Онлайн чтение книги Когда мы состаримся
XI. Слово чести. (Из дневника Деже)

Два дня спустя после исчезновения Лоранда перед домом Фромма остановился дорожный экипаж. Из окна узнал я наш тарантас, наших лошадей и кучера.

Кто-то от нас!

Опрометью сбежал я вниз, на улицу, где папа Фромм уже старательно отстёгивал кожаные фартуки.

Не «кто-то» от нас, а вся семья! Все, кто остался: маменька, бабушка, Фроммова Фанни.

И маменька приехала, бедняжка.

Я помог ей сойти. Измученная, разбитая, она казалась постаревшей на десять лет, Фанни поддерживала её с одной стороны, я — с другой.

— В дом, в дом! — поторапливала бабушка, точно боясь, что маменька в изнеможении упадёт прямо тут, на улице.

Все были притихшие; здороваясь, едва обменялись со мной несколькими словами.

Мы отвели маменьку в горницу, где нас принимали первый раз.

Мама Фромм и бабка на сей раз не вязали чулок, видимо, ждали этого посещения. Встретили они моих родных с молчаливой торжественностью, будто шаткая, поддерживаемая под руки фигура могла при первом же слове рассыпаться в прах, как, по рассказам, мумии из древних гробниц.

Приехала, всё-таки приехала при известии, что Лоранд пропал. Не дожидаясь тепла, по студёной, ветреной весенней погоде пустилась в этот дальний путь.

Материнская любовь! Можно ль её измерить…

Бедная маменька старалась, всячески старалась не показать своей слабости. Видно было, как трудно ей сдержаться, не потерять власть над собой в эти будившие мучительные воспоминания минуты.

— Тише, доченька, успокойся, — приговаривала бабушка. — Сама обещала быть молодцом. Сама знаешь, что нельзя. Соберись, соберись, не распускайся. Садись.

Маменька села, куда её привели, уронив голову на стол. Она не плакала, нет, она держала своё слово.

О, как грустно было видеть её в чужом доме, молча уронившую голову на стол, силившуюся не плакать, потому что обещала.

Все старались держаться на почтительном расстоянии. Горе требует к себе уважения! Лишь одна фигурка смело оставалась вблизи, на которую я даже не обратил поначалу внимания, толком и не приметил: Фанни.

Скинув дорожную кацавейку, она осталась в синем одноцветном платье. Когда-то любимый маменькин цвет. Отец тоже его очень любил.

Нагнувшись к маменьке, Фанни что-то шепнула, — и она подняла голову, словно возвращаясь к действительности из своего далека.

— Ах, простите! — придя в себя, обратилась она к домашним с глубоким вздохом. — Я так разволновалась.

Наконец-то! Хотя бы заговорила. Меня уже истерзать успело её молчание.

Оборотясь к Фанни, маменька прижала её к себе и дважды поцеловала в головку.

— Вы ведь позволите ей и дальше остаться у меня? — продолжала она. — Фанни мне теперь совсем как родная.

Я позабыл и думать о прежнем своём ревнивом чувстве, видя, какая радость для маменьки обнять её.

Фанни снова что-то шепнула ей, и маменька, вполне уже овладев собой, встала и подошла твёрдыми шагами к Фроммше.

— Спасибо, — сказала она, пожимая ей обе руки. И ещё раз тихо: — Спасибо.

Робко избегая маменькина взгляда, я, примолкнув, наблюдал за всем этим из угла.

— Нам надо поспешить, доченька, — вмешалась бабушка. — Пойдём, если ты готова.

Маменька кивнула, не сводя глаз с Фанни.

— Фанни здесь подождёт, — распорядилась бабушка. — А Деже пойдёт с нами.

Маменька подняла на меня взгляд, точно впервые вспомнив о моём существовании. Но рука её продолжала поглаживать белокурые Фаннины локоны.

Папа Фромм тотчас послал Генриха за фиакром. Никто не спрашивал, куда мы отправляемся. Все и так знали, куда и зачем, по какому делу. Но чем это дело кончится, знал только я.

Однако не спешил вылезать вперёд. Всему свой черёд. Без меня всё равно не обойтись.

Фиакр подъехал. Фроммы свели маменьку вниз по лестнице и усадили впереди. Как только мы уселись, папа Фромм крикнул кучеру:

— К дому Бальнокхази!

Ему тоже не требовалось подсказывать — куда.

До самого места мы не обменялись ни словом. Да и что бабушка с маменькой могли мне сказать?

Мы остановились у дома Бальнокхази, и к маменьке словно вернулась вся её молодая энергия. Решительной поступью, с пылающим лицом и высоко поднятой головой устремилась она вперёд.

Не знаю уж, по счастливому совпадению или предуведомленный заранее, но надворный советник оказался дома.

«С каким лицом он нас встретит?» — заговорило во мне любопытство.

Слишком много узнал я о нём такого, чего не полагалось бы знать.

Бальнокхази вышел нам навстречу из кабинета. Лицо его выражало скорее любезность, чем радушие, — любезность с долей укоризны, но столь деланной, рассчитанно-напускной, будто он час целый старался её получше изобразить перед зеркалом.

Маменька направилась прямо к нему и возбуждённо спросила, схватив его за обе руки:

— Где мой сын Лоранд?

Мой высокородный дядюшка откинул голову, уперев подбородок в высокий воротничок, и, вздохнув, отпарировал с великодушным сожалением:

— Это мне, милая сударыня-сестрица, впору допытываться, где он, коль скоро на меня легла обязанность его разыскивать. И неизменный мой ответ «не знаю», — лучшее, мне думается, свидетельство родственного участия в его судьбе.

— Зачем вы преследуете моего сына? — вся дрожа, спросила маменька. — Нельзя же уничтожать человека за один неверный шаг, совершённый по молодости лет!

— Отнюдь не единственный его шаг побуждает меня к этому. И не только в качестве официального лица я его преследую.

И Бальнокхази бросил на меня быстрый пронзительный взгляд. Но я не отвёл своего в полном сознании собственной правоты и превосходства. Которые не премину показать!

— Как так? За что же ещё его преследовать?

С приподнявшей усы горькой усмешкой Бальнокхази повёл плечами.

— Уж и не знаю, как вам изложить, если вы ещё не слышали. Я полагал, вы осведомлены обо всём. Известивший вас об исчезновении молодого человека мог бы и причины объяснить.

— Да, я осведомлена, извещена. Это большое несчастье, но не бесчестье.

— Ой ли? — вопросил Бальнокхази, приподымая иронически плечо и склоняя набок голову. — А я и не знал, что в провинции это не почитается за бесчестье. Право, не знал. Студент-правовед, юнец, почти мальчишка — и у человека гораздо солиднее по возрасту, положению, который вдобавок принял его в доме как родного, как члена семьи, в благодарность за эту отеческую заботу соблазняет жену! Помогает этой непорядочной женщине взломать шкаф, унести деньги и драгоценности и бежит вместе с ней за пределы страны. И это не преследуется, не считается преступлением! Не знал. Вот уж не знал.

При этом новом двойном обвинении бедная маменька содрогнулась, как от удара электрического тока. Побледнев, схватилась она за бабушку, которая сама стала белее собственных седин.

— Что вы сказали? — спросила она вместо маменьки, совсем лишившейся сил. — Лоранд — соблазнитель?

— К сожалению, да. Он похитил мою жену.

— И вор?

— Тяжко вымолвить, но другого слова я не нахожу.

— Поосторожней, сударь! Побойтесь бога!

— Я и так был достаточно осторожен, как вы имели возможность убедиться. Даже из-за пропажи поостерёгся подымать лишний шум. А ведь мне, кроме бесчестья, нанесён ущерб материальный. Этот неблаговидный поступок пяти тысяч форинтов лишил меня и мою дочку. Будь дело во мне одном, я бы промолчал с презрением, но эта сумма моим долговременным вкладом для девочки была!

— Вам всё, сударь, будет возмещено, — сказала бабушка, — только не касайтесь этого предмета при моей дочери, прошу вас. Вы же её просто убиваете, разве не видите?

Бальнокхази между тем всё поглядывал на меня, и в каждом его взгляде читался вопрос. Напрасно он, однако, думал меня смутить. Я был готов к ответу.

— Чему я удивляюсь, — вымолвил он наконец, — так это одному: что все эти открытия новы для вас. Я полагал, что известивший вас об исчезновении Лоранда не умолчит и о сопровождающих бегство деликатных обстоятельствах, поскольку он от меня же и узнал про них.

Тут и маменька с бабушкой посмотрели на меня.

— Ты нам про это не писал, — сказала бабушка.

— Не писал.

— И по дороге сюда промолчал.

— А ведь я всё ему рассказал!

— Почему ты скрыл от нас? — с негодованием возвысила голос бабушка.

Маменька молча ломала руки.

— Потому что обвинение это не имеет под собой никакой почвы, как мне доподлинно известно.

— Ого! Каков молодец! — с презрительным вызовом воскликнул Бальнокхази.

— Ровным счётом никакой, — повторил я спокойно, хотя всё во мне трепетало от волнения.

И надо было видеть, как они разом обступили меня. Как бросились ко мне маменька с бабушкой, хватая одна за правую руку, другая — за левую (так утопающие цепляются за протянутую им спасительную длань). И как, надменно сверкая глазами, подступил рассерженный советник. Всякое самообладание их покинуло. Вне себя, с волнением, яростью, радостью, надеждой все трое восклицали наперебой: «Да говори ж! Что тебе известно? Говори!»

— Хорошо, я расскажу. Едва только вы, ваше высокородие, поставили меня в известность, какие ужасные обвинения ложатся на Лоранда, я тотчас отправился его разыскивать. Нашлись два честных простых человека, которые пришли мне на помощь в этих поисках, два бедные ремесленника, оставившие свою работу, чтобы спасти несчастного. Они и будут моими свидетелями, которые подтвердят, что сказанное мной — чистая правда и всё так и было, как я говорю. Один — пекарный подмастерье Мартон Браун, другой — Матяш Флек.

— Это извозчик моей жены, — перебил Бальнокхази.

— Совершенно верно. Он и отвёз нас туда, где временно скрывался Лоранд. Он, Моцли, сообщил мне, что ваша супруга — в другом месте. И он же перевёз её через границу — без брата. А брат пешком, с пустыми карманами отправился тем временем в глубь страны. Мы с Мартоном проводили его до предгорий, и принятые от меня карманные деньги были единственными средствами, которыми он располагал, а палка Мартона — единственной спутницей, его сопровождавшей.

Поток моего красноречия прервала маменька, которая поцеловала меня, опустившись предо мной на колени.

Это был поцелуй мне за Лоранда.

— Неправда! — взревел Бальнокхази. — Он с моей женой убежал. Она проследовала через границу — и до самой Вены — с молодым гладко выбритым человеком. У меня верные сведения. Это Лоранд!

— Нет, не Лоранд. Совсем другой человек.

— Кто же это?

— Будто вы не знаете, ваше высокородие? Могу сказать. Этот бритый мужчина — актёр немецкого театра Бляйнберг, который уже не первый раз в Вену вашу супругу сопровождает.

Ух! Это был удар в самое сердце, в самые печёнки — орган его желчного высокомерия. Этой язвящей стрелы никогда уж больше оттуда не вытащить. Я не удивился бы, попытайся он убить меня тут же, на месте.

Может быть, его и охватило такое желание. Но пусть бы только попробовал! Мать и бабушка стояли подле меня, с обеих сторон. Не женщины, а две львицы. Они бы тотчас его разорвали.

— Пойдём, — беря меня за руку, сказала бабушка. — Больше здесь нечего делать.

Маменька первая повернулась и пошла к двери, бабушка — за мной, безапелляционно бросив Бальнокхази вполоборота: «Слуга покорная». С тем мы его и оставили.

Сестрица моя Мелани опять разыгрывала свою каватину, которую я не дослушал прошлый раз. Полезное всё-таки изобретение — фортепиано: скандал в доме — заглушит, не будет слышно на улице.

В фиакре маменька, прижав меня к себе, снова осыпала поцелуями.

О, как меня пугали эти поцелуи! Сейчас опять будут спрашивать про Лоранда, потому и целует. А я не могу ответить.

— Сдержал слово. Присмотрел за братом. Помог бедняжке. Сынок мой дорогой, — шептала она мне.

Я изо всех сил старался не расчувствоваться, не имел права.

— Ну так скажи: где Лоранд?

Рано или поздно спросит, я знал. Со стеснённым сердцем отвёл я глаза и отодвинулся.

— Где Лоранд?

Бабушка заметила моё смущение.

— Не приставай! — остановила она маменьку. — Место слишком ненадёжное, извозчик может услышать. Потерпи, пока доедем!

Значит, у меня время только до дома. А там что? Как уйти от их неизбежного вопроса?

Только мы приехали, едва Фанни успела провести нас в комнату для гостей, как маменька снова заключила меня в объятия, спрашивая с грустной нежностью:

— Ты ведь знаешь, где Лоранд?

Как легко было бы ответить: «Не знаю». Но чего бы я этим достиг? Не мог бы даже передавать, что пишет Лоранд из своего далека, как любит её, целует тысячекратно.

— Знаю, милая маменька.

— Так говори же, где он!

— В надёжном месте, маменька, — попытался я её успокоить, спеша сообщить всё, что мне было разрешено. — Он в одном доме, в хорошем, безопасном месте, у одного родственника, который будет любить его и опекать.

— Но почему ты не скажешь, — где?

— Скажу когда-нибудь, маменька.

— Когда-нибудь? Когда же? Почему не сейчас? Когда ты скажешь?

— Со временем. Через десять лет, — еле решился я выговорить.

Обе ужаснулись.

— Деже! Ты шутишь?

— Если б шутил! Нет, это не шутка, а правда. Тягостная правда. Я обещал Лоранду десять лет никому не говорить, где он. Ни маменьке, ни бабушке.

Бабушка подумала, что понимает, в чём дело, и глазами сделала знак Фанни оставить нас одних. Дескать, при ней не хочет секрета раскрывать.

— Не уходи, милая Фанни, — остановил я её. — Я и без тебя не скажу больше, чем сказал.

— Да ты в своём уме? — накинулась на меня бабушка, думая строгостью добиться своего. — От нас вздумал таиться? Уж не вообразил ли, что мы, мы выдадим его?

— Деже! — как всегда, мягко, ласково усовестила меня маменька. — Будь хорошим мальчиком.

Гм. Как же они во мне ошибаются. Я ведь уже не тот добрый послушный ребёнок, которого строгим, сердитым словом можно устрашить, а ласковым — улестить. Я стал твёрдым, научился не обнаруживать свои чувства. Выжать из меня нельзя было ничего.

— Не могу сказать.

— Но почему! Даже нам? — в один голос спросили обе.

— Почему, сам не знаю. Но и вам не могу. Лоранд взял с меня слово чести, что именно вам, бабушке и маменьке, я не открою его местопребывания. Он сказал, что у него на то веские причины и может случиться большая беда, если я проговорюсь. Я дал честное слово и должен его держать.

Бедная маменька упала передо мной на колени, стала обнимать, целовать, умоляя сказать, где Лоранд, плача и называя его своим дражайшим, «единственным» сыном. Но у меня хватило жестокости отвечать на все её мольбы «нет» и «нет».

Не могу, не в силах восстанавливать в памяти и описывать всю эту ужасную сцену. В конце концов маменька лишилась чувств, бабушка меня прокляла, а я вышел в соседнюю комнату и прислонился к косяку.

Сбежались домочадцы, стали хлопотать вокруг маменьки, которая мучилась страшно, по очереди выбегая ко мне, застывшему у косяка, и пуская в ход все свои способности, чтобы уговорить. Сначала мамаша Фромм попыталась по-хорошему упросить меня вымолвить заветное словечко, которое тотчас исцелит мою матушку. Потом старая Фроммша обрушила на меня град угроз и попрёков. Явился и сам папа Фромм и принялся убеждать со всей обстоятельностью и рассудительностью, что сейчас как раз всего честней нарушить моё честное слово.

Толкуйте себе сколько угодно!

Всё равно трогательней моей коленопреклонённой маменьки никто ничего не скажет, всё равно беспощадней бабушки никто не проклянёт. И никто лучше меня самого не знает, до чего я дурён, гадок.

Оставьте же меня в покое! Не могу я сказать.

Напоследок вышла ко мне Фанни. Склонилась ко мне на плечо, стала гладить меня по голове.

— Милый Деже.

Я дёрнул плечом, стараясь её отстранить.

— Никакой я не «милый»! Лучше «подлым, противным, злющим» меня назови. Злющий, противный — вот я какой!

— Зачем же ты такой?

— А каким мне ещё быть? Я обещал, потому что не мог иначе, и теперь молчу, потому что обещал.

— Твоя бедная маменька говорит, что умрёт, если ты не скажешь, где Лоранд.

— А Лоранд сказал, что умрёт, если я ей скажу. Сказал: если открою маменьке с бабушкой его местопребывание, он или с повинной явится к ближайшему караульному начальнику, или застрелится — что ему больше будет по душе. А в нашей семье такими угрозами не бросаются.

— Но зачем ему было этого требовать?

— Не знаю. Но одно знаю: без причины брать такое обещание он не стал бы. Прошу тебя, уходи!

— Постой, Деже! — встала Фанни передо мной. — Ты сказал: Лоранд не велел говорить ни маменьке, ни бабушке. Но другим-то не запретил?

— Ну и что? — возразил я заносчиво, раздражённо. — Зачем ему было запрещать, когда он и так знает, что не родился ещё человек, которому удалось бы даже клещами раскалёнными вытянуть из меня хоть слово.

— А вот и родился, — запротестовала Фанни с шаловливой убеждённостью. — Уже двенадцать лет, восемь месяцев и пять дней, как родился.

— Тебе, думаешь, скажу? — взглянул я на неё, дивясь такой самоуверенности.

— Да, мне. Твоё слово запрещает тебе только маменьке и бабушке говорить. А мне можешь сказать. А я им передам. Вот и получится: ты никому ничего не скажешь, а они всё-таки будут знать.

— Но ты разве «никто»?

Фанни посмотрела мне прямо в глаза и серьёзно, дрогнувшим голосом ответила:

— Пускай никто, если тебе так нужно. Можешь считать, что меня нет, что я для тебя не существую.

После этого Фанни перестала быть для меня «никем».

И этот её софизм приглянулся мне. Посмотрим, может, столкуемся как-нибудь.

— Трудную ты мне задала задачу, Фанни, но, может быть, всё-таки разрешимую. Знаешь что, дай немножко подумать. И будь между нами посредницей. Поди скажи бабушке о своём предложении и моём согласии.

Я лукавил, конечно. Притворялся. Решил в ту минуту: пока она с детской радостью помчится сообщить о своей победе, придумаю какое-нибудь несуществующее географическое название и скажу ей. И довольно с неё.

Оказалось, не довольно. Тихонько удалясь, Фанни исчезла надолго: поджидала, пока мои уйдут к себе.

— Не хотелось при моей маменьке говорить, вот и не шла, — понизив голос, объяснила она, воротясь. — Теперь они там одни. Можешь дальше говорить!

— Погоди, вот ещё что. Иди и скажи им: я всё тебе открою, только при условии, если они обещают ни сами, ни через кого бы то ни было его не разыскивать, пока он не позовёт их письмом.

А если сами захотят ему написать, пускай мне письма передают, а я уж ему перешлю. И чтобы ни словом, ни даже взглядом не выдали кому-нибудь, что знают, где он.

Фанни кивнула головой и ушла.

Через несколько минут она вернулась, распахнув дверь.

— Иди!

Я вошёл. Затворив дверь, она за руку подвела меня к маменькиной постели.

Бедная маменька лежала бледная, но спокойная, устремив на меня неотступный, исполненный магнетической силы взор. Я подошёл, поцеловал ей руку.

Фанни наклонилась ко мне, приготовясь слушать. Я кратко сказал ей всё на ушко.

Она в свой черёд, склонясь на подушку, пересказала маменьке.

Та вздохнула с видимым облегчением.

Тогда и бабушка к ней склонилась.

И, выслушав, выпрямилась во весь рост, заломив руки над седой головой.

— О господи, ты, детям препоручающий суд свой; да свершится по твоей святой воле. — И, обняв меня, спросила: — Это ты посоветовал Лоранду туда поехать?

— Я.

— Воистину произволением божьим, не ведая, что творил! Молись же теперь усердней за брата твоего.

— А вы молчите — ради него же! Проговоритесь — он погиб, да и я его не переживу.

Страсти поутихли, мы опять помирились. Бедная маменька задремала и несколько минут спустя уже спала сладким сном.

Бабушка сделала знак мне и Фанни оставить её одну.

Мы опустили шторы на окнах и вышли.

— Моя честь теперь в твоих руках, береги её! — сказал я Фанни.

— Как свою буду беречь! — со всем пылом заверила она.

Это был ответ уже не девочки, а взрослой девушки.