этой самой абстрактностью, произошедшей оттого, что Киплинг своих героев брал из наблюдений над жизнью, а Тихонов — из книг Киплинга и Стивенсона, но интонация иных строк и даже отрывистый его синтаксис, от киплинговских мало отличимы:

Спокойно трубку докурил до конца.

Спокойно улыбку стёр с лица:

«Команда во фрунт, офицеры вперёд!»

Сухими шагами командир идёт.

И снова равняются в полный рост:

«Якорь наверх! Курс — Ост. (и т. д.)

Далее: «Баллада об отпускном солдате» или «Баллада о синем пакете» (в обеих балладах стержень — свершение невозможного, и во втором случае — даже более того: свершение, ставшее и вовсе бесполезным!).

Вообще-то Киплинг, если всмотреться, виден даже в первой, незрелой тихоновской книге «Жизнь под звёздами:

Последний, красный луч заката

Я помню до сих пор:

Мы бились, как во времена Мюрата

Рубя в упор…(1916 г.)

Затем две книги «Орда» и «Брага». Обе полностью написаны под влиянием Киплинга. Зачин первого же, «программного», стихотворения в «Орде» уже говорит недвусмысленно о происхождении всей книги:

Праздничный, весёлый, бесноватый,

С марсианской жаждою творить,

Вижу я, что небо не богато,

Но про землю стоит говорить!

Обратим внимание на тихоновскую поэтику, хотя бы только на строение фразы в строфе, или на роль ритмических пауз, создающих в звучании стиха напряжение суровой и жёсткой интонации:

Пулемёт задыхался, хрипел, бил.

С флангов летел трезвон.

Одиннадцать раз в атаку ходил

Отчаянный батальон.

(«Баллада об отпускном солдате»)

Кажется, если поместить это стихотворение среди «Казарменных баллад» то немало читателей не заметит, что тут затесались вовсе не киплинговские стихи. Причём, не только в балладах, но и в лирике Тихонова нередки строки напоминающие Киплинга:

Люди легли, как к саням собаки,

В плотно захлёстнутые гужи.

Если ты любишь землю во мраке

Больше чем звёзды — встань и скажи.

(«Ещё в небе предутреннем и горбатом…»)

Или из более поздних стихов:

.. Мы жизнь покупаем не на фунты,

И не в пилюлях аптечных:

Кто, не борясь и не состязаясь,

Одну лишь робость усвоил,

Тот не игрок, а досадный заяц:

Загнать его дело пустое!

Когда же за нами в лесу густом

Спускают собак в погоню,

Мы тоже кусаться умеем, притом

Кусаться с оттенком иронии…

(«Листопад».)[4]

Далее; Ирина Одоевцева, которая балладную интонацию да впрочем и сам жанр баллады от Киплинга получила. А к тому же ещё, (чем она и отличается резко от Гумилёва), есть у неё совершенно киплинговское стремление говорить о повседневности, хотя и придавая ей иногда романтический колорит, (как в «Молли Грей», стилизованной под английские фантастические баллады), но чаще — это всё же интонации бытовые, происшедшие прямо из «Казарменных баллад»: как, например, в «Балладе об извозчике»:

Небесной дорогой голубой

Идёт извозчик. И лошадь ведёт за собой.

Подходят они к райским дверям:

«Апостол Пётр, отворите нам!»

Раздался голос святого Петра:

«А много вы сделали в жизни добра?»

«Мы возили комиссара в комиссариат,

Каждый день туда и назад…»

Невольно вспоминается аналогичная сцена у тех же Райских Врат из «Томлинсона» Киплинга:

Вот и Пётр Святой стоит у ворот со связкою ключей.

«А ну-ка на ноги встань, Томлинсон,

будь откровенен со мной:

Что доброе сделал ты для людей

в юдоли твоей земной?»

Тихонов и Одоевцева — именно с этих двух поэтов вообще началось бытование «киплинговской» баллады в России, но вот Одоевцева, в отличие от Тихонова, английский язык знала хорошо, и по её собственным словам «Киплинга читала с раннего детства». Более того, (как рассказывала она автору этих строк) именно она, Ирина Одоевцева и натолкнула свою подругу, Аду Оношкович-Яцыну, на идею переводить стихи Киплинга. с чего всё и «пошло есть»…

А вот ещё Эдуард Багрицкий (тоже знавший английский и немало переводивший стихов с него):

Так бейся по жилам. кидайся в края

Бездомная молодость, ярость моя,

Чтоб звёздами брызнула кровь человечья.

Чтоб выстрелом рваться вселенной навстречу….

(«Контрабандисты»):

Или:

«На плацу открытом

С четырёх сторон

Бубном и копытом

Дрогнул эскадрон…

…………………………

Степь заместо простыни

Натянули — раз!

Саблями острыми

Побреют нас…

(Разговор с комсомольцем Дементьевым)

Вл. Луговской:

Итак, начинается песня о ветре.

О ветре. обутом в солдатские гетры,

О гетрах, идущих дорогой войны,

О войнах, которым стихи не нужны,

Идёт эта песня, ногам помогая….

(«Песня о ветре».)

М. Голодный. Баллада-монолог «Верка Вольная»:

.

«…Куртка жёлтая бараньей кожи,

Парабеллум за кушаком,

В подворотню бросался прохожий.

Увидав меня за углом…

………………………………

Гоцай, мама, орёл или решка,

Умирать, побеждать — всё к чертям!

Вся страна, как в стогу головешка,

Жизнь пошла по железным путям…

Павел Антокольский:

Не тьма надо тьмой подымалась,

не время над временем стлалось,

Из мрака рождённое тельце несли пеленать в паруса…

(«На рожденье младенца»)

или его же «Баллада о парне из дивизии «Великая Германия»:

Парня выбрали по росту среди самых низколобых,

На ночь заперли в казарму, сны проверили в мозгу»…

или такие строки:

Макбет по вереску мчится. Конь взлетает на воздух,

Мокрые пряди волос лезут в больные глаза,

Ведьмы гадают о царствах. Ямб диалогов громоздок.

Шест с головой короля торчит. разодрав небеса…

(«Эдмунд Кин»)

Константин Симонов, (тоже, как и Киплинг, военный журналист) и вовсе не знавший ни одного иностранного языка, но — буквальный подражатель Киплинга начиная с самых ранних собственных стихов:

«Никак не можем мы смириться с тем.

что люди умирают не в постели,

что гибнут вдруг, не дописав поэм,

Не долечив. Не долетев до цели,

Как будто можно, кончив все дела…»

«Всю жизнь любил он рисовать войну»,

Сразу видно и откуда пошли такие баллады, как его же «Рассказ о спрятанном оружии». Тут сюжет взят у Р. Л. Стивенсона из его знаменитого «Верескового мёда» в переводе С. Маршака), а построение стиха и вся интонация киплинговская. Ну, и почти все стихи из книги «С тобой и без тебя», где так наз «лирический герой» вышел из Киплинга, едва успев кое-как переодеться в форму советского офицера. Или, наконец, баллада «Сын артиллериста» с её рефреном:

«Держись мой мальчик: на свете

Два раза не умирать,

Ничто нас в жизни не может

Вышибить из седла!»

Такая уж поговорка у майора была…

Ну, а если обратиться к стихам более второстепенных поэтов? Вот, к примеру, Ярослав Смеляков. Довольно вспомнить хотя бы одно его, вероятно, самое популярное в шестидесятых годах ХХ века, стихотворение:

Если я заболею, к врачам обращаться не стану

Обращаюсь к друзьям (не сочтите. что это в бреду):

Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом.

В изголовье поставьте ночную звезду.

Я ходил напролом, я не слыл недотрогой… И.т. д

А вот — другое поколение: приведу тут полностью стихотворение из первой книжки стихов фронтового врача, двадцатипятилетного Семёна Ботвинника, изданной в 1947 году:, и, понятно, разруганной в дым советской критикой:

Чугунные цепи скрипят на мосту.

Последний гудок замирает в порту.

Уходит река в темноту…

Но ты побывай на свету и во мгле.

Шинель поноси, походи по земле.

В огне обгори. И тогда

Услышишь, к а к цепи скрипят на мосту,

Как долго гудок замирает в порту.

Как плещет о камни вода…

Или такой отрывок из открывающего эту книжку стихотворения:

«.. И у нас не дрожала в бою рука,

А о смерти думать не надо.

Биография наша как штык коротка

И проста она, как баллада.

Не хочу, чтоб земля была мне легка.

Пусть качает меня, как качала,

Биография наша как штык коротка,

Но ведь это только начало!

Даже крикливый и банальный Михаил Светлов, с его «Каховкой» или «Гренадой», романтически воспевающий советскую агрессию, искренне оправдывающий её якобы благими целями… Да, Светлов тоже отдалённо исходит из Киплинга, ну хоть из стихотворения «Несите бремя белых, что бремя королей». Только вместо «бремени белых» (т. е. заботы о народах колоний, понимаемой Киплингом как долг колонизатора) у Светлова «советские люди», столь же альтруистично заботятся об «освобождении» разных чужих стран от «ужасов капитализма» (а при случае и от феодализма):

«Я землю покинул, пошел воевать,

Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать…»

………………………………………………………..

или и того пуще:

Тревога густеет, растёт. и внезапно

Советские трубы затрубят: «На Запад!»,

Советские пули дождутся полёта!

Товарищ начальник, откройте ворота!»

Ну тут уже получается просто злая пародия на самые что ни есть империалистические киплинговские мотивы….

Особое внимание надо, видимо, обратить на поэтов-ифлийцев. Начавшие юными писать стихи перед самой войной, они почти все были под влиянием того же Киплинга, которого никто из них в подлиннике не читал, (Как большинство советских студентов тех времён, языков они не знали) Однако, до немногих тогда переводов и многих подражаний они добрались опять же по тропинке, протоптанной Н. Гумилёвым и Н. Тихоновым. А так же — через стихи студийцев Лозинского (как те же Ирина Одоевцева и Ада Оношкович-Яцына, или забытая вовсе незаслуженно в наше время, Аделина Адалис.)

В этом институте возникла целая большая группа поклонников Киплинга: стоит перечислить только фамилии «ифлийских» поэтов [5] и всё станет ясно: Прежде всего, это юные тогда Давид Самойлов, Борис Слуцкий, а особенно Сергей Наровчатов и Павел Коган. Откровенное мальчишески восторженное подражание Киплингу видно за версту в некогда знаменитой «Бригантине» Павла Когана, стихотворении безусловно беспомощном, но явно слепленном из стихов Киплинга и прозы Р. Л.Стивенсона. Волею неведомой судьбы это, по сути, детское сочинение, до войны так и не вышедшее за стены ИФЛИ, стало в 60-е годы настолько популярной песенкой (на безрыбье романтического материала), что вскоре просто стало невозможно его слышать, не морщась от наивной пошлости которую, по-моему, именно шестидесятые годы в эти стихи и втиснули, сделав их песенкой. Кстати, не будет преувеличением сказать, что очень большая часть «бардов», появившихся в те же шестидесятые, так или иначе обязана своим происхождением именно этому стишку, кем-то положенному в конце пятидесятых на примитивную мелодию.

Ну а если глубже — так и вообще большая часть бардов оказывается в некотором смысле «литературными внуками» того же Киплинга. Не избежали явного влияния Киплинга даже три наиболее крупных «поэта с гитарами», быстро выделившиеся из этой «бардовской» среды. (А точнее сами создавшие её) Прежде всего из них под влиянием Киплинга был более, чем многие поэты своего поколения, безусловно Александр Галич. (Ну, хотя бы — первое же что попадается на память — такие стихи, как «Поколение обречённых» с его солдатской темой).

Но задул сорок первого ветер —

Вот и стали мы взрослыми вдруг,

И вколачивал шкура-ефрейтор

В нас премудрость науки наук…

…………………………………..

Что же вы присмирели, задиры?!

Не такой нам мечтался удел:

Как пошли нас судить дезертиры,

Только пух, так сказать, полетел.

«Отвечай, солдат, как есть, на духу…

Опять же кажется, что среди «Казарменных баллад» эта вещь не чувствовала бы себя одинокой и посторонней. Перекликается с Киплингом и баллада «Ночной дозор» (о марше памятников Сталину по спящей Москве), и и, конечно же «Мы похоронены где-то под Нарвой» или «Ещё раз о чёрте», но ещё в большей степени близок к Киплингу «Марш мародёров! (тут даже название намеренно взято Галичем прямо киплинговское!)

Упали в сон победители, и выставили дозоры,

Но спать и дозорным хочется. А прочее — трын- трава!

И тогда в покорённый город вступаем мы, мародёры,

И мы диктуем условия и предъявляем права!

(Слушайте марш мародёров — скрип сапогов по гравию)

Славьте нас, мародёров, и весёлую нашу армию…

а о балладе «Королева материка»» Галич и сам говорил, что без влияния Киплинга не написал бы он эту балладу… Вот её начало:

Когда затихает к утру пурга.

И тайга сопит как сурок,

И ещё до подъёма часа полтора.

А это немалый срок,

И спят зека как в последний раз —

Натянул бушлат — и пока,

И вохровцы спят как в последний раз —

Научились спать у зека…

Или такие строки:

А это сумеет любой дурак:

Палить в безоружных всласть,

Но мы-то знаем, какая власть

Была и взаправду власть,

И пускай нам другие дают срока,

Ты нам вечный покой даёшь,

Ты. Повелительница зека,

Ваше Величество Белая Вошь,

Королева Материка!

Ну, тут, правда, надо не забывать, что Галич всё же хорошо знал английский. И Киплинга любил очень и часто перечитывал.

Всё же особенно трудно представить себе, как русские поэты, не знавшие по-английски ни слова подпадали под влияние Киплинга (да простится мне невольный и корявый каламбур!) через посредство посредственных переводов!

Однако, вот не знавший ни звука английского Булат Окуджава:

«Не бродяги. не пропойцы

За столом семи морей…

Эти две строчки состоят только из тех речевых оборотов, что знакомы нам по стихам Киплинга. Но — далее:

«Вы слышите, грохочут сапоги

И птицы ошалелые летят…»

— по собственным словам поэта «вот стихотворение, слепившееся как-то странно из киплинговской «Пыли». Но вспомним ещё хотя бы «Простите пехоте»:

Нас время учило

живи по привальному дверь отворя,

Товарищ мужчина,

а всё же заманчива должность твоя,

Всегда ты в походе… и.т.д.

Да и другие его стихи о войне: ну, хоть например:

«А что я сказал медсестре Марии,

Когда обнимал её:

А знаешь, ведь офицерские дочки

На нас, на солдат, не глядят…»

Кстати, Томми Аткинс, видимо, точно так при случае и сказал своей девчонке……

И даже в какой-то мере наиболее далёкий от Киплинга, уж по теме-то безусловно далёкий! — «Последний троллейбус» несёт всё же на себе малозаметную печать великого британского поэта. Ну, хоть сравнение троллейбуса с кораблём, а пассажиров его с матросами…

А Высоцкий? Ну, тут и цитировать не надо. Половина всех песен его, наверное, тем или иным концом упираются в киплинговские стихи.

Да и помимо трех классиков из певцов-поэтов, есть, как я уже говорил, ещё очень многие из того несчётного множества второстепенных «бардов», которые, строго говоря, учатся уже не у Киплинга, а у тех самых трёх поэтов…

Так что русская поэзия нашего времени, и уж, по крайней мере, весьма пёстрая поэзия всего советского периода, бесспорно должна быть благодарна Редьярду Киплингу.

3.

После смерти Р. Киплинга в том же 1936 году вышла его автобиографическая книга «Кое-что о себе». Ранние годы своей жизни он описывает подробно, далее — более сжато, и, наконец, последние десятилетия укладываются у писателя буквально в несколько страниц. Эта смена темпа и уменьшение подробности кажутся психологически параллельными бегу времени, всё ускоряющемуся с возрастом…

Джозеф Редьярд Киплинг родился в Бомбее. Отец его — Джон Локвуд Киплинг, художник, скульптор, преподаватель прикладного искусства, ректор и профессор Бомбейской школы искусств. Мать — Алиса Киплинг, в девичестве Макдональд, писала очерки и эссе, печатавшиеся в местных газетах.

Как известно, нередко англичанину дают двойное имя. Первое (Джозеф) вполне традиционно, а вот второе (ставшее для Киплинга-писателя первым), Редьярд — более необычно. Это имя дано ему было по названию озера, на берегах которого впервые встретились и познакомились родители поэта.

Будучи «туземцем», как называет поэт таких как он сам «уроженцев колоний», Редьярд Киплинг одинаково свой и в английской и в индийской жизни. «Киплинг был «англо-индийцем» во втором поколении /…/ первые шесть лет своей жизни он провёл в Бомбее, где, общаясь с индийскими слугами более чем с родителями, он усвоил хиндустани как свой первый язык… «айя» (индийская няня) нередко напоминала мальчику, что в гостиной надо говорить по-английски» [6]. Как и у многих «native», «туземцев», как называют себя англичане, родившиеся в Индии, первым языком Редьярда был хинди:

За наших чёрных кормилиц,

Чей напев колыбельный дик,

И — пока мы английский не знали —

За наш первый родной язык!

/ «За уроженцев колоний!/

В возрасте 6 лет, как это было в обычае англо-индийских семей, Редьярд и его сестра были отправлены учиться в частный пансион в Англии. В рассказе «Черная овечка» ("Baa Baa, Black Sheep", 1888), а также, позднее, в романе «Свет погас» ("The Light That Failed", 1890) поэт сатирически описал это жуткое, пародийно-викторианское учебное заведение, возможно, позаимствовав многие краски, у Чарлза Диккенса…

В 1878 г. Киплинга записали в Девонское училище, где готовили офицерских сыновей к поступлению в военные академии. Поначалу Редьярд резко конфликтовал со своими одноклассниками, но в принципе училище ему было по вкусу (см. книжку его рассказов «Сталки и К®» ("Stalky and Co", 1899)

Но с выпуском из этого среднего учебного заведения официальное образование писателя и закончилось, потому что военное училище не давало диплома, годного для продолжения образования в университете, а стать офицером поэту мешала сильная близорукость, он и минуты не мог обойтись без сильных очков. Поэтому отец, воспользовавшись своими обширными связями и будучи уверенным в незаурядном литературном таланте Редьярда, устроил юношу на работу в Лахоре в редакцию «Гражданской и военной газеты» ("Civil and Military Gazette") и Киплинг после одиннадцатилетнего отсутствия возвращается в Индию в октябре 1882 г.

Он становится помощником редактора и уже как репортёр познаёт во всём разнообразии как жизнь индийского населения, так и жизнь британской администрации. К тому же, каждое лето семья поэта проводила в гималайском городе Симле, где Киплинг наблюдал жизнь самой что ни есть индийской «глубинки», ставшей некой летней псевдостолицей по капризу администрации, любившей отдыхать в прохладных горах. И весь этот своеобразный и противоречивый образ жизни отражался как в его репортажах, так и в рассказах, а, в конечном счёте, его тогдашние наблюдения послужили материалом и для стихов. Вот как поэт сам рассказывает об этих каникулах:

«Симла была для меня ещё одним новым миром. Тут проживали «иерархи» и было понятно, как работает административная машина. Корреспондент газеты «Пайониир» играл в вист с сильными мира сего и от них узнавал немало интересного (эта газета была «старшей сестрой» нашей газеты)».

В 1886 году он выпускает свою первую книгу «Штабные песенки и прочие стихи» («Departmental Ditties and other poems») известную по-русски как «Департаментские песни», в которой преобладают стихи, как правило, сюжетные с резким юмористическим, а в некоторых случаях с гротескно-сатирическим звучанием. («Соперница», «Муниципальная хроника», «Моральный кодекс») В основе многих из этих весьма колючих вещей лежали записные книжки молодого журналиста. Разрозненные записи, сделанные в Симле ему более чем пригодились, они во многом определили всю тональность этой, первой его книжки стихов.

А вскоре вышла и первая книга рассказов «Простые повествования с гор» («Plain Tales from the Hills», 1888) — рассказы о повседневной жизни в британской Индии. Тут впервые Киплинг делает то, что потом делал всю жизнь: почти к каждому рассказу он ставит специально для этого рассказа сочинённый стихотворный эпиграф. (Потом такие эпиграфы иногда разрастались до размеров полноценного стихотворения, как это произошло с «Блудным сыном», первоначально недлинным эпиграфом к одной из глав знаменитого романа «Ким»). Вскоре рассказы Киплинга стали в Индии широко издаваться. Вышли сборнички «Три солдата» (В первом русском переводе Клягиной-Кондратьевой «Три мушкетёра»), «Ви-Вилли-Винки» и ещё некоторые — это всё были тонкие и дешёвые книжки для массового читателя.[7] Автору же они послужили как бы вторичными записными книжками, став основой для будущих баллад. Во многих случаях видно, что не только сюжеты, но и множество деталей поэт Киплинг заимствует у наблюдательного Киплинга-прозаика, а тот ещё в большей степени у Киплинга-журналиста. В это время (1887 г.) писатель уже работает в крупной газете «Пайониир» в Аллахабаде.

Однажды он, редактируя литературное приложение к газете, спросил себя и главного редактора: «Зачем собственно нам, покупать Брет Гарта, если можно живьём выпустить собственную продукцию?» — это я в результате и стал делать» Поначалу, слегка подражая своему любимому американскому писателю, Киплинг начал писать рассказы чуть ли не ежедневно: «моё перо само летало по бумаге и я радостно смотрел, как оно трудится за меня. Даже после полуночи». Так иронизировал над собой Киплинг, впавший, как сам он говорил, «в лихорадку сочинительства».

В центре внимания этой ранней прозы Киплинга почти всё время находятся отношения англичан с индийцами. Эта тема, естественно, не случайна. Именно в Индии, в стране древней и разнообразной культуры, в отличие от всех других колоний, произошло органическое слияние европейской культуры с индийской, давшее необычные гибриды в литературах этих обеих столь разных стран.8 Видимо, прав был знаменитый индийский журналист и эссеист Шарикан Варма, когда утверждал, что колониальная система в Индии резко отличается от всех других в мире прежде всего тем, что «англичане боролись с нами непобедимым оружием — английским языком и Шекспиром» (Варма тут имеет в виду в частности широкое распространение в индийских литературах двух последних столетий драматического жанра, ранее индийцам малознакомого, и возникшего именно под шекспировским влиянием).9

С 1887 по 1889 г. Киплинг написал шесть сборников коротких рассказов для серии «Библиотека Индийской железной дороги», предназначенных для пассажиров, и продававшихся порой (по идее автора) прямо в билетных кассах, что принесло ему широкую известность не только в Индии, но и по всей Британской империи. Это были книжки самим автором без всяких претензий предназначенные для вагонного чтения.10

Весь 1889 год Киплинг путешествовал по разным странам мира, писал дорожные заметки и прозу. В октябре он появился в Лондоне и удивлённо заметил, что «почти сразу оказался знаменитостью»:

«Читателей поражало удивительное сочетание в его таланте точности репортера, фантазии романтика и мудрости философа — при всём кажущемся бытовизме Киплинг пишет о вечных проблемах, о самой сути человеческого опыта» (Е. Гениева)

Следующий 1890 год стал годом уже настоящей известности Киплинга. Непривычным, ни на что не похожим поэтическим произведением оказалась удивившая читателей ещё в периодике «Баллада о Востоке и Западе» («The Ballad of East and West»), с которой тогда начиналось и первое неполное издание книги «Казарменные баллады» («Barrack-Room Ballads». 1892 г.) и слава Киплинга.

Поэт уверенно создаёт новый поэтический стиль. Он намеренно не оставляет камня на камне от «приличной» гладкописи, от скучного тяжеловесного и пристойно-размеренного давно уже и многим осточертевшего викторианства, от чуть ли не обязательного четырехстопного ямба, иногда перемежавшегося у поэтов-викторианцев с трехстопным. Поэт-бунтарь с неожиданной стремительностью основывает свои сюжеты и приёмы на малоизвестных фольклорных произведениях. Он утверждает новые принципы английского стихосложения, в частности — значительно усиливает роль паузного стиха и разных видов дольников, в основе которых чаще всего лежит трехсложная стопа, и ещё он предпочитает длинные строки. Напрашивается сравнение с Маяковским, разрабатывавшим слегка поздней, но пожалуй, ещё более решительно (почти в том же направлении!) новую ритмику русского стиха.

Резко относясь к возникающему и входящему в моду тогда верлибру, Киплинг считает что «свободным стихом писать, — всё равно, что ловить рыбу на тупой крючёк». (Отчасти это был камень в огород одного из его «учителей», позднего поэта-викторианца Уильяма Хенли.) Киплинг разрабатывает и прерывистый, с множеством недоговорок, балладный сюжет, основываясь на опыте своего любимого писателя Вальтера Скотта, как поэта, и особенно как учёного-фольклориста. Бесхитростные интонации английских народных баллад, в своё время возрождённые в английской поэзии «чародеем Севера», В. Скоттом и почти век спустя обновлённые Киплингом, снова звучат для английских читателей, так, будто пришли они не из глубины столетий, а из вчерашнего дня. Но стариннейший жанр сплавляется у Киплинга с обнажённым текстом газетного репортажа.

Тут становится очевидным, насколько поэтика Киплинга в те годы выливалась из поэтики не только В. Скотта, но ещё в большей степени из поэтики тоже любимого Киплингом Френсиса Брет-Гарта, его старшего американского современника, находившегося тогда в вершине своей славы. Об этом можно вполне судить хоть по такому отрывку из стихотворения Брет Гарта «Старый лагерный костёр»:

Всю ночь, пока наш крепкий сон хранили звёзды те,

Мы и не слушали, что там творится в темноте:

Зубами лязгает койот, вздыхает гризли там,

Или медведь, как человек шагает по кустам,

Звучит нестройно волчий хор и дальний свист бобра, —

А мы — в магическом кругу у нашего костра. 11

Естественно, что поэтика тут во многом базируется на уже рассмотренных свойствах английской народной баллады. (Из которой впоследствии родился американский жанр «кантри», начало которого мы находим у того же Брет Гарта. С этими обоими жанрами неразрывно связаны: острота сюжета, откуда и некая «пунктирность» изложения, и неожиданность фабульных поворотов, и мелодичность, чудесно как-то сплетённая с противоположным ей разговорным строем стиха, требующим почти не ограниченного употребления просторечий. С той же жанровой природой стиха связаны и строфичность и нередкие рефрены, (тоже вытекающие из музыкального принципа баллады)

Вот опять для сравнения отрывок из стих. Ф.Брет-Гарта «Гнездо ястреба (Сьерра)»

…И молча смотрели мы в эту бездну

С узкой дороги, пока

Не прервал молчанья, обычный и трезвый,

Голос проводника:

«Эт’ вот тут Вокер Петерса продырявил,

(Вруном его тот обозвал!)

Выпалил, да и коня направил

Прям’, аж на перевал!

………………………………………

Брат Петерса первым скакал за дичью,

За ним я, и Кларк, и Джо,

Но он не хотел быть нашей добычей,

И во’ шо произошло:

Он выстрелил на скаку, не целясь,

Не помню уж, как началось,

Хто говорил — от пыжа загорелось,

А хто — што само зажглось…

Тут, в этой балладе, предшественнице позднейших «кантри», особенно хорошо видно то, что стало вскоре характерной чертой киплинговского стиха: и обрывочность сюжета, и стремительность, как сюжетная так и музыкальная, и густое употребление просторечий, диалектных и жаргонных словечек, и… многое, в общем, показывает, что эти два предшественника — Вальтер Скотт в начале и Френсис Брет-Гарт ближе к концу 19 столетия — оказали на Киплинга решающее влияние 12

Но кроме обычных баллад, о которых тут уже не раз говорилось, у Киплинга есть и тот совершенно новый жанр, что можно было бы назвать «Баллада — роман»: это прежде всего — «Мэри Глостер».

На пространстве примерно в 200 строк рассказывается сюжет вполне характерный для так наз. «семейных» или «буржуазных» романов («Домби и сын» Ч. Диккенса, «Господа Голавлёвы» М. Салтыкова-Щедрина, «Семья Тибо» Р. Мартен дю Гара, «Дело Артамоновых» М. Горького, и наконец «Сага о Форсайтах» Дж. Голсуорси или «Будденброки» Т. Манна).

Всюду мы видим в начале сильного и энергичного основателя рода и «дела», а затем — его потомков, слабых, сводящих так или иначе к нулю все начинания своего предшественника… Достаточно сравнить старого Джолиона у Голсуорси с некоторыми людьми из младших поколений. А в «Будденброках» Томаса Манна есть особенно яркий символический эпизод: младший, да и по сути дела никчёмный, последний нежизнеспособный потомок этой сильной и активной семьи, маленький Жанно, случайно открыв родословную книгу, подводит черту красным карандашом под своим именем…

По сути дела ведь такая же история рассказана и у Киплинга в «Мери Глостер», этом монологе-романе в форме баллады. Вот умирающий баронет, сэр Антони Глостер, истинный «self made man», выросший буквально из ничего:

Не видывал смерти. Дикки? Учись, как кончаем мы:

И ты в свою очередь встанешь

на пороге смертной тьмы.

Кроме судов и завода и зданий и десятин

Я создал себе мильоны. Но я проклят, раз ты мой сын!

Хозяин в двадцать два года,

женатый в двадцать шесть,

Десять тысяч людей к услугам.

А судов на морях не счесть…

……………………………………………………………………..

Это он о себе. А вот о сыне:

«Харроу и Тринити колледж! А надо бы — в Океан!

Я хотел тебе дать воспитанье.

Но горек был мой обман!

Лгун и лентяй и хилый, как будто себе на обед

Собирал ты корки хлеба…

Мне мой сын не помощник, нет!

Пер. А.Оношкович-Яцыны

И вот ещё особенность киплинговского стиха, в этой балладе особенно видная:

…Они возились с железом. Я знал: только сталь годна.

Первое растяженье. И стоило это труда,

Когда появились наши девятиузловые суда…

Тут становится видна главная заслуга Киплинга перед английским языком — необычайное расширение словаря, о котором я частично уже говорил, в связи с влиянием на поэта стихов Френсиса Брет-Гарта.

В стихах Киплинга на равных правах звучат и литературная речь, и песенные интонации, и высокий, библейский, стиль, и лондонский «кокни», а там, где это надо — профессиональные жаргоны моряков или мастеровых, и мастерски воспроизводимый солдатский сленг, особенно густой в некоторых из «Казарменных баллад»:

Капитан наш куртку справил, первоклассное сукно!

(Пушкари, послушайте рассказ!)

Нам обмыть обновку надо — будет самое оно,

Мы ж не любим ждать — давай сейчас!

(«Куртка» пер. Э.Ермакова.)

или в другой балладе «Закрой глаза, часовой»:

Грит младший сержант, дневальный,

Часовому, что вышел в ночь:

— Начальни-краула совсем «хоки-мут», 13

Надо ему помочь.

Много было вина, ведь ночь холодна,

Да и нам ни к чему скандал,

Как увидишь — шо пшел к караулке он —

Подай хочь какой сигнал'.

(пер. Э.Ермакова)

Именно вот за такие, постоянно и умело употребляемые просторечия поэт, и получил в основном, прозвище литературного хулигана. За кокни, за сленг, за сухой, иногда весьма непривычный для читателей поэзии профессиональный жаргон слесарей, машинистов, моряков, солдат и т. п., за это немыслимое в то время расширение поэтического словаря, когда границы поэзии и разговорного «низкого штиля» размываются, а синтаксис максимально рассвобождён.

В 1892 году Киплинг выпустил свою вторую книгу стихов: поэтический сборник «Казарменные баллады» «Barrack-Room Ballads and other Ballads» 14 Многие из включённых в неё стихов ещё раньше одобрил стареющий У. Хенли. Кроме уже известной «Баллады о Востоке и Западе», открывавшей в первом издании эту книгу, в ней были ещё два стихотворения тоже хорошо известные читателям по периодике. Это — «Ганга Дин» ("Gunga Din") и «Мандалей» ("Mandalay"). Именно эти три стихотворения более всего и способствовали мгновенному росту известности поэта.

«Мандалей», — по сути дела целая повесть о жизни солдата, «отравленного навсегда» Зовом Востока, яркой природой и мимолётной любовью, столь же экзотической, как природа. Всё это становится привычной, повседневной жизнью солдата, монологом которого и является стихотворение. Для этого человека, вернувшегося в туманный Лондон после службы в экзотической Бирме, для человека, оторванного от яркого мира, с которым он так сжился, вся английская жизнь предстаёт пресной и серой:

Моросит английский дождик, пробирает до костей,

Я устал сбивать подошвы по булыжникам аллей!

Шляйся с горничными в Челси от моста и до моста —

О любви болтают бойко, да не смыслят ни черта!

Рожа красная толста,

Не понять им ни черта!

Нет уж, девушки с Востока нашим дурам не чета!

А дорога в Мандалей?..

Мелодическое звучание стиха захватывает читателя, особенно читающего вслух, и ведёт за собой, музыка сливающаяся с яркой живописью тут порой становится даже важнее, чем желание следовать за мыслью поэта. По сути дела, несмотря на чёткий сюжет, тут первичны именно звучание и краски. Поэтому и в переводе этому стихотворению особенно противопоказаны стыки согласных, зиянья и прочие звуковые корявости, а более всего нетерпима тут неестественность, натужность речи. (впрочем, она вообще один из главных признаков неудачного перевода стихов, и далеко не только Киплинговских…).

Вот как музыкально и просто у Киплинга звучит начало стихотворения:

By the old Moulmein Pagoda lookin’ lazy at the sea,

There’s a Byrma girl a settin’, and I know she thinks o’ me

For the wind is in the palm-trees,

and the temple-bells they say

Come you back, you British soldier,

come you back to Mandalay!

Смотрит пагода Мульмейна на залив над ленью дня.

Та девчонка в дальней Бирме, верно, помнит про меня.

Колокольчики лопочут в блеске пальмовых ветвей:

Эй, солдат, солдат британский,

возвращайся в Мандалей! (1)

Естественность речи у Киплинга самое первое и самое необходимое условие. Второе же — музыкальность, то есть как минимум отсутствие звуковых спотыканий. Доминантность звуков «Н» и «Л» исходящих из слова «Мандалей» и в подлиннике создаёт необходимую здесь эвфонику, а точнее служит ключом к ней.).

Вот эта же строфа из перевода нач. 30-х годов ХХ в.:

На Восток лениво смотрит обветшалый старый храм,

Знаю, девушка-бирманка обо мне скучает там.

Ветер в пальмах кличет тихо, колокольный звон смелей:

К нам вернись, солдат британский, возвращайся в Мандалей (2)

Или такие строки из перевода середины 30 гг.:

Где, у пагоды Мульмейнской, блещет море в полусне, -

Знаю — девушка из Бирмы вспоминает обо мне.

В звоне бронзы колокольной слышу, словно невзначай:

'Воротись, солдат британский!

Воротись ты в Мандалай!' (3)

Подчёркиванием тут и выше выделены слова, а вернее целые части текста, по моему мнению лишние, отсутствующие в подлиннике, вовсе не нужные, или просто нелепые, как, впрочем, и в следующей цитате. (90 годы ХХ в.)

Возле пагоды старинной, в Бирме, дальней стороне,

Смотрит на море девчонка и скучает обо мне.

Голос бронзы колокольной кличет в пальмах то и знай:

«Ждем британского солдата, ждем солдата в Мандалай! (4)

Кто это, непонятно, ждёт вот так во мн. числе? Да и во всех этих трёх переводах вовсе не видны мелкие серебряные колокольчики, висящие на каждом этаже пагоды. Тут громко бухают вполне европейские, вроде как церковные, бронзовые колокола, а вовсе не серебряные колокольчики…15

Это далеко не Киплинг, хотя бы в силу не только корявого звучания, но и вовсе выдуманных переводчиками вялых и банальных эпитетов, разжижающих стихотворение. И ещё почему-то тут упорно определение ставится после определяемого слова (трижды на одно четверостишие!) что очень противоестественно утяжеляет русскую интонацию. И почему в переводах такое неуместное и дружное «кличет»?

(Тут к месту вспомнить замечание Маяковского: «начнёшь это слово в строчку всовывать, а оно не лезет — нажал и сломал»…)

В Лондоне в том же 1892 г. году Киплинг познакомился с молодым американцем, издателем Уолкоттом Байлестером. Вместе они начали писать повесть «Наулахка» ("The Naulahka", 1892) которая, по собственной оценке Киплинга не получилась. В том же году Байлестер умер от тифа. Одному заканчивать и переделывать повесть, начатую вдвоём, Киплингу уже не хотелось. Но и этот труд не пропал зря: от несостоявшейся повести осталось всё же несколько написанных Киплингом вставных стихотворений.

В конце всё того же года, Киплинг женился на сестре Байлестера Каролине, и они поселились на севере США в штате Вермонт. Там у них родились две дочери. В глухом и сосновом Вермонте, в северных лесах, не находя себе места, тоскуя по Индии не менее остро, чем солдат из стихотворения «Мандалей», Киплинг пишет одну из самых лучших своих книг — сборнник рассказов со вставными стихами — «Книга джунглей», «The Jungle Book» (1894 г.) Затем — «Вторую книгу джунглей» — «The Second Jungle Book» (1895 г.) И ещё выпускает свой третий стихотворный сборник «Семь морей» («The Seven Seas» 1896 г.) в котором после основного корпуса стихов была впервые опубликована вторая половина «Казарменных баллад».

Вскоре после выхода этой книги Киплинг с женой переезжает в Англию. Но по совету врачей зиму они проводят в Южной Африке.

Знаменитый завоеватель, выдающийся администратор и в каком-то смысле теоретик британского колониализма, (человек, который, кстати, многими чертами своей личности напоминает киплинговских героев), премьер-министр Капской колонии Сесиль Родс 16, с которым Киплинг подружился в первую же зиму своего пребывания в Южной Африке, подарил ему дом на территории своего колоссального поместья. В этом доме семья писателя с тех пор проводила почти ежегодно три-четыре зимних месяца. «В этот дом — вспоминает Киплинг, — осенью каждого года с 1900 по 1907 мы приезжали всем семейством. Особенно радостно там себя чувствовали наши дети: они играли со всеми зверями в огромном имении Родса. В загончике, выше нашего дома, жила лама, которая ужасно любила плеваться. Ясно, что эту её привычку дети молниеносно переняли».

Когда С. Родс умер (в 1902 г.) Киплинг написал на его смерть стихотворение «Заупокойная» в котором есть такие строки:

Он вдаль смотрел поверх голов,

Сквозь время, сквозь года.

Там в муках из его же слов

Рождались города.

Пер. Е.Витковского

Во время англо-бурской войны 1899–1902 г. Киплинг, к тому времени уже хорошо знавший местную обстановку, стал постоянным военным корреспондентом сразу нескольких лондонских газет. «Вы должны помочь нам издавать газету для армии здесь, на месте!» — сказал Киплингу известный журналист из «Таймса» П. Ландон. И Киплинг, естественно, согласился.

«Пожизненный журналист» по собственному определению, Р. Киплинг рисует труд журналистов не романтическими — и даже не красками — а скорее жёсткими чёрно-белыми штрихами в одном из самых своих мощных стихотворений, так и названном «Пресса»:

Тот, кто стоял полночной порой

Под штормовым рёвом,

Кто меньше своей дорожил душой,

Чем свежим печатным словом,

Когда ротационный мастодон

Пожирает во имя прогресса

Милю за милей бумажный рулон —

Тот знает, что значит пресса.

………………………………………………….

Дать павлину хвастливому хвост подлинней?

И слону не прибавить ли весу?

Сиди! Владыки людей и вещей

Только Мы, кто делает прессу!

Именно во время «странной войны» с бурами, в которой бесконечные походы и отсутствие сражений изумляли и вместе с тем невероятно изматывали постоянно подстреливаемых бурами солдат, Киплинг написал несколько впоследствии знаменитых стихотворений. Это прежде всего — одна из вершин поэзии Киплинга — «Пыль» («Boots»)

День — ночь, день ночь мы идём по Африке,

Ночь— день, ночь — день всё по той же Африке

Только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог,

И отпуска нет на войне…

………………………………………………………………….

Я шёл сквозь ад шесть недель и я клянусь:

там нет ни мглы, ни жаровен, ни чертей,

А только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…

(Пер. А. Оношкович-Яцыны)

Привычная для русских читателей строка «и отпуска нет на войне» в этой книге сохранена мной вопреки тому, что текст перевода в издании 1922 г., т. е. изначальный русский текст А. Оношкович-Яцыны после редактирования книги, вроде бы Н. Гумилёвым, а потом и — точно — М. Лозинским) был таков: «и нет сражений на войне». А уже после смерти переводчицы, её муж, Геннадий Фиш, третьеразрядный поэт, подготавливая её переводы к печати для книжки стихов Киплинга, изданной в 1936 году, «отредактировал» все её переводы, причём под некоторыми (как под знаменитой «Мери Глостер») подписал даже своё имя, как соавтора перевода. 17 Вот именно Фиш и заменил, (как я слышал от Н. Тихонова, что именно по его, Тихонова, совету), слово «сражения» на слово «отпуск». Возможно потому, что строка «нет сражений на войне, (то есть «на этой войне» — поскольку тут в подлиннике the war) требует не очень краткого комментария.18, да и ритмически она выбивается из чёткого стука шагов, на котором построен весь этот поэтический шедевр.

В 1901 году выходит лучший роман Киплинга «Ким» ("Kim"), в котором описываются приключения английского шпиона «туземно-рожденного мальчика» и странствующего по Индии буддийского монаха.

В 1902 г после окончания войны Киплинг купил в Англии, в графстве Сассекс, поместье, где и прожил всю свою оставшуюся жизнь, до 1936 года, наезжая, однако и в дом, подаренный С. Родсом.

Вскоре он, всегда увлекавшийся всеми техническими новинками, провёл в свой сассекский дом электричество, сделав собственную миниатюрную электростанцию. Он отсоединил водяное колесо от старой мельницы, по совету строителя Асуанской плотины в Египте, знаменитого английского инженера. У. Уилкокса, рассчитавшего, что эта домашняя электростанция сможет давать 4,5 лошадиных силы. Этого для освещенья поместья оказалось вполне достаточно.

В том же году Киплинг купил один из первых автомобилей, появившихся в Англии. Вот как он описывает какую-то из поездок в окрестностях своего нового поместья:

«Мы и кучка других отчаянных «прогрессистов» приняли на себя всю тяжесть общественного мнения. Аристократы привставали в своих шикарных ландо и посылали нам вслед все проклятия, какие только можно было изобрести. Цыгане, пивовары в своих фурах, и пассажиры двуколок угрожали всеми казнями, какие только были способны придумать, ну, короче, нашими врагами стали все на свете, кроме бедных лошадок, которые вели бы себя спокойно, если бы на них не кричал кто ни попадя».

Первая написанная Киплингом в Англии книга, была «Сказки» ("Just So Stories"), с великолепными вставными стихами, которые многие из нас помнят с детства в переводах С. Маршака: «Горб верблюжий». «Кошка чудесно поёт у огня» и др. Вскоре после этой книжки писатель выпускает книгу квазиисторических рассказов «Пак с холма Простакова» ("Puck of Pook's Hill"). А в 1906 г сборник рассказов и стихов для детей, опять же на темы ранней и средневековой английской истории. В этой книге есть множество вставных стихов, иллюстрирующих разные исторические повествования, но нередко тематически «опрокинутых» в современность.

В эти годы Киплинг ведет также активную политическую деятельность, много пишет о грозящей войне с Германией, выступает в печати против воинствующего феминизма — суффражизма, и поддерживает консервативную партию.

В 1907 г. Киплингу была присуждена Нобелевская премия по литературе «за наблюдательность, яркую фантазию, зрелость идей и выдающийся талант повествователя». «Это была для меня огромная и неожиданная почесть» — писал позднее Киплинг.

А вот Киплинга-поэта, как и многих лучших поэтов разных времён и народов, шведская академия так и не заметила…

В середине жизни писателя стиль его прозы заметно меняется. Лаконичность и даже стремительная отрывистость повествования сменяется более медленной и изысканной манерой письма, он становится всё более тщательным стилистом, всё дальше уходя от журналистских приёмов. Об этом говорят его рассказы, в книгах «Пути и открытия» («Traffics and Discoveries», 1904), «Действия и противодействия» («Actions and Reactions», 1909), «Разнообразие живых существ» («A Diversity of Creatures», 1917), «Ограничение и обновление» («Limits and Renewals», 1932). В каждой из этих книг есть по нескольку вставных стихотворений. Часть из них относится к лучшим поэтическим произведениям Киплинга. Поэтому некоторые из этих стихов читатель может увидеть в «Дополнении» к этому изданию.

В том же 1907 г. писатель был удостоен почетных степеней Кембриджского, Оксфордского, Даремского и Эдинбургского университетов; а вскоре он получил награды ещё и от Сорбонны, а также университетов Страсбурга, Афин и Торонто.

Во время первой мировой войны, после того, как его единственный сын пропал без вести, Киплинг вместе с женой стал активно работать в Красном Кресте.

В качестве члена Комиссии по военным захоронениям, поэт много путешествует и во время одной из таких поездок он знакомится во Франции в 1922 г. с английским королем Георгом V, с которым писателя связала до конца жизни глубокая дружба.

«Никто не забыт и ничто не забыто — я могу сказать это не только от имени Комиссии, но и лично от себя» — сказал поэт королю19, прочитав ему стихотворение, «Королевское паломничество», посвящённое поездке короля по военным кладбищам на французской земле в 1922 году.

Георг V проводил значительную часть года в Париже,20 отчасти поэтому и Киплинг бывал тут нередко. В 1923 г. писатель выпустил в Париже книгу «Ирландские гвардейцы во время Великой войны» ("The Irish Guards in the Great War"), посвященную полку, где служил его сын.

С 1915 г. писатель долгие годы болел гастритом в тяжёлой форме.

Скончался Киплинг в Лондоне в 1936 г. а двумя днями позднее него умер и Георг V.

Киплинг был похоронен в Уголке поэтов в Вестминстерском аббатстве. Но никто из престижных писателей не пришёл на его похороны. С «левой стороны» его не любили за консерватизм и за насмешливое отношение к лагерю «социалистов-фабианцев», а с «правой стороны» ему до конца жизни не могли простить ни его независимую позицию, ни насмешливое отношение к мирку викторианских литераторов, ни его демократизма. И вот имена большей части этих литераторов в основном забыты, а Киплинга, вечного парию среди благопристойных английских писателей, поныне хорошо знают в Англии и всё больше любят.

«Когда хоронят Гулливера, лиллипутам негоже идти за его гробом — вспоминает слова И. Хейзинги (сказанные по иному поводу) автор предисловия к русскому однотомнику конца прошлого века прозы и стихов Киплинга Е. Витковский, и от себя уже продолжает: — ..Англия хоронила своего величайшего поэта — быть может самого большого с тех пор, как в 1764 году навсегда закрыл свои слепые глаза Джон Мильтон»

Я никак не считаю это высказывание преувеличением.

4

Редьярд Киплинг — первый в истории англичанин, ставший обладателем Нобелевской премии по литературе и поныне самый молодой в истории из её лауреатов (в 1907 году ему было 42 года). Но только в наше время, столетие спустя после этого события, в Англии начала происходить всерьёз медленная переоценка его богатого литературного наследия…

Жизненная философия и философия творчества Киплинга поразительно сходны с идеями его современника, замечательного голландского культуролога Йохана Хейзинги (1872 — 1945) высказанными в самой знаменитой его книге «Хомо люденс» («Человек играющий»):

«Все, что есть поэзия, вырастает в игре: священной игре поклонения богам, в праздничной игре ухаживания, в воинственной игре поединка, уснащённого похвальбой, бранью и насмешкой, в игре остроумия и находчивости. В какой же степени оно сохраняется, это игровое качество поэзии в процессе усложнения и развития культуры?»

Более всего, видимо, игровая сторона поэзии проявляется в произведениях сюжетных — поэме, басне и, наконец, балладе. Сказка Киплинга «Краб, который играл с морем» великолепно иллюстрирует это положение голландского культуролога.

Понятие «Киплинг» и понятие жанра «баллада» для нас слиты.

В России жанр баллады был впервые опробован В. Жуковским в переводах прежде всего из того же Вальтера Скотта, и отчасти из Ф. Шиллера, а в какой-то степени и А. Пушкиным («Песнь о вещем Олеге» «Жених») Но основным жанром баллада стала слегка позднее в творчестве А. К. Толстого, лучшего из мастеров баллады в непереводной русской поэзии.

Восприятие нами баллад Киплинга как своих, как почти привычных произведений, обусловлено во многом именно В.А.Жуковским и А.К.Толстьым, основателями столь обычной теперь для нас русской балладной традиции.

Целая толпа поэтов в ХХ веке тяготевших к жанру баллады вообще и к Киплингу в частности, как мы уже видели, появилась в литературе именно после опубликования в 1922 году переводов Ады Оношкович-Яцыны… В значительной степени эти переводы на русских пореволюционных поэтов(в большинстве своём иностранных языков не знавших) и повлияли, открыв им новую поэтику, так непохожую ни на вялую символистскую ни на претенциозную футуристическую. Открыли им, как интонационный ключ для романтики, совсем не мрачность байроновскую или лермонтовскую, а сюжеты и интонации полные силы и жизнелюбия, «праздничные, весёлые, бесноватые», если повторить строчку Н. Тихонова.

Понятно, что многие переводы А. Оношкович-Яцыны (кроме «Пыли» и ещё нескольких лучших её работ, которые читатель найдёт в этой книге), в основном устарели и не могут удовлетворить нынешнего читателя, хотя бы потому, что Киплинга мы воспринимаем давно не так однолинейно и приблизительно, как первая его переводчица. И всё же не забудем, что она была первой, и поэтому в новую для неё поэтику шла почти вслепую… Хотя её редакторами и были два таких крупных литератора как Лозинский (и, видимо до него, Н. Гумилёв) но вполне понятно, что с высоты целого столетия — а «большое видится на расстоянье» — мы читаем Киплинга во многом иначе, чем дано это было в начале ХХ века…

Тут придётся вспомнить не только о настоящей русской поэзии прошедшего столетия, но и о её «низких видах», или жанрах ХХ века. Речь тут будет о тех кентаврах средней советской «поэзии», которые были склеены из перепевов маяковского «главарства-горланства» и пушкинских ямбов, и которые, (не ямбы, а кентавры) на поверку довольно быстро оказались чучелами…

Я имею в виду, прежде всего, так называемые советские массовые, — в основном маршевые, — песни, (позднее и радио-шлягеры), непременно хвастливые в силу самой специфики жанра. Ведь даже они, при всей их плоскостности и примитиве, тоже не обошлись без подражания подражателям Киплинга, ну хотя бы без того вида декларативности, которой они и научились, если не у него, то у тех из советских стихотворцев, кто был покультурнее… «Нам нет преград \ Ни в море ни на суше.\ Нам не страшны ни льды ни облака. и т. д.».) Естественно, что Киплинг в аналогичных «казённых» случаях куда ярче и конкретнее — см. цикл «официальных» стихов «Песнь англичан») или хотя бы вполне государственническое стихотворения «Английский флаг». Вот только его концовка:

Вот он в тумане тонет, роса смерзается в лёд.

Свидетели — только звёзды, бредущие в небосвод,

Что такое Английский флаг? Решайся. Не подведи!

Не страшна океанская ширь, если Юнион Джек впереди!

(Пер. Е. Витковского)

Тут настоящие стихи, несмотря на их декларативность и ангажированность. Хотя и неправомерно сравнивать великого поэта с какими нибудь лебедевыми-кумачами, но вот, для разнообразия, нечто балладное из советских песен, идущих в конечном счёте оттуда же (да ещё из лучших в своё время по тексту!). Сравним хотя бы ткань двух баллад.

…Он шёл на Одессу. он вышел Херсоном

В засаду попался отряд:

Налево застава, махновцы направо,

и десять осталось гранат…

«Ребята, — сказал, обращаясь к отряду

Матрос-партизан Железняк, —

Херсон перед нами, пробьёмся штыками

И десять гранат не пустяк»…

(М. Голодный)

А вот строки из киплинговской «Баллады о Востоке и Западе» (тоже с прямой речью)

…Камал его за руку поднял с земли,

поставил и так сказал:

«Два волка встретились — и ни пpи чём

ни собака тут, ни шакал!

Чтоб я землю ел, если мне взбредет

хоть словом тебя задеть:

Но что за дьявол тебя научил

смерти в глаза глядеть?»

Короче, как только любой советский поэт, неважно, будь то безусловно талантливый смолоду Н. Тихонов, или какой-нибудь очень бойкий «текстовик» при каком-либо композиторе, пишет «как бы балладу» (а баллада по условию жанра почти всегда о подвиге) он естественно не может, даже если очень хотел бы, отделаться от киплинговских интонаций (воспринятых, разумеется, не прямо из неизвестного ему первоисточника, а взятых у более талантливых и более грамотных русских подражателей Киплинга). Но на самом деле искренность, напряжённость каждой строки и музыкальность английского поэта оказывается доступной мало кому из этих подражателей, подражающих подражателям…

И вот Редьярд Киплинг, как бы ретроспективно неотделимый уже от русской поэзии, и более того — в силу хронологии неотделимый от поэзии именно советского периода, почти в самом начале этого периода был в СССР строжайше запрещён идеологическими шаманами, как впрочем и ещё очень многие западные писатели. И — чем дальше в лес (советский), тем больше дров (наломано): В 1947–1953 годах под запретом уже оказалась почти полностью вся современная западная литература, кроме небольшой части писателей-коммунистов 21

Легко ли подумать — запрет на великого поэта, продлившийся около полувека! То есть почти весь советский период! Притом, что влияние малой, но широко известной части творчества Киплинга на русскую поэзию всего этого времени росло и росло, вопреки, а отчасти даже и благодаря, этому запрету.

Но в принципе, запрет на Киплинга, стал в послевоенные годы только частицей запрета вообще на всё «западное», он был результатом того идеологического похода, который в СССР после войны официально именовался «борьбой против буржуазного космополитизма». Запрет выражался не только в нападках всей спущенной с цепи ортодоксальной советской критики на «зарубежную» литературу. Запрет этот проявлялся даже и в таких бытовых мелочах, как перемена по приказам поступавшим с самых верхов власти названия папирос «Норд» на «Север», или «французской булки» на «городскую», или в превращении футбольного форварда в «нападающего». Но вернее, вопрос в более общем виде, должен быть сформулирован так: если естественное течение эстетического процесса было нарушено политическим вмешательством, то почему это вмешательство было встречено массами с известным ликованием? Ведь в подобном случае кроме простого страха, тут, видимо, работает и ещё нечто, более глубинное, более значительное?

Иррациональность любого идеологического подхода к культуре отчасти объясняется словами упоминавшегося выше Й. Хейзинги. По его мнению, сама возможность чудовищного разгула цензуры «становится реальностью не столько в силу своеволия той или иной власти, сколько в результате того, как властям этим удалось в действительности, а не для видимости, овладеть сознанием культурного слоя своей страны» — и далее: «Доктрина абсолютной власти Государства заранее оправдывает любого державного узурпатора, — замечает Й. Хейзинга объясняя многие чудовищные изменения в народном сознании — оправдывает, прежде всего, активным вступлением полуграмотной массы в духовные области, (подчёркнуто мной — В.Б.), девальвацией моральных ценностей и слишком большой "проводимостью", которую техника и организация придают всему обществу».22

Именно из сходных с Хейзингой соображений исходит и Р. Киплинг, в одном из самых, казалось бы, декларативных, но и самых программных, стихотворений «If» 23, (в разных переводах «Заповедь» или «Когда» или «Если») В русском переводе, этого стихотворения, что необходимо тут уточнить, устоялись две концепции. Одна — проявлена чётко в нескольких переводах, в которых подчёркнута разговорная, и даже почти бытовая интонация:

Когда ты тверд, а весь народ растерян

И валит на тебя за это грех,

Когда никто кругом в тебя не верит,

Верь сам в себя, не презирая всех.

Умей не уставать от ожиданья,

И не участвуй во всеобщей лжи,

Не обращай на ненависть вниманья,

Но славой добряка не дорожи!

Другая концепция — это же стихотворение, под названием «Заповедь», представляет собой торжественное, высоким библейским стилем написанное назидание, которое в переводе Михаила Лозинского начинается так:

Владей собой среди толпы смятенной,

Тебя клянущей за смятенье всех,

Верь сам в себя наперекор вселенной,

А маловерным отпусти их грех…

Пусть час не пробил, жди не уставая.

Пусть лгут лжецы — не снисходи до них,

Умей прощать, но не кажись. прощая,

Великодушней и мудрей других…

Так вот об этих «маловерных», и пишет И. Хейзинга. Из них в массе, по его мысли и состоит, к сожалению, большая часть любого общества:

"Во всех проявлениях духа, добровольно жертвующего зрелостью, (подч. мной — В.Б.) — мы в состоянии видеть только приметы угрожающего разложения. Для того чтобы вернуть себе освященность, достоинство и стиль, культура должна идти другими путями". («Человек играющий»)

Литературовед А. Зверев в исследовании стихотворения «If» замечает:

«То, что позднее назовут пограничной ситуацией, знакомой людям, которые в минуты жестоких социальных встрясок были обречены существовать на шатком рубеже между жизнью и смертью, для Киплинга было не отвлеченностью, а привычным бытием. Вот откуда необманывающее впечатление и новизны, и этической значительности лучшего, что им создано.»

Действительно, ведь ты можешь стоять выше событий, если ты —

Молчишь, когда твои слова корежа,

Плут мастерит капкан для дураков…

Стихотворение было написано когда-то как назидание сыну, но кроме личных пожеланий поэта своему сыну Джону, оно отражает и в какой-то мере этическую программу масонов, тесно переплетённую с заимствованной в основном из кальвинизма суровой англиканской моралью.

Культура, если следовать взглядам Хейзинги на неё, предполагает сдержанность, возможность и способность не усматривать в своих намерениях что либо «главное», «достигшее предела», то есть близкое к абсолютности, или — что ещё страшнее — к идеалу, а увидеть себя внутри добровольно принятых жёстких ограничений. Вот как говорит об этом Киплинг в стихотворении «Дворец» — монологе Короля-Строителя., переделывающего работу безвестного предшественника:

Не браня и не славя работу его,

но вникая в облик дворца,

Я читал на обломках снесённых стен

сокровенные мысли творца:

Где поставить контрфорс, возвести ризалит,

я был в гуще его идей,

Прихотливый рисунок его мечты

я читал на лицах камней.

И опять Хенйзинга:

«Истинная культура требует честной Игры по принятым правилам. Нарушитель этих правил разрушает и самое культуру. Для того чтобы игровое содержание культуры могло быть созидающим или двигающим культуру, оно должно быть прежде всего чистым. И никак не должно состоять в ослеплении или отступничестве от норм, предписанных разумом, человечностью или верой» (там же).

В самые агрессивные моменты бытия советской идеологии Киплинг удостоился в СССР даже клички «антисоветский». Ну, это уже был крайний «пример так называемого вранья» (да ещё и глупости!) Про СССР поэт не то чтобы не слышал, но тема эта его просто никогда не интересовала. Ни в стихах, ни в прозе он её вообще не касался.

Едва ли грамотеи из партийных верхов или «литераторы» «от станка и сохи» — (абсолютное большинство в руководстве ССП) — читали когда либо, даже случайно, такое произведение Киплинга, как «Россия — пацифистам». Хотя бы потому, что иностранных языков на советских «верхах» никто не знал, (даже наркомы а потом министры — даже министры иностранных дел!) а переводов этого стихотворения на русский язык не было до 1986 года! 24 Кстати это, пожалуй, единственное стихотворение Киплинга, которое можно назвать было бы «антисоветским», но с невероятной натяжкой, поскольку написано оно в 1918 году, когда никто не мог знать, что получится из февральской революции, из октябрьского переворота, или даже из ещё не состоявшегося в те дни и разогнанного позднее большевиками Учредительного Собрания… Короче, страна попросту «советской» ещё и не была года два — три..! И термина этого, естественно по отношению к государству тоже быть не могло.

Поэт обращается к британским, «джентльменам-пацифистам» как бы от имени революционной России:

Бог с вами, мирные джентльмены!

Нам только дорогу открой —

Пойдём копать народам могилы

с Англию величиной!

История, слава, гордость и честь,

волны семи морей —

Всё, что сверкало триста лет,

сгинет за триста дней!

Триста лет — это срок царствования в России династии Романовых (1613–1917.) Триста дней — похоже на «просвет» между Февральской революцией 1917 г. и «якобинским переворотом в Петрограде» 25 октября… Так есть ли, по мысли поэта, гарантия, того, что с Британской империей не произойдёт что либо похожее на то, что случилось с Российской?

Итак, в свете всего сказанного, самое удивительное — это выпуск «ГИХЛ-ом» в 1936 году уже упоминавшегося сборника стихотворений Киплинга (Случайно, видимо, как раз в год его смерти). В небольшом этом томике, первом, относительно объёмном русском издании стихов Киплинга, есть статья Р. Миллер-Будницкой, занявшая чуть ли не полкниги, но представляющая собой всего лишь раздутую во много раз статейку Т. Левита из тогдашней «Литературной энциклопедии» (частично подготовленной под редакцией Л. Троцкого), статейку, пронизанную одним пафосом: «Надо знать своего врага».25

Нормальный человеческий рассудок не в силах дать удовлетворительное объяснение этой особенной вражды советских идеологов к британскому поэту. Но чтобы хоть приблизительно понять это, попробуем рационально подойти к главным советским «обвинениям» против поэта. А предварительно учтём, что нередко собаки, которых вешали на Киплинга и благовоспитанные члены викторианского общества и не столь благовоспитанные члены Союза Советских Писателей, оказывались чаще всего одной и той же породы!

Поначалу это удивляет неожиданностью. Но если подробнее разобраться, то причины для удивления исчезнут. Как эти две позиции, викторианская и советская сталинского, да и во многом послесталинского периода, могли совпасть, на сугубо теоретическом уровне всё же понятно.

Историк архитектуры Владимир Паперный в своей книге «Культура два» (написанной ещё в 60-х годах, в основном на материале архитектуры советского периода, но изданной, естественно, уже в постсоветской России) выстраивает довольно чёткую культурологическую концепцию, далеко выходящую за пределы собственно архитектуры, вполне справедливую и в применении к литературе. Суть этой теории в том, что во всех историях разных времён и стран сменяются циклы: бунтарская, или революционная тенденция искусства, с её активностью, простотой и функциональностью, уступает место рано или поздно помпезной, застывшей, и украшательской, «культуре два»; и на протяжении веков, а иногда и на протяжении считанных лет, они чередуются.

Как Маяковский (полностью) так и Киплинг (большей частью) принадлежали идейно к условному понятию бунтарской «культуры один», так викторианство в Англии, и стиль жизни и мышления в СССР сталинского периода — это — «культура два». Только в Англии она устойчиво держалась намного дольше чем всё 19 столетие, вплоть до появления в литературе 50-х годов 20 века, «рассерженных молодых людей», явных представителей «культуры один», а вот в СССР «культура два» длилась — по теории Паперного — с 1929 по 1956 год, когда и тут снова заявили о себе первые проявления очередной «культуры один» (настало время «оттепели», способной хотя и к ограниченному, но бунтарству)

Викторианский «Сommon sense», не совсем удачно передаваемый русским выражением «здравый смысл», был всегда на стороне консервативной неизменности и привычной застылости хорошо известных ценностей. Точно так же имманентная политической системе советская приверженность идее о том что «партия и лично тов. (нужное имя вставить) о нас неустанно заботятся», сводится к одному, вбивавшемуся в головы «простых советских людей» вполне викторианскому тезису: — к абсолютной уверенности в стабильности и благости (а порой и несменяемости) властей, и вследствие этого — к стабильности, к «гарантированной» неизменности и «застое» духовного бытия в стране..26

Кстати, рассматривая всю человеческую историю как постоянную смену форм жизни, причём путём именно революционным, официальные советские историки разом замолкали на тему о том. а что же будет после достижения «великой цели»! «По умолчанию» предполагалось ими всякое прекращение любых изменений. То есть вечный и счастливый застой. (Аналогичный «тысячелетнему Райху»?)

Эта (кстати скорее советская, чем английская «философия», эта главная обывательская черта эта тяга к неизменности («только пожалуйста без неожиданностей!») и заставляла «общественное мнение» викторианской Англии объявить бунтарское творчество молодого Киплинга «литературным хулиганством». Особенно возмущала многих та непочтительность, с которой поэт описывал сильных мира сего (например сделать персонажем сатирических стихов саму Королеву Викторию!) И более того: крайняя непочтительность поэта в отношении Господа Бога, с коим Киплинг не только предельно фамильярен, но который фигурирует у поэта почти только в иронических, а то и сатирических стихах и балладах в образе, мягко говоря, приниженном…

И как это ни парадоксально а «общественное мнение» советского истэблишмента, скажем без преувеличения исповедовавшего мораль весьма недалёкую от викторианской, естественно требовало считать Киплинга литературным врагом № 1.

В связи с этим могут вполне прийти на память мерзкие цензурно-идеологические кампании против В. Маяковского, вспыхивавшие как даже в царской России ещё, так и потом, куда шумнее, в ранней советской. С той разницей, что Киплингу, в отличие от Маяковского, это повредить ничем не могло…

А ведь Маяковский столь же верно служил своей общественной системе, как Киплинг своей. Только оба они по некоему довольно наивному идеализму, далеко не всё принимали. Но ведь оба хотели соответственно свою систему улучшить до уровня идеальной! А такое «ремонтничество» искренних и честных сторонников любой системы ею всегда воспринимается в штыки да и куда агрессивнее, чем открытая вражда политических противников! (Вспомним наши 60-е годы!)

В обоих случаях «общественная» реакция на обоих поэтов сходна. Бунтарство и активный романтизм, естественно совместимый с этим свойством натуры, как правило, вызывают шипящую ненависть мещанства 27 заботящегося прежде всего о привычном порядке и детальной предсказуемости завтрашнего дня. Ну а позиция «не всё принимающих» поэтов есть куда более крупное преступление, по мнению любых идеологических верхов, чем полное отрицание! («Ну, что ему больше всех надо?!») Ведь ещё в средние века еретик считался куда хуже иноверца!

Английского читателя в конце 19 века возмущал эпатаж. Во многом Киплинга без всякой натяжки можно было бы рассматривать как «Маяковского по ту сторону», ну разве что способы эпатажа у обоих поэтов были довольно разные.

Но для обоих одной из первых языковых ценностей была вещь важнейшая в любой литературе: и тот и другой поэт открыли широко ворота разговорному языку улицы и многим другим языковым пластам, которым до них был в литературу «вход воспрещён»… 28 Как ни странно, такие вот отношения с родным языком тоже нередко дразнят гусей куда сильней, чем иные разрушительные идеи.

5.

Империализм Киплинга, безусловно имевший место, тоже был показан в советском восприятии искажённо.

Первоначальное завоевание колоний само по себе редко попадает в поле зрения Киплинга (как напр. «Песня Диэго Вальдеса») Его привлекает или первооткрывательство, или уже более поздние, современные ему колониальные войны с целью сохранения империи, доставшейся британцу от отцов и дедов.

Сначала о первооткрывателях.

У Киплинга на эту тему есть немало стихов. Он рассказывает о подвигах искателей приключений, бродяг, скитальцев, неутолимо жаждущих свободы и новизны:

Отцы нас благословляли,

Баловали как могли, —

Мы ж — на клубы и мессы плевали,

Нам хотелось — за край земли!

(Да, ребята)

Хоть пропасть — но найти край земли

……………………………………………………………………….

Край земли — вот наши владенья,

Океан? — Отступит и он!

В мире не было той заварухи,

Где не дрался бы наш легион!

Кто эти люди? Первооткрыватели? Или авантюристы? Сказать так будет недостаточно. Но они неутомимы и неутолимы. Их полно. Они всюду, они «легион, не известный в штабах», потому что большей частью все открытия они свершают за собственный страх и риск, не ожидая благословения свыше:

Так вот — за Джентльменов Удачи

(Тост наш шёпотом произнесён)

За яростных, за непокорных,

Безымянных бродяг легион!

Выпьем, прежде чем разбредёмся,

Корабль паровоза не ждёт —

Легион, не известный в штабах —

Опять куда-то идёт

Это не только те, кто

«ныряли в заливы за жемчугом,

Голодали на нищем пайке

Но с найденного самородка

Платили за всех в кабаке.

(Пей, ребята!)»

Это и те, кто «дарил» Империи новооткрытые земли, создавая её по частям. Так страсть к приключениям незаметно переходит у поэта в призыв к потомкам продолжать отцовское дело, неутомимо строя по кускам «Империю, над которой никогда не заходит солнце».

К стихам такого рода кроме «Потерянного легиона» относятся и «Песня мертвых», и «За уроженцев колоний»», и один из главных киплинговских шедевров — «Песня Банджо». Во всех таких стихах звучат (на заднем плане, но вполне внятно) эпические библейские интонации. К тому же роду стихов может быть отнесена и «Женщина Моря», где тема первооткрывательства слита с мифотворческой тенденцией, весьма заметной в поэзии (а особенно в прозе) Киплинга. Но к разговору о мифотворчестве писателя мы ещё вернёмся.

Вслед за первооткрывательством идёт мотив защиты и сбережения империи, в чём должна проявляться не только верность заветам отцов, а более того, долг человека и гражданина. Уж раз так случилось, что эти страны — части Империи, то о них не только надо заботиться, и не презирать их жителей, но вкладывать свой труд в прогресс этих народов.29 (См стих «Бремя белого человека»)

Поэтому лондонские снобы оказываются куда более враждебны Киплингу, чем настоящий военный противник, дикий суданец Фуззи-Вуззи, которого Киплинг как достойного врага уважает с долей неприкрытого восхищения:

За твое здоровье, Фуззи, за Судан, страну твою,

Первоклассным, нехристь голый,

был ты воином в бою!

За здоровье Фуззи-Вуззи, чья башка копна копной:

Чертов черный голодранец,

ты прорвал британский строй!

Пер. Сергея Тхоржевского

Со всей обычной для себя яростью поэт выступает против снобизма «верхов», напоминая о долге каждого британца перед Империей. Ещё в самых ранних произведениях он сатирически описывает столичных чистоплюев и хвастунов, таких как «Педжет член парламента», ничего не смыслящих в жизни колоний, но сующихся всюду со своим мнением:

Член Парламента Пэджет был говорлив и брехлив,

Твердил. что жара индийская —

азиатский солнечный миф»…

……………………………………………………………………

В июне — дизинтерия, вещь простая для наших мест

Согнулся осанистый Педжэет,

стал говорить про отъезд…

Пер. Е.Витковского

Поэт с открытым пафосом сатирика требует уважения к тем, кто строит, и охраняет Империю:

Конечно, презирать мундир, который хранит ваш сон,

Стоит не больше, чем сам мундир

(ни хрена ведь не стоит он!)

Смеяться над манерами подвыпивших солдат —

Не то, что в полной выкладке тащиться на парад!

«Томми»

Собственно говоря, именно в этом и заключен основное «послание» всех «Казарменных баллад» ко всем строителям империи, к инженерам, офицерам, солдатам. Ко всем, кто делает своё дело на своём месте обращается поэт в стих. «Прелюдия», которым по традиции открываются различные сборники его стихов в самых разных английских изданиях:

Я делил с вами хлеб и соль…

Вашу воду и водку пил,

Я с каждым из вас умирал в его час

Я вашей жизнью жил…

И не вызывает сомнений, что эту, одну из важнейших сторон творчества Киплинга, у нас игнорировали скорее намеренно, чем по незнанию. Ведь она напрямую связана с его не показным, а естественным демократизмом, если под ним понимать именно уважение к человеку, независимо от его происхождения, к человеку «делающему своё дело». Тут уместно вспомнить два из самых его знаменитых произведений «Томми» и «Ганга Дин». А впрочем, об этом ведь чуть ни половина всех баллад Киплинга! Именно эта тема, довольно неожиданная в своё время и создала такую популярность «Казарменным балладам». Вот начало «Посвящения Т.А.» то есть Томасу Аткинсу,30 которое открывает книгу «Казарменные баллады»

Для тебя все песни эти.

Ты про них один на свете

Можешь мне сказать, где правда где враньё,

Я читателям поведал

Твои радости и беды,

Том, прими же уважение моё!

Поэт чётко определяет своё отношение к людям, с коими он бок о бок живёт и трудится.

Он требует уважения и к британскому солдату Томасу Аткинсу, и к индийскому водоносу Ганга Дину, внесшему свой вклад (всего только жизнь!) — в существование всё той же Империи. И к бортовому инженеру-механику Мак Эндрю… И ещё — особая тема поэта, — требовать от столичной публики уважения ко всем английским «уроженцам колоний», (гребцам имперской галеры) как сам поэт и его друзья.

Всё более и более требовательно звучавшее на пороге веков в европейском обществе требование большей открытости и даже относительной демократизации жизни, у Киплинга проявляется в балладах и стихах, где простонародная речь персонажей, рывком обогащая язык, революционизирует и самый стиль произведений. Вот почему, как это ни парадоксально, империализм Киплинга во-во-первыхдемократичен, а во-вторых, напоминает не только о правах, но куда более об обязанностях колонизаторов

Мы выпили за Королеву,

Теперь за отчизну пьём,

За наших английских братьев.

Может, всё же, мы их поймём.

Поймут и они нас тоже…

Но вот, Южный Крест и зашел…

За всех, уроженцев колоний

Выпьем. И — ноги на стол!

За всех уроженцев колоний (встать!)31

Итак «Выпили за Королеву» уважительно, не правда ли? Но с другой стороны, не обращая внимания на традиционное, на такое очень английское уважение к коронованным особам, Киплинг часто пишет стихи, по остроте сатиры напоминающие разве что Свифта, (проклинавшегося, кстати, викторианством не менее старательно, чем Киплинг):

Просторно Вдове из Виндзора:

Полмира числят за ней.

И весь мир целиком добывая штыком,

Мы мостим ей ковер из костей

(Сброд мой милый! Из наших костей!).

Не зарься на Вдовьи лабазы,

И перечить Вдове не берись.

По углам, по щелям впору лезть королям,

Если только Вдова скажет: "Брысь!"

(Сброд мой милый! Нас шлют с этим "брысь!").

Пер. А.Щербакова

И вот эти стихи «Вдова из Виндзора», или стихи о героическом «солдаматросе» с бесспорной их сатиричностью, опять таки содержат жёсткое требование того, чтобы власть имущие не забывали, чьими руками и заботами, чьей отвагой и трудами строилась и держится самая великая из империй, какую знало когда-либо человечество.

А в наиболее острой из баллад на эту тему, «Праздник у Вдовы», изображая по фольклорной общеевропейской традиции сражения как пиры 32, Киплинг заостряет свою сатиру до крайности романтического гротеска (вспомним для сравнения маяковский образ — «желудок в панаме»!):

"А чем там поили-кормили в гостях,

Джонни, Джонни?"

"Тиной, настоянной на костях".

"Джонни, ну, ты и даешь!"

"Баранинкой жестче кнута с ремешком,

Говядинкой с добрым трехлетним душком

Да, коли стащишь сам, — петушком

На празднике нашей Вдовы".

Пер. А.Щербакова

Не случайна здесь в интонации явная пародийная «отсылка» читателя к одной широко известной старинной английской балладе:

Отчего, скажи мне, так красен твой меч,

Эдвард, Эдвард…

Пер. А. К. Толстого

Можно представить себе изумление весьма «викторианской» её величества королевы Виктории, прочитавшей о том, что она кормит своих солдат "Баранинкой жестче кнута с ремешком,/ Говядинкой с добрым трехлетним душком…» По словам современников старая королева была этими стихами весьма шокирована…

Примеры можно множить без конца. От ортодоксального патриотизма, такого, каким представляют его себе «мещане во лордстве», тут остаются весьма маловнушительные рожки да ножки….

С другой стороны Киплинг конечно патриот, и не случайны для него такие стихи как уже цитировавшийся тут «Английский флаг», вполне параллельный самой рассоветской декларативной поэзии, (только и отдалённо не имевшей киплинговской художественной мощи).

Но годов до шестидесятых, и далеко не только одни верха СССР, в Киплинге видели прежде всего поэта, воспевающего в основном «имперские ценности», и должно было пройти почти столетие после вручения Киплингу нобелевской премии, чтобы и в Англии его начали считать гораздо более сложным и многосторонним писателем.

Естественно, что несмотря на свой, несколько экстравагантный патриотизм, Киплинг нередко предстаёт и космополитом… (как, впрочем и другие масоны, но об этом — дальше) Вот последняя, итоговая строфа одного из главных, программных, стихотворений поэта, «Песня Банджо»:

Лира древних прародительница мне!

(О, рыбачий берег, солнечный залив!)

Сам Гермес, украв, держал её в огне,

Мой железный гриф и струны закалив,

И во мне запела мудрость всех веков.

Я — пеан бездумной жизни, древний грек,

Песня истины, свободной от оков,

Песня чуда, песня юности навек!

Я звеню, звеню, звеню, звеню…

(Тот ли тон, о господин мой, тот ли тон?

Цепью Делос-Лимерик, звено к звену,

Цепью песен будет мир объединён!

В эту «цепь песен», в непрерывность пути всемирного искусства от античности до наших дней, Киплинг верит глубже, чем в силу оружия… Так вот, тут заодно и о воинственности поэта. Да, в период начала Первой Мировой на него, как и на многих других, за десяток лет до войны её предсказавшего, нередко стали появляться карикатуры, зачастую заслуженные, как на непримиримого противника всего немецкого. Ну а в СССР? Тут позднее именно те державники, кто были инициаторами гонки вооружений «чтобы все нас боялись», они-то ещё лет сорок спустя, всё обзывали и обзывали поэта «поджигателем войны». Но как же, спросим, укладываются в этот ярлык такие его стихи, как «Благодетели»? Вот отрывок из этого стихотворения, написанного ещё в дни Первой мировой:

…Всех, кто в доспехах или без,

Дым пушек уравнял.

Когда ж за психов-королей,

Людей погибли тьмы,

Тогда устали от вещей.

И устрашились мы.

Диктату времени пора

Зов древний подчинить:

Лук-панцирь как нибудь с утра

И пушку отменить!

Не то любой тиран готов,

(Толпа любая — тож!)

Враз все плоды людских трудов

Угробить ни за грош!

И вот опять некая параллель обнаруживается на эту тему между Киплингом и Хейзингой, который начинает один свой трактат с апокалиптического предчувствия: "Ни для кого не было бы неожиданностью, если бы однажды безумие вдруг прорвалось в слепое неистовство, которое оставило бы после себя эту бедную европейскую цивилизацию отупелой и умоисступленной, ибо моторы продолжали бы вращаться, а знамена — реять, но человеческий дух исчез бы навсегда» (1935 г.)

Ещё во время Первой Мировой войны ужас перед первыми газовыми атаками дал Киплингу толчок для стихотворения «Гефсиманский сад» (его нет в этой книге) отразившего реакцию военных, не понимавших ещё, что применение средств массового уничтожения, начавшееся в годы Первой мировой войны с хлорных а потом ипритных атак, знаменуют новую сверхварварскую войну ХХ века. Поэт мужества, да ещё и военный журналист естественно пишет о войне, но как мы видим, далеко не всегда её героизирует. Хотя что касается героизации войн, то дань этому отдали все мировые литературы с античных времён и как минимум до 60-х годов ХХ века. Ну есть ли на свете хоть один эпос, в котором не было бы героизации этой темы? И что делает хотя бы русская литература начиная со «Слова о полку Игореве»?

Только вот отчего-то один из вернейших русских последователей (скажу даже точней и резче — подражателей) Киплинга, Константин Симонов никогда не подвергался в СССР обвинениям в воспевании агрессии?? 33

Далее — все разговоры о расизме Киплинга «базируются» на одном его стихотворении «Бремя белого человека», весьма поверхностно прочитанного, а ещё точнее — на одном его названии…

Неси это гордое бремя,

Родных сыновей пошли

На службу тебе подвластным

Народам на край земли.

……………………………….

«Неси это гордое бремя,

Не как надменный король:

К тяжёлой чёрной работе

Как раб себя приневоль.

При жизни тебе не видеть

Порты, шоссе, мосты,

Так строй их оставляя

Могилы таких как ты…

Пер. А.Сергеева

Так можно ли это назвать расизмом? Не более, чем титанический организаторский труд Сесиля Родса, не только завоевавшего, но и во многом цивилизовавшего Родезию. а в значительной степени ещё начавшего цивилизовать как зулусское, так и бушмено-готтентотское население Южной Африки и прекратившего в основном кровопролития между этими народами.

Дело в том, что основное противопоставление у Киплинга идёт вовсе не по линии белый — цветной. А по линии человек долга или пустозвон. А речь об обязанности и долге — это идея поставленная во главу угла более четырёхсот лет тому назад кальвинистским течением протестантства, хотя и тогда уже она была не так нова…

«Я так и не смог понять, — писал в начале 20 века в своей автобиографии Леонард Вулф, служивший на Цейлоне в колониальной администрации, — то ли Киплинг лепил характеры своих героев по точному образу и подобию англо-индийцев, то ли мы сами лепили свои характеры по образцу киплинговских героев» 34

Но вернёмся ещё раз к стихотворению «За уроженцев колоний»:

Тут качали нас в колыбели,

В эту землю вложен наш труд,

Наша честь, и судьба, и надежда

По праву рожденья — тут!

……………………………………..

За наших чёрных кормилиц,

Чей напев колыбельный дик,

И — пока мы английский не знали —

За наш первый родной язык!

И автора таких строк кто-то осмеливался обозвать расистом?

Но однако, обратившись к этой теме, мы никак не минуем знаменитейшего начала «Баллады о Востоке и Западе», которое (в пер. Е. Полонской) советские критики в хвост и в гриву цитировали, когда хотели обвинить поэта в расизме, и в подчёркнутом восхвалении белого человека.

В «литературе соцреализма» выдумали, как известно, (не называя, разумеется) новый метод перевода — перевод идеологический.

И вот у Е. Полонской это стихотворение начинается так:

Да. Запад есть Запад, Восток есть Восток,

и с места они не сойдут (?).

Пока не предстанут небо с землёй на страшный Господень Суд

Но нет Востока и Запада нет — что племя, родина, род, (подч. мной- В.Б.)

Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встаёт.

И те, из советских деятелей, кто приводил это русское четверостишие целиком, вешали на поэта кличку «космополит», а те, кто помнил только первые две строчки — кличку «расист и ницшеанец». И видимо вовсе не случайно появляются в этом переводе подчёркнутые мной, но отсутствующие в подлиннике слова: «что — племя, родина, род». Тут видно, может быть и неосознанное, желание советской переводчицы приписать поэту то, чего он вовсе не говорил, приписать разом и расизм и презрение к любому патриотизму заодно. Но в подлиннике мы читаем:

But there is neither East nor West, nor Border, nor Breed, nor Birth.

Итак слово родина в переводе Полонской появляется с той же целью, с какой убрано отсюда слово граница, а конкретные «племя» и «род» поставлены вместе чтобы вызвать у читателя некое пренебрежительное чувство (по ассоциации с русским фразеологическим оборотом «ни роду, ни племени»). Не говоря уж о том, что слово Birth несёт куда более широкий, более обобщённый смысл.

А теперь приведём эти строки в более точном (и главное неангажированном) переводе —

Запад есть Запад, Восток есть Восток — им не сойтись никогда

До самых последних дней Земли, до Страшного Суда!

Но ни Запада нет, ни Востока, ни стран, ни границ, ни рас,

Если двое сильных лицом к лицу встретятся в некий час! -

Но вернёмся опять к стихотворению «За уроженцев колоний»

Оно заканчивается строками, звучащими в пер. А. Оношкович-Яцыны названном «Туземец» вот так:

(Протянем же кабель, (встать!)

От Оркнея до Горна,

С петлёю, чтоб мир захлеснуть!

От Оркнея до Горна

С петлёю, чтоб мир затянуть!

Ну, скажем, замахнулся на мировой господство поэт! Какой агрессор!!!

А вот о каком кабеле идёт у него речь, — да и как это захлеснуть мир кабелем? Не заметил тут редактор книжки переводов Ады Оношкович-Яцыны, (1922 г) М. Л. Лозинский, а за ним и В. Стенич в 1936 г. простого непонимания переводчицей текста, вызванного, безусловно, не столько незнанием того, что в мире делается, сколько априорной идеологической причиной!

By the might of our Cabl-tow (take hands)

From the Orkneys to the Horn

All round the world…

Вот как эти и дальнейшие строки выглядят в нормальном, не идеологическом переводе:

За Телеграфный Кабель! (возьмёмся за руки!)

Проложенный в глубине морской,

Который свяжет Оркней и Горн,

Одной неразрывной петлёй

Вокруг земли!

Оказывается что кабель-то у Киплинга телеграфный, проложенный между Европой и Америкой! Никакое не орудие удушения всей земли, а новое средство связи! Итак, речь шла о трансатлантическом телеграфном кабеле, который свяжет разные континенты, ну, потому и радостный прогрессизм возведён поэтом на романтический уровень, что вполне сходно с настроениями незадолго до того столь же радостно приветствовавшего всякий технический прогресс Жюля Верна! Кстати, о трансатлантическом телеграфном кабеле Киплинг высказывается восторженно не в порядке ответвления темы расширения Империи, а потому, что сам по себе технический прогресс для него был одним из бесспорных кумиров. Такое настроение свойственно было не только началу ХХ века, а и всему этому веку, отразившему и даже скорее воспевшему прогресс всех видов прежде всего расцветом жанра научной фантастики, последовавшим за Ж. Верном и Г. Уэллсом.35

Для сравнения и для объяснения этой важной стороны в творчестве поэта, возьмём стихотворение «Королева» — начинающееся строкой «Романтика, прощай навек» (а романтика и не сидела в каменном веке или средневековье, ибо она была не в прошлом, а «здесь и сейчас» Она просто «водила поезд девять семь»…

Послушен под рукой рычаг,

И смазаны золотники.

И будят насыпь и овраг

Её тревожные свистки…

Пер. А.Оношкович-Яцыны

Кстати машинист, как один из владык над техникой, есть персонаж крайне важный как в стихах так и в прозе Киплинга. Тоже сходство с Маяковским, вспомним слабую его поэму «Летающий пролетарий», или другое выражение того же прогрессизма: «… я привёз из Парижа «рено», а не духи и не галстук!» Пусть выражено крайне непохоже, (да и неуклюже) но сама идея преувеличенного преклонения перед техникой, как особым романтическим явлением и чуть ли не главным содержанием нынешнего дня, опять-таки сближает двух поэтов.

Идея «романтизации сегодняшнего дня», романтизации повседневной жизни, (одно из важнейших требований соцреализма) столь значительно и столь спекулятивно использована во всей советской литературе (отнюдь не только в фантастике) что подробнее говорить об этом просто было бы лишне. Но от такого опасного сравнения своих «пристрастий» с темой многих стихов Киплинга советское казённое литературоведение, естественно, всегда бежало, как чёрт от ладана, а точнее — как вор от того, кого обокрал…

Многие советские литературоведы из идеологического желания непременно очернить Киплинга, намеренно спутали его взгляды с так наз «философией ницшеанства», игнорируя среди прочих тот факт, что Ницше, по сути дела, не столько философ, сколько, прежде всего своеобразный поэт. И спорить с ним с позиции политика нелепо. С ним следует разговаривать как с поэтом. В ещё большей степени относится это и к Киплингу.

Что касается того «ницшеанства», которое в СССР вульгарно приписывали поэту, так только одно стихотворение «Холодное железо», опровергает полностью и эту напраслину: Это стихотворение — по сути дела притча, жанр любимый поэтом. Рефрен — «Холодному железу подвластен род людской», — поэт шаг за шагом здесь опровергает, и всякий раз по-разному. То в строках его делается упор на отрицании железа, как орудия насилия, то важнее автору упор на слове холодное, когда он утверждает необходимость человеческого тепла в отношениях между людьми, а то — и вот так:

…Корона — тому, кто её схватил,

держава — тому, кто смел,

Трон — для того, кто сел на него и удержаться сумел?

«О, нет, — барон промолвил, — склонясь в часовне пустой

Воистину железу подвластен род людской:

Железу с Голгофы подвластен род людской!»

Впрочем, и Хемингуэя тоже в каком-то ницшеанстве обвиняли? И только потому, что его романтический герой, в противоположность таковому же «байронической породы», не плачет, не утопает в мрачности, оправдывая тем своё ничегонеделанье, а «делает своё дело» вопреки обстоятельствам и перебарывая их (Ну хотя бы Джордан — герой романа «По ком звонит колокол»)

За ницшеанский «культ силы» намеренно выдано киплинговское уважение к идее, уже не раз упомянутой: «Делай что надо, исполняй свой долг, а там будь что будет» Это положение очень важно для кальвинистов. Оно же (но с несравненно меньшей долей фаталистичности!) является и одной из масонских ценностей. Возьмём только два примера этого жизненного правила, играющего немалую роль и в русской литературе: А. Пушкин, как известно, вступивший в Кишенёве в масонскую ложу «Овидий», не однажды в разных произведениях ставил это правило во главу угла своей этики. Ну, вот один пример лежащий на поверхности — «Капитанская дочка». А спустя более столетия И. Бродский, к масонству вовсе никакого отношения не имевший, но уважавший кальвинизм, эту формулу считал для себя одним из важнейших этических правил.

Сама по себе поэтическая притча как жанр у Киплинга обязана, кстати, своим происхождением отчасти масонству поэта. Такова баллада (кстати, здесь впервые переведённая на русский язык) «Последняя песнь»:

Наклонился Бог и тотчас

все моря к себе призвал он,

И установил границы суши до скончанья дней:

Лучшее богослуженье —

(У него такое мненье)

Вновь залезть на галлеоны и служить среди морей!

Если эту балладу рассматривать как притчу или даже басню, (для чего есть немалое основание!), то «моралью» её и будет последняя строка тут процитированная: она как бы иллюстрирует не только упомянутую выше максиму но и другую, кстати, любимую иезуитами: «Вера без дел — мертва».

Как верно заметила в своей статье о Киплинге Е. Гениева, «Свои эстетические и этические соображения Киплинг изложил в некоторых стихах, которые звучат как манифест («Век неолита», «Томлисон»)». Однако эти оба стихотворения вовсе не являются притчами: они куда шире. Ведь притча, как и басня, не выходит за рамки аллегории, в которой нечто одно обозначается чем-то иным, но тоже одним. Тогда как Томлинсон — персонаж не притчевый хотя бы по многогранности его характера, это тип, занимавший в социальной структуре английского викторианского общества не последнее место, как по частоте встречаемости, так и по видной роли в этом застойном, предельно консервативном обществе.

Что же касается стихотворения «В эпоху неолита», то оно направлено против тех или иных попыток канонизировать какие бы то ни было правила для искусства, а поелику такие попытки. хоть властей, хоть обывателей во все времена и во всех культурах были главным врагом творчества, то это стихотворение о свободе творчества (как и стих. «Когда на последней картине земной..») по значительности и актуальности его для любой эпохи тоже далеко вышло за аллегоричность притчи.

Возможно, что именно притча как жанр развивается у Киплинга именно после того, как он, основательно ознакомился с масонством, как идеологией. Вступил он в масонскую ложу ещё в Индии. «В 1885 году меня приняли в масонскую ложу, называвшуюся «Надежда и упорство» Я тогда не достиг ещё положенного возраста. Но члены ложи ожидали, что я стану хорошим секретарём……. секретарём я не стал, но узнал ещё один мир. И это было мне очень кстати» — так писал Киплинг в своей автобиографической книжке «Кое-что о себе». Тут необходимо немного сказать и о масонстве вообще 36

В стихотворении «Отёсан камень» Киплинг как бы от имени Мастера говорит:

Но чтобы труженик вовек

Мечту о рае не отбросил,

Он в Царстве Божьем — человек,

Он царь и бог в раю ремёсел.

………………………………….

Ибо мастера всегда находятся на некоей мистической Высоте Умения, они — где-то между людьми и Высшим разумом:

Владей рукой моей, владей!

И мы, работники, не будем

Нуждаться в помощи людей,

Посильно помогая людям.

пер. Р.Дубровкина

Более всего об интересе Киплинга к масонству говорит стихотворение «Дворец», где сжато изложена одна из основ масонской идеологии.

Строящий пользуется и планом и материалом предшественника, безымянный труд коего он считает ещё несовершенным, чтобы создать свою постройку, более совершенную, но и она тоже далеко не окончательна:

И было то Слово: «ты выполнил долг,

дальше — запрещено.

Твой дворец предназначен другому царю,

не тебе продолжить дано»

Не столько безымянность труда, как ведущий принцип тут важна, сколько постоянная неудовлетворённость результатом, и надежда на то, что лучше тебя завершит тот, кто придёт за тобой:

«Кладка была небрежной и грубой,

но каждый камень шептал:

«Придёт за мной строитель иной —

Скажите, я всё это знал».

Сходные идеи выражены в «Волшебной горе» Томаса. Манна, в диалоге Нафты и Сеттембрини, в частности в их разговоре о готических соборах, созданных многими поколениями строителей, чаще всего безымянных, причём излагает их вовсе уж не масон, а Нафта — иезуит, то есть по определению «самый католический католик». Но широта его воззрений склоняет нас воспринимать его как в некотором смысле «всечеловека». Эту же сторону характера увидел и в Киплинге наблюдательный Дж. Орвелл:

"Киплинг обладал качеством, редко или даже никогда не встречающимся у большинства "просвещенных" деятелей, — чувством ответственности и, по правде говоря, если его не любят "прогрессивные", то столько же за это качество, сколько за «вульгарность». Потому что все левые партии индустриализованных стран в глубине души должны бы знать, что они борются с тем, что на самом деле сами разрушить и не хотят. Они провозглашают интернационализм, а в то же время борются за повышение уровня жизни, который несовместим с этой целью. Мы все живем, грабя азиатских кули, и те из нас, кто "просвещен", говорят, что кули должны быть освобождены. Но наш уровень и само наше просвещение требуют грабежа малых стран. Гуманитарий — всегда лицемер, и Киплинг знал это" (Дж. Орвелл)

Слова Орвелла объясняют в немалой мере и отношение к поэту, как со стороны советских идеологов, так и со стороны английский снобов, долго ещё после конца эпохи вздыхавших по викторианству. Короче, не будем тут говорить ни о степени искреннего непонимания, ни о степени намеренности идеологического происхождения…

Кто и верно поэта не понял, а кто (т. е. большая часть русских читателей) о нём мало что знал, а кто и намеренно, как вор, кричал громче всех «держи вора»… Так в начале пятидесятых годов, как я помню, в очередном всплеске начавшейся тогда кампании «борьбы за мир» с чего-то разразился в газетах инвективами по адресу Киплинга почти забытый уже тогда, а перед тем недолго модный поэт Михаил Луконин. Чтобы показать, кстати, степень влияния Киплинга (Луконину не имевшему никакого образования известного только по переводам) даже на этого советского поэта, как и на множество таких же третьестепенных полуграмотных его ровесников-поэтов из фронтового поколения, достаточно процитировать строки весьма неплохой, даже, возможно, лучшей вещи Луконина, в некотором смысле баллады «Сталинградский театр»:

…В фойе театра шёл бой,

Упал левый лев,

А правый заслонил собой

Дверей широкий зев.

……………………………………

К суфлёрской будке старшина

Припал и бил во тьму,

И история сама

суфлировала ему…

Интересно, что главными ненавистниками Киплинга. по крайней мере среди советских поэтов, были именно те, кто наподобие Луконина очень зависел от него, подражал его подражателям (пусть и понаслышке) но не хотел в этом признаться.

6.

Теперь посмотрим, когда и как доходил поэт Киплинг до русского читателя. После первого издания сборника стихов Киплинга в СССР (весьма случайного состава и в разных, глубоко неравноценных переводах) в 1936 году 37 был перерыв около 50 лет фактического запрета.

Впервые после этого полувекового запрета стихи Киплинга по-русски, в разных переводах стали изредка появляться в печати в 80-х годах, как напр. в томе БВЛ (именовавшейся среди читателей тех времён «Ликбезовской библиотекой») а в послесоветское время, в основном уже в 90-х годах, стали выходить и разные сборники стихов поэта, каких я насчитал шесть. (во всех в них я участвовал в качестве переводчика тех или иных стихотворений). Состав этих сборников (при совершенно произвольном расположении стихов) не систематичен, а продиктован или наличием уже готовых переводов тех или иных стихов, или естественным желанием того или иного переводчика опубликовать то, что иногда более полувека пролежало у него в столе. Отсюда нередко и возникала случайность состава этих книг.

Знаю это на примере изданного мною первого по времени из таких сборников с переводами Георгия Бена и моими. Это была маленькая двуязычная книжка довольно случайного, как я говорил, состава (26 стихотв.) безо всякой, понятно, надежды на любое открытое распространение в СССР, изданная в Париже тиражом 1500 экз. в те самые «запретные годы» (изд-во «Ритм» 1986) и контрабандно засылавшаяся в СССР.

Затем, уже во время так наз «перестройки» появилось ленинградское двуязычное издание (составители А. Глебовская и С. Степанов) Но несмотря на двуязычность, это издание получилось далеко не представительным и даже более случайным по составу стихов чем другие последующие.

Наиболее представительное до сих пор издание стихов Киплинга — это издание «Риппол-классик» 1998 г. — стихи вместе с многочисленными рассказами и романом «Свет погас», который и занимает две трети этого объёмистого тома. (Составитель Е. Витковский) Издание в его поэтической части представляет собой сокращённую выборку стихов, примерно около четверти из уже упоминавшегося здесь «Definitive edition». Порядок расположения стихов частично сохранён.

Затем надо упомянуть два издания изд-ва «Эксмо. Это книжка «Мохнатый шмель» и она же, слегка сокращённая, но напечатанная стереотипно с первой, «Заветные острова». В них обеих, к сожалению, не раз перепутаны имена переводчиков: несколько стихотворений приписаны не тем, кто их переводил, а стихи разных времён совершенно произвольно соединены составителем в «циклы» Причём как сами циклы и их названия, так и расположение стихов в них, полностью произвольно придуманы. (Во второй из этих книжек, кстати, нет даже и имени составителя)

Ну и наконец сборник «Песня банджо» (составлен Г. Усовой) в котором помещены только те стихи Киплинга, которые были переведены бывшими участниками семинара Т. Г. Гнедич, что и было идеей этого издания. Но этот принцип составителем самим же и нарушен, ибо многие стихи, тоже переведённые участниками упомянутого семинара, но существующие боле чем в одном переводе, в книжку не вошли. Ну и качество многих переводов оставляет желать лучшего.

7.

Все мы знаем с детства чуть ли ни наизусть сказки Киплинга в переводе К. Чуковского со вставными стихами к ним в переводе С. Маршака. Многие вполне обоснованно считают эти сказки одной из вершин киплинговской прозы и стихов.

Сказки… отчего они у Киплинга? Вроде бы с первого взгляда он вовсе не сказочник. Но дело в том, что сказки его не столько притчи или волшебные сказки, сколько разные подходы к мифу как первооснове всякого творчества. А рассказы о Маугли вообще не столько создание авторской сказки, сколько мифотворчество, что стало очевидным для широкого читателя уже совсем недавно, только после появления других, более поздних мифотворцев. (Льюис, Толкиен, и в какой-то степени К. Роулинг)

Й.Хейзинга, говорит:

«Имеем ли мы дело с мифологической образной системой или же с эпической, драматической, лирической, с древними сагами или современным романом, — всюду, в качестве сознательной или неосознанной цели, выступает одно: вызвать напряжение словом, которое приковывает слушателя (или читателя). И всегда субстратом поэзии является ситуация из человеческой жизни или акт человеческого переживания, которые способны это напряжение передать другим людям. Вместе взятые, эти ситуации и эти акты немногочисленны. В самом широком смысле они могут быть сведены по преимуществу к ситуациям борьбы и любви или к смешанным…»

«Человек играющий» (homo ludens)

Именно рассказы о Маугли и сказки держали детей-читателей в том напряжении, которое позволило им, уже к тому времени повзрослевшим, принять и остальные произведения Киплинга, когда он стал все более и более всплывать и занимать, точнее, отвоёвывать шаг за шагом, своё место в русской литературе. Но и тут не обошлось без преград: знаменитые рассказы о «Маугли» выходили всегда без стихов (кроме двух роскошных подарочных изданий 1937 и 1938 годов).

Из-за путаницы с запретами на имена репрессированных и большей частью погибших, поэтов-переводчиков, зачастую невозможно даже определить, чей на самом деле был опубликован тогда перевод в тех всего двух детиздатовских книгах, которые вообще выходили со стихами, но… и в этих двух изданиях книга о «Маугли» выходила со странным обозначением: «Переводы стихов под редакцией С. Маршака» и вовсе без имён переводчиков. А затем уже более чем полвека, книга выходила по-русски в многочисленных изданиях вообще безо всяких стихов, так, будто их никогда Киплинг и не писал. (Новые переводы этих стихов к «Маугли», также как и классические переводы С. Маршака из стихов к «Сказкам», читатель найдёт здесь в «Дополнении»).

И вот, несмотря на то, что стихи Киплинга к Маугли не печатались полвека по причинам и поныне почти непонятным, а из детских стихов его (тоже не во всех изданиях) печатались только стихи к «Сказкам» (числом ровно шесть), Киплинга в СССР вполне успешно превратили в детского поэта!

Однако невозможным оказалось оставить на виду часть поэта, даже малую, а большую часть запрятать. И он вслед за детскими вещами просачивался негласно к «советскому юному читателю», знавшему только имя Киплинга, просачивался всё более и более широко, не давая забыть о поэте. Дети подрастали, а потом иные из них начинали и сами переводить стихи. И привычный и такой близкий Киплинг тут оказался на одном из первых мест. Так что переводили Киплинга по сути дела всегда. Но большей частью в стол.

К счастью рукописи, как известно, не горят.

Василий Бетаки. Париж 2007 г.

----

Переводы, помеченные * — публикуются впервые.

Стихи, помеченные ** — переведены впервые специально для этого издания…

В.Б