Онлайн чтение книги Колымские тетради
ВЫСОКИЕ ШИРОТЫ

Пусть по-топорному неровна

И не застругана строка,

Пусть неотесанные бревна

Лежат обвязкою стиха, —

Тепла изба моих зимовок —

Одноэтажный небоскреб,

Сундук неношеных обновок,

Глубоко спрятанный в сугроб,

Где не чужим заемным светом,

А жарким углем рдеет печь,

Где не сдержать ничьим запретам

Разгорячившуюся речь.

И я, и ты, и встречный каждый

На сердце песню бережет.

А жизнь с такою жадной жаждой

Освобожденья песни ждет.

Та песня петь не перестала,

Не потонула в вое вьюг,

И струнный звон сквозь звон металла

Такой же чистый сеет звук.

На чьем пиру ее похмелье?

Каким вином она пьяна?

На новоселье в подземелье

Она тайком приведена.

А может быть, всего уместней

Во избежание стыда

И не расспрашивать о песне,

И не искать ее следа.

Я много лет дробил каменья

Не гневным ямбом, а кайлом.

Я жил позором преступленья

И вечной правды торжеством.

Пусть не душой в заветной лире —

Я телом тленья убегу

В моей нетопленой квартире,

На обжигающем снегу.

Где над моим бессмертным телом,

Что на руках несла зима,

Металась вьюга в платье белом,

Уже сошедшая с ума,

Как деревенская кликуша,

Которой вовсе невдомек,

Что здесь хоронят раньше душу,

Сажая тело под замок.

Моя давнишняя подруга

Меня не чтит за мертвеца.

Она поет и пляшет — вьюга,

Поет и пляшет без конца.

Не для анютиных ли глазок,

Не для лобастых ли камней

Я сочинил немало сказок

По образцу Четьи-Миней?

Но все, что я шептал сердечно

Деревьям, скалам и реке,

Все, что звучало безупречно

На этом горном языке, —

Псалмы, элегии и оды,

Что я для них слагать привык,

Не поддаются переводу

На человеческий язык.

Так в чем решенье той задачи,

Оно совсем не в пустяках.

В том, чтоб тетрадь тряслась от плача

В любых натруженных руках.

И чтоб любитель просвещенья,

Знаток глазастого стиха,

Ценил узорное тисненье

Зеленой кожи лопуха.

И чтоб лицо бросала в краску

От возмущенья и стыда

Земная горечь русской сказки

Среди беспамятного льда.

Весною все кричало, пело,

Река гремела возле скал,

И торопливо, неумело

В подлеске ландыш зацветал.

Но день за днем одно ненастье,

И редкий, жгучий солнца луч

Как ослепительное счастье

Порой выглядывал из туч.

За эти солнечные нити

Цветок цеплялся как слепой

И лез туда в поток событий,

Готовый жертвовать собой.

И кое-как листы расправя,

И солнцу выйдя на поклон,

О славе думать был не вправе,

О слове вольном думал он.

Так где же песня в самом деле?

Немало стоило труда,

Чтоб разметать слова в метели,

Их завалить кусками льда.

Но песня петь не перестала

Про чью-то боль, про чью-то честь.

У ней и мужества достало

Мученья славе предпочесть.

Она звучит в едином хоре

Зверей, растений, облаков.

Ей вторит Берингово море —

Стихия вовсе не стихов.

И на ветру скрипят ворота

Раскрепощенных городов,

И песня выйдет из болота

И доберется до садов.

Пусть сапоги в грязи и глине,

Она уверенно идет.

И рот ее в лесной малине,

Сведенный судорогой рот.

Она оранжевою пылью

Покрыта с ног до головы,

Она стоит таежной былью

Перед заставами Москвы.

Она свои расскажет сказки,

Она такое пропоет,

Что без профессорской указки

Едва ли школьник разберет.

И ей не нужно хрестоматий —

Ей нужны уши и сердца

И тот, дрожащий над кроватью,

Огонь лучинного светца,

Чтоб в рукописной смутной строчке

Открыть укрывшуюся суть

И не искать ближайшей точки,

А — до рассвета не уснуть.

Ни шагу обратно! Ни шагу!

Приглушены сердца толчки.

И снег шелестит, как бумага,

Разорванная в клочки.

Сухой, вездесущий, летучий,

Он бьет меня по щекам,

И слишком пощечины жгучи,

Чтоб их отнести к пустякам…

Пускай всем жаром изложенья

Течет в изложницы металл —

Стихов бесшумного движенья

Тысячеградусный накал.

Пускай с самим собою в споре

Так много тратится труда —

Руда, в которой примесь горя,

Не очень плавкая руда.

Но я ее засыплю в строки,

Чтоб раскалилась добела,

Чтоб из огня густым потоком

Жизнь в формы слова потекла.

И пусть в той дерзостной отливке

Смиренье стали огневой

Хранит твоих речей отрывки

И затаенный голос твой.

Ты — как закваска детской сказки

В земной квартирной суетне,

Где страсть совсем не для острастки

Дается жизнью нынче мне.

Под жестким сапогом

Ты захрустишь, как снег,

Ты пискнешь, как птенец.

Но думать о другом

Не может человек,

Когда он не мертвец.

Напрасно со стола

Упала, шелестя,

Как будто слабый стон

Сдержать ты не могла,

И падаешь, грустя,

На каменный балкон…

Эти россказни среза,

Биографию пня

Прочитало железо,

Что в руках у меня.

Будто свиток лишений

Заполярной судьбы,

Будто карта мишени

Для учебной стрельбы.

Слишком перечень краток

Наслоений годов,

Где тепла отпечаток

И следы холодов,

Искривленье узоров,

Где больные года

Не укрылись от взоров

Вездесущего льда.

Перемят и закручен

Твой дневник путевой,

Скрытый ворохом сучьев

Порыжелой травой.

Это скатана в трубку

Повесть лет временных

В том лесу после рубки

Среди сказок лесных.

Хрупка хрустальная посуда —

Узорный рыцарский бокал,

Что, извлеченный из-под спуда,

Резьбой старинной заблистал.

Стекло звенит от колыханья,

Его волнуют пустяки:

То учащенное дыханье,

То неуверенность руки.

Весь мир от шепота до грома

Хотел бы высказаться в нем,

Хотел бы в нем рыдать, как дома,

И о чужом, и о своем.

Оно звенит, стекло живое,

И может вырваться из рук,

И отвечает громче вдвое

На приглушенный сердца стук.

Одно неверное движенье —

Мир разобьется на куски,

И долгим стоном пораженья

Ему откликнутся стихи.

Мы там на цыпочках проходим,

Где счастье дышит и звенит.

Мы дружбу с ангелом заводим,

Который прошлое хранит.

Как будто дело все в раскопках,

Как будто небо и земля

Еще не слыхивали робких,

Звенящих жалоб хрусталя.

И будто эхо подземелий

Звучит в очищенном стекле,

И будто гул лесной метели

На нашем праздничном столе.

А может быть, ему обещан

Покой, и только тишина

Из-за его глубоких трещин

Стеклу тревожному нужна.

Вхожу в торфяные болота

С судьбою своею вдвоем,

И капли холодного пота

На лбу выступают моем.

Твой замысел мною разгадан,

Коварная парка-судьба,

Пугавшая смолоду адом,

Клейменой одеждой раба.

Ты бродишь здесь с тайною целью,

Покой обещав бытию,

Глушить соловьиною трелью

Кричащую память мою.

Скажу тебе по совести,

Очнувшейся от сна, —

Не слушай нашей

Не для тебя она.

И не тебе завещаны

В предсмертной бормотне

И сказки эти вещие,

И россказни зловещие

У времени на дне.

Не комнатной бегонии

Дрожанье лепестка,

А дрожь людской агонии

Запомнила рука.

И дружество, и вражество,

Пока стихи со мной,

И нищенство, и княжество

Ценю ценой одной.

С тоской почти что человечьей

По дальней сказочной земле

Глядит тот ястреб узкоплечий,

Сутулящийся на скале.

Рассвет расталкивает горы,

И в просветленной темноте

Тот ястреб кажется узором

На старом рыцарском щите.

Он кажется такой резьбою,

Покамест крылья распахнет.

И нас поманит за собою,

Пересекая небосвод.

Ты, белка, все еще не птица,

Но твой косматый черный хвост

Вошел в небесные границы

И долетал почти до звезд.

Когда в рассыпчатой метели

Твой путь домой еще далек

И ты торопишься к постели

Колючим ветрам поперек,

Любая птица удивится

Твоим пределам высоты.

Зимой и птицам-то не снится

Та высота, где лазишь ты.

И с ветки прыгая на ветку,

Раскачиваясь на весу,

Ты — акробат без всякой сетки,

Предохраняющей в лесу,

Где, рассчитав свои движенья,

Сквозь всю сиреневую тьму,

Летишь почти без напряженья

К лесному дому своему.

Ты по таинственным приметам

Найдешь знакомое дупло,

Дупло, где есть немножко света,

А также пища и тепло.

Ты доберешься до кладовки,

До драгоценного дупла,

Где поздней осенью так ловко

Запасы пищи собрала,

Где не заглядывает в щели

Прохожий холод ветровой

И все бродячие метели

Проходят мимо кладовой.

Там в яму свалена брусника,

Полны орехами углы,

По нраву той природы дикой,

Где зимы пусты и голы.

И до утра луща орехи,

Лесная наша егоза,

Ты щуришь узкие от смеха,

Едва заметные глаза.

Много знаю я собак —

Романтических дворняг:

Пресловутая Муму

С детства спит в моем дому.

Сердобольная Каштанка

Меня будит спозаранку,

А возлюбленная Жучка

У дверной танцует ручки.

И показывает удаль

Знаменитый белый пудель…

Много знаю я и прочих

Сеттеров, борзых и гончих.

Их Тургенев и Толстой

Приводили в лес густой…

Скоро я моих друзей

Поведу в большой музей;

В зал такой открою двери,

Где живут Чукотки звери.

Там приземистый медведь

Может грозно зареветь.

Там при взгляде росомахи

Шевелится шерсть от страха.

Там лиса стального цвета —

Будто краски рыжей нету,

И хитрющая лиса

Окунулась в небеса.

Рысь защелкает когтями

Над собаками-гостями,

И зловещ рысиный щелк,

И его боится волк.

Что ж к дверям вы сбились в кучку

И попрятались за Жучку,

Мои милые друзья,

Не слыхавшие ружья?

Вы привыкли к детской соске,

Вы, слюнявые барбоски,

Напугает тот музей

Моих маленьких друзей.

Где же те, что в этом мире

Как в своей живут квартире,

Где же псы сторожевые,

Где упряжки ездовые,

Почтальоны, ямщики

И разведчики тайги,

Что по каменным карьерам

Без дорог летят карьером?

Задыхаясь от пурги

Среди воющей тайги,

Полумертвые от бега,

Закусили свежим снегом

И опять в далекий путь,

Намозоля ремнем грудь,

Вы, рожденные в сугробах,

Вам сугробы были гробом.

И метель, визжа от злости,

Разметала ваши кости

Вы торосистыми льдами

Шли медвежьими следами,

Растирая лапы в кровь,

Воскресая вновь и вновь.

Никогда вы не видали

На груди своей медали.

Кто почтил похвальным словом

Псов Георгия Седова?

Их, свидетелей трагедий,

Съели белые медведи.

Сколько их тащило нарты,

Курс на норд по рваной карте

В ледяных полях полярных,

Запряженные попарно.

И в урочищах бесплодных

Сколько их брело голодных,

Битых палками в пути?

Где могилы их найти?

Сколько раз я, умирая,

Сам пути себе не зная,

Потеряв и свет, и след,

Выходил на звуки лая,

Чтоб моя тропа земная,

Стежка горестей и бед

В том лесу не обрывалась,

Чтобы силы оставалось

У меня на много лет.

У лиственницы рыжей,

Проржавленной насквозь,

Мои ладони лижет

Губастый серый лось.

Ружья еще не слышал

И смерти не искал.

Ко мне навстречу вышел,

Спустился с дальних скал.

В лесу ему — раздолье,

Но в этот самый час

Встречаю я хлеб-солью

Его не в первый раз.

Он нынче здесь без старших;

Доверчив, бодр и смел,

Сюда стоверстным маршем

Лосенок прилетел.

В тайге нас только двое,

И нам дышать легко —

Все прочее живое

Укрылось далеко.

Мы грамоты не знаем,

И этот горный край

Всерьез считаем раем,

И чем бы он — не рай?

Нашел я сплав, совсем дешевый,

Прошедшей тягостной зимой.

Он оловянный и свинцовый

И перемешанный с сурьмой…

Он бы пригоден был для гарта,

Любой печатне послужил,

Но не рассказами Брет Гарта,

А болью выстуженных жил.

Он нам годится только в смеси,

В приплавке силы золотой,

Чтоб нам рассказывать о лесе

Почти с библейской простотой,

Чтоб нам рассказывать про горы,

Болота, реки, камни, мхи,

Каким едва ли будут впору

Мои стесненные стихи.

Он нам годится для парабол

Иносказательных речей

В игре запутаннейших фабул

Среди стосуточных ночей.

Какая в августе весна?

Кому нужна теперь она?

Ведь солнце выпито до дна

Листвою, пьяной без вина.

Моя кружится голова,

И пляшет пьяная листва.

Давно хрупка, давно желта

Земная эта красота.

И ходит вечер золотой

В угрюмой комнате пустой.

И осень бродит на дворе

И шепчет мне о сентябре.

Гляжу на наши небеса.

Там невозможны чудеса.

Давно уж темной пеленой

Покрыто небо надо мной.

И с небосвода дождик льет,

И безнадежен небосвод.

И осень, — видно, из нерях,

И мной задержана в дверях.

Таких не видывал грязнуль

Прошедший солнечный июль.

И если б я хотел и мог,

Я б запер двери на замок.

Не может время мне помочь

Обратно лето приволочь.

И все же в сердце зажжена

Весна.

Мне недолго побледнеть

И навек остолбенеть.

Если ж только не умру,

То продрогну на ветру.

Впрочем, что мне горевать

И держаться за кровать.

Если даже шар земной

Будет вовсе ледяной,

Я мороза не боюсь.

Я слезами обольюсь.

Мои слезы — горячи,

У меня глаза — лучи.

У меня в разрезе рта

Затаилась теплота.

Пусть сорвется с языка

Раскаленная тоска.

Пусть она расплавит лед

Всех арктических широт.

Я к любому подойду,

Будто где-нибудь в саду,

Крепко за руку возьму

И скажу в лицо ему:

Я, товарищ, инвалид.

У меня душа болит.

Все, что знал когда-то я,

Те скрижали бытия,

Правду жизни, правду льда

Я запомнил навсегда.

И пойду домой — слепой,

Возвышаясь над толпой.

Палку высуну вперед,

Пробираясь сквозь народ.

Не безумный, не немой,

Я иду к себе домой.

Пускай за нас расскажут травы,

Расскажут камни и снега,

В чем были правы, в чем не правы

И в чем была права пурга.

Пускай за нас расскажут птицы,

Что нынче, в поисках кормов,

Слетелись около столицы,

Ее старинных теремов.

Пускай же, горбясь и сутулясь,

Ероша перья на спине,

Они летят вдоль наших улиц,

Отлично видимые мне.

Им снег полезней манной каши,

Им лед — блаженство и уют.

Они, как я, из синей чаши

Холодный воздух жадно пьют.

Ты слишком клейкая, бумага,

И от тебя мне не отстать,

Не сделать в сторону ни шагу,

Не опуститься на кровать.

Ведь страшно ей проснуться белой,

Какой ложилась ввечеру,

И быть от солнца пожелтелой

И выгоревшей на ветру.

Уж лучше б все она стерпела,

Ходя в любых черновиках,

Лишь только б ей не быть без дела

И не остаться в дураках.

И хорошо, что есть чернила,

Чтобы услышанное мной,

Бумага свято сохранила

И увела на свет дневной.

Ты видишь, подружка,

Что облака стружка

Просыпана на небеса.

А ветра здесь нету,

Чтоб вынести эту

Вихрастую стружку в леса.

Что лайковой ивы

Цветных переливов

Под солнцем сегодня не счесть.

Что листья гак липки,

А ветки так гибки,

Что можно их в косы заплесть.

А елки зубчатых

Зеленых перчаток

Не снимут, не сбросят весной,

И нынче и прежде

Все в зимней одежде

Встречают и холод и зной.

Но время пролиться

Невидимой птицы

Весеннему пенью, и вот

Звенит поднебесье

Знакомою песней, —

И жаворонок поет…

В воле твоей — остановить

Этот поток запоздалых признаний.

В воле твоей — разорвать эту нить

Наших воспоминаний.

Только тогда разрывай до конца,

Чтобы связавшая крепко вначале,

Если не судьбы, то наши сердца,

Нить, как струна, зазвучала…

Я о деревьях не пишу,

Я приказал карандашу

Бежать любых пейзажей.

Все, что в глаза бросалось днем,

Я, перед лунным встав огнем,

Замазываю сажей.

А скалы — скалы далеки.

Они не так уж высоки,

Как я когда-то думал.

Но мне по-прежнему близки

Людские приступы тоски,

Ее ночные шумы.

Вдруг ослепляет солнца свет,

И изменяют разом цвет

Поля,

И жарко дышит синевой,

И к небу тянется травой

Земля.

Взлетающий пепел пожара,

Серебряный легкий туман

Мешается с дымом и паром,

Сырым ядовитым угаром

Дорогу запутает нам.

Наверно, и мы несчастливы,

Что сумрачны и молчаливы,

И так напряженно глядим

На синей травы переливы,

На черный приземистый дым.

Я целюсь плохо зачастую,

Я забираю слишком вверх,

Но мой заряд не вхолостую,

И выстрел мой — не фейерверк.

Нет, я не гнался за удачей.

Ствол, раскаленный горячо,

Дал выстрел с тяжкою отдачей,

Меня ударившей в плечо.

Всего за миг до перегрева,

Когда, казалось, у стрелка

Лишилась меткости от гнева

Уже нетвердая рука.

Я брошен наземь в той надежде,

Что, погруженный в эту грязь,

Я буду меток так, как прежде,

В холодной луже остудясь.

Приводит нынешнее лето

Послушать пенье в темный лес,

И вместо древнего дуэта —

Дуэта моря и небес —

Вся чаща тысячами звуков

Тревожит нынче сердце мне,

Чтобы и я постиг науку

Сопротивленья тишине.

Незащищенность бытия,

Где горя слишком много,

И кажется душа твоя

Поверхностью ожога,

Не только грубостью обид,

Жестокостью суждений,

Тебя дыханье оскорбит,

Неловкий взгляд заденет.

И, очевидно, оттого

Совсем не в нашей воле

Касаться сердца твоего,

Не причиняя боли.

И тяжело мне даже стих

Бросать, почти не целясь,

В тех детских хитростей твоих

Доверчивую прелесть.

Мечта не остается дома,

Не лезет в страхе под кровать,

Когда горит в степи солома,

Она с пожарами знакома,

Ее огнем не испугать.

Мечта окапывает поле,

Оберегая отчий дом,

И кто сказал, что поневоле

Она беснуется от боли,

Когда сражается с огнем.

Ручей, кипящий по соседству,

Ее от смерти не спасет.

Она другое знает средство,

Что ей досталось по наследству

И с детства взято на учет.

Она не бросится к заречной

Недостижимой стороне,

А хладнокровно и беспечно

Она огонь запалит встречный

Поближе к огненной волне.

И ярко вспыхивают травы,

И обожженная земля

В дыму, в угаре, в черной славе

На жизнь свое отыщет право

И защитит свои поля.

Гроза как сварка кислородная,

И ей немало нынче дела,

Чтобы сухая и бесплодная

Земля опять зазеленела.

Земля и небо вместе связаны,

Как будто мира половинки

Скрепили этой сваркой газовой —

Небесной техники новинкой.

Земля хватает с неба лишнего

Во время гроз, во время бури

И средь заоблачного, вышнего,

Средь замутившейся лазури.

Она привыкла бредить ливнями

И откровеньем Иоанна,

Нравоучениями дивными,

Разоблачением обмана.

Но все ж не знаменьем магическим —

Франклиновым бумажным змеем

Мы ловим высверк электрический

И обуздать грозу посмеем.

Все приготовлено для этого:

И листьев бурное кипенье,

И занавесок фиолетовых

В окне мгновенное явленье.

Всю ночь он трудится упорно

И на бумажные листки

Как бы провеивает зерна

Доспевшей, вызревшей тоски.

Сор легкомысленного слова,

Клочки житейской шелухи

Взлетают кверху, как полова,

Когда слагаются стихи.

Его посев подобен жатве.

Он, собирая, отдает

Признанья, жалобы и клятвы

И неизбежно слезы льет.

Тем больше слез, тем больше плача,

Глухих рыданий невзначай,

Чем тяжелее и богаче

Его посев и урожай.

В свету зажженных лунной ночью

Хрустальных ледяных лампад

Бурлит, бросает пены клочья

И скалит зубы водопад.

И замороженная пена

Выносится на валуны,

В объятья ледяного плена

На гребне стынущей волны.

Вся наша жизнь — ему потеха.

Моленья наши и тоска

Ему лишь поводом для смеха

Бывали целые века.

В чернила бабочка упала —

Воздушный, светлый жданный гость —

И цветом черного металла

Она пропитана насквозь.

Я привязал ее за нитку,

И целый вечер со стола

Она трещала, как зенитка,

Остановиться не могла.

И столько было черной злости

В ее шумливой стрекотне,

Как будто ей сломали кости

У той чернильницы на дне.

И мне казалось: непременно

Она сердиться так должна

Не потому, что стала пленной,

Что крепко вымокла она,

А потому, что, черным цветом

Свое окрасив существо,

Она не смеет рваться к свету

И с ним доказывать родство.

Уж на сухой блестящей крыше

Следа, пожалуй, не найдешь.

Он, может быть, поднялся выше

Глубоко в небо, этот дождь.

Нет, он качается на астрах,

В руках травинок на весу,

Томится он у темных застрех,

Дымится, как туман в лесу.

Его физические свойства

Неуловимы в этот миг,

И им свершенное геройство

Мы отрицаем напрямик.

И даже мать-земля сырая,

И даже неба синева

Нам вторят, вовсе забывая

Дождя случайные слова.

Мы вмешиваем быт в стихи,

И оттого, наверно,

В стихах так много чепухи,

Житейской всякой скверны.

Но нам простятся все грехи,

Когда поймем искусство

В наш быт примешивать стихи,

Обогащая чувство.

Деревья скроются из глаз,

Суют под ноги сучья,

Хотят с дороги сбросить нас

Таинственные крючья.

Мы — меньше всех, мы — мельче всех,

Мы — просто пешеходы.

И на пути не счесть помех,

Поставленных природой, —

Оврагов, рек, ущелий, ям,

Куда упасть недолго,

Как ты бы ни был бодр и прям

И преисполнен долга.

На нас с разбега небосвод

Из-за угла наткнется

И нас на клочья разнесет,

Столкнет на дно колодца.

И только встречная луна,

Светящая как фара,

Нарочно небом зажжена

В предчувствии удара.

Три пряхи жизнь мою прядут,

Чтобы скорей вплеталась

В живую жизнь любых причуд,

В любую небывалость.

Зачем же ты явилась здесь,

Надев одежду пряхи,

Как ты могла на небо влезть,

Презрев людские страхи?

Но ты — не та, что сучит нить

Волокна звездной пряжи,

Что рада счастье сохранить,

Судьбу спасти от кражи.

И ты — не та, что вьет клубок,

Запутывая нити

Моих извилистых дорог

Среди мирских событий.

Ты — та, что жизнь остановить

Всегда имеет право,

Что может перерезать нить

Моей судьбы и славы.

Затем и ножницы даны

В девические руки,

Чтобы казнила без вины,

А просто так — от скуки…

Гнездо твое не свито

И не утеплено

И веточками быта

Не переплетено.

Твои хоромы тесны,

Холодны и жестки

В вершинах скал отвесных

У берега реки.

Средь каменных расселин,

Обвитых лентой льда,

Куда не может зелень

Взобраться никогда.

Твое гнездо, квартира,

Откуда видишь ты

Не меньше чем полмира

С надменной высоты.

Ты греешь камень мертвый

Своим живым теплом,

И когти твои стерты

Об острый камнелом.

От суетной столицы

За десять тысяч верст

Твое гнездо, орлица,

Почти у самых звезд.

Еще вчера, руками двигая,

Листвы молитвенник листала.

Еще казалась вещей книгою

Без окончанья и начала.

А нынче в клочья книга порвана,

Букварь моей начальной школы,

И брошена на тропы черные

В лесу, беспомощном и голом.

И дождик пальцами холодными

Перебирает листья хмуро,

Отыскивая темы модные,

Пригодные литературе.

А листья письмами подметными

Дрожат у отсыревшей двери,

Стучат в ночные стекла потные,

Шуршат и молят о доверье.

В окно увижу муки дерева,

Морозом скрюченные кисти,

Ему когда-то люди верили,

Его выслушивая листья.

Я трону мышцы узловатые

Измученного исполина

И преждевременно горбатую,

Ветрами согнутую спину.

Я верю, верю в твердость мускулов,

Живой наполненную силой,

Не знающей ни сна, ни устали

И не боящейся могилы.

Я жив не единым хлебом,

А утром, на холодке,

Кусочек сухого неба

Размачиваю в реке…

Цепляясь за камни кручи,

Закутанные тряпьем,

Мы шьем на покойников тучи,

Иголками хвои шьем.

И прямо около дома,

Среди предгрозовой мглы,

Порожние ведра грома

Бросаем вниз со скалы.

Он сядет в тесный круг

К огню костра меж нами,

Протянет кисти рук,

Ловя в ладони пламя.

Закрыв глаза и рот —

Подобье изваянья,

Он медленно встает

И просит подаянья.

Едва ли есть окрест

Яснее выраженья,

Чем этот робкий жест

Почти без напряженья.

С собой он приволок

Заржавленную банку,

Походный котелок —

Заветную жестянку.

Изгибы бледных губ

В немом трясутся плаче

Хлебать горячий суп —

Коварная задача.

Из десен кровь течет,

Разъеденных цингою, —

Признанье и почет,

Оказанный тайгою.

Он в рваных торбасах,

В дырявых рукавицах,

И в венчиках-слезах

Морозные ресницы.

Стоит, едва дыша,

Намерзшийся калека,

Поднимет не спеша

Морщинистые веки.

Мирская суета —

Не веская причина

Хранить молчанье рта,

Зажав его морщины.

И в голосе слышна

Пронзительная сила,

И пенная слюна

В губах его застыла.

Он — музыка ли сфер

Гармонии вселенной?

Бродячий Агасфер,

Ходячий труп нетленный.

Он славит сотый раз

Паденье нашей Трои,

Гремит его рассказ

О подвигах героя.

Гремит его рассказ,

Почти косноязычный,

Гудит охрипший бас,

Простуженный и зычный

А ветер звуки рвет,

Слова разъединяя,

Пускает в оборот,

В народ перегоняя.

То их куда-то вдаль

Забрасывает сразу,

То звякнет, точно сталь,

Подчеркивая фразу.

Что было невпопад

Иль слишком откровенно,

Отброшено назад,

Рассеяно мгновенно.

Вокруг гудит оркестр

Из лиственниц латунных,

Натянутых окрест,

Как арфовые струны.

И ветер — вот арфист,

Артист в таком же роде,

Что вяжет вой и свист

В мелодию погоды.

Поет седой Гомер,

Мороз дерет по коже.

Частушечный размер

Гекзаметра построже.

Метелица метет

В слепом остервененье.

Седой певец поет

О гневе и терпенье.

О том, что смерть и лед

Над песнями не властны.

Седой певец поет,

И песнь его — прекрасна.

Опять заноют руки

От первого движения,

Опять встаю на муки,

На новое сраженье.

Представлю на мгновенье

Все будущие сутки,

Неискренние мненья,

Божбу и прибаутки.

Глаза закрою в страхе

И в сон себя запрячу,

И ворот у рубахи

Раскрою и заплачу,

Чтобы рассвет немилый

Встречать без осужденья,

Как много нужно силы

При каждом пробужденье.

Ведь мы не просто дети

Земли,

Тогда бы жить на свете

Мы не могли.

В родстве с любым и небо

И облака,

А го укрылась где бы

Тоска?

И в горле песни птичьей

Подчас тона,

И кажется сугубо личной

Луна.

Ты молча смотришь со стены,

Боярыня Марина,

Залита пятнами луны,

Как стеарином.

Ты взглядом гонишь муть и хмарь

Бесовского веселья.

Дрожит наследственный янтарь

На ожерелье.

А может, это ложь луны,

И сквозь луны уловки

На шее явственно видны

Узлы веревки.

Лицо твое мне будет сниться,

Бровей синеющих разлет

И тот, завешенный ресницей,

Голубоватый вечный лед.

Но забушует в мире буря

И переменит прежний цвет

Той безмятежнейшей лазури

На краски горести и бед.

Сверкнет ли россыпь золотая

Среди подземных мерзлых руд,

Когда глаза твои растают,

Слезами злобы изойдут.

Или какой-то страсти взрывом,

В тебе гнездящейся давно,

Внезапным радостным порывом

Раскрыто черное окно.

И взглядом долгим и упорным

Ты на меня глядишь тайком.

Своим невидящим и черным,

Как бы обугленным зрачком.

Нет, я совсем не почтальон,

Простой разносчик плача,

Я только тем отягощен,

Что даром слов не трачу.

Ведь я не думал петь и жить,

Дрожа измерзшим телом,

Но долга этого скостить

Земля мне не хотела.

А я хватался ей назло,

Вставая спозаранок,

То за шахтерское кайло,

А то и за рубанок.

И я ее строгал и бил,

Доказывая этим,

Как крепко я ее любил

Одну на целом свете.

Но, вырывая обушок

Из пальцев ослабелых,

Стереть грозилась в порошок

Меня в пустынях белых.

Она сварила щей горшок,

Дала краюху хлеба,

В дорожный сунула мешок

Куски и льда и неба.

Уж недалек конец пути,

И силы так немного.

Мне только б слезы донести

До первого порога.

Ветров, приползших из России,

Дыханье чувствует рука —

Предвестие эпилепсии

Иль напряженье столбняка.

Давно потерян счет потерям,

И дни так призрачно легки,

И слишком радостно быть зверем,

И навсегда забыть стихи.

Но бедных чувств ограниченье,

Вся неурядливость мечты,

Встает совсем в ином значенье

В гипнозе вечной мерзлоты.

Зачем же с прежнею отвагой

Я устремляюсь в дальний путь?

Стихи компрессною бумагой

Давно положены на грудь.

Чего бояться мне? Простуды,

Колотья в сердце иль в боку?

Иль впрямь рассчитывать на чудо,

На самовластную тоску.

Есть состоянье истощенья,

Где незаметен переход

От неподвижности — к движенью,

И — что страшней — наоборот.

Но знаю я, что там, на воле,

С небес такой же валит снег

И ждет, моей болея болью,

Меня зовущий человек.

Нет, нет, не флагов колыханье,

С небес приспущенных на гроб,

Чужое робкое дыханье

Его обвеивает лоб.

Слова любви, слова разлуки

Щекочут щеки мертвецу,

Чужие горестные руки

Скользят по серому лицу.

Как хорошо, что тяжесть эту

Не ощутить уже ему,

В гробу лежащему поэту,

И не измерить самому.

Он бы постиг прикосновений

Красноречивейший язык,

Порыв бесстрашных откровений

В последний час, в последний миг.

Лица разглажены морщины,

И он моложе, чем вчера.

А каковы смертей причины —

Об этом знают доктора.

Я нынче — только лицедей

Туманом выбеленных далей,

Оленьих топких площадей,

Глухих медвежьих магистралей.

Я все еще твержу слова,

Какие слышал в том рассвете.

Мне нашептала их трава,

Слова неслыханные эти.

Что речи вещих мудрецов

Перед собраньем откровений,

Репья, бурьяна и волчцов —

Простых кладбищенских растений.

Ведь только утром, только в час

Рассветного раздумья,

Когда исчерпан весь запас

Притворства и безумья,

Когда опасность — как петля,

Свисающая с крюка,

Мое сознанье оголя,

Манит минутной мукой.

Тогда все тени на стене —

Миражи ясновидца,

И сам с собой наедине

Боюсь я находиться.

Я из кустов скользну, как смелый,

Как исхудавший хищный зверь,

Я навалюсь костлявым телом

На робко скрипнувшую дверь.

Я своего дождался часа,

Я встану тенью на стене,

И запах жареного мяса

Щекочет властно ноздри мне.

Но я — не вор, я — только нищий,

В холодном бьющийся поту,

Иду как волк на запах пищи

И тычу пальцы в темноту.

Я открываю занавеску,

И синеватый лунный свет

Вдруг озаряет блеском резким

Пустой хозяйский кабинет.

Передо мной на полках книжных

Теснятся толпы старых книг,

Тех самых близких, самых ближних,

Былых товарищей моих.

Я замираю ошалело,

Не веря лунному лучу.

Я подхожу, дрожа всем телом,

И прикоснуться к ним хочу.

На свете нет блаженней мига

Дерзанья дрогнувшей руки —

Листать теплеющие книги,

Бесшумно трогать корешки.

Мелькают литеры и строчки,

Соединяясь невпопад.

Трепещут робкие лис точки

И шелестят как листопад.

Сквозь тонкий, пыльный запах тленья

Телесной сущности томов

Живая жизнь на удивленье

И умиленье всех умов.

Про что же шепчет страшный шелест

Сухих заржавленных страниц?

Про опозоренную прелесть

Любимых действующих лиц.

Что для меня своих волнений

Весьма запутанный сюжет?

Ведь я не с ним ищу сравнений,

Ему подобья вовсе нет.

Волнуют вновь чужие страсти

Сильней, чем страсть, чем жизнь своя.

И сердце рвут мое на части

Враги, герои и друзья.

И что мне голод, мрак и холод

В сравненье с этим волшебством,

Каким я снова сыт и молод

И переполнен торжеством.

Не поймешь, отчего отсырела тетрадка —

То ли ночью излишне обильна роса?

То ли жить той тетрадке настолько несладко,

Что забила глаза ей слеза?

А глаза ведь смотрели и ясно и жадно

На деревья с зеленой мохнатой корой,

На вечерней реки перелив шоколадный,

На лиловый туман под горой.

Почему же мое помутневшее зренье

Твоего разглядеть не сумело лица?

Неужели мне больше не ждать озаренья

И навек превратиться в слепца?

Лучше б ты в дорожном платье

Не ходила у моста,

Не кидалась бы в объятья

Неуклюжего куста.

На плече плакучей ивы

Разрыдалась ты сейчас,

Не сводя с крутых обрывов

Широко раскрытых глаз.

Для чего ж ты испытала

Притяжение луны,

Слабый запах краснотала,

Горький аромат весны…

Я на спину ложусь,

И вместе с целым светом

Я посолонь кружусь

Веселым этим летом.

Кругом меня — леса,

Земля же — за спиною.

Кривые небеса

Нагнулись надо мною.

Уже моя рука,

Дрожа нетерпеливо,

Вцепилась в облака,

В щетину конской гривы.

Я будто волочу

Весь мир сейчас с собою

И сызнова хочу

Зажить его судьбою.

Мне полушубок давит плечи.

И ветер- вечный мой двойник

Откроет дверь, задует свечи

И запретит вести дневник.

Я изорву, сомну страницу,

Шагну на шаткое крыльцо,

И как пощечины — зарницы

Мне небом брошены в лицо.

Со мною шутит наше лето

В кромешной нашей темноте.

Сейчас не время для рассвета

Часы, часы еще не те.

Поэты придут, но придут не оттуда,

Откуда их ждут.

Предместья всю жизнь дожидаются чуда,

И чудо на блюде несут.

Оно — голова Иоанна Предтечи,

Безмолвная голова.

Оно — немота человеческой речи,

Залитые кровью слова.

А может быть, той иудейской царевне

Не надо бы звать палачей?

И в мире бы не было их задушевней,

Задушенных этих речей.

Но слово не сказано. Смертной истомой

Искривлены губы, и мертвый пророк

Для этих детей, для толпы незнакомой

Сберег свой последний упрек.

Та клинопись накрепко врезана в кожу,

И буквы — морщины лица.

И с каждой минутой все четче и строже

Черты на лице мертвеца.

Я поднял стакан за лесную дорогу,

За падающих в пути,

За тех, что брести по дороге не могут,

Но их заставляют брести.

За их синеватые жесткие губы,

За одинаковость лиц,

За рваные, инеем крытые шубы,

За руки без рукавиц.

За мерку воды — за консервную банку,

Цингу, что навязла в зубах.

За зубы будящих их всех спозаранку

Раскормленных, сытых собак.

За солнце, что с неба глядит исподлобья

На то, что творится вокруг.

За снежные, белые эти надгробья,

Работу понятливых вьюг.

За пайку сырого, липучего хлеба.

Проглоченную второпях,

За бледное, слишком высокое небо,

За речку Аян-Урях!

Мне горы златые — плохая опора,

Когда высота такова,

Что страшно любого в пути разговора,

И кружится голова.

И что мне погода, приличья и мода,

Когда высота такова,

Что мне не хватает глотка кислорода,

Чтоб ясно звучали слова.

И колют мне грудь, угрожая простудой,

Весенние сквозняки.

И я вечерами, как будто на чудо,

Гляжу на чужие стихи…

Мигрени. Головокруженья

И лба и шеи напряженья.

И недоверчивого рта

Горизонтальная черта.

Из-за плеча на лист бумажный

Так неестественно отважно

Ложатся тени прошлых лет,

И им конца и счета нет…

Сказала мне соседка:

— Сходить бы вам к врачам,

Вы плачете нередко,

Кричите по ночам.

И маленькие дети

Боятся ваших слов.

Ужель на целом свете

Не станет докторов?

Но мне не отмолчаться

От ночи. В эту ночь

Врачи и домочадцы

Не могут мне помочь.

Я все слова припомнил,

Какими называл

Тебя в каменоломне

Среди дремавших скал.

Но сердце ведь не камень,

Его не уберечь.

К чему ж ломать стихами

Размеренную речь?

Все это ведь — не прятки,

А наша боль и быль,

Дырявые палатки,

Мороженая пыль.

От взрывов аммонита

Ложится жаркий дым

На каменные плиты

Тяжелым и густым…

Сегодня, чести ради,

Я волю дал слезам.

Их шорох по тетради

Услышал ночью сам.

Что сердцу было мило,

Потеряно в тщете.

Проклятые чернила

Расплылись на листе.

Мутны и непрозрачны

На свет мои стихи.

И рифмы — неудачны,

И жалобы — горьки.

Полны слова простые

Значением двойным.

И зря сушу листы я

Дыханием моим.

Пусть невелик окна квадрат,

Перекрещенный сталью,

Мне в жизни нет милей наград,

Чем эта встреча с далью,

Где даже солнце, изловчась,

На двор вползает снизу,

Скользит уже не первый час

По узкому карнизу.

Где у меня над головой,

В распахнутую фортку,

Влетает зайчик световой,

Блистательный и верткий…

Отсюда даль — совсем не даль

Ее, как запах вешний,

Ничто — ни камень и ни сталь

Не сделают нездешней.

Она, как счастие мое,

За каменной стеною

На постоянное житье

Прописана со мною.

Но слышен громкий голос дня:

Гремят замком-затвором,

И отрезвляет жизнь меня

Карболовым раствором.

Я вроде тех окаменелостей,

Что появляются случайно,

Чтобы доставить миру в целости

Геологическую тайну.

Я сам — подобье хрупких раковин

Былого высохшего моря,

Покрытых вычурными знаками,

Как записью о разговоре.

Хочу шептать любому на ухо

Слова давнишнего прибоя,

А не хочу закрыться наглухо

И пренебречь судьбой любою.

И пусть не будет обнаружена

Последующими веками

Окаменевшая жемчужина

С окаменевшими стихами.

Он в чердачном помещенье

В паутине и в пыли

Принял твердое решенье

Останавливать вращенье

Закружившейся земли.

И не жди его к обеду:

Он сухарь с утра грызет.

И, подобно Архимеду,

Верит он в свою победу,

В то, что землю повернет.

Он — живительный источник,

Протекающий в песках,

И среди страстей непрочных

Он — источник знаний точных,

Обнаруженных в стихах.

Он — причина лихорадок,

Вызывающих озноб,

Повелительный припадок

Средь разорванных тетрадок —

Планов, опытов и проб.

Наши шеи гнет в поклоне

Старомодная стена,

Что закована в иконы

И свечой облучена.

Бред молений полуночных

Здесь выслушиваем мы,

Напрягая позвоночник,

Среди теплой полутьмы.

Пахнет потом, ярым воском,

Свечи плачут, как тогда…

Впечатлительным подростком

Забирался ты сюда.

Но тебе уж не проснуться

Снова в детстве, чтобы ты

Вновь сумел сердец коснуться

Правдой детской чистоты.

И в тебе кипит досада

От житейских неудач,

И тебе ругаться надо,

Затаенный пряча плач.

Злою бранью или лаской,

Богохульством иль мольбой —

Лишь бы тронуть эту сказку,

Что сияет над тобой.

Меня застрелят на границе,

Границе совести моей.

Кровавый след зальет страницы,

Что так тревожили друзей.

Когда теряется дорога

Среди щетинящихся гор,

Друзей прощают слишком много,

Выносят мягкий приговор.

Но есть посты сторожевые

На службе собственной мечты.

Они следят сквозь вековые

Ущербы, боли и тщеты.

Когда, в смятенье малодушном,

Я к страшной зоне подойду,

Они прицелятся послушно,

Пока у них я на виду.

Когда войду в такую зону

Уж не моей — чужой страны,

Они поступят по закону,

Закону нашей стороны.

Чтобы короче были муки,

Чтобы убить наверняка,

Я отдан в собственные руки,

Как в руки лучшего стрелка.

Колченогая лавчонка,

Дверь, в которую вошла

Драгоценная девчонка,

И — как будто не была.

Дверь до крайности заволгла

И по счету: раз! два! три! —

Не хотела слишком долго

Открываться изнутри.

И, расталкивая граждан,

Устремившихся в подвал,

Я тебя в старухе каждой,

Не смущаясь, узнавал.

Наконец ты появилась,

Свет ладонью затеня,

И, меняя гнев на милость,

Обнаружила меня.

Ты шагала в черной юбке

За решительной судьбой.

Я тащил твои покупки,

Улыбаясь, за тобой.

Свет таких воспоминаний —

Очевидных пустяков —

Явный повод для страданий

И завышенных стихов.

А стихи ведь только средство,

Только средство лишний раз

Ощутить твое соседство

В одинокий зимний час.

Какой же дорогой приходит удача?

Где нищенка эта скулит под окном?

И стонет в лесу, захлебнувшись от плача,

От плача по самом земном?

Неправда — удача дорогою воли

Идет, продвигаясь, вершок за вершком,

Крича от тупой, нарастающей боли,

Шагая по льду босиком.

Неправда — удача дорогою страсти

Приходит, и, верно, она

Не хочет дробиться на мелкие части

И в этом сама не вольна.

……………………………………….

Столы уж накрыты, и двери открыты,

И громко читают рассказ —

Зловещий рассказ о разбитом корыте,

Пугающий сыздетства нас.

Удача — комок нарастающей боли.

Что долго терпелась тайком,

И — снежный, растущий уже поневоле,

С пригорка катящийся ком.

И вот этот ком заслоняет полмира,

И можно его превратить,

Покамест зима — в обжитую квартиру

Иль — в солнце его растопить.

И то и другое, конечно, удача,

Закон, говорят, бытия.

Ведь солнцу решать приходилось задачи

Трудней, чем задача моя.

Мечта ученого почтенна —

Ведь измеренье и расчет

Сопровождают непременно

Ее величественный ход.

Но у мечты недостоверной

Есть преимущество свое,

Ее размах, почти безмерный,

Ее небесное житье.

Ее пленительною силой

Людская страсть увлечена,

Бросая по свету могилы

И забывая имена.

Что в том, что нужно строить прочно?

Что нет естественных защит?

Все, что чрезмерно, что неточно,

Все поднимается на щит.

И даже то, что так ничтожно,

В чем героического нет,

Одною этой силой можно

Вести дорогою побед.

И можно ею лишь одною

Остановить солнцеворот —

Всей силой сердца запасною,

Внезапно пущенною в ход.

И все физически не просто,

И человек, в согласье с ней,

Повыше собственного роста

И самого себя сильней.

Так ищут подвигов без славы,

Так просятся в проводники

К вулканам, искрящимся лавой,

Через глухие ледники.

Так ищут лоцманского места,

Пока осенняя вода,

Сбивая снег в крутое тесто,

Еще не вылепила льда.

Мечты прямое назначенье,

Нам оживляющее рай,

Не только в преувеличенье

В том, что хватает через край,

А в том, что в сердце нашем скрыто

И обнажается сейчас,

Чтоб быть единственной защитой

От треска слишком трезвых фраз.

И потому любой науке

Не угоняться за мечтой,

Когда она — добра порука

И щеголяет красотой.

Но мир вздохнет от облегченья,

Когда раскроет тот секрет,

Что для ее обозначенья

Еще и формулы-то нет.

Что в фосфорическом свеченье

Мечтой обещанных времен

Извечны поиски значенья

Ее таинственных имен.

Я откровенней, чем с женой,

С лесной красавицей иной.

Ты, верно, спросишь, кто она?

Обыкновенная сосна.

Она не лиственница, нет,

Ее зеленый мягкий свет

Мне в сердце светит круглый год

Во весь земной круговорот.

В жару и дождь, в пургу и зной

Она беседует со мной.

И шелест хвойный, как стихи —

Немножко горьки и сухи.

И затаилась теплота

В иголках хвойного листа,

В ее коричневой коре,

С отливом бронзы при заре,

Где бури юношеских лет

Глубокий выщербили след,

Где свежи меты топора,

Как нанесенные вчера.

И нет секретов между мной

И этой бронзовой сосной.

И слушать нам не надоест

Все, что волнуется окрест.

Конечно, средь ее ветвей

Не появлялся соловей.

Ей пели песни лишь клесты —

Поэты вечной мерзлоты.

Зато любой полярный клест

Тянулся голосом до звезд.

Средь всякой нечисти лесной

Она одна всегда со мной.

И в целом мире лишь она

До дна души огорчена

Моею ранней сединой,

Едва замеченной женой.

Мы с той сосной одной судьбы:

Мы оба бывшие рабы,

Кому под солнцем места нет,

Кому сошелся клином свет,

И лишь оглянемся назад,

Один и тот же видим ад.

Но нам у мира на краю

Вдвоем не хуже, чем в раю…

И я горжусь, и я хвалюсь,

Что я ветвям ее молюсь.

Она родилась на скале,

На той же сумрачной земле,

Где столько лет в борьбе со льдом

Я вспоминал свой старый дом,

Уже разрушенный давно,

Как было жизнью суждено.

Но много лет в моих ночах

Мне снился тлеющий очаг,

Очаг светил, как свет звезды,

Идущий медленно во льды.

Звезда потухла — только свет

Еще мерцал немало лет.

Но свет померк, в конце концов

Коснувшись голых мертвецов.

И ясно стало, что звезда

Давно погасла навсегда.

А я — я был еще живой

И в этой буре снеговой,

Стирая кровь и пот с лица,

Решился биться до конца.

И недалек был тот конец:

Нависло небо, как свинец,

Над поседевшей головой,

И все ж — я был еще живой.

Уже зловещая метель

Стелила смертную постель,

Плясать готовилась пурга

Над трупом павшего врага.

Но, проливая мягкий свет

На этот смертный зимний бред,

Мне ветку бросила она —

В снегу стоявшая сосна —

И наклонилась надо мной

Во имя радости земной.

Меня за плечи обняла

И снова к бою подняла,

И новый выточила меч,

И возвратила гнев и речь.

И, прислонясь к ее стволу,

Я поглядел смелей во мглу.

И лес, не видевший чудес,

Поверил в то, что я — воскрес.

Теперь ношу ее цвета

В раскраске шарфа и щита:

Сияют ясной простотой

Зеленый, серый, золотой.

Я полным голосом пою,

Пою красавицу свою,

Пою ее на всю страну,

Обыкновенную сосну.

Замшелого камня на свежем изломе

Сверкнувшая вдруг белизна…

Пылает заката сухая солома,

Ручей откровенен до дна.

И дыбятся горы, и кажется странным

Журчанье подземных ключей

И то, что не все здесь живет безымянным,

Что имя имеет ручей.

Что он занесен на столичные карты,

Что кто-то пораньше, чем я,

Склонялся здесь в авторском неком азарте

Над черным узором ручья.

И что узловатые, желтые горы

Слезили глаза и ему,

И с ними он вел, как и я, разговоры

Про горную Колыму.

Хочу я света и покоя,

Я сам не знаю, почему

Гудки так судорожно воют

И разрезают полутьму.

Как будто, чтобы резать тучи,

Кроить на части облака,

Нет силы более могучей,

Чем сила хриплого гудка.

И я спешу, и лезу в люди,

Косноязыча второпях,

Твержу, что нынче дня не будет,

Что дело вовсе не в гудках…

Ты не срисовывай картинок,

Деталей и так далее.

Ведь эта битва — поединок,

А вовсе не баталия.

И ты не часть чужого плана,

Большой войны таинственной.

Пусть заурядного романа

Ты сам герой единственный.

Ты не останешься в ответе

За все те ухищрения,

С какими легче жить на свете,

Да, легче, без сомнения…

Да, он оглох от громких споров

С людьми и выбежал сюда,

Чтобы от этих разговоров

Не оставалось и следа.

И роща кинулась навстречу,

Сквозь синий вечер напролом,

И ветви бросила на плечи,

Напоминая о былом.

И судьбы встали слишком близко

Друг к другу, время хороня,

И было слишком много риска

В употреблении огня.

Воображенье — вооруженье,

И жить нам кажется легко,

Когда скала придет в движенье

И уберется далеко.

И у цветов найдется запах,

И птицы песни запоют,

И мимо нас на задних лапах

Медведи медные пройдут.

Нам время наше грозам

Напрасно угрожало,

Душило нас морозами

И в погребе держало.

Дождливо было, холодно,

И вдруг — такое лето, —

Хоть оба мы — немолоды

И песня наша спета.

Что пелась за тюремными

Затворами-замками,

Бессильными и гневными

Упрямыми стихами,

Что творчества изустного

Была былиной новой,

Невольничьего, грустного,

Закованного слова.

И песни этой искренность,

Пропетой полным голосом,

Серебряными искрами

Пронизывает волосы…

Не только актом дарственным

Расщедрившейся сказки

Ты проступаешь явственно,

Как кровь через повязку.

И боль суровой карою

Опять ко мне вернулась,

Затем, что рана старая

Еще не затянулась.

Пока еще мы молоды

Душою и годами,

Мы лечим раны холодом,

Метелями и льдами.

Но, видно, в годы зрелые

Не будет облегченья

От слишком устарелого

Таежного леченья.

И смело ночью звездною,

Развеяв все туманы,

Мы лечим эту грозную,

Мучительную рану

Повязкой безыскусственной,

Пропитанной простою,

Горячей и сочувственной

Душевной теплотою.

Мы имя важное скрываем,

Чужою кличкою зовем

Ту, что мы лучше жизни знаем,

Чью песню с юности поем.

И от неназванного слова

Острее грусть, больнее боль,

Когда мы явственно готовы

Заветный выкрикнуть пароль.

Что за подпольщина такая?

Зачем уклончивее взор

У наступающего мая,

Вступающего в заговор?

Что охватил листву предместья,

Камней дорожных немоту.

И я и ты мы с лесом вместе

Пережидаем темноту.

И в напряженное безмолвье,

В предгрозовую духоту

Условный знак ярчайших молний

Внезапно кинут в высоту.

И в этом новом освещенье,

Пока гроза недалеко,

Мы забываем запрещенья

И выдаем себя легко.

Есть мир. По миру бродит слово,

Не различая у людей

Ни малого и ни большого

В масштабах действий и идей.

Оно готово все на карту

Поставить из-за пустяка,

Оно в своем слепом азарте

Легко дорвется до греха.

И, меря все единой мерой.

На свой изломанный аршин,

Не хочет жертвовать пещерой

Для одиночества вершин.

Прочь уходи с моего пути!

Мне не нужна опора.

Я и один могу добрести

Узкой тропинкой в горы.

Дикие розы в горах цветут

В яркости небывалой.

Каждая сопка кажется тут

Будто от крови — алой.

Только лишь я разобрать могу

Кровь это или розы?

Лед ли блестит на плотном снегу

Или людские слезы?

Видишь — песок у меня в горсти?

Это — песок дорожный,

Не удивляйся и не грусти —

Все сожаленья ложны.

Ветер похода щекочет грудь,

Сердцу до боли тесно.

Залит луной одинокий путь,

Мне хорошо известный.

Все стены словно из стекла,

Секретов нет в любой квартире,

И я гляжу из-за угла

На все, что делается в мире.

Людского сердца кривизну

Я нынче вымерю лекалом

И до рассвета не усну

В моем унынье небывалом.

И вижу я, что честь и ложь

Вступили вновь в единоборство.

И в спину чести всажен нож,

И странно мне ее упорство.

Упасть бы наземь ей давно.

Тогда сказали б с одобреньем: —

Вот что наделало вино, —

И отвернулись бы с презреньем.

С тобой встречаемся в дожде,

В какой-то буре, в реве, в громе,

И кажется, что мы нигде

Иначе не были б знакомы.

Нам солнца, видно, и не ждать.

Нас не смутишь грозой нимало.

И вспышки молний — благодать,

Когда нам света не хватало.

Ты услышишь в птичьем гаме

В этот светлый, легкий час,

Что земля с ее снегами

Расступилась под ногами,

Но сдержала все же нас.

Суть бессилия мороза,

Очевидно, только в том,

Что мороз не может слезы

Объявить житейской прозой

В рассужденьях о былом.

Даже времени бессилье

Подтверждается сейчас

Тем, что крепнут наши крылья,

Не раздавленные былью,

Вырастая во сто раз.

А бессилие пространства

Не полетами ракет —

Измеряют постоянством,

Несмотря на годы странствий,

Без надежд и без побед.

Это — власть и сила слова,

Оброненного тайком.

Это слово — свет былого,

Зажигающийся снова

Перед жизнью и стихом.

Это слово — песни сколок —

Той, что пелась наугад,

Не достав до книжных полок,

Пелась в лиственницах голых,

Шелестя, как листопад.

Заглушенная поземкой,

Песня, петая негромко,

У созвездий на глазах

В разрывающих потемки

Ослепительных слезах.

Мы с ним давно, давно знакомы:

Час? Или век? И нет нужды

Нам из бревенчатого дома

Бежать куда-нибудь во льды.

И все рассказано, что надо,

И нам молчать не надоест —

Яснее слов одни лишь взгляды,

Яснее взглядов только жест.

Нам нет дорог из этой двери,

Нам просто некуда идти

Ведь даже птицы, даже звери

Кончают здесь свои пути.

Чего я жду? Весны? Обеда?

Землетрясенья? Или той

Волны спасительного бреда

В сраженье с вечной мерзлотой?

Давно мы знаем превосходство

Природы над душой людской,

Ее поверив благородству,

Мы в ней отыскиваем сходство

С своей судьбою городской.

Мы по ее живем приметам.

Мы — мира маленькая часть,

Мы остальным всю жизнь согреты,

Его ночей, его рассвета

Всегда испытывая власть.

Чужой напяленною кожей

Мы смело хвалимся подчас.

И мы гордимся сами тоже,

Что на бездушное похожи

На слух, на ощупь и на глаз.

Тот тверд, как сталь, тот нем, как рыба,

Тот свищет, точно соловей.

А кто не дрогнул перед дыбой,

Тому базальтовою глыбой

Явиться было бы верней.

Чего же мне недоставало,

О чем я вечно тосковал?

Я восхищался здесь, бывало,

Лишь немотою минерала

Или неграмотностью скал.

Когда без всякого расчета

Весенней силою дождей

Творилась важная работа

Смывать и кровь и капли пота

Со щек измученных людей.

Где единица изнуренья?

Где измеренье нищеты?

И чем поддерживать горенье

В душе, где слышен запах тленья

И недоверчивость тщеты?

Не потому цари природы,

Что, подчиняясь ей всегда,

Мы можем сесть в бюро погоды

И предсказать ее на годы

Погода — это ерунда.

А потому, что в нас чудесно

Повторены ее черты —

Земны, подводны, поднебесны,

Мы ей до мелочи известны

И с нею навек сведены.

И в ней мы черпаем сравненья,

И стих наполнен только тем,

Чем можно жить в уединенье

С природою в соединенье

Средь нестареющихся тем

Тупичок, где раньше медник

Приучал мечтать людей,

Заманив их в заповедник

Чайников и лебедей.

Есть святые тротуары,

Где всегда ходила ты,

Где под скоропись гитары

Зашифрованы мечты.

Инструмент неосторожный

Раньше, чем виолончель,

Поселил в душе тревожной

Непредвиденную цель.

Фантастическая проза,

Помещенная в стихи. —

Укрепляющая доза

Человеческой тоски.

Был песок сухой, как порох,

Опасавшийся огня,

Что сверкает в разговорах

Возле высохшего пня.

Чтоб на воздух не взлетели,

Достигая до небес,

Клочья каменной метели,

Звери, жители и лес

Были топкие трясины

Вместо твердых площадей,

Обращенные в машины,

Поглощавшие людей.

Средь шатающихся кочек

На болоте, у реки

Под ногами — только строчек

Ненадежные мостки.

Свет — порожденье наших глаз,

Свет — это боль,

Свет — испытание для нас,

Для наших воль.

Примета света лишь в одном

В сознанье тьмы,

И можно бредить белым днем,

Как бредим мы.

Мне не сказать, какой чертою

Я сдвинут с места — за черту,

Где я так мало, мало стою,

Что просто жить невмоготу.

Здесь — не людское, здесь — Господне,

Иначе как, иначе кто

Напишет письма Джиоконде,

Засунет ножик под пальто.

И на глазах царя Ивана

Сверкнет наточенным ножом,

И те искусственные раны

Искусства будут рубежом.

И пред лицом моей Мадонны

Я плачу, вовсе не стыдясь,

Я прячу голову в ладони,

Чего не делал отродясь.

Я у себя прошу прощенья

За то, что понял только тут,

Что эти слезы — очищенье,

Их также «катарсис» зовут.

Гроза закорчится в припадке,

Взрывая выспренний туман,

И океан гудит в распадке,

А он — совсем не океан —

Ручей, раздутый половодьем,

Его мечта не глубока,

Хоть он почти из преисподней

Летел почти под облака.

И где искать причин упадка?

На даче? В Сочах? Или там —

В дырявой бязевой палатке,

Где люди верят только льдам.

Где им подсчитывают вины

И топчут детские сердца,

Где гномы судят исполинов,

Не замолчавших до конца.

И все стерпеть, и все запомнить,

И выйти все-таки детьми

Из серых, склизких, душных комнат,

Набитых голыми людьми.

И эти комнаты — не баня,

Не пляж, где пляшут и поют:

Там по ночам скрипят зубами

И проклинают тот «уют».

И быть на жизнь всегда готовым,

И силы знать в себе самом —

Жить непроизнесенным словом

И неотправленным письмом.

Какой еще зеленой зорьки

Ты поутру в чащобе ждешь?

Табачный дым глотаешь горький,

Пережидая дымный дождь?

Ты веришь в ветер? Разве право

На эту веру ты имел?

Оно любой дороже славы,

Оно — надежд твоих предел.

…А лодка билась у причала,

И побледневший рулевой

Глядел на пляшущие скалы

И забывал, что он — живой.

И пальцы в боли небывалой,

Не ощущаемой уже,

Сливались с деревом штурвала

На этом смертном рубеже.

И человек был частью лодки,

Которой правил на причал,

И жизнь была, как миг короткий,

По счету тех земных начал,

Что правят судьбы на планете,

И, воскрешая и губя,

И лишь до времени в секрете

Способны выдержать себя.

И вот, спасая наши души,

Они проводят между скал

Лишь тех, кто только им послушен,

Кто жизни вовсе не искал…

Что песня? — Та же тишина.

Захвачено вниманье

Лишь тем, о чем поет она,

Повергнув мир в молчанье.

Нет в мире звуков, кроме тех,

Каким душой и телом

Ты предан нынче без помех

В восторге онемелом.

Ты песне вовсе не судья,

Ты слышал слишком мало,

Ты песней просто жил, как я,

Пока она звучала.

Сирень сегодня поутру

Неторопливо

Отряхивалась на ветру

Брезгливо.

Ей было, верно, за глаза

Довольно

Дождя, что в ночь лила гроза

Невольно.

И пятипалым лепестком

Трясла в ненастье,

Сирень задумалась тайком

О счастье,

Не нужном людям до утра,

До света,

Хотя знакома и стара

Примета.

Опять застенчиво, стыдливо

Луной в квартиру введена

Та ночь, что роется в архивах

И ворошит всю жизнь до дна.

У ней и навыка-то нету

Перебирать клочки бумаг,

Она торопится к рассвету

И ненавидит свой же мрак.

Она почти что поневоле

Пугать обязана меня,

Сама порой кричит от боли,

Коснувшись лунного огня.

Да ей бы выгодней сторицей

По саду шляться вслед за мной,

И ей не в комнате бы рыться,

Ее пространство — шар земной.

Но при такой ее методе,

Как ясно совести моей,

Она нуждается в природе,

В подсказке лиц и тополей.

А мы? — Мы пишем протоколы,

Склонясь над письменным столом,

Ее язык, простой и голый,

На наш язык переведем.

И видим — в ней бушуют страсти

Куда сильней, чем наша страсть,

Мы сами здесь в ее же власти,

Но нам не сгинуть, не пропасть,

Пока не выскажется явно

Ее душа, ее строка,

Пока рассказ о самом главном

Мы не услышим от стиха.

Пускай она срывает голос

Порой почти до хрипоты,

Она за жизнь свою боролась,

А не искала красоты.

Ей не впервой терпеть лишенья,

Изнемогать от маеты,

И чистота произношенья

Не след душевной чистоты.

И время быть ее допросу:

Ее свидетельская речь

Слышна сквозь снежные заносы

И может нас предостеречь.

От легкомысленности песни,

От балагурства невпопад

Мир до сих пор для сердца тесен

И тесен также для баллад.

Слова — плохие семена,

В них силы слишком мало,

Чтобы бесплодная страна

Тотчас же зацветала.

Но рядом с песней есть пример

Живого поведенья,

Что не вмешается в размер,

Не лезет в отступленье,

Тогда короче будет срок

До урожайной жатвы,

Чему никто помочь не мог

Молитвой или клятвой.

И можно выжить среди льда,

И быть других чудесней,

Но лишь тогда, тогда, тогда,

Когда и жизнь — как песня.

Не упрекай их в формализме,

В любви к уловкам ремесла.

Двояковыпуклая линза

Чудес немало принесла.

И их игрушечные стекла,

Ребячий тот калейдоскоп —

Соединял в одном бинокле

И телескоп и микроскоп.

И их юродство — не уродство,

А только сердца прямота,

И на родство и на господство

Рассвирепевшая мечта.

Отлично знает вся отчизна,

Что ни один еще поэт

Не умирал от формализма —

Таких примеров вовсе нет.

То просто ветряная оспа

И струп болезни коревой.

Она не сдерживает роста:

Живым останется живой.

Зато другие есть примеры,

Примеры мщенья высших сил

Тем, кто без совести и веры

Чужому Богу послужил.

Кто, пораженный немотою,

Хватался вдруг за пистолет,

Чтоб доказать, чего б он стоил,

Когда б он был еще поэт.

Тот, кто хотел на путь поэта

Себя вернуть в конце концов,

Бегун кровавой эстафеты

Известных русских мертвецов.

Но рассудительные Боги

Не принимают смерть таких.

И им нужна не кровь двуногих,

А лишь с живою кровью стих…

Немало надобно вниманья,

Чтобы постичь накоротке

Значенье знаков препинанья

В великом русском языке.

Любая птичка-невеличка

Умела истово, впопад

Сажать привычные кавычки

Вокруг зазубренных цитат.

И нас сажали в одиночки,

И на местах, почти пустых,

Нас заставляли ставить точки

Взамен наивных запятых.

И, не моргнув подбитым глазом,

Не веря дедам и отцам,

Мы рвали слог короткой фразой

По европейским образцам.

Как ни чужда такая форма

Судьбе родного языка,

В нее влюбились непритворно

И вознесли за облака.

Бедна, должно быть, наша вера

Иль просто память коротка,

Когда флоберовская мера

Нам оказалась велика.

Тогда слова дышали в строчке

Запасом воздуха в груди,

Тогда естественная точка

Нас ожидала впереди.

И был период двухсотлетний,

Когда периодов длину

Любили вовсе не за сплетни,

За чувств и мыслей глубину.

Но страстный слог витиеватый

Давно уж нам не по нутру,

Слова пророков бесноватых

Давно мы предали костру.

Скучна, скучна нам речь Толстого,

Где двоеточий и не счесть,

Где позади любого слова

Знак препинанья может влезть.

Любой из нас был слишком робок,

Чтоб повести такую речь,

Где, обойдясь совсем без скобок,

Он мог бы всех предостеречь,

Чтобы в российской речи топкой

Не поскользнуться, не упасть,

Не очутиться бы за скобкой,

Под двоеточье не попасть.

Ехидно сеющий сомненья

Знак вопросительный таков,

Что вызывает размышленья

У мудрецов и дураков.

Зато в обилье восклицаний

Вся наша доблесть, наша честь.

Мы не заслужим порицаний

За восклицательную лесть.

И вот без страха и сомненья

Мы возвели глаза горе

И заменили разъясненья

Многозначительным тире.

По указующему знаку

Императивного перста

Мы повели слова в атаку,

И это было неспроста.

Нам лишь бы думать покороче,

Нам лишь бы в святочный рассказ

Не высыпались многоточья

На полдороге наших фраз.

А что касается подтекста

И лицемерных прочих штук,

То мы от них пускались в бегство,

Теряя перышки из рук.

А как же быть в двадцатом веке

С архивной «точкой с запятой»?

Ведь не найдется человека,

Кому она не «звук пустой».

Ведь дидактическая проза

Не любит «точки с запятой»,

Ею заученная поза

Всегда кичится простотой,

Той простотой, что, как известно,

Бывает хуже воровства,

Что оскопила даже песню

Во имя дружбы и родства.

И ни к чему ей философский,

Живущий двойственностью знак,

И в современный слог московский

Нам не ввести его никак…

Литературного сознанья

Осуществленный идеал

Находит в знаках препинанья

Консервативный материал.

Любой бы кинулся в Гомеры

Или в Шекспирово родство,

Но там не выручат размеры

И не поможет мастерство.

За лиру платят чистой кровью,

И, задыхаясь в хрипоте,

Гомеры жертвуют здоровьем

В своем служении мечте.

Они, как жизнь, всегда слепые

И сочиняют наугад,

Ведя сказания любые

Без поощрений и наград.

И разве зренье — поощренье,

Когда открылся горний мир?

Когда вселенная в движеньи

На струнах этих старых лир?

Высокопарность этой фразы

Гомерам нашим не под стать —

Им ни единого алмаза

Из темной шахты не достать.

Алмазы там еще не блещут,

Не излучают лунный свет,

И кайла попусту скрежещут,

Не добиваются побед.

Дрожи г рука, немеет тело,

И кровь колотится в виски,

Когда старательское дело

Готово вылиться в стихи.

И побегут слова навстречу,

И отогнать их не успеть,

И надо многих искалечить,

Чтобы одно заставить петь.

И суть не в том, что наш старатель

С лотком поэзии в руках —

Обыкновенный обыватель

И только служит в горняках.

В руках-то он не может разве

Лоток как следует держать?

Он просто золота от грязи

Не научился отличав.

Ведь это просто неуместно,

Недопустимо наконец,

Когда лирическую песню

Нам о любви поет скопец.

И разве это не нелепость,

Что приглашаются юнцы

Вести тетрадь с названьем «Эпос»,

Где пишут только мудрецы.

Мне жизнь с лицом ее подвижным

Бывает больше дорога,

Чем косность речи этой книжной,

Ее бумажная пурга.

И я гляжу в черты живые

Издалека, издалека

Глухие дали снеговые

Меня лишили языка.

Я из семейства теплокровных,

Я не амфибия, не гад,

Мои рефлексы — безусловны,

Когда меня уводят в ад.

Ни вдохновительный звоночек,

Ни лицемерный метроном

Не извлекут слюны из строчек,

Привыкших думать о живом.

То притворится январем,

Звеня, шурша, хрустя,

И льдом заклеивает дом,

Нисколько не шутя.

То он в обличье февраля,

Закутанный в пургу,

Свистя, выходит на поля,

И вся земля в снегу.

То вдруг зазвякает капель

Среди коньков и лыж

Как будто падает апрель,

Соскальзывая с крыш.

Нет, нам не открывает карт

Игра календаря.

Таким ли здесь встречала март

Московская заря?

Я падаю — канатоходец,

С небес сорвавшийся циркач,

Безвестный публике уродец,

Уже не сдерживая плач.

Но смерть на сцене — случай редкий,

Меня спасет и оттолкнет

Предохранительная сетка

Меридианов и широт.

И до земли не доставая

И твердо веря в чудеса,

Моя судьба, еще живая,

Взлетает снова в небеса.

Она никогда не случайна —

Речная полночная речь.

Тебе доверяется тайна,

Которую надо сберечь.

Укрыть ее в склепе бумажном,

В рассказы, заметки, стихи,

Хранящие тайну отважно

До самой последней строки.

Но это еще не открытье,

Оно драгоценно тогда,

Когда им взрывают событья,

Как вешняя злая вода.

Когда из-под льда, из-под спуда,

Меняя рельеф берегов,

Вода набегает, как чудо

Расплавленных солнцем снегов.

Кто верит правде горных далей,

Уже укрывшихся во мгле,

Он видит были до деталей

В увеличительном стекле.

И в смертных датах, в грустных числах

Сквозь камень, будто сквозь стекло,

Он ищет хоть бы каплю смысла,

Каким оправдывалось зло.

И щеголяет отщепенством,

Прикрыв полою пиджака

Тетрадку, где с таким блаженством

Его свирепствует тоска.

Зачем я рвал меридианы?

К какой стремился широте?

Тесны полуночные страны

Окрепшей в холоде мечте.

Я снова здесь. Но нет охоты

Тому, кто видел горный край,

Считать московские долготы

За чье-то счастье, чей-то рай…

От солнца рукою глаза затеня,

Седые поэты читают меня.

Ну что же — теперь отступать невозможно.

Я строки, как струны, настроил тревожно.

И тонут в лирическом грозном потоке,

И тянут на дно эти темные строки…

И, кажется, не было сердцу милей

Сожженных моих кораблей…