Онлайн чтение книги Книга стихотворений
СТИХОТВОРЕНИЯ КАТУЛЛА В ПЕРЕВОДАХ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ XVIII-XX вв.

Азиний! Левою рукою

Не кстати за столом дуришь:

Салфетки крадёшь ловко тою,

Оставлены когда те зришь...

Так триста сам, в позор для предку,

Иль от меня стихов смотри ж,

Иль мне отдай мою салфетку.

Восплачьте, Грации, Амуры;

Лезбиин милый воробей

Исполнил смертью долг натуры

И прервал цепь счастливых дней.

Она любовь к нему питала,

А он был верен ей и мил:

Всегда она его лобзала;

Всегда он вкруг её шалил.

Хоть улетит в иную пору,

Но знак от ней приметит чуть,

К её назад порхнёт он взору

И сядет к ней на нежну грудь.

Но в нём исчезла жизни сила.

Ты, Парка, к нам была люта,

Сразив то, что любовь творила

И что любила красота.

Свирепым дышущая жаром

О непреклонна адска дочь!

Твоим повержена ударом

Краса стремится в вечну ночь.

О ты, что жизнь моей любезной

Всегда старался веселить,

Ты умер!., стон её, ток слёзный

Тебя не может оживить.

Предмет любви и обожаем,

Достойный нежности венка;

Вот сколько слёз мы проливаем!

Суди ж, как смерть твоя жалка!

Лесбия! время летит!

Пламенем нашей любви

Крылья ему подожжём!..

Пусть старики, с охладевшею кровью,

Морщатся, брезгуют нашей любовью;

Что нам за дело до них!

Солнце зайдёт и взойдёт;

Нам же, пришельцам земли,

День погостить на земле;

День наш промчится, и вечный мрак ночи

Ляжет на жадные к прелестям очи.

Что же нам время терять?

Лесбия! день ещё наш;

Неге его до конца!..

Дай мне скорей поцелуй!..

Мало!., дай тысячу, дай и другую!..

Друг мой, ещё! я без счёту целую;

Что поцелуи считать?..

Сто поцелуев ещё!..

Мало! дай тысячу вновь:

После, как счёт уж совсем потеряем,

Вместе мы все поцелуи смешаем,

Чтобы не сглазили нас.

Пьяной горечью Фалерна

Чашу мне наполни, мальчик!

Так Постумия велела,

Председательница оргий.

Вы же, воды, прочь теките

И струёй, вину враждебной,

Строгих постников поите:

Чистый нам любезен Бахус.

Товарищи — Аврелий, Фурий!

Поди я в глубь индийских стран,

Где в берега восточной бурей

Так звучно плещет океан;

К арабам ли, размякшим в неге,

К парфянам ли стрельцам, туда ль,

Где семирукий Нил в разбеге

Окрашивает моря даль;

Чрез дикие ли Альпов кручи,

Трофеи цесаревых дел,

Туда ль, где галльский Рейн кипучий,

Где бритты... и земле предел,—

За мною вы готовы всюду,

Куда б меня ни кинул рок...

Нет, об одном просить вас буду:

Снесите милой мой упрёк.

Пускай блестит она средь новых

Друзей; для сердца не избрав

Ни одного, пускай в оковах

Растлит их сладостью отрав,

Но пусть моей любви воспетой

Не ждёт, сразив её виной...

Так блекнет в поле цвет, задетый

Неосторожной бороной.

Плачьте, Грации, со мною,

С поколением людей,

Одарённых красотою:

Умер бедный воробей

Милой девушки моей,

Воробей, утеха милой,

Радость друга моего,

Тот, кого она хранила

Пуще глаза своего!

Как он ласков был с тобою!

Как младенец мать свою,

Знал он милую мою.

Неразлучен с госпожою,

Он попрыгивал вокруг

И чириканьем, порою,

Веселил и нежил слух.

А теперь — увы!— он бродит

По печальным берегам

Той реки, с которой к нам

Вновь никто уж не приходит.

Прочь из глаз, скорее прочь,

Смерти сумрачная ночь,

Ты, что мчишь в Аид с собою

Всё, что блещет красотою!

А он был так дорог ей,

Этот ласковый, тобою

Похищенный воробей!..

О судьба! О мой несчастный!

Чрез тебя глаза прекрасной

Милой девушки моей

От горячих слёз распухли,

Покраснели и потухли.

Жить и любить давай, о Лесбия, со мной!

За толки стариков угрюмых мы с тобой

За все их не дадим одной монеты медной.

Пускай восходит день и меркнет тенью бледной.

Для нас, как краткий день зайдёт за небосклон,

Настанет ночь одна и бесконечный сон.

Сто раз целуй меня, и тысячу, и снова

Ещё до тысячи, опять до ста другого,

До новой тысячи, до новых сот опять.

Когда же много их придётся насчитать,

Смешаем счёт тогда, чтоб мы его не знали,

Чтоб злые нам с тобой завидовать не стали,

Узнав, как много раз тебя я целовал.

Фалерна старого, служитель-мальчик, нам

Лей в чаши горечи хмельной и беспощадной,

Такой закон дала Постумия пирам,

Пьянее ягоды налившись виноградной.

Прочь, вы, струи воды, куда угодно вам,

Губителям вина; вы к строгим ворчунам

Ступайте: чистого здесь царство Тионейца.

Мы под защитой Дианиной,

Чистые девы и мальчики,

Встретим Диану, мы чистые,

Песнию благочестивой.

О, Латония, вышнего

Дочь Громовержца великая,

Ты, породила которую

Мать под Делосской оливой,

Чтобы была ты владычицей

Гор и лесов зеленеющих

И по сокрытым ущелиям

Рек с громозвучной волною.

Ты и Люцина томящимся*

Ты и Юнона родильницам,

Тривия тоже, с заёмным ты

Светом зовёшься Луною.

Ты, в обращении месячном

Меря теченье годичное,

В закромы сельского пахаря

Сыплешь и сбор нарочитый.

Будь, под каким бы ты именем

Ни пожелала, священною,

И как издревле, будь правнукам

Ромула вечной защитой.

Мы вчерашний день с тобой, Лициний,

Всё играли на моих табличках,

Наперёд решивши забавляться.

Мы стишки с тобой писали оба,

То в одном, а то в другом размере,

Отвечая на вино и шутки.

Я ушёл, твоей красой, Лициний,

И твоим пленённый остроумьем,

Так, что, бедный, я лишился пищи,

И очей не свёл мне сон покоем,

А по всей постели, как безумный,

Я кидался в ожиданьи света,

Чтоб с тобой, беседуя, быть вместе.

Но когда измученное тело

Улеглось в кровати полумёртвым,

Сочинил стихи тебе я эти,

Чтоб ты, милый, грусть мою увидел.

Берегись теперь ты быть надменным

И, прошу, не презирай молений.

Попадёшь в ответ пред Немезидой.

Вспыльчива богиня; не прогневай.

Если в немые могилы отрадно и сладостно может,

Кальв, проникнуть хотя нечто и нашей тоски,

Как давнишнюю мы любовь обновляем стремленьем

Или о дружбе, давно скрывшейся, слёзы мы льём,

Верно, не столько скорбит о ранней Квинтилия смерти,

Сколько твоя принесёт ей утешенья любовь.

Ты говорила когда-то, что знаешь ты только Катулла,

Лесбия, что предпочтёшь ты и Зевесу меня.

И тебя я любил не как чернь свою любит подругу,

А как отец сыновей любит своих иль зятьёв.

Ныне тебя я узнал; и теперь хоть страстней я пылаю,

Но для меня уж не так ты и близка и ценна.

Ты говоришь: почемуі Потому, что такая обида

Больше внушает любви с меньшим желаньем добра.

Хоть ненавижу, люблю. Зачем же?— пожалуй, ты спросишь.

И не пойму, но в себе чувствуя это, крушусь.

Будем, Лесбия, жить, пока живы,

И любить, пока любит душа;

Старых сплетников ропот брюзгливый

Пусть не стоит для нас ни гроша.

Солнце сядет чредой неизменной

И вернётся, как было, точь-в-точь;

Нас, лишь свет наш померкнет мгновенный,

Ждёт одна непробудная ночь.

Дай лобзаний мне тысячу сразу

И к ним сотню и тысячу вновь,

Сто ещё, и к другому заказу

Вновь на столько же губки готовь.

А как тысяч накопится много,

Счёт собьём, чтоб забыть нам итог,

Чтоб завистник не вычислил строго

Всех лобзаний и сглазить, не мог.

Деве-красотке поклон мой покорный,

Нос у которой не мал, не казист,

Ножки не стройны, а глазки не чёрны,

Пальцы не длинны, а ротик не чист,

Речь, если правду сказать, не робея,

Тоже не самая прелесть и сласть.

Здравствовать, дева, желаю тебе я,

Мота Формийского нежная страсть!

Ты ль красота, о которой так ложно

Голос провинции суд свой изрёк?

С Лесбией спорить тебе ли возможно?

Что за безвкусный, бессмысленный век!

Меня порочит Лесбия всечасно

И речи все её мной заняты сполна;

Так пусть я пропаду напрасно,

Когда в меня она не влюблена.

Как это знать? Да по себе мне ясно:

Своими узами я вечно возмущён,

Но пусть я пропаду напрасно,

Когда в неё и сам я не влюблён.

Любовь и ненависть кипят в душе моей.

Быть может, «почему»? ты спросишь. Я не знаю,

Но силу этих двух страстей

В себе я чувствую и сердцем всем страдаю.

О, если радость есть какая

В воспоминаньях добрых дел,

Когда, былое воскрешая,

Ты мыслью строгой усмотрел,

Что чтил ты всё, что людям свято,

Что в дружбе не был ты лукав,

Что не обманывал ты брата,

Себя с ним клятвою связав,—

Катулл, какой запас утехи

Хоть в долгой жизни вновь и вновь

Тебе готовит без помехи

Твоя бесплодная любовь!

О, да: чем дело или слово

Служить в пределах наших сил

Способно счастию другого,

Ты всё сказал и совершил.

Но всё добро пропало тщетно

С неблагодарностью в борьбе.

К чему же мукой безответной

Терзаться долее тебе?

Зачем не ищешь ты свободы,

С собой вступив отважно в спор,

И не стряхнёшь с себя невзгоды

Самим богам наперекор?

Как трудно страсти застарелой

В единый миг сказать «прости»!

Хоть трудно, но смелей за дело,

Не размышляя о пути!

Вот в чём одном твоё спасенье,

Вот где яви над сердцем власть;

Туда направь своё стремленье,

Хоть победишь, хоть должен пасть.

О боги, если стон унылый

От смертных к вам находит путь,

И если на краю могилы

Спасали вы кого-нибудь,

На горький мой удел призрите,

И если был я не злодей,

Отраву эту удалите

Из груди страждущей моей,—

Недуг мертвящий, охвативший

Всё существо моё до дна

II навсегда меня лишивший

Того, чем жизнь была красна.

Уж не о том моё моленье,

Чтоб ей взаимно стал я мил,

Иль чтобы всем на удивленье

В ней женский стыд заговорил:

Об исцеленье лишь молю я,

Чтоб сбросить мерзостный недуг,

О боги, это лишь даруя,

Воздайте Цену мне заслуг!

Я ненавижу и люблю.

Как это сталось, я не знаю.

Но это так: я сознаю,

И мучусь этим и страдаю.

Аврелий с Фурием, вы — всюду за Катуллом,—

Хотя б меня влекла далёкая страпа,

Тот берег Индии, где бьёт с немолчным гулом

Восточная волна,

Хотя б к изнеженным арабам направляясь,

Воителей парфян я землю посетил,

Иль край тот, где, семью потоками вливаясь,

Окрасил море Нил,

Хотя б я перешёл громады Альп высоких

Туда, где Цезарь был среди полночных стран,

Туда, где галльский Рейн, Британцев край

далёких

И грозный Океан.

Всё, что мне ни пошлёт богов соизволенье,

Со мною оба вы готовы испытать,—

И я красавице в ответ моё презренье

Прошу вас передать.

Пускай себя толпой влюблённых окружает,

Пускай, их молодость в огне страстей губя,

Навстречу каждому объятья раскрывает,

Любя одну себя.

Скажите, что она уж не до; ждётся боле —

Тому сама виной — любви моей былой,

Увядшей, как цветок, подрезанный на поле

Безжалостной косой.

Несчастный! Пора прекратить этот бред!

Ты всё потерял невозвратно.

В сиянии солнечном был ты согрет

Его теплотой благодатной,

Когда на условленном месте тайком

Встречал ты свою дорогую.

Её ты глубоко любил, как потом

Уже не полюбишь другую.

Ты много смеялся, шутил вместе с ней,

Желаньям она уступала.

Да, солнце тебя теплотою своей,

Сияньем своим согревало!

Она уж не хочет, она холодна...

Смири же, бессильный, желанья.

За ней не иди, пусть уходит она!

Несчастье сноси без роптанья.

Прощай. Ты ушла и забыла меня,

Я также тебя позабуду.

Но будет печальною участь твоя:

Тебя умолять я не буду.

О, горе презренной! Как станешь ты жить?

Кого увлечёшь красотою?

К кому приласкаться? Кого полюбить?

Катулл, ты обязан её позабыть:

Будь твёрд и не падай душою.

Книжку мне подарить свою кому бы,

Книжку новенькую, красу-вещицу,

Что блестит полировки свежим лоском?—

Без сомненья, тебе, конечно, Непот:

Ты ведь только один мои безделки,

Ты признал не совсем ничтожной вещью,

Ты, который, один из италийцев,

Все века описать дерзнул и в трёх лишь

Свитках, правда, учёных, кропотливых.

Оттого-то бери из этой книжки

То лишь, впрочем, что есть в ней такого,

Что одно проживёт хотя столетье

Или более,— если ты захочешь,

Муза, девственная моя богиня!

Воробей, моей девы утешенье,

С кем играет она, кого у сердца

Часто держит иль, самый кончик пальца

Острым клюва щипкам подставляя, дразнит:

Как погибельной деве, по преданью,

Мило яблочко было золотое,—

Утешенье в досаде, что развязан

Долго стянутый пояс,— мне отрадно,

Коль прекрасной моей, моей желанной

С милым чем-нибудь пошутить угодно.

Верь: чтоб только унять столь жгучий пламень,—

Я бы рад был играть с тобой, как дева,

И заботы смягчать души печальной.

Плачьте, Венеры все и все Эроты,

Плачьте, сколько ни есть людей достойных!

Ах, воробушка нет моей любезной,

Птички, радости нет моей любезной,

Что она больше глаз своих любила;

Ах, как сладок был оп, хозяйку так он,

Так, как девочка мать родную знает;

Никогда не слезал с её груди он,

Но туда и сюда скача по груди,

Лишь её призывал он детским писком.

Вот теперь он идёт путём туманным

В мир, откуда нельзя назад вернуться.

Ах, да будет вам зло, о злые тени

Орка,— вам бы глотать всё, что прекрасно.

Птичку милую мне назад отдайте.

Бедный мой воробей! судьбина злая!

Ведь, в тоске по тебе, моей любезной

Стали красны от слёз, потухши, глазки.

Будем жить и любить, моя подруга!

Воркотню стариков ожесточённых

Будем в ломаный грош с тобою ставить!

В небе солнце зайдёт и снова вспыхнет,

А для нас, чуть погаснет свет мгновенный,

Непробудная наступает полночь.

Так целуй же меня раз сто и двести,

Больше, тысячу раз и снова сотню,

Снова тысячу раз и сотню снова.

Много сотен и тысяч насчитаем,

Все смешаем потом и счёт забудем,

Чтобы злобой завистников не мучить,

Подглядевших так много поцелуев!

Верю, счастьем тот божеству подобен,

Тот, грешно ль сказать, божества счастливей,

Кто с тобой сидит и в глаза глядится,

Слушая сладкий

Смех из милых уст. Он меня, беднягу,

Свёл совсем с ума. Лишь тебя завижу,

Лесбия, владеть я бессилен сердцем,

Рта не раскрою.

Бедный нем язык. А по жилам — пламень

Тонкою струёю скользит. Звенящий

Гул гудит в ушах. Покрывает очи

Чёрная полночь...

Праздность, друг Катулл, для тебя — отрава,

Праздность чувств в тебе пробуждает буйство.

Праздность и царей и столиц счастливых

Много сгубила.

Спросишь, Лесбия, сколько поцелуев

Милых губ твоих страсть мою насытят?

Ты зыбучий сочти песок ливийский

В напоённой отравами Кирене,

Где оракул полуденный Аммона

И где Ватта старинного могила.

В небе звёзды сочти, что смотрят ночью

На людские потайные объятья.

Столько раз ненасытными губами

Поцелуй бесноватого Катулла,

Чтобы глаз не расчислил любопытный

И язык не рассплетничал лукавый.

Милый птенчик, любовь моей подружки!

На колени приняв, с тобой играет

И балует она, и милый пальчик

Подставляет для яростных укусов.

Когда так моя прелесть, жизнь, отрада

Забавляется бог весть как, смеётся,

Чтоб найти утешеньице в заботах,

Чтобы страсть (знаю — страсть!) не так пылала,

Тут и я поиграть с тобой хотел бы,

Чтоб печаль отлегла и стихло сердце.

Плачь, Венера, и вы, Утехи, плачьте!

Плачьте все, кто имеет в сердце нежность!

Бедный птенчик погиб моей подружки,

Бедный птенчик, любовь моей подружки.

Милых глаз её был он ей дороже,

Слаще мёда оп был, и зпал хозяйку,

Как родимую мать дочурка знает.

Он с колен не слетал хозяйки милой,

Для неё лишь одной чирикал сладко,

То туда, то сюда порхал, играя.

А теперь он идёт тропой туманной

В край ужасный, откуда нет возврата.

Будь же проклята ты, обитель ночи,

Орк, прекрасное всё губящий жадно!

Ты воробушка чудного похитил!

О, злодейство! Увы! Несчастный птенчик!

Ты виной, что от слёз солёных, горьких

Покраснели и вспухли милой глазки.

Обнял Акму, любовь свою, Септимий.

Нежно к сердцу прижал. Сказал ей: «Акма!

Если крепко в тебя я не влюбился,

Если вечно любить тебя не буду,

Как пропащие любят и безумцы,

Пусть в пустыне ливийской иль индийской

Кровожадного льва я повстречаю!»

Так сказал. И Амур ему ответил,

Тотчас справа чихнул ему на счастье.

Акма голову тихо наклонила

И коснулась пурпурными губами

Глаз любимца, желаньем опьянённых.

И сказала: «О жизнь моя, Септимий!

Пусть любовь нами правит безраздельно!

Знай, двойное во мне пылает пламя,

Знай, двойная меня сжигает ласка!»

Так сказала. Амур и ей ответил.

Тотчас справа чихнул на счастье Акме.

И сбылись на диковинку приметы.

И любовники связаны любовью.

Все сокровища Сирии и бриттов

Не возьмёт за свою Септимий Акму.

Акма, верная одному лишь другу,

Лишь Септимию дарит страсть и нежность.

Кто же видел счастливее влюблённых?

Кто Венеру видал такою вещей?

Добрый день, долгоносая девчонка,

Колченогая, с хрипотою в глотке,

Большерукая, с глазом, как у жабы,

С деревенским нескладным разговором,

Казнокрада формийского подружка!

И тебя-то расславили красивой?

И тебя с нашей Лесбией сравнили?

О, бессмысленный век и бестолковый!

Что за чёрная желчь, злосчастный Равид,

В сети ямбов моих тебя погнала?

Что за мстительный бог тебя подвинул

На губительный этот спор и страшный?

Или хочешь ты стать молвы игрушкой?

Иль какой ни на есть ты славы жаждешь?

Что ж, бессмертным ты будешь! У Катулла

Отбивать ты осмелился подружку.

Как забавно, Катон мой, как занятно!

Стоит, право, послушать! Смейся громче!

Чрезвычайно забавно и занятно!

Я мальчишку в углу накрыл с девчоикой,

Я ремённым хлыстом его ударил.

Да простит мне Венера прегрешенье!

Лесбий красив? Ну ещё бы! Он Лесбии нравится больше,

Горький Катулл мой, чем ты с домом и родом своим.

Пусть он красив! Но пускай пропаду со всем домом и родом,

Если хоть трое друзей в рот поцелуют его.

Целий! Лесбия, Лесбия (ты слышишь,

Чуешь?), Лесбия, та, что самой жизни,

Милых всех для меня была дороже,

В переулках теперь и в подворотнях

Эта Лесбия тешит внуков Рема.

Все сюда, мои ямбы, поспешите!

Все сюда! Соберитесь отовсюду!

Девка подлая смеет нас дурачить.

II не хочет стихов моих тетрадку

Возвратить. Это слышите вы, ямбы?

Побегите за ней и отнимите!

Как узнать её, спросите? — По смеху

Балаганному, по улыбке сучьей,

По бесстыдной, разнузданной походке.

Окружите её, кричите в уши:

«Эй, распутница! Возврати тетрадки!

Возврати нам, распутница, тетрадки!»

В грош не ставит? Поганая подстилка!

Порожденье подлейшего разврата!

Только мало ей этого, наверно!

Если краски стыдливого румянца

На собачьей не выдавите морде,

Закричите ещё раз, втрое громче:

«Эй, распутница! Возврати тетрадки!

Возврати нам, распутница, тетрадки!»

Всё напрасно! Ничем её не тронуть!

Изменить вам придётся обращенье,

Испытать, не подействует ли этак:

«Дева чистая, возврати тетрадки!»

Да! Ненавижу и всё же люблю. Как возможно, ты спросишь?

Не объясню я. Но так чувствую, смертно томясь.

Как, неужели ты веришь, чтоб мог я позорящим словом

Ту оскорбить, что милей жизни и глаз для меня?

Нет, не могу! Если б мог, не любил так проклято и страшно.

Вам же с Таппоном во всём чудится бог знает что!

Если желаешь ты глаз моих свет подарить мне, мой Квинтий,

Иль даже то, что милей света чудесного глаз,

Не отнимай же того у меня, что намного дороже

Глаз и всего, что милей света чудесного глаз!

Если желанье сбывается, свыше надежды и меры,

Счастья нечайного день" благословляет душа.

Благословен же будь, день золотой, драгоценный, чудесный,

Лесбии милой моей мне возвративший любовь!

Лесбия снова со мною! На что я надеялся, сбылось!

О, как сверкает опять великолепная жизнь!

Кто из живущих счастливей меня? И чего ещё мог бы

Я пожелать на земле? Сердце полно до краёв!

Жизнь моя! Будет счастливой любовь наша, так ты сказала.

Будем друг другу верны и не узнаем разлук!

Боги великие! Сделайте так, чтоб она не солгала!

Пусть её слово идёт чистым от чистой души!

Пусть поживём мы в весельи спокойные, долгие годы,

Дружбы взаимной союз ненарушимо храня.

Хлам негодный, Волюзия анналы!

Вы сгорите, обет моей подружки

Выполняя. Утехам и Венере

Обещалась она, когда вернусь я

И метать перестану злые ямбы,

Худший вздор из дряннейшего поэта

Подарить хромоногому Гефесту

И спалить на безжалостных поленьях.

И решила негодная девчонка,

Что обет её мил и остроумен!

Ты, рождённая морем тёмно-синим,

Ты, царица Идалия и Урий,

Ты, Анкону хранящая и Го лги,

Амафунт, и песчаный берег Книда,

И базар Адриатики, Диррахий,—

Благосклонно прими обет, Венера!

Вы ж не ждите! Живей в огонь ступайте,

Вздор нескладный, нелепица и бредни,

Хлам негодный, Волюзия анналы!

Лесбия вечно ругает меня. Не молчит ни мгновенья.

Я поручиться готов — Лесбия любит меня!

Ведь и со мной не иначе. Её и кляну и браню я,

А поручиться готов — Лесбию очень люблю!

Милая мне говорит: лишь твоею хочу быть женою,

Даже Юпитер желать стал бы напрасно меня.

Так говорит. Но что женщина в страсти любовнику шепчет,

В воздухе и на воде быстротекущей пиши!

Лесбия вечно поносит меня и бранит при супруге.

Это осла и глупца радует чуть не до слёз.

Вовсе ослеп ты, безмозглый! Ведь будь я забыт и покинут,

Так замолчала б она. Если ж шумит и кричит,

Значит, наверное, помнит. Нет, больше, во много раз больше!

Лесбия сердится. Что ж?—Лесбия любит меня!

Лесбия, ты говорила когда-то, что любишь и хочешь

Только меня. Что тебе самый Юпитер не мил.

Что ж, и тебя я любил. И не так, как подружку желают,

Нет же, -гак добрый отец любит родимых детей.

Знаю тебя я теперь. И хоть страсть меня мучает жарче,

Много дешевле ты всё ж, много пошлей для меня.

Что же случилось? Твоё безрассудство виной, что любовник

Жаждет тебя всё сильней, но уж не может любить.

Нет, ни одна среди женщин такой похвалиться не может

Преданной дружбой, как я, Лесбия, был тебе друг.

Крепче, чем узы любви, что когда-то двоих нас вязали,

Не было в мире ещё крепких и вяжущих уз.

Ныне ж расколото сердце. Шутя, ты его расколола,

Лесбия! Страсть и печаль сердце разбили моё.

Другом тебе я не буду, хоть стала б ты скромною снова,

Но разлюбить не могу, будь хоть преступницей ты!

Горько мне, Корнифиций, видят боги!

Горько мне, твоему Катуллу, тяжко,

С каждым днём тяжелей и с каждым часом!

Ты же, друг, ведь прошу я не о многом.

Мне сказал хоть словечко в утешенье?

Я сердит. За любовь ты плохо платишь.

А ведь друга коротенькое слово

Симонидовых жалоб мне дороже.

Катулл бедняга, перестань чудить праздно,

И что давно минуло, то считай прошлым!

Блистали некогда и для тебя звёзды.

Летал ты радостно на сладкий зов милой.

(Любимой так не быть уж ни одной в мире).

Забав и нежностей бывало там много,

Тебе желанных и приятных ей, милой.

Блистали в те поры и для тебя звёзды.

Теперь она не любит, не люби также!

Не рвись за уходящим, не живи в горе.

Терпи и твёрдым будь! В беде скрепи сердце!

Прощай, красавица! Катулл скрепил сердце.

Твоих не просит ласк, тебя желать бросил.

Но нежеланной ты наплачешься, помни!

Преступная! Какой грозит тебе жребий!

Кто подойдёт к тебе? Кто назовёт розой?

Кого полюбишь ты и чьей теперь будешь?

Чьи будешь целовать, кого кусать в губы?

Но ты будь твёрд, Катулл! Терпи, скрепив сердце.

Если о детстве, о юности память, о радостях чистых

Смертному сладка,—когда ясною видит он жизнь,

Знает, что не был неверным, что клятвою лживой не клялся,

Имя святое богов не призывал на обман,

Знай, если так, то наверное в жизни счастливой а долгой

Ждёт ещё радость тебя, проданный подло КатуллІ

Всё, чем влюблённое сердце любимого словом и делом

Может обрадовать, всё сделал ты, всё ты сказал.

Всё, что доверчиво отдал, поругано, попрано, сгибло!

Что же ты любишь ещё? Что же болит твоя грудь?

Тратишься в чувстве напрасном, не можешь уйти и забыться.

Или назло божеству хочешь несчастным ты быть?

Трудно оставить любовь, долголетней вскормленную страстью.

Трудно, и всё же оставь, надо оставить, оставь!

В этом одном лишь спасенье. Себя победи! Перемучай!

Надо! Так делай скорей! Можно ль, нельзя ли, живи!

Боги великие! Если доступна вам жалость, и если

Даже и в смерти самой помощь вы людям несли.

Сжальтесь теперь надо мною за то, что я жил непорочно,

Вырвите эту напасть, ужас и яд из груди!

Вот уже смертная дрожь к утомлённому крадётся сердцу,

Радость, веселье и жизнь — всё позабыто давно.

Я не о том уже ныне молюсь, чтоб она полюбила,

И не о том, чтоб была скромной, не может ведь, да!

Нет, о себе лишь прошу, чтоб здоровым мне стать и свободным!

Боги, спасите меня, вознаградите за всё!

Кабак презренный, вы, кабацкая свора

У пятого столба от «Близнецов в шапке»,

Мужчинами считаете себя только?

Иль девушки родятся вам одним в радость?

Вам пить и веселиться, мы ж ослов стадо?

Расселась сотия дурней или две сотни,

И думаете нагло, с вами нет сладу?

Не растянуть мне разве дураков двести?

Ошиблись. Будет жечь над кабаком надпись,

Из яда скорпионов и моей злости.

Подружка милая из рук моих скрылась,

Любимой так другой уж не бывать в мире.

Великие я вёл из-за неё битвы.

Теперь средь вас она, она лежит с вами,

Вы все с ней тешитесь (постыдная правда!),

Вы, шелопаи, гниль, озорники, ферты.

Эй, слышишь, волосатый, коповод шайки,

Ты, кроличье отродье, кельтибер мерзкий,

Эгнатий! Чем гордишься? — бородой клином?

Оскалом челюстей, что ты мочой моешь?

Как! Иль страшилище ливийских скал, львица,

Иль Сциллы лающей поганое брюхо

Тебя родило с каменным и злым сердцем?

В тоске последней, смертной я тебе крикну.,

И рассмеялась ты, жестокая слишком!

Фурий ласковый и Аврелий верный!

Вы — друзья Катуллу, хотя бы к Инду

Я ушёл, где море бросает волны

На берег гулкий.

Иль в страну гиркан и арабов пышных,

К сакам и парфянам, стрелкам из лука,

Иль туда, где Нил семиустыи мутью

Хляби пятнает.

Перейду ли Альп ледяные кручи,

Где поставил знак знаменитый Цезарь,

Галльский Рейн увижу, иль дальних бриттов

Страшное море.

Всё, что рок пошлёт, пережить со мною

Вы готовы. Что ж, передайте милой

На прощанье слов от меня немного,

Злых и последних.

Со своими пусть кобелями дружитI

По три сотни их обнимает сразу,

Никого душой не любя, но печень

Каждому руша.

Только о моей пусть любви забудет!

По её вине иссушилось сердце,

Как степной цветок, проходящим плугом

Тронутый на смерть.

По морям промчался Аттис на летучем, лёгком чёлне,

Поспешил проворным бегом в ту ли глушь фригийских лесов,

В те ли дебри рощ дремучих, ко святым богини местам.

Подстрекаем буйной страстью, накатившей яростью пьян,

Убелил он острым камнем молодое тело своё.

И себя почуяв лёгким, ощутив безмужнюю плоть,

Окропляя тёплой кровью кременистый выжженный луг,

Он взмахнул в руке девичьей томнозвучный, гулкий тимпан.

Это — твой тимпан, Кивева, твой святой, о матерь, тимпан!

В кожу бычью впились пальцы. Под ладонью бубен запел.

Завопив, к друзьям послушным исступлённый голос воззвал:

«В горы, галлы! В лес Кивевы! В дебри рощ спешите толпой!

В горы, галлы! Диндимены-госпожи покорная тварь!

Рой изгнанников, за мною понеслись вы к чуждым краям,

По следам моим промчавшись, повинуясь речи моей.

Не страшил вас вал солёный, не смутила зыбкая хлябь.

Презирая дар Венеры, убелили вы свою плоть.

Веселитесь, быстро мчитесь, пусть взыграет сердце в груди.

Порадейте в честь богини! Поспешите, галлы, за мной!

В лес фригийский! В дом Кивевы! Ко святым фригийским местам!

Там рокочет гулко бубен, там кимвалы звонко звенят.

Там менад, плющом увитых, хороводы топчут траву.

Восклицают там менады, в исступлённой пляске кружась!

Там безумствует богини вдохновенно-буйная рать!

Нам туда помчаться надо! Нас туда желанья зовут!»

Дева телом, бледный Аттис так вопил, сзывая друзей.

Отвечал мгновенным воплем одержимый, бешеный сонм.

Зазвенела медь кимвалов. Загудел протяжно тимпан.

По хребтам зелёной Иды полетел, спеша, хоровод.

Ударяет в бубен Аттис, задыхаясь, хрипло кричит.

Обезумев, мчится Аттис, через дебри яростный вождь.

Так, упряжки избегая, мчится тёлка, скинув ярмо.

За вождём, за буйной девой, в исступленьи галлы летят.

И к святилищу Кивевы добежал измученный рой.

И уснул в изнеможеньи, не вкусив Цереры даров.

Долгий сон тяжёлой дрёмой утомлённым веки смежил.

Под покровом тихой лени угасает ярости пыл.

Но когда на утро солнца воссиял сверкающий глаз,

Сквозь эфир, над морем страшным, над пустынным ужасом гор,

И прогнал ночные тени огненосных коней полёт,

Тут покинул, в даль умчавшись, быстролётный Аттиса сон,

В мощном лоне Пасифея приняла крылатого вновь.

Исчезает в сердце ярость, легковепный входит покой.

Всё, что сделал, всё, что было, вспоминает Аттис дрожа

Попимает ясным взором, чем оп стал, куда залетел.

С потрясённым сердцем снова он идёт на берег морской.

Видит волн разбег широкий. Покатились слёзы из глаз.

И свою родную землю он призвал с рыданьем в груди.

«Мать моя, страна родная, о моя родная страна!

Я, бедняк, тебя покинул, словно раб и жалкий беглец.

На погибельную Иду, ослеплённый, я убежал.

Здесь хребты сияют снегом. Здесь гнездятся звери во льдах.

В их чудовищные норы я забрёл в потайной щели.

Где же ты, страна родная? Как найду далёкий мой край?

По тебе душа изныла, по тебе тоскуют глаза.

В этот миг короткий ярость ослабела в сердце моем.

Или мне в лесах скитаться, от друзей и дома вдали?

От тебя вдали, отчизна, вдалеке от милых родных?

Не увижу я гимнасий, площадей и шумных палестр.

Я, несчастный, их покинул. Буду снова, снова рыдать!

О, как был я горд и счастлив, о, как много я пережил!

Вот я дева, был мужчиной, был подростком, юношей был.

Был палестры лучшим цветом, первым был на поле борьбы.

От гостей гудели двери, от шагов был тёплым порог.

Благовонными венками был украшен милый мой дом.

От постели, вечно весел, подымался я поутру.

И теперь мне стать служанкой, стать Кивевы верной рабой!

Стать менадой, стать калекой, стать бесплодным, бедным скопцом!

Стать бродягой в дебрях Иды на хребтах, закованных в лёд.

По лесным влачиться щелям, во фригийских страшных горах!

Здесь козёл живёт скакучий, здесь клыкастый бродит кабан.

Ой-ой-ой! Себя сгубил я! Ой-ой-ой! Что сделать я мог!»

Чуть сорвался вопль плачевный с утомлённых, озовых губ,

Чуть до слуха гор богини долетел раскаянья стон,

Тотчас львов своих Кивева отпрягает, снявши ярмо.

Бычьих стад грозу и гибель, подстрекает левого так:

«Поспеши, мой друг свирепый, в богохульца ужас всели!

Пусть охвачен тёмным страхом возвратится в дебри лесов

Тот безумец, тот несчастный, кто бежал от власти моей.

Выгибай округло спину,  ударяй ужасным хвостом.

Дебри гор наполни рёвом, пусть рычанью вторит земля!

Потрясай жёсткой гривой, пусть дыбится рыжая шерсть!»

Так велит Кивева зверю, и снимает с шеи ярмо.

Стервенеет лев. Как пламя, входит в сердце яростный гнев.

Он идёт, рычит, ломает под когтем кустарник сухой.

На гремучий вышел берег, убелённый пеной морской.

Видит Аттиса: у моря, у надбрежных, мраморных скал.

Лев прыгнул, и мчится Аттис, оробев, в дремучую дебрь.

Там служанкой прожил Аттис до конца безрадостных дней.

О, богиня! О, Кивева, диндименских гор госпожа!

Пусть пребуду в отдаленьи от твоих чудовищных тайн!

Пусть других пьянит твой ужас! Твой соблазн безумит других!