Онлайн чтение книги Когда мы состаримся
XXVII. Когда засвищет соловей

За этим днём последовала бессонная ночь.

Двери позапирали; Лоранд сам, по своему обыкновению, обошёл усадьбу, доглядывая, везде ли задвинуты засовы, опущены болты повёрнуты ключи; потом постучался к Ципре, пожелал через дверь спокойной ночи, услышав то же в ответ, и вернулся к себе. Последняя дверь в доме затворилась.

«Спокойной ночи! Спокойной ночи!» Но ей кто ниспошлёт спокойную ночь?

С каждым днём Ципра всё сильней ощущала внутреннюю пустоту, которой мучается сердце, не знающее бога.

Горюешь — кому пожаловаться? Жаждешь — к кому взмолиться? Страхи донимают — у кого ободрения, помощи искать? Отчаиваешься — кто подаст надежду?

О вы, мудрые адепты всепорождающей материи, оставьте бога хотя бы женщинам!

Не достойны разве они утешения, когда, мучимые смутными тревогами, мечутся на своём беспокойном ложе, глаз не в силах сомкнуть, и нет никого, к кому воззвать: «О владыка души моей, что это: предчувствие скорой смерти или близкого блаженства? Что так гнетёт, ужасает и манит, сладостной дрожью полня сердце? Господи, не оставь меня!»

У бедной девушки и слов нет, чтобы выразить всё это.

Вот привстаёт она в постели, подымая к небу лицо, прижимая руки к груди, пытаясь воедино слить обуревающие её чувства, но как? В каких словах? Где то молитвенное заклинание, которому внял бы высший, всемогущий дух и снизошёл до неё? Что это за всеблагая премудрость, которую люди прячут, лишь через посредство таинственных значков указывая друг дружке путь в неведомую обитель незримого существа? Какими словами начать своё моление, какими кончить? О, что за мука рваться куда-то безгласной душой и не мочь излиться! Как тих этот слёзный вздох и как далеки звёздные небеса…

Бедная девушка! Она и не подозревала, что не слова, не обращения, не бесконечное «аминь», а это теснившееся в груди, летящее ввысь чувство и есть молитва…

В час, когда бедняжка там, у себя, привстала на колени, безмолвно взыскуя утешения, давний кумир её сердца тоже бодрствовал за письменным столом всего за две стены от неё.

Мыслями обратясь к ней, смахивая время от времени слезу, писал он матери о бедной цыганочке.

Двенадцать всадников под усеянным звёздами нёбом движутся в сумраке друг за другом по болотному камышу. Ведёт их Котофей.

У каждого за плечами ружьё, за поясом пистолеты. Фараон легко поспешает вперёд извилистой тропкой. Он тоже словно торопится, его тоже словно подгоняет жажда мести — и иногда напрямик, через камыш, сокращает дорогу. У ивняка танцуют блуждающие огоньки.

Окружая коня, следуют они за ним, повторяя его движения.

— На обратном пути вас на два будет больше! — бормочет сквозь зубы Котофей, плетью разгоняя их рой.

Как раз восходят Плеяды, когда кавалькада достигает былого убежища.

Теперь там лишь горелое место.

Кругом валяются бесформенные горелые комья. Это сено спеклось в пламени в твердокаменные пористые глыбы, которые киркой не разобьёшь.

Руины разбойничьего замка.

У владельца до сих пор слёзы навёртываются на глаза при виде этого страшного опустошения.

Вот наконец и все двенадцать выбираются на пожарище.

— Глядите, что наделали, ворюги, — обращается к приспешникам Котофей. — Всё украли, что мы копили, думая взять с собой в другую страну, а стог сожгли. На лодке подъехали; разведали, как по болоту подобраться. Ну, да сегодня мы им возвратим визит. Все здесь?

— Все, — пробурчали сообщники. — Все здесь.

— Спешивайтесь! Тут на лодки пересядем.

Разбойники пососкакивали с лошадей.

— Можете не привязывать, отсюда всё равно не уйдут. Один здесь останется, стеречь. Кто хочет?

Молчание.

— Но придётся ведь кому-то посторожить, чтобы волки их не зарезали.

— Пастуха бы тогда захватил, мы не лошадей стеречь пришли, — отозвался один постарше.

— Правильно, друг, я только узнать хотел, не думает ли кто приотстать, «оборки завязать». Все знаете, что делать? Объясню ещё раз каждому. Подходи по очереди! Куроед и Курощуп!

Два приятеля в грубошёрстных доломанах внакидку выступили вперёд.

— Вы вдвоём, как будем на месте, двери людской подопрёте. Кто в окна или двери попробует выскочить — пристукнуть.

— Знаем.

— Чубук с Хряком к охотничьему домику станут на стрёму. Полезет кто оттуда на подмогу — палите без никаких.

— Ладно.

— Котелок! Ты на улице становись, у ворот. Сунется мужичьё — стреляй, с мужиками ты и один управишься.

— А то! — подтвердил грабитель с заносчивой самоуверенностью.

— Мордаш, Колоброд! Вы у колодца, напротив главного входа будете караулить. Вздумают ускользнуть — огонь! Но попусту не стреляйте. Остальные — Мясник, Силач, Клыкастый, Пьявка — за мной через парк, там заляжете в кустах, пока знак не подам. Свистну — ко мне. Попробуем сначала хитростью, без пальбы; это самое лучшее. Я тут кое-что подстроил, думаю, удастся. Трое со мной войдут один останется в дверях. Арканы чтоб наготове! Набросить, свалить, скрутить! Чернобородый у них посильнее, с ним надо с налёта. Не свалите сразу — прикладом его по башке. А старика пытать будем, его живьём надо взять.

— Это уж мне предоставь, — вмешался молодой парень, самодовольно осклабив рябую физиономию.

— Я тоже буду там, — продолжал Котофей. — А не выйдет хитростью, по-тихому, и в доме проснутся — свистну вам. Двое тут же ко мне, и мы выламываем садовую дверь. Ломики при вас?

— Тут они, — приоткрыл один полу доломана.

— Ты, Пьявка, с Клыкастым на мушке окна держите, начнут стрелять — из-за деревьев отвечайте! А два раза свистну, — значит, дело швах, тогда — все ко мне на выручку! Ну, а не сумеем взломать дверь или удастся этим ворюгам защититься, подпалим крышу и с домом их сожжём! Тоже неплохо. Факелы смоляные смотрите здесь не забудьте.

— Ха-ха-ха! Поджарим господ.

— А ты, Мордаш, мёрзнешь, никак? Сейчас этому делу пособим. Подай, Колоброд, баклажку! Давайте-ка хлебните все для согрева! Приступай, Мясник! Перед свежиной не мешает забористой глотнуть, сам знаешь.

Фляжка пошла по кругу и вернулась к Котофею почти пустая.

— Ну вот, тебе ничего не оставил, — сказал полуизвиняющимся тоном последний.

— Я нынче не пью. Солдату полагается выпить, чтобы слушался приказа без рассуждений, а командир — ни-ни! Ему распоряжаться надо. Выпью, как дело кончим. А теперь — маскарад!

Все поняли его с первого слова.

Сняли кафтаны, доломаны и надели, вывернув наизнанку. Потом, зачерпнув гари, вымазали себе лица до неузнаваемости.

Лишь один Котофей внешности не изменил.

— Меня пускай узнают! Я и не знающим меня скажу: Котофей — вот я кто такой! Бешеный Котофей, который крови вашей напьётся, кишки вам выпустит! Не знали — так знайте! Ух, как я им в глазки загляну! Ух, как зубы скалить буду над ними, над связанными. А у барчука ласковенько так спрошу: «Что, козлик мой миленький? Вздумалось козлику в лес погулять? Напали на козлика серые волки? Остались от козлика рожки да ножки?»

Фараон нетерпеливо рыл копытом обгорелый дёрн.

— И ты ищешь, чего больше нет? — потрепал его по шее грабитель. — Не горюй, будет тебе завтра корма — завались. Богача носить будешь в седле. Ничего, Фараон!

Разбойники завершили свой туалет.

— Идите доставайте лодки!

Шесть челноков были схоронены в камыше: шесть лёгких долблёнок, каждая на двоих, ими же перетаскиваемая на плечах через переволоки.

Ватага спустила лодки на воду и гуськом тронулась в путь, ловко, проворно правя по течению, которое об эту пору, после паводка, медленно стремилось вниз, к Тисе, пока вся вереница не достигла главного стока. По нему уже легко можно было доплыть до самого ланкадомбского парка, к охотничьему домику на краю.

Было около полуночи.

На деревне беспокойно выли собаки, но сторожевые псы из усадьбы, против обыкновения, им не отвечали. Они спали. Какая-то прохожая цыганка щедро покормила их на ночь сдобренной дурманом поросятиной.

Никем не замеченные, прокрались грабители во двор усадьбы и согласно заранее распределённым ролям заняли свои места у ворот, у людской, у колодца.

В доме царила тишина: обитатели спали первым, самым крепким сном.

Когда все разместились, где было назначено, Котофей ползком пробрался в кусты сирени у Ципры под окном и, взяв в рот листок акации, стал подражать пенью соловья.

Это был настоящий шедевр художественного мастерства. Сын диких степей, он с помощью простого листика сравнялся с искуснейшим из пернатых артистов. И феерическое его щёлканье, и нежные призывные трели, и прихотливые фиоритуры — всё, что нотами никому ещё не удавалось записать, воспроизвёл он с такой верностью и естественностью, что даже своих попрятавшихся сообщников ввёл в заблуждение.

— Вот чёртова пичуга, — ворчали они, — нашла время свистать.

Ципра уже спокойно спала.

Та незримая длань, благословения которой она искала, смежила ей веки, навеяв безмятежный сон. И доспи она до утра, быть может, и пробуждение её было бы счастливо и безмятежно.

Но под окном защёлкал соловей.

Соловей! Певец любви! Что понуждает тебя заливаться песней, когда остальные птахи уже дремлют по своим гнёздам, сунув головку под крыло? Кто это шлёт тебя: «Лети и возгласи: любовь да будет неусыпна»?

Кто обязал тебя спящих будить?

Ведь вот даже в песне поётся:

Ах! Ступай прочь, ночной певун!

Ципра попыталась снова заснуть. Но соловей не давал.

Облокотись о подушку, она прислушалась.

И на память ей пришло гаданье-предсказанье старухи цыганки Любовное поверье:

«Если в полночь под твоим окном запоёт соловей, выйди босиком сломи веточку, на которой он сидит, посади в горшок и поливай, принося воду во рту; примется — милый к тебе вернётся и не покинет никогда».

Ах! Но кто же бродит по ночам под открытым небом?

А соловей всё своё:

«Выйди, выйди босиком!»

Нет. Нет. Что за причуда! Увидит кто, расскажет — засмеют.

Но соловей продолжал свои рулады.

У, противный, спать не даёт.

Но что стоит попробовать посадить ветку в цветочный горшок? Никто и не догадается, почему, зачем. Невинная девичья прихоть, которая никому не мешает. Наивное любовное суеверие.

Что стоит попытаться?

А что, если? А вдруг тут что-то есть? Говорят же: до того любит — никаких недостатков не замечает. Не иначе, любовным напитком опоила! А вдруг?

Или удивляются: вот, мол, как крепко, как слепо любит, и чем она его приворожила? А вдруг!

Вдруг да есть такие духи, которых можно заклясть и будут тебе служить: всё приносить, исполнять, что ни пожелаешь?

Ципра невольно поёжилась.

Дрожь напала на неё, мурашки побежали по телу, неизвестно отчего.

«Нет. Так я не хочу! — твердила она про себя. — Коли сам сердца не отдаёт, обманом не буду домогаться! Зачем насильно отнимать, не заслуживши его любви? Не любит, зато хоть не будет ненавидеть! Нет, уходи, улетай отсюда, птичка, мне ты не нужна!»

И, отворотясь к стенке, натянула на голову одеяло. Но сон больше не шёл, и дрожь не унималась, и соловей в кустах не умолкал.

Поёт-заливается уже под самым окном:

«Выйди! Выйди! Выйди-выйди-выйди! Выходи!»

Временами, казалось, в этом щёлканье явственно звучало: «Ципра! Ципра!»

Страсть совсем отуманила ей голову.

Сердце готово было выскочить из груди — и каждая клеточка тела трепетала.

Девушка уже не владела собой.

Она выбралась из постели — и словно преступила спасительный круг, который ограждал её от всех исчадий преисподней.

«Выйди босиком!»

До сирени ведь несколько шагов.

Кто увидит? И что тут такого?

Невинное детское баловство, и только.

Ничего ведь дурного она не делает. Но откуда эта лихорадочная дрожь?

Ветку идёт сломить, а чувство такое, будто решилась на тяжкий грех, от которого разве бессонная ночь могла бы спасти.

Стараясь не скрипнуть, тихонько отворила она дверь.

Ведь в комнате напротив — Лоранд, как бы не услышал.

Босиком скользнув мимо, она вынула осторожно железный болт, отодвинула засов — и ключ в замке повернула медленно-медленно, чтобы не заскрежетал.

Открыла — и выглянула в сад.

Наружи всё замерло в задумчивом безмолвии, звёзды в этот час, когда выпадает роса, мерцали как-то особенно, отливая то зелёным, то красноватым.

Соловей в кустах уже и не пел, а словно лепетал, будто целуясь-милуясь с подругой.

Ципра оглянулась по сторонам. Глубокая ночь, никто её не видит.

Однако же она стянула на груди полотняную рубашку, словно стесняясь звёзд, стыдясь своих голых ног.

Ах, да всего ведь минута!

Только пробежать по нежной росистой траве; ни камешки не вопьются, ни сухой лист не зашуршит.

Не прикрывая двери, вздрагивая и озираясь, точно воришка, первый раз отважившийся на кражу, ступила она за порог.

Бесшумно подбежала к кустам.

Соловей в истоме чуть постанывал в глубине.

Приходится лезть туда. Тихонько разводя ветки, всматривается она, где же певун.

Не видно ничего.

Она выжидает, прислушиваясь. Щебетанье отдаляется, завлекая её дальше в кусты.

Вот он, совсем рядом лепечет, постанывая, рукой можно достать.

Но едва она отодвигает ветку, какая-то страшная фигура подымается и хватает её за протянутую руку.