Онлайн чтение книги Когда сверкает молния
ВЫНУЖДЕННАЯ ПОСАДКА

— Беда — она, как вода: сильного напоит, слабого потопит...

— К чему эта речь?

— Да так, к слову пришлось...

«Где же я подслушал этот разговор? — тяжело думал Володя Прожогин. — Может, и не было его никогда?»

Но сегодня краткая простота и четкая правдивость слов, остро всплывших в памяти, не давали ему покоя. То ли ветер Севера донес их до его сердца, то ли пришли они сами по себе? Но нет, такое само по себе не приходит. Было это, было... Сильного напоит, слабого потопит...

Да это же голос Савелия, он так говорил, вернее, кричал тогда сквозь пургу.

Для санитарной авиации нелетной погоды не существует. Метет ли кругом, льет ли дождь как из ведра, а лететь надо. На Севере выручают вездесущие «антоны». В слякотное бездорожье Алдана либо в необъятность снегов колымского раздолья умчит легкокрылый «антон», как называют ласково северяне палочку-выручалочку — старенький, видавший виды, давным-давно снятый с производства двукрылый самолет АНТ-2.

Володя Прожогин вот уже год с небольшим на Севере, несет он исправно свою медицинскую службу в санавиации. По душе ему, молодому да горячему, эти дальние постоянные перелеты. Из конца в конец исколесил он, вернее, облетел, якутские необозримые просторы. Не сразу, со временем почувствовал себя хозяином чьих-то человеческих судеб, доверенных ему как врачу. Парню порой кажется, что единственно на него одного работает целая летная служба санитарной авиации. Безропотно, без лишних слов летчики встречают Володю, готовые в пургу и метель лететь хоть к черту в пекло, они знают: ему виднее что делать. Коль где-то вдалеке теплится чья-то угасающая жизнь, надо спасать ее. И летят...

Вот и сейчас специально для врача заводят испытанный морозом да ветром самолет, и Володя Прожогин, худой и стройный, в овчинном монгольском полушубке, в оленьих якутских унтах, с неизменным своим черным чемоданчиком, пружинит по легкому трапу, поднимаясь в просторный, для него одного уготованный салон.

Поначалу, когда все было внове, его неотступно манили дальние перелеты с неожиданными посадками и непредвиденными ночевками в глухих, доселе не известных местах. Крайний Тикси, алмазный Мирный, колымский поселок Черский, широкая Лена и хладноструий Вилюй — где только не успел побывать он буквально в течение какого-то года с небольшим. По душе ему были и новые встречи с людьми, и эти немыслимые по масштабам расстояния.

Неоглядна и неохватна сторона тысячи озер!

По весне в нынешнем году прилетел он в оленеводческий совхоз к самому берегу Ледовитого океана. Во время небольшого застолья, устроенного в честь его приезда, директор совхоза — молодой коренастый якут. Степан Красильников — спросил его о территории далекой Башкирии, где родился и вырос Володя. Услышав в ответ цифру, определяющую размеры южноуральской республики, директор многозначительно улыбнулся, хитро поблескивая узкой прорезью глаз, заметил:

— Наш совхоз, однако, чуть-чуть побольше будет...

Вот она какая, алмазная и золотая, лососевая и соболиная Северная Якутия! Ласковая она и хорошая, несмотря на холодные до жгучести зимы.

— Лена у нас, как богатая невеста, — смеялся Степан Красильников. — У правого ее плеча — золото, а у левого — алмазы, а поверх головы — соболья шапка.

После обильной еды, после крепкого чая под мерный говор директора совхоза лезли в голову чьи-то безымянные стихи:

Самолет, поскрипывая лыжами и тарахтя мотором, взмыл в глухую вымороженную муть. Взглянув в круглый обледенелый иллюминатор, Володя ничего не увидел, прикрыл глаза, пытаясь заснуть, чтоб скоротать время полета. Недавно сказывали ему о существующей реально, на самом деле болезни, о которой в медицинских книгах читать ему не приходилось, и в институте никто не упоминал о ней. «Заболел Севером...» — так говорят здесь об этой болезни. Еще сказывали, будто бы один инженер ленинградский приехал сюда, чтоб подзаработать деньжат, приехал да задержался лет на десять. А когда уехал обратно, ни с того ни с сего затосковал там, в Ленинграде своем, по снегам Севера, по такому желанному солнышку, по лесам Якутии, по рыбным ее рекам, по камышовым озерам с утиными выводками. Ходил он по музеям, посещал театры и деньги заработанные были. Однако одолела тоска, нахлынула непонятная грусть, плюнул на все, забрал семью и вновь, уже навсегда, вернулся к истокам своей болезни.

Неписаные законы у Севера, у него своя властная сила. Не одолеть ее в дальнем одиночестве, обязательно вернуться надо, чтоб излечиться от непонятной, нераспознанной тоски.

Север, Север...

«Антон» резко вздрогнул, повалился на бок и пошел на снижение. «Не может быть того, чтоб долетели», — подумал санврач и поглядел на ручные часы. Время еще не вышло, значит, как всегда — непредвиденная посадка.

Так оно и есть. Самолет тряхнуло с необычной силой, подкинуло вверх, опять стукнуло оземь. И вот, с трудом удерживая равновесие, «Антон» завибрировал всем корпусом, как лошадь кожей, — это лыжи коснулись аэродромного снега. В круглом окошечке, как и прежде, ничего не видно, одна снежная муть. К Володе подошел молоденький парнишка, сопровождающий из Якутска какие-то почтовые грузы, всю дорогу продремавший в хвостовой части.

— Что-то на сей раз быстро прилетели, — недоуменно то ли спросил, то ли просто так, от делать нечего сказал он.

— До места еще пахать да пахать, — ответил Володя. — Какая-то вынужденная посадка, небось.

Вышли умаянные болтанкой летчики из кабины. Ничего не говоря, приоткрыли выходной люк. Из щели в салон самолета метнуло пургой и снегом. Володя тоже высунулся из двери наружу и ахнул. Так свирепо мела метель, выл пронзительный с присвистом неприятный ветер. В молочно-белой кутерьме скрылись летчики, оставив двух пассажиров на борту.

— Ничего себе метет, однако! — недовольно буркнул почтовый служитель. — Засядем теперь здесь наверняка.

— Надолго ли? — сам себе сказал врач.

— До морковкиного заговенья, однако, — поддержал почтарь — Дела! А у меня почта!

— Почта подождать может, — недовольно перебил Володя. — Меня больные ждут, это поважнее...

В самолете, сразу же стало студено. Парнишка, лица которого и не разглядеть было из-за мохнатой собачьей шапки, начал отчаянно подпрыгивать то на одной, то на другой ноге. Торбасы его прихватило морозом, они оледенели и глухо гремели, стукаясь друг о дружку. Вскоре пришли за ними. Без особой радости и Володя и парнишка-почтарь в мохнатой шапке встретили известие о том, что дальше самолет не полетит. До утра придется просидеть здесь, на неведомой, богом забытой земле.

Небольшое деревянное строение так называемого аэровокзала по самую макушку крыши было занесено сугробами. Из невидимых глазом окон сочился еле-еле блеклый свет. И внутри подслеповатой избушки было холодно, неуютно. Тут же толпились, летчики, они о чем-то деловито спорили, по обрывкам фраз Володя догадался, что разговор о том — кому куда идти на ночевку. Вклинился в разговор и маленький почтарь.

— Я никуда, не пойду, мне ни в коем разе нельзя почту на произвол судьбы оставлять.

— О какой еще почте судачишь! — оборвал его высокий, ладно сбитый мужик, по всей видимости, — начальник аэропорта. — Сюда сейчас ни одна беглая собака носа не сунет. Потом учти, у нас дежурный здесь на посту, — указал он кивком головы на незаметного, притулившегося в сторонке человека. Тот, заслышав, что речь о нем, подошел поближе. Лицо его было какое-то блеклое, невидное. Нос пипочкой, невыразительные глазки поблескивали маслянисто из-под белесых бровей. Омраченность и грусть были во всем невзрачном облике дежурного. Он подошел к летчикам, тихо сказал:

— Может, разрешите — врач у меня заночует?

— Зачем? И он с нами пойдет: Мы все одним гамузом, — начал было летчик, но начальник аэропорта извинительно перебил его:

— Поддержать бы надо просьбу его, у Савелия дома ребенок болен.

— Тогда другой коленкор, — согласился пилот.

Когда все ушли в поселок, дежурный по аэропорту, то есть этот самый Савелий, расторопно забегал взад-вперед, бесшумно скользя по льдистому полу огромными не по росту фабричными унтами. Забежал в небольшой закуток, отделенный дощатой перегородкой от общего зала, выключил там свет, еще пошаркал ногами, железным черпаком захватил горку угля, кинул ее в жаркий зев большущей в трещинах, плохо побеленной кирпичной печки. Затем подошел к Володе той же подпрыгивающей походкой, с какой подходил недавно к летчикам, извинительно улыбнулся ему, обнажая крупные желтые зубы.

— Ну что, пойдем тогда ко мне, заночуете, заодно и дочку посмотрите. Неделя уже, как хворает, пластом лежит...

Они вышли из тепла наружу. Снег сухой и колючий поднимался с земли к небу, делал невероятные круги в воздухе, то скручиваясь в кольца, то пронзительно вырываясь из завихрений, образуя огромные столбы. Ветер не столько сильный, сколько порывистый и суровый ударил в лицо. Володя прыгал след в след за Савелием, с трудом угадывая его фигуру в сплошной круговерти снега. Перед самым носом неожиданно вспыхнули тусклые огоньки в окнах. Савелий обернулся, крикнул чуть ли не в самое ухо:

— Дошли!..

В комнатке, куда ввалились с улицы, дымя морозными полушубками, было тепло, тесно, неуютно. Недавно протопленная печь дышала приятным жаром. С кровати поднялась молодая женщина. Увидев рядом с Савелием незнакомого человека, засмущалась. Володя с первого же взгляда отметил какую-то редкостную, затаенную, глубинную красоту молодой женщины. Вот она медлительно, не торопясь, накинула белую скатерку на широкий деревянный стол, занимающий собою всю переднюю часть комнаты. Из-под наброшенного на плечи теплого махрового халата мраморно сверкали ее оголенные руки. Густые светло-пепельные волосы были не прибраны и растекались широко вдоль спины.

Когда сели за стол, женщина посмотрела на Володю тихим, ровным, чрезвычайно потаенно-ласковым взглядом, хотя глаза ее как будто бы ничего особого не выражали.

— Вам разбавить или так выпьете? — спросила она, разливая по кружкам пахучий северный спирт.

— Не треба! — по-мальчишески озорно ответил Володя и ухарски, немного рисуясь, бравируя здоровьем и молодостью, проглотил долю обжигающей жидкости.

Ребенок лет трех лежал тут же в комнате в небольшой самодельной кроватке.

— Уснула только что, — сказала женщина Савелию, услышав, что он привел врача. — Будить жалко...

— Пускай спит. Чать замучалась в жару, — поднялся из-за стола хозяин. — Вы уж тута заночуйте, а я пойду на службу. — Обратился он к Володе. — А как проснется, так и посмотрите ее...

— Хорошо, хорошо, — согласился Прожогин.

— Ты есть-то не будешь, что ли? — спросила женщина мужа.

— Сыт я, а вот гостя угости. Строганинки наскобли, свеженькой да с морозца. Там у них, в Якутске, такой не водится.

Савелий аккуратно, чтоб особо не шуметь, приоткрыл дверь, вышел наружу и вскоре вновь появился на обледенелом пороге с огромной, как березовое полено, рыбиной.

— Я сейчас, быстренько, — сказал он, беря с полки длинный, поблескивающий тусклой синевой нож.

Острым кончиком сунтарской стали[5] Сунтарская сталь  — район в Якутии — Сунтарский он поддел морозную кожицу, и она капроновым чулком вместе с чешуей поползла от хвоста к голове, обнажая бело-розовое заледенелое мясо. Острый нож ловко мелькнул в руке, и поползла, как лучина, морозная строганинка.

— Чир... Рыбаки с Севера летели, подарили... Угощайтесь, — взглянул он на Прожогина. — Маканина вон на столе стоит...

Володя выбрал кусочек покрупнее, срезанный с брюшины чира, обмакнул его в приготовленную маканину, посыпал крупной солью и аппетитно кинул в рот. Строганину он ел не в первый раз, но такой с лютого мороза, свеженькой, отдающей льдистым холодком, тающей во рту приходилось пробовать не часто.

Нарезав тонких лучинистых ломтей мороженого рыбьего мяса, кинув их на железное блюдо из-под самовара, Савелий попрощался и ушел.

Оставшись наедине с хозяйкой, Прожогин вдруг смутился. Рюмка выпитого спирта все еще горячила внутри.

По виду женщина была его ровесницей, может, на год-два помоложе. Мягкий халат, легко накинутый на плечи, порой раскидывался, и под ним вспыхивала белизной ночная рубашка.

— Вам с холоду-то, наверно, лучше на печь постелить? — спросила она, смущенно приподняв на него лучистые ресницы.

— Да, да... — ответил он, тоже непонятно смутившись. — Там теплее...

Пошевелилась в детской самодельной кроватке девочка, во сне пролепетала что-то. Мать всполошилась, щелкнула выключателем. В тесной комнатке стало темным-темно, хоть глаз выколи — ничего не увидеть.

— Вы ложитесь, пожалуйста, — совсем тихо прошептала она. — На печке постелено уже...

Женщина включила ночную лампу с темно-синим абажуром, поставила ее, натянув электрический шнур, на пол рядом с кроватью. Приглушенный ровный свет заполнил нежной синевой небольшое пространство между столом и постелью. Володя, не раздеваясь, забрался на печь, где было тепло и приятно. От сытости, от дневного дальнего перелета с неимоверной болтанкой, от рюмки горячего спирта и вообще ото всей нервной расслабленности на душе стало покойно, беспечно легко, как бывает только в ранней молодости. Печные кирпичи, вобравшие в себя тепло, отдавали его щедро. Володя вытянулся на жестком матраце, закинул ладони обеих рук под затылок. В растянутом теле, как сок в виноградной лозе, разливалось тепло. Блаженная нега приятно обволакивала все существо. Он чувствовал, как из сознания уходят посторонние мысли и все сосредоточивается на белом видении. Пьянящее буйство молодости, нерастраченность сил жгли и захлестывали разум, взрывались неотступным желанием.

Ему вспомнилась и четко увиделась улыбка молодой женщины, ее взгляды, словно украдкой брошенные в его сторону, когда муж прямо из-за стола, отвернувшись, доставал из некрашеной тумбочки бутылку спирта. Было что-то затаенное, казалось ему, во взгляде женщины. И слишком уж не вязалось воедино — грубый, невзрачный мужичишка с желтыми от курева зубами и молодая высокая, голенастая женщина, разрумяненная, пышноволосая.

Белое видение колыхнулось перед глазами. Тихо скрипнула под нею кровать, она повернулась на. другой бок, и легкая белая простыня слетела с ее ног. Тихий свет ночника ровными тонами бесстыдно явил ему это белое прекрасное видение реальной картинной красотою. Невинная розовость линий исходила из каждой складки легкой ночной рубашки, синеватые тени слегка колебались, движимые неслышным дыханием женщины.

«Ужели любит она своего карапета? — мысленно спросил себя Володя. — Не любит, конечно. Потому и пристреливалась жгучими глазами», — ответил неуверенно сам себе. В сознании продолжало нехорошо свербить: «Нет никакой таинственности. Сильная, молодая женщина истомилась в диком безлюдье Севера. Давно опостылел ей этот небритый в больших фабричных унтах мужичишка...»

Нет больше сил, нет сил... Только об одном, только об одном думы его сегодня...

Он осторожно приподнялся на колени, опустил ноги на стоящую подле печи скамейку и по-кошачьи, бесшумно шмыгнул к спящей или претворяющейся, что спит, женщине. Она машинально подвинулась к стене, откинув с обнаженного тела одеяльце. Синий свет лампы, стоящей на полу, еле-еле высветил в полумгле женское тело, прикрытое легкой тканью нижней рубашки.

Он лег рядом. Стучало в груди. От неуемного волнения дрожали пальцы. Она, спящая, положила оголенную руку на его шею, словно обняла. И вдруг, почувствовав что-то неладное, пружинисто резко села в кровати, увидела чужое лицо, ничего не соображая поначалу, стремительно перелетела через голые ноги мужчины, оказалась на полу. Все произошло так молниеносно, быстро, что он не успел сообразить, что к чему, осознал трагичность своего положения только тогда, когда увидел ее, почти голую, сунувшую ноги в большие валенки, набросившую овчинный шубняк поверх тонкой ночной рубашки.

Едуче и зло скрипнула входная дверь. Женщина скрылась в пурге.

Володя сначала перепугался, не ожидая такого оборота, потом успокоился: куда ей деваться в такую метель? Все равно обратно вернется. Он залез на лежанку теплой печи, укрылся и стал ждать. Лучше бы уйти самому. Но куда? За дверью холодно пуржило.

В незнакомом ночном поселке вряд ли найти тропу к дому, где остановились летчики.

Прошло немного времени, может, около часа, когда опять скрипнула дверь, впустив в комнату клубы морозного воздуха. Через порог шагнул Савелий, а за ним — она. Синий свет лампы светил снизу, обманчиво рисуя силуэт мужчины высоким, богатырским, Володя вздрогнул от неожиданности. Он и не предполагал такого оборота. Лежа на печи, смутно ожидал ее прихода, думалось, что женщина скорее всего убежала к какой-нибудь соседке скоротать время или договориться с кем-то о ночлеге ее незадачливого квартиранта, чтоб перебрался туда до прихода мужа.

Все оказалось гораздо сложнее. Володя приготовился к худшему, ожидая ругани, а может быть и драки.

Савелий, скрипнув половицей, прошел к столу. Налил из початой бутылки немного спирту, в руки взял нож. Володя с печки краем глаза наблюдал за ним, готовясь к неприятной развязке затянувшегося молчания. Притворился спящим. Наконец Савелий поднял брови в каплях воды от растаявшего снега, прохрипел:

— Слазь, доктор! Хватит в жмурки играть...

Володя наспех натянул штаны, поверх майки накинул кое-как вязаный свитер и слез с печки. Деваться было некуда. Волнение его не унималось, и колени продолжали предательски вздрагивать.

Савелий присел на табуретку. Рукой пригласил Володю к столу. Тот медленно подошел, сел рядом. Хозяин тыльной стороной ладони придвинул к нему стакан со спиртом. Ножом отрезал ломтик соленого сала.

— Выпей, потом поговорим...

Володя не отказался, молча выпил, отставил стакан в сторону, сам продолжал незаметно следить за правой рукой хозяина, в которой поблескивал большой охотничий нож с лезвием из прочной сунтарской стали.

На стене стукали ходики. Женщина продолжала стоять около двери в больших валенках, надетых на босу ногу, и в шубняке на голом теле. Тихо посапывая, спал в кровати ребенок. И только настенные часы и неестественное завывание пурги за окном нарушали устойчивую тишину в этой комнатке.

— Нехорошо так, не по людски! — тихо сказал Савелий и поднялся из-за стола.

Володя, как пришибленный, ссутулился, прилип локтями к столу. Потом стыдливо покосил глазами, извинительно выдавил:

— Ну я пойду, где там наши летчики остановились?

— Да нет, никто вас не гонит, оставайтесь, — мрачно сказал Савелий. — Куда в такую пургу? — И, обернувшись к жене, спокойно добавил: — Ложись, Нюра. Не бойсь. — Он еще раз взглянул на пришибленного от стыда врача, буркнул ему: — Ужо разберемся, поди спать!..

Взвизгнула жалобно дверь, и Савелий ушел. Нюра выключила лампу, стоящую на полу, в темноте скрипнула панцирная пружина.

Володя долго не мог заснуть, хотя нервное потрясение давно прошло и выпитый спирт клонил ко сну. Раскрытые его глаза мрачно глядели в низкий потолок, но в сплошной темени ничего не виделось. Стыдливое, гадливое состояние души комом подкатывало к горлу.

* * *

Мне рассказал эту неприхотливую историю мой земляк. Я не знаю почему, но был крайне встревожен и тронут, казалось бы, совершенно незначительным житейским эпизодом из жизни северного врача.

Как было бы, думаю, покойно на душе у каждого из нас, если б все женщины были такими!

Покойно, но интересно ли?