Онлайн чтение книги Клер
IV

Когда Адель спросила меня, помню ли я Лорну, я ответил: «Да». На самом деле, пока она не спросила, я никогда Лорну не вспоминал. Чуть позже я заметил, что вопрос задел меня за живое. Я полагал, что юноша, каким я был в двадцать лет, мне совершенно чужд, что я полностью истребил его в себе вместе со всеми его переживаниями, а тут вдруг обнаруживаю неизменным чувство, которое он испытывал. Забвение пощадило эту струнку моего ребяческого сердца и его первый трепет. Но девушка, всколыхнувшая его, потонула во мгле. От нее сохранился лишь отсвет, принявший форму сильного и живучего ощущения. Лица ее я представить себе не могу.

Силясь вспомнить его, я цепляюсь за всплывающие в памяти картины. Гостиная, где как-то раз мы остались вдвоем. На ней голубое платье. Я сижу совсем близко от нее. Но ее саму не вижу. Я восстанавливаю эту сцену благодаря тому, что отчетливо помню отдельные предметы, а вот действующие лица растворены во мраке… Помню, как однажды ночью вошел к ней в комнату… Приоткрываю дверь в коридор, оглядываюсь. Беру у себя со стола лампу. Эту лампу в сумеречной, обитой красным комнате я вижу особенно отчетливо. На столе учебники права, бумаги, серебряная табакерка, где я держу марки. Что произошло потом, я знаю, но увидеть этого мне не удается.

Но вот, кажется, я различаю Лорну в группе девушек на вечеринке. Я зашел за ней; при моем появлении госпожа Дево понимающе усмехнулась. Я так хорошо помню тот вечер, что, кажется, сейчас наконец увижу лицо Лорны, подстерегу ее в ту минуту, когда, надев шляпку с пером, она проходит по гостиной, но она ускользает от меня, слишком быстро промелькнув перед моим мысленным взором.

Я мог бы описать Лорну, ее светлые глаза, лоб, уголки губ, чуть полноватые руки, но из отдельных, хотя и отчетливых черт не складывается цельного облика.

Не помню, как она появилась в доме. В самом раннем моем воспоминании мы уже достаточно близки: она сидит с нами за столом, и после обеда я прошу ее не смотреть на меня слишком пристально в присутствии матери. Зато я прекрасно помню наши прогулки по Парижу, поездки за город, в Медон; а главное, я сохранил ощущение той ослепительной весны, пронзительной и радостной. Другой такой весны не было в моей жизни. Сегодняшние совсем на нее не похожи, хотя я умело наслаждаюсь ими и гораздо больше ценю красоту каждого времени года. В ту смятенную весну меня пожирал небывалый внутренний огонь. Я знаю, отчего он горел так яростно. Мне понятна печальная и горькая жадность молодости, застилающая от вас целый мир, но неповторимая, незаменимая.

* * *

Я ответил Лорне. Она приезжает завтра. Я жду ее, и сердце мое бьется, как прежде, я весь окунулся в нежданно ожившее прошлое. Девушка из той весны, внезапно ставшая мне такой близкой, разумеется, изменилась. Она назвала себя в письме дородной седовласой дамой. Что-то не верится: письма ее дышат молодостью.

Теперь, под наплывом жгучих воспоминаний, мне кажется, будто я вижу ее. Я даже забыл, что не могу воссоздать ее лица. Некое представление о ней заменило мне зрительный образ. На самом деле, облик ее, ускользающий от моего мысленного взора, запечатлен в моей душе, в уголках неявной памяти; и оттого я с таким трепетом ожидаю ее.

В назначенный час я явлюсь на свидание, не задумываясь о том, нужна ли эта встреча… Я подчиняюсь ее воле, словно бы прошлое давало ей какие-то права на меня. Зачем она нагрянула так внезапно после двадцатипятилетнего молчания? Она много путешествовала по миру, замуж не вышла, никогда обо мне не спрашивала — исчезла и все. Это как нельзя лучше согласуется с ее дружеским прощанием, с ее отстраненным и решительным видом в ту минуту, когда она чуть ли не весело выкрикнула в окно: «Главное, ничего не жалейте!»

Я вчитываюсь в ее коротенькие письма. Они не дают ответа. В них всякий раз проскальзывает какая-нибудь подробность, касающаяся наших отношений, незначительная, но поразительно точная, словно бы она говорила мне: «Вот видите, я все помню». В этих намеках я улавливаю нежность, разительно противоречащую сухости фраз.

Не думаю, чтобы наше знакомство имело какие-то последствия в жизни Лорны. Я никогда не считал свое отношение к ней любовью. Что чувствовала она, не знаю. Вспоминая наше простое и удивительно свободное общение, я затрудняюсь подыскать ему название. Слово любовь, обозначающее бесчисленное множество отношений, к нему не подходит. В юности человек сумбурен и потому, когда в сознательном и более упорядоченном возрасте начинаешь вспоминать былые чувствования, обнаруживаешь, что язык зрелого мужа не применим к ребенку. Юношеские ощущения и поступки не поддаются точному определению.

Проще всего было бы свести наши отношения к одной чувственности, и впрямь занимавшей в них значительное место. И все же такое одностороннее определение неверно. Вполне возможно, что Лорна являла собор полную противоположность тому, что я воображал о ней, глядя со стороны. Даже и теперь, умудренный жизненным опытом, я не понимаю ее до конца, несмотря на ее дерзкий и открытый характер.

* * *

Когда до осуществления долгожданного и волнующего события остаются считанные минуты, вы расслабляетесь, душевное напряжение падает, яд нетерпения и страха изгоняется из крови; дальнейшее уже не зависит от вас.

В таком вот умиротворенном расположении духа я направлялся к гостинице, где Лорна назначила мне свидание. Времени у меня было вдоволь, и потому я заглянул в книжную лавку спросить пособие по содержанию аквариумов. Оказалось, что такого не существует, по-видимому, из-за недостатка читателей. Вскоре людей любознательных, коих немного, вовсе перестанут принимать во внимание и будут издавать лишь книги, написанные для всех. Разговорившись с книготорговцем, я заодно поинтересовался у него, как пройти на Алжирскую улицу к отелю «Глостер». Не изучив в свое время плана Парижа, я, сколько ни гуляю по городу, так и не научился в нем ориентироваться. Эта странная особенность проистекает от лени, немало осложняющей мою жизнь. Все свое радение я израсходовал на обустройство плантации, а в остальном достаточно небрежен. Одну добродетель не растянешь до бесконечности.

Продолжая свой путь размеренным прогулочным шагом, что само по себе дается в наши дни нелегко, я размышлял об аквариуме, доставляющем мне много хлопот. С той минуты как я узнал о приезде Лорны, я был целиком поглощен мыслью о нашей встрече, а теперь вдруг вовсе перестал о ней думать.

Отель «Глостер» обращен к Алжирской улице белоснежным современным фасадом. Но это всего лишь тонкая скорлупка. Уже с порога вы погружаетесь в традиционную атмосферу старинного французского дома с мягкой мебелью, коврами и узкими сумеречными коридорами. Однако запах светлого табака, элегантный багаж возле привратника, лица и костюмы постояльцев, их неторопливая поступь явно не французские.

Лорна просила меня подняться на второй этаж и ожидать ее в два часа в холле возле лестницы. Что за поразительная тишина, тонкие муслиновые занавески словно бы поглощают весь городской шум. Вероятно, я просто оглушен внезапно накатившим волнением, внутренним гулом. Эта тишина мучительна, полна тревожного ожидания; над пустыми креслами нависла катастрофа: сейчас она войдет, и тайна развеется.

Я подхожу к окну в надежде, что посторонний звук избавит меня от гнетущего безмолвия, и вдруг замечаю, что меня выслеживает маленький гномик: на диване лежит коричневая фетровая дамская шляпа, рядом с ней сумка и перчатки. Я догадываюсь, что вещи эти принадлежат Лорне, она дает мне понять, что скоро придет. Что ж, я принимаю приглашение и усаживаюсь лицом к шляпе. Проверяю время по своим часам, затем по настенным. Через пять минут появится она сама, надобно подготовиться.

Появится, разумеется, не юная девица. Ей, должно быть, лет сорок семь. Пытаюсь представить себе сорокасемилетнюю женщину, вспоминаю тех, кого знаю в этом возрасте. Но женские лица настолько индивидуальны, что мне не удается вычленить какую-либо общую черту, приложимую к Лорне. Да и трудно мне восстановить их в памяти, память отталкивает их.

Оставаясь в этом кресле, я замечу Лорну издалека. Лучше сесть возле самой двери и оказаться перед Лорной, едва она переступит порог. Кладу свою шляпу рядом с коричневой дамской и сажусь на стул в противоположном конце холла. Отсюда я вижу всех, кто спускается или поднимается по лестнице. Пустынно только в этом холле, отель на самом деле густо заселен. Я вздрагиваю всякий раз, как останавливается лифт или кто-нибудь выходит в коридор. Увидев старуху, я думаю: «Какое ужас!», при появлении девушки сердце мое радостно трепещет. Я равно допускаю и ту, и другую возможность: человек непредсказуем, и все же при виде стройной юной фигурки, я вздрагиваю.

Пока я разглядываю спускающуюся в лифте даму в черном с очень прямой спиной и лицом брезгливым и мечтательным, Лорна оказывается рядом. Я протягиваю к ней руки и замираю, ослепленный, потому что вижу перед собой и внезапно узнаю давно забытое лицо, улыбку и яркий блеск голубых глаз, словно бы помолодевших от серебристого отсвета волос. Она направляется к дивану, я иду за нею, с удивлением глядя на незнакомую солидную и величественную даму.

— Это ваша шляпа?

— Вы догадались? Я заняла место. Но в послеобеденное время холл обычно пустует.

Я чувствую на себе ее пристальный взгляд. Она молчит, изучает меня с некоторой даже суровостью.

Когда я увидел Лорну, передо мной осветился на мгновение совершенно отчетливый образ прежней девушки. Вспыхнул и погас. Девушка была несомненно этой самой женщиной, но не такой определенной, более затушеванной, слепленной из иного мягкого и легкого вещества. Годы наделили ее блестящими умными глазами, под испытующим взглядом которых я робею, пышными формами, трогательными морщинками в уголках глаз, горделивым, неприступным видом. Жизнь, возможно, даже украсила ее… Выглядит она удивительно юно, то ли тип лица у нее такой, то ли ее молодит белизна красивых седых волос; улыбка всякий раз высвечивает в ее чертах мгновенно рассеивающийся призрак двадцатилетней девушки, ошеломивший меня в первую минуту.

— Только не вспоминайте, пожалуйста, ту девушку, мне кажется, я скорее похожа на ее бабушку! — говорит она, смеясь, и добавляет: — Я прожила хорошую жизнь. Превосходную. Я счастлива. Это я и хотела вам сказать, затем и приехала.

— Вы не вышли замуж?

— Нет.

— Вы… любили?

— Я любила только вас.

Я отвожу глаза, словно бы не слыша ее. Эти слова она произносит спокойным, чуть ли не безразличным голосом, будто сообщает постороннему некий факт, не имеющий к нему никакого касательства.

Я напоминаю ей о встрече у госпожи Дево, уроках Куртуа, вспоминаю какое-то ее платье, как сейчас вижу его на балконе, где мы частенько укрывались после обеда, потихоньку притворив за собой дверь. Она все это помнит. Она приводит детали, слова, эпизоды, не сохранившиеся в моей памяти; иногда мне удается вставить подробность, которую она забыла, — так совместными усилиями мы воссоздаем то далекое время. От какой-то забавной мысли глаза ее вспыхнули, засмеялись, и прежняя девушка снова возникла передо мной. Я беру ее за руку:

— Вы очаровательны.

Пальцы ее холодны и неподвижны, их не согревает заразительное сияние глаз и ласковое тепло, с которым она говорит о нашей весне.

— Я вас тогда очень любил, — продолжаю я, оправдывая свой порыв.

— Нет, вы меня не любили. Уж во всяком случае не задумывались над этим и не говорили мне. Помните, как весело мы простились. «Ничего не жалейте!» — крикнула я вам. Я хотела сказать: «Ни о чем не жалейте!» Теперь я знаю французский намного лучше.

Возможно, она права, но если я и не любил ее тогда, то теперь прекрасно понимаю, почему она мне нравилась.

— Я женился спустя насколько лет после вашего отъезда, а надо было мне жениться на вас.

— Нет, Жан!.. Я бы не согласилась. У меня очень покладистый характер… Я была бедна, была богата… жила в разных странах, приноравливалась ко всему… Но при этом всегда оставалась нетерпимой к врагам. Выйдя за вас, я получила бы в вас врага. — Она встает и произносит, с трудом переводя дыхание: — А теперь ступайте! Приходите завтра.

— Как, уже все?

— До завтра. Мы много говорили сегодня… Мне нужно все обдумать… И потом, я привыкла к одиночеству… Разговоры меня утомляют… Дайте мне побыть одной… — и в ответ на мой недоверчивый взгляд она добавляет: — К тому же у меня назначена встреча. Я хочу посмотреть Париж. Вечером я иду в Театр-Франсе.

Я чувствую, что последние и вроде бы наиболее убедительные доводы неискренни. Чистосердечным было как раз первое ее движение, которому я поначалу не поверил. Прощаюсь до завтра.


Выхожу на улицу и бреду наугад. Клер знает, что сегодня я не приеду, мне хочется остаться одному. Но как провести вечер? Я долго плетусь в толпе, потом усаживаюсь на террасе кафе. Поужинаю в ресторане. Я так и не обзавелся в этой жизни адресами увеселительных мест. Впрочем, в настоящее время мне некогда было бы ими и воспользоваться. Неожиданно для себя я обнаруживаю, что мой свободный, подчиненный лишь прихоти досуг, рассчитан до предела. В нем не осталось места неожиданности, и сегодня я по чистой случайности обрел независимость молодого человека. После ужина пойду в театр. Я пью хмельной напиток воспоминаний. За соседним столиком устраивается сомнительного вида тип в тонком шерстяном костюме. Мой завороженный взгляд он явно истолковывает неправильно. Некоторые полагают, что различия между пороком и добродетелью несущественны, и все — суть невинность. Что ж, я не имею предубеждений против порока как такового, но не люблю порочных людей. Они отталкивающи. Кабы не страх оказаться в дурной компании, я бы, наверное, низко пал. Вечером пойду в театр. В последний раз, когда я был в театре, игра актеров шокировала меня до такой степени, что я не высидел и трех минут. А ведь их можно понять. Как найти верный тон, если надо кричать на весь зал? Уходить не следовало. Останься я дольше, они бы меня убедили. Первое соприкосновение со всяким искусством вызывает шок.

* * *

Характер Лорны мне пока непонятен. По ее собственным уверениям, она любила меня, и те три месяца, что мы провели вместе, когда нам было по двадцать, наложили отпечаток на всю ее жизнь. Она осталась верна той любви, замуж не вышла, жила счастливо. Подобную преданность еще можно было бы объяснить экзальтированным воображением: сентиментальные женщины нередко живут в вымышленном ими самими мире. Лорна же, напротив, обладает умом проницательным, суховатым, жизнерадостным и здоровым. Она соединяет в себе шведку и англичанку, жила на Востоке и в Америке. Впрочем, эти подробности ничего не проясняют. По правде говоря, ни одна иностранка никогда не казалась мне до такой степени француженкой. Кроме того, ее отличают полное отсутствие ханжества и пристрастие к психологическому анализу, так что интересующую меня загадку она сама мне разъяснит с пугающей откровенностью.

— Разумеется, я вам все объясню. Во-первых, надо сказать, что у нас были дивные отношения. Мы жили в одном доме, мы были совершенно свободны, и, несмотря на вашу молчаливость, я вас отлично понимала и всегда умела выслушать. Прелесть наших отношений проистекала из редкостного взаимного доверия. Мы не называли это любовью и оттого чувствовали себя уверенней. Вы научили меня видеть Париж, парки, лес, искусство, мужчин. Душа моя открылась очарованию жизни. До определенной поры девушки в любой стране невинны. Что такое девичья невинность, я, пожалуй, не смогу вам объяснить. Скажу только, что благодаря вам мне открылось нечто головокружительное, что я с того времени и называю жизнью. Благодаря вам я узнала, как ликует сердце, научилась наслаждаться красотой, умом, оценивать, читать, наблюдать и, главное, чувствовать… Мы много гуляли вместе по Парижу, и с тех пор я полюбила города… В незнакомом городе я радуюсь каждому парку, как другу… Помните, как мы ходили в Люксембургский сад?.. Благодаря вам жизнь ослепила меня своим сиянием в том возрасте, когда я более всего была способна его воспринять; случилось это при обстоятельствах исключительных и в то же время обыденных, без малейшего налета романтизма… Я хотела сохранить то счастье, которое испытала в юности… Женщину без мужа и детей обычно жалеют… Люди очень дисциплинированны, свобода их пугает. Больше всего они ценят свое социальное положение, и счастье находят лишь в том, что полезно: семья, работа, собственность… Они утратили естественную способность наслаждаться жизнью в вечно юном мире. Не думайте, что я эгоистка. Я, как и все, стараюсь «приносить пользу». Я живу сейчас у бабушки… Веду хозяйство… В нашем доме полным-полно кузенов и племянников, которым я нужна, и я сумела им быть полезной именно потому, что свободна… Я могла бы рассказать вам обо всех своих благодеяниях… Но я не вижу в них заслуги… Участие, доброта, великодушие — весьма обыденные добродетели. Мы склонны к ним от природы. Это наш, так сказать, незатейливый шик… Даже жертвенность и самоограничение в большинстве случаев — самый удобный способ существования… самый спокойный… Что действительно трудно, важно и достойно похвалы, так это умение не загасить огонь души, способность наслаждаться жизнью во всех ее бесконечно прекрасных проявлениях.

Я не столько слушаю Лорну, сколько любуюсь ею. Вся она — неиссякаемый огонь, воплощенная радость. Я знавал экзальтированных и восторженных идеалисток и терпеть их не мог. Лорна меня околдовала. Она — самое юное существо, какое я когда-либо встречал. Рядом с ее чуть увядшим лицом, любое свеженькое личико кажется уже подточенным болью.

— Иными словами, независимость для вас превыше всего, а всякие оковы неприемлемы. Потому и замуж не вышли. Хотели быть свободной, как богиня.

— Вернее было бы сказать так: я шарахаюсь от всего, что умаляет жизнь. В детстве это происходило бессознательно. Вы звали меня Брунгильдой. Она и впрямь была моим идеалом, хотя я довольно смутно сознавала, почему… Мы легко создаем себе мифы. Я прочитала о Брунгильде все, что только смогла найти. Один эпизод неизменно приводил меня в содрогание: наказание Брунгильды. Вы помните, какой страшной кары заслуживало преступление валькирии?

— Огненный круг?

— Нет, пытку огнем она получила с учетом смягчающих обстоятельств.

— Каково же было наказание?

— «Ступай прясть пряжу у семейного очага», — таков был безжалостный приговор Вотана. Брунгильда выплакала смягчение. Эта история вам известна. В детстве она произвела неизгладимое впечатление, поскольку соответствовала моей натуре… Расставшись с вами, я жила в Константинополе, в Праге, два года руководила клубом в Нью-Йорке. Многие просили моей руки. Я всем отказывала.

— Но неужели на пути от Константинополя до Нью-Йорка вам нигде ни разу не встретилась любовь?.. Если вы слишком серьезно относитесь к слову любовь, назовем это…

— Не утруждайте себя поисками слова. Если мне нравился какой-нибудь мужчина, я тотчас переставала с ним встречаться. Мужчина непременно хочет завладеть тобой, сделать своей собственностью, жениться. Мужчина любой национальности сначала обходителен, любезен, смиренен, но очень скоро переходит к допросам, настойчивым требованиям, неотвязным ухаживаниям, а потом и к неусыпному супружескому надзору, угрозу которого я улавливала в первом же ласковом слове и бежала прочь.

— И никто никогда не застиг вас врасплох? Не добился милости?.. На правах старого друга… или, напротив, незнакомца? На пароходе, скажем, люди сходятся легко…

— На пароходе! Тут уж я вовсе неукротима! Пароход — это ветер, пространство, заря… Попробовал бы только кто-нибудь помешать моим прогулкам по палубе.

— Тогда все ясно, вы просто ледышка.

В глазах ее сверкнуло осуждение и даже боль.

— Кому-кому, а вам не следовало бы этого говорить. Вы прекрасно знаете, что это не так.

Этот прозрачный намек и горячий укор во взгляде напомнили мне то время, когда я считал ее исключительно чувственной. Позднее я решил, что заблуждался тогда, а теперь уж вовсе не знал, что подумать.

— Простите, но я вас не вполне понимаю… При наличии темперамента естественно было бы… искать случая… случаев… если и не идеальных…

— Какое кощунство! Чтобы я согласилась на меньшее! Люди портят свою жизнь, соглашаясь на что попало, вместо лучшего. Когда идеал недоступен, есть только один способ сохранить его в душе — не сдаваться.

— Так ли велико различие между тем мужчиной или иным?

— Различие есть. Но, повторяю, дело было даже не столько в вас, сколько в неповторимой совокупности обстоятельств… И потом, я оберегала от многочисленных посягательств свою неприступную девственность. Не удивляйтесь. До знакомства с вами мое тело ничего для меня не значило, и вам я отдала все, что вы пожелали. С тех пор оно сделалось трепетно боязливым, болезненно целомудренным, неприкосновенным.

* * *

Мое продолжительное отсутствие не пугало Клер; я писал ей, но она не отвечала, не желая стеснять моей свободы. На самом деле я не был свободен, поскольку любил ее. Я часами просиживал в лавке у одного немца, отыскивая крошечных рыбешек — жемчужин тропических рек, — которых хотел ей подарить. Приятно дарить то, что нравится самому; отдаешь будто бы частичку себя и вдвойне наслаждаешься подарком. Дома подолгу любовался загадочными существами — язычками пламени под толщей воды, горделиво выставляющими напоказ свое необъяснимое и бесполезное великолепие.

После обеда я встречался с Лорной, она ждала меня все там же в холле, разложив на низком столике карты или книги. Платья ее отличались друг от друга лишь незначительными деталями; она подвигала ко мне сигареты и рассказывала о том, что видела в городе. Я предлагал ей пройтись вместе, но она желала меня видеть только в этом холле. Даже приглашение в Булонский лес, в память об одном нашем вечере, не соблазнило ее.

Мне нравилось слушать ее рассказы о прогулках по Парижу, которые начинались на заре. Ее видение действительности, свежее, лишенное как инфантилизма, так и аффектации, заново открывало мне мир, на который я разучился смотреть, отблеск которого пронизывал ее плоть торжествующим светом радости. Казалось, ни горе, ни годы не смогут замутнить ее брызжущего через край рассудительного счастья.

Иногда рядом с нами подавали полдник безмолвному иностранному семейству; или же, проследив за лукавым взглядом Лорны, я замечал в глубине зала нерешительного англичанина: он садился, вставал, усаживался снова, всякий раз открывая газету или журнал.

— Настоящие дети! — говорила Лорна, словно сама принадлежала к другой нации.

Мы чуть понижали голоса, хотя, впрочем, соседи наши, не понимавшие, казалось, никакого языка, нас нисколько не смущали.

— Вы больше ни о чем не хотите меня спросить?

— Хочу… Но боюсь показаться претенциозным… Мне кажется, в ваших воспоминаниях не осталось места для меня. Как вы сами давеча сказали, речь не обо мне, а о совокупности обстоятельств…

— Они группировались вокруг вас… Я уже задавала себе этот вопрос, думала над ним, и потому ответ у меня готов. От общения с вами я почувствовала вкус к жизни… Вы ничему не учили меня, но как бы вдохновляли и оставили во мне след, который я ощущаю и по сей день. Вот, скажем, такой пример, открывший мне самой, как много вы значили в моей жизни: когда мы познакомились, вы едва знали английский, а я плохо говорила по-французски. Поскольку я не сомневалась, что мы еще встретимся, я боялась, как бы к тому времени вы не забыли английский, а я французский. Мы бы тогда друг друга не поняли. Не правда ли, я великолепно владею французским. Я даже уроки давала, несмотря на то, что богата. Чтобы выучить язык, надо его преподавать. Мне очень нравился один юноша, учившийся у меня долгое время. Он был раздражителен и безразличен ко всему на свете. Со мной же и только со мной — мягок и спокоен. Таким были и вы в двадцать лет: мрачным, придирчивым, взбудораженным, а со мной всегда умиротворенным. Этот юноша мне потому и нравился, что напоминал вас.

— Вы в самом деле меня помните?

— Да.

— У вас поразительная память.

— Нет, память у меня плохая. Я не могу вспомнить ничего из того, что делала в Константинополе, а вот вас помню.

— Почему вы мне не писали двадцать пять лет?

— Вы жили на Востоке, были женаты и, я полагаю, счастливы… Потом я узнала о вашем горе… Вы были слишком далеко от меня. Я принадлежала прошлому, сладостному и невозвратимому.

Слова «невозвратимое прошлое», она произносит с той же интонацией, что и слово «жизнь», без тени тоски, от которой у иных людей разговоры больше похожи на вздохи. В ее устах любая фраза звучит легко и весело.

* * *

Мы идем по лесу, и я рассказываю Клер о своих встречах с Лорной. Я знаю, что могу говорить с ней обо всем откровенно, что исповедь моя будет истолкована правильно, и даже самое тяжкое для меня признание не омрачится ревностью — защитной реакцией человека, нередко толкающей на реальную измену.

Буковая роща оголилась к концу декабря и сделалась просторной; из бурого хрустящего под ногами ковра выступают одни лишь белые атласные стволы. Мой рассказ о юношеской любви и новой встрече интересует Клер, она задает мне вопросы, но как-то рассеянно, и я чувствую, что к крику сойки она прислушивается внимательнее. Она останавливается перед зарослями рябины и боярышника, перевитыми малиновой с бронзовым отливом ежевикой, срывает веточку шиповника с коралловыми шариками и яркими, как цветы, листьями.

От еще не уснувшей земли, теплого мха, ползучего плюща и блестящих зерен дикого аронника поднимается терпкий аромат. Солнце стоит высоко в сером небе и сквозь редкие ветви льет печальный, будто закатный свет на светлые папоротники, краснеющие листья окрашивает багрянцем, лакирует мокрый подлесок.

Клер задумчиво ступает по песчаной дорожке, и, видя, как, сорвав длинный стебель ломоноса, она прикладывает его к ветке шиповника, я угадываю ее мысли.

Зелеными пятнами темнеют сосны на фоне золотистых дубов. Чем ниже по склону, тем пятна гуще, а в долине они и вовсе сливаются в единую массу; в прогалине видны стволы, вытянувшиеся розовыми колоннами, поддерживающими блестящий зеленый свод. Ветер колышет верхушки деревьев, а там, под сводами, воздух тепл и неподвижен.

В зимнем лесу, в пронизанных печальным светом оголенных рощах я дышу пьянящим, забродившим зельем красок; после джунглей я испытываю здесь изысканное духовное наслаждение аскета.

Возвращаемся; Клер просит Матильду подать чай, а сама, не снимая пальто и промокших ботинок ставит букет в вазу и подносит ее к окну, любуясь игрой света на алых листьях. Не спуская глаз с Клер, я веду ее к дивану. Она не может знать, о чем я думаю, прижимаясь щекой к ее ладони. А думаю я о том, сколько ее жестов я не увидел за то время, что мы не были вместе.

Клер встает, зажигает лампу, поднимается к себе, возвращается пить чай, а потом я снова замечаю, что она ушла. Оставшись один, беру в руки книгу. Какой приятный день. Мне кажется, мы ни о чем и не говорили. Я со всей откровенностью рассказал о Лорне, но, может быть, Клер что-то скрыла от меня? Искренен ли ее всегдашний невозмутимый вид? Ревность отвратительна, и все же толика любопытства или даже беспокойства, или хоть один упрек пришлись бы мне больше по душе. Ее движения будто бы заучены для того, чтобы мне нравиться, и потому нереальны. Вместо цельного своего образа она показывает мне лишь избранные картинки. Из этого дома, созданного для духовной близости и любви, дома, где между нами никогда не случилось ни одной размолвки, словно бы ушла жизнь. Осталось прекрасное покорное тело, улыбки, великолепная имитация безоблачного счастья с привкусом смерти.

* * *

Воображение подражает чувствам, любопытство их подхлестывает. Я нашел в Лорне воплощение любезных моему сердцу идеалов, я восхищался ее горделивой сдержанностью перед жизнью, но восхищался лишь для того, чтобы позднее вынести ей приговор. Люди, похожие на нас, не могут привлекать нас долго: они открывают нам глаза на наши собственные слабости.

Красота и обаяние Лорны исключительно духовного свойства, в них воплотилось неукротимое сияние зрелости. Очарование ее до такой степени индивидуально, что, когда бы не отсвет прошлого, не затаенное в уголке души беспорядочное, как сон, воспоминание — я б не оценил его и даже не заметил.

Я всегда полагал себя человеком молчаливым. Лорна же, оказывается, сочла меня болтуном. В этом мире мы оставляем то тут, то там множество различных отпечатков. Наше поведение почти всегда небескорыстно; скажем, чтоб избавиться от докучливого человека, мы напускаем на себя гнев или выказываем нарочитую скупость. Подолгу разговаривая с Лорной, я преследовал определенную цель: хотел услышать от нее, какую же роль я сыграл в ее жизни. Теперь я снова болтаю без умолку из страха выдать преждевременно другой мучающий меня вопрос: тело ее обладает притягательностью, секрет которой остался для меня неразгаданным, и его-то она сама не сумеет объяснить. Стремление постичь эту тайну приняло во мне форму желания со свойственным ему упорством, со всеми его орудиями и кратковременным огнем.

Сидя рядом с Лорной в кресле, я резко беру ее руку и сжимаю ее. Лорна вздрагивает, отстраняясь.

— Я напугал вас? — спрашиваю я.

Она отвечает не сразу и от волнения переходит на английский:

— Ваш властный жест пробудил во мне неприятное воспоминание. Однажды рядом со мной сидел мужчина, совсем как вы сейчас. Он так же решительно взял меня за руку. И я уступила ему, потому что это был несчастный человек, которого никто никогда не любил… Вот единственное, о чем мне больно вспоминать.

Я на свой лад истолковываю ее инстинктивный испуг: в память обо мне она отвергала всякую любовь и отталкивала всех мужчин, в результате и я тоже причислен к этому опасному племени, и не имею никаких преимуществ в ее глазах.

Я снова беру ее руку, а она отдает мне ее бесстрастно, словно играет с ребенком.

— Лорна, если я действительно так много для вас значу… Если вы принесли в жертву…

— Я ничего не приносила в жертву.

— Если и в самом деле вы через всю жизнь пронесли воспоминание обо мне… И из-за меня… Так неужели же встреча со мной дает лишь повод для разговоров о прошлом? И ваша рука, холодная, безжизненная, неужели не вздрогнет? Быть может, я вас разочаровал? Вы нашли, что я изменился. Разумеется, я уже не молод.

— Верно, вы очень изменились. Я полагала увидеть того же самого человека, какого знала когда-то, но постаревшего. Я хорошо помню вас некрасивым юношей с красными руками. Вы ничего не любили. И меня тоже не любили, но со мной вы чувствовали себя спокойным, почти счастливым. Во мне еще живо ощущение того, как, взявшись под руки и прижавшись друг к другу, мы бредем по парку или по лесу; я вижу вас за работой в вашей комнате, где сама сижу рядом, в голубом бархатном кресле, и шью. Вам покойно, но только в эту минуту и только благодаря мне. По отдельным намекам, по критическим замечаниям в адрес других девушек, я догадываюсь, что нравлюсь вам. Научившись понимать закодированный язык насупленного и стыдливого юноши, на первый взгляд вовсе мной и не интересовавшегося, я потом во всякой другой речи неизменно слышала фальшь. Все прочие слова казались мне неестественными. У меня чуткий слух. И вот, представьте, теперь я встречаю человека еще молодого, гораздо более привлекательного, чем прежде, любезного, благополучного, умеющего говорить красиво, владеющего тактикой, а сама оказываюсь для него целью… Да ведь это то самое, чему я всю жизнь противилась…

— Того юношу я тоже знал, и я его отверг. Мужчина, которым вы пренебрегаете сегодня, куда интереснее его, жизнь сделала его намного богаче, равно как и вас.

— В прежние времена вы ничего от меня не требовали; то что произошло, произошло само собой. Мы были невинны. Сегодня все серьезнее, хотя я совершенно свободна и беречь мне нечего.

— Вы боитесь разочароваться.

— Мы оба не избежали бы разочарования. Я от многого отказывалась, и потому мне не приходилось обманываться в своих ожиданиях. Знакомо ли вам суровое мужество сильных, не терпящее похвальбы? Все, что я имею, сделано из доброкачественного материала. Я всегда умела выбирать. Я счастлива, но не держусь за жизнь. Изменить выбранного пути я не могу. В моей жизни вы были всем, я в вашей — ничто. Мы несовместимы.

* * *

Придя в «Глостер» на другой день, я тотчас заметил перемену в ее лице. Лорна сказала мне, что в Париже ей тоскливо, в гостинице душно и что она скучает по дому.

— У меня, как и у вас, своя жизнь, свои привычки. Я здесь проездом.

Ее доводы показались мне неискренними. Откуда закралась печаль в человека, в котором все было сила и радость?

— Говорят, у вас прелестный сад, — сказала она. — Должно быть, я вас отрываю?

— Вы виделись с Фернаном? Он рассказывал обо мне?

Она кивнула, а затем погрузилась в задумчивость, замкнулась в себе, так что вскоре я вынужден был ее покинуть.

Назавтра я узнал, что она уехала. Позднее она писала мне из Лондона. Об истинных причинах ее внезапного отъезда мне оставалось только догадываться.


Читать далее

Жак Шардон. Клер
I 14.04.13
II 14.04.13
III 14.04.13
IV 14.04.13
V 14.04.13
VI 14.04.13
VII 14.04.13
VIII 14.04.13
IX 14.04.13
Эпилог 14.04.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть