Онлайн чтение книги Конец старых времен
ПРЕДИСЛОВИЕ БЕРНАРДА СПЕРЫ

О князе Алексее Николаевиче Мегалрогове — а вы еще узнаете, что он имел волосатые ноздри и привычку садиться поближе к огню, — ходит столько удивительных историй, что я был бы глупцом, если б не записал их. Часть его похождений, о которых пойдет мой рассказ, я слышал от друзей, часть — от самого князя, остальное видел своими глазами. За что и ручаюсь.

Я стар и беден, как церковная мышь. Однако мемуары эти могут поставить меня на ноги. Хотите знать, чего я ожидаю от всех? Бочонка бургундского, нечаянной славы и любви, приглашений на свадьбы и, наконец, денег, которые истрачу либо на портного, либо на букиниста.

Коли уж речь зашла о деньгах, то я весьма нуждаюсь в некоторой сумме для вспомоществования моей шотландской приятельнице. В 1921 году пан Стокласа уволил ее из-за — пустячного происшествия с чашечкой, после чего она уже не могла найти места. Видит бог, разбитый нами предмет вовсе не был ценным. Он стоил не дороже моей чернильницы поддельного серебра. Вместе с чашкой шотландка уронила и несколько бутылок — это случилось я Два часа ночи, в моей комнатушке. Я тогда был несколько возбужден и вел себя шумно. Только я спел одну-две песенки, как сбежались люди, и в их числе мой хозяин. Я намекнул ему, что ни причиненный нами ущерб, ни обстоятельства, возмутившие его, не стоят упоминания, но Стокласа (просто мужлан) склонился к мнению ключницы и выгнал сначала шотландку по имени Эллен, а затем и меня, Бернарда Сперу.

Я служил библиотекарем в замке Отрада, и после переворота[1]Имеются в виду события 1918 года, приведшие к образованию в Чехословакии буржуазной республики. то есть году этак в восемнадцатом, перешел вместе со всем герцогским имением под руку названного Йозефа Стокласы.

Если хорошенько вдуматься, то Йозеф Стокласа был не последним в поле обсевком. Он повсеместно слыл республиканцем и во время войны очень старался плохо относиться к австрийскому императору. О его репутации вы можете судить по тому признанию его заслуг, какое он получил после переворота, — о признании же этом, в свою очередь, можно судить по стоимости Отрады.

Покупка названного имения тянулась два года. Обе палаты парламента занимались этим делом, и все газеты трепали имя моего хозяина. Немало он вытерпел тогда унижений и обид. Какой только грязью его не обливали, какими прозвищами не честили — от выскочки до вора… К счастью, хозяин напал на мысль основать кооператив из членов своей семьи. С того момента произошел поворот. Власти получили то, что им причитается, и дело сдвинулось с мертвой точки. В конце концов Отрада была куплена — а стало быть, и продана — за гроши.

Плохой бы я был слуга, если б относился к хозяину хорошо и непредвзято. Нет, этого я остерегаюсь, равно как намерен избегать и других ошибок. Я перечел немало книг и многое перенял от писателей, старых и новых, но все же писать буду, как душа велит. Зачем изображать беспристрастность, к чему добродетели, которых никто не ценит, но все требуют? Чтоб две странички моей писанины попали в хрестоматии? Честь, право, велика, но нам, старикам, которые выпущены, подобно обезьянке с тарелочкой, собирать доброхотные даяния, это ни к чему. Подите вы! На дворе январь, снегопад сменяется диким ветром, а мое пальто — дыра на дыре. Могут ли, по-вашему, тяготы жизни и стоптанные башмаки хоть кому-нибудь внушить достаточно терпения, чтобы десять лет ждать похвалы академиков? Заранее отказываюсь! Куда больше мне хочется купить к ужину цыпленка, чем прослыть подобным чудаком.

К тому же я не верю пресным повествованиям. В отличие от лицемеров и людей, лишенных вкуса к жизни, я утверждаю, что всякий рассказ следует сдабривать любовью и ненавистью. Пусть пахнет тем котлом, в котором варился, чтобы люди узнали повара, — как выпивоха узнает виноградник, откуда родом его вино.

Своего хозяина, Йозефа Стокласу, я невзлюбил с того самого момента, как он явился управлять нашим великолепным поместьем. Случилось это зимой восемнадцатого года. Очень хорошо помню первую встречу. Я вместе с лесниками, лакеями, поварами и горничными стоял на внешнем дворе замка. Маленький Марцел (наш мальчик на побегушках) подал знак, когда автомобиль Стокласы въезжал через восточные ворота. Мы едва успели подравняться. Сдвинули пятки, подобрали животы, грудь колесом и подбородок кверху! Рядом со мной стояла ключница Корнелия — девица с острыми грудями. Это обстоятельство лишало меня равновесия духа. Бюст Корнелии, если смотреть на него спереди, возбуждает, но я не знаю ничего более смешного, если смотреть на него сбоку. Поверьте мне на слово, я едва сдерживал смех и весь сотрясался, как вол, на котором затягивают подпругу.

При таких-то неподобающих обстоятельствах и приблизился к нам новый хозяин. Он метнул на меня взор, и я понял: я в немилости. За что? Только за то, что кадык у меня ходил вверх-вниз. Только за то, что я красен как рак.

Не могу одобрить моего тогдашнего поведения, оно, возможно, было ребяческим, — но что вы скажете? — этот недотрога, этот человек, кое-как, с помощью бумажек, сделавший себе имя, обозлился всерьез, плечи у него задергались… Пари держу, он вообразил, что я смеюсь над ним, и обиделся на мое веселое настроение. Самолюбивый малый!

От души желал бы я ответить пану Стокласе той же недоброжелательностью, по люди в моем положении не имеют права поддаваться гневу. Хлопнуть дверью? — Э нет, я раздумал. Я должен был удержаться на месте, и, не зная иного пути (чтоб понравиться управляющему), кроме работы, взялся давать уроки его дочерям.

Барышень Стокласовых звали Китти и Михаэла. Первой было тринадцать, второй двадцать лет. Я с легкостью сообразил, насколько они могут быть знакомы с иностранными языками, и вызвался их обучать. По-французски я болтаю бойко и прилично читаю Китса.

— Засучим рукава и за дело! — сказал я хозяину. — Начнем с Вийона, заглянем в Шекспира да заодно пощупаем и чешскую словесность.

Стокласа согласился, и все пошло как по маслу, Я снова почувствовал себя прочно в седле. Не тут-то было! Едва захлопнул я книгу после первого урока английского языка, как барышня Михаэла заявила мне, что я недоучка.

Пришлось вернуться в библиотеку на прежнее жалованье (несколько жалких крон).

Я не собираюсь утверждать, что у меня парижское произношение, и сроду не живал я в Дублине — но чтоб я, да не знал грамматики?! Фу, до сих пор краснею, вспоминая, как поправляла меня Михаэла.

Пан Стокласа — невежда и не имеет собственного мнения. Он попросил меня лучше заняться литературой и посвятить в эту науку Китти. Что касаемо французского языка, то он пригласил с берегов Секваны[2]Древнеримское название реки Сены. мадемуазель Сюзанн. Обучение же дочерей английскому он доверил учительнице-шотландке по имени Эллен.

Теперь стало ясно, что мне в Отраде ничем не разжиться. И стал я поглядывать вокруг в чаянии раздобыть толику денег, чтоб двинуться на поиски иных средств к существованию.

Как я уже намекал, продажа Отрады совершалась не совсем гладко. Пан Стокласа явился сюда просто в качестве управляющего. Но мы, конечно, знали, что рука руку моет, и рано или поздно, а Стокласа купит-таки Отраду; однако с юридической точки зрения все же настало у нас некое междуцарствие. Я повторял себе эту истину чаще, чем следовало, спрашивая себя, из чьей тарелки я ем и чью книгу держу на коленях.

Все это запутанные дела, но я, производя не более шума, чем того требует естественная сдержанность, понуждающая нас касаться собственных ошибок с деликатностью, скажу, что допустил некоторый проступок. С таким же правом я мог бы назвать это хищением.

В герцогской библиотеке хранилось несколько уникальных книг. Какой-то бес не давал мне покоя… Долго перекладывал я фолианты с места на место, из руки в руку. Мне жаль было терять эти прекрасные тексты, великолепные мысли, блестящие выражения. От души жаль мне было расставаться с золотой латынью, — но в кармане моем не было ни гроша, а новый хозяин воротил от меня нос. Я предчувствовал: в один прекрасный день он меня уволит — необходимо было действовать. Я остановил свой выбор на томе «De Capitibus Servorum»[3]«О гражданских правах рабов» (лат.).. Это набор всякой чепухи, зато у автора неподражаемый порядок слов, более того — в первой главе попадаются такие обороты речи, от которых ум за разум зайдет и ты так и оцепенеешь, забыв вынуть палец изо рта, словно заправский мечтатель. Короче, не мог я лишить себя даже такой недостойной книги. Кровь, которую автор щедро проливает на ее страницах, лживость, даже его грубая, невежественная мысль были мне слишком дороги. Похоже было на то, что я останусь беден и безгрешен.

Между тем подошла осень, приближался охотничий сезон. В это-то время, при обстоятельствах, которые я опишу ниже, и появился у нас князь Александр Николаевич Мегалрогов, полковник царской армии. Этот человек перевернул в Отраде все. Он свел с ума Сюзанн, маленького Марцела, Китти, Михаэлу и даже моего хозяина пана Йозефа Стокласу. Из-за этого странного человека я лишился дружбы Корнелии, а когда я потом решил сблизиться с мадемуазель Сюзанн, то она указала мне на дверь только по милости князя. По-моему, он был нам нужен, как черту свечка. Он донимал всех насмешками, производил страшнейший шум, заводил, мешая правду с ложью, интриги любовные и денежные — и еще# интриги особого рода, в которых я различал оттенок какой-то поэзии. Полковника прозвали у нас барон Мюнхгаузен. Это был искатель приключений, сочетание авантюрного характера, красивой внешности и безупречных манер, которые часто восхищали меня и которые я проклинаю теперь, холодая и голодая. В то время, когда «барон» жил у нас, я совсем зашел в тупик, и мне ничего не оставалось, кроме как воскресить мою давнюю идею. Я решил обогатиться за счет библиотеки, однако продавать какого-нибудь поэта казалось мне вульгарной кражей.

Возможно, что, забегая вперед, я порчу впечатление от своего повествования, но я не могу допустить, чтобы у вас сложилось неверное представление о моей честности. Дело было в общем так: раз как-то получил я письмо от сестры моей Анделы — она просила у меня тысячу крон. Эта ничтожная сумма должна была спасти ее дочь, а мою племянницу, от явного позора. Так неужели вы скажете, что я действовал гнусно, желая достать нужные деньги? О нет! Я не мог оставить без внимания горячую просьбу сестры и вернулся к намерению продать одну из книг. Я хотел выбрать худшую — но, как я уже давал понять, в каждом слове заключена частица господа бога. Руки мои дрожали, я не знал, что делать. И тут меня осенила блестящая мысль: я сорвал переплет с «Южночешской хроники» и получил за него от некоего голландца (который в то время крутился около монастыря «Золотая корона») ровно столько, сколько требовалось моей сестре. Я бы мог удовольствоваться этим, но доброта моя причиняла мне все новые и новые затруднения. Деньга, которые я в мыслях предназначал для несчастной моей племянницы, очутились в кармане совсем другой девицы. Бедняжка! Она была еще сильнее оскорблена, чем Элишка!

Я сделал доброе дело, и мне, следовательно, не о чем было сожалеть, но кто властен над собственной душой? Меня стали донимать угрызения совести. Я бродил как тень, я стал снисходителен ко всем и очень приветливо относился к хозяину. Бренча в кармане оставшейся мелочью, я обращался к нему со словами: «Как изволили почивать, ваша милость?» Я старался изо всех сил, но провидение в извращенности своей все гнало и гнало меня по терновым колючкам нечистой совести, по чащобам все новых и новых ухищрений, вплоть до того момента, когда я увидел, как хозяин мой вертит в руках тот самый переплет, за который я стяжал эти гнусные монеты. Мне стало сильно не по себе, и я, подавляя душевное волнение, промолвил: «Вижу, вам удалось раздобыть отличную подделку. Интересно, каким воздействиям подвергали этот кусок кожи, чтобы он за один месяц постарел на восемьсот лет? Сколько понадобилось ударов маленькими молоточками, чтобы обыкновенная свиная кожа покрылась узорами в виде ветвей тамариска?» Хозяин оставил мое замечание без ответа, только попросил огня. У него была укоренившаяся привычка курить коротенькую трубку.

Я смотрел, как он расхаживает по библиотеке, от глобуса к изваянию Артемиды, попеременно поворачиваясь ко мне то затылком, то бородатым лицом, — и перед моим духовным взором вставал старый герцог.

Воображение у меня довольно живое, ибо детство мое прошло в мастерской скульптора, где презренная глина и камень преображались в прекрасные человеческие тела. Мать моя прислуживала скульптору, который почитался князем среди мастеров этого искусства. Мы с моей дорогой матушкой являлись в мастерскую ежеутренне с ведром и щетками и бодро убирали мусор из-под копыт лошади какого-нибудь святого или из-под нежных пальчиков вполне земных Венер. И всякий раз, как матушка моя опускалась на колена перед грязной лужей, я украдкой трогал изваяния — их руки, плечи, груди, столь великолепные, что я по сей день сохранил чувственность в кончиках большого и указательного пальцев. Весьма часто воображение мое разыгрывалось, захватывая меня с головой и рисуя мне формы ЛЬВА, ПРЕДАННОСТИ, ВЕРЫ, но в первую очередь — всего того, по чему тоскует наше сердечко в ранней юности.

Разумеется, столь изощренному воображению нетрудно было представить себе герцога, которого я в свое время видывал до омерзения часто зевающим и бранящимся. Я прикрыл глаза, чтобы дать возникнуть в моей памяти герцогским башмакам, голеням, туловищу и голове, вечно покачивавшейся из стороны в сторону.

Герцог Пруказский являл собою фигуру плохо одетого провинциала с морщинистым лицом голодного нищего. Нос он имел тонкий и загнутый на манер турецкого ятагана, уши огромные, плотно прилегающие к черепу и без складок, глаза — как острия шпаги, зубы волчьи, волосы взлохмаченные, подбородок — что кулак. Бороду он брил, но его щетина напоминала собою ту травку, которая круглый год произрастает в горшочках, тщательно выращиваемая кухарками. Физиономия герцога была изборождена морщинами сверху вниз и еще поперек. Казалось, творцу не понравилось дело его рук, и он отметил крестиками всякое бьющее в глаза отклонение от правил красоты — как отмечают ошибки в письменных работах гимназистов.

О мой дорогой герцог! Явственно ощутил я некий прилив любви, увидев его духовными очами рядом с новым хозяином нашего замка, наших лугов, дубрав и нив. В сравнении с герцогом Стокласа выигрывал во многом.

Грузный, жизнелюбивый, с усиками, с брюшком, с двойным подбородком и жирным затылком — видит бог, он был выше герцога на две головы.

Нет игры занимательнее, чем та, в которую вовлекает нас наше воображение. Если я вызвал перед собою столь четкий облик старого герцога, то сделал это для того, чтобы, имея перед глазами обоих хозяев, сравнить их повадки. Если бы я похитил переплет «Южночешской хроники» у герцога — не быть бы мне здраву и невредиму. Мой старый хозяин в подобных случаях был скор на расправу. Едва заподозрив, что кто-нибудь что-нибудь утянул, он мигом хватал виноватого за шиворот, и затрещины так и сыпались. Полагая такие решительные меры совершенно оправданными, я ожидал чего-то в этом роде и со стороны пана Стокласы. Не тут-то было. Мой новый хозяин продолжал возиться со своей носогрейкой и пальцем меня не тронул. Когда же он наконец прервал молчание, то сказал в сущности только, что желал бы увидеть точную опись библиотеки.

Тон его был недоверчив и лишен решимости. Я чувствовал, что он меня подозревает и только недостаток доказательств мешал ему схватить меня за руку.

Да так да! Нет так нет! Бога ради, давайте действовать решительно и деловито! Я упомянул, что мой сиятельный герцог имел доброе обыкновение лупить нас по голове. Сколько мы съели пощечин, что слева, что справа — и все же между нами царили согласие и доверие. Старый горлан не оставлял без возмездия никакой мелочи, да еще сам многое выдумывал, только бы обругать меня ослом и ослиной башкой.

После таких любовных воспоминаний я не мог совсем скрыть свое презрение к настоящему и к самозванцам, заселившим Отраду.

В то время — быть может, в подтверждение истины, что воля человека ничто против промысла божия, — я начал (вовсе того не желая) сближаться с шотландкой Эллен. И это стало мне карой. Князь Алексей, которого судьба постоянно ставила мне поперек дороги, все-таки добился какого-то успеха в событиях, разыгравшихся к концу его пребывания у нас, в то время как я катился под гору. Корнелия от меня ускользнула, Сюзанн любила другого, а меня поймала та, о которой я никогда не думал.

Ныне, по прошествии лет, я нахожу, однако, некое горькое счастье в этом союзе, и если бы шотландские девицы одевались иначе и обладали менее острым языком, если бы в самом организме их было меньше перцу и стопа у них была выгнута, а не плоска, да если б нос у них не превышал меры, да если бы осуществилась еще хотя бы половина того, о чем я мечтаю, — я обрел бы покой. Увы, сдается, мне суждено вечное беспокойство.

И все же! Если бы не князь, я мог бы доныне сидеть за печью в Отраде!

Не закрадывается ли в вашу голову мысль, что князь был проходимец? Всех старался запутать, а сам держал ушки на макушке… Шулер, мошенник, аферист — а, может, к тому же и военный шпион. Возможно, именно потому и видел он вокруг сплошных соглядатаев и злоумышленников. Это свойство его доставило мне множество неприятностей.

Мало всего зла и расстройств, причиной которых явился полковник Александр Николаевич, — он еще внушил горячую привязанность к себе маленькому Марцелу, Сюзанн, Китти да, пожалуй, и Михаэле. Я опасался, что он сыграет с ними какую-нибудь дьявольскую штуку. Сам я тоже тертый калач, но все-таки в сравнении с бароном Мюнхгаузеном я — невинный младенец.

Сюзанн и оба юные создания запутались в сетях князя Алексея и так его полюбили, так предались ему, что следовали за ним, словно слепые и глухие.

Возможно, они и теперь вспоминают о нем, и этот блестящий авантюрист не дает им спать даже спустя столько лет. Что ж, пускай — Сюзанн нынче важная дама, а Китти выросла из детских башмачков. Пускай же их делают теперь, что им нравится. Грудь мою уже не теснит предчувствие опасности, меня уже не беспокоят ни жар их румянца, ни горечь их разочарования. Дай господи им здоровья, им обеим, а также Марцелу! Я — друг им. Я, старый потаскун, всегда желал им добра и до сих дней держу их сторону. Мой бог, кто знает, где-то они теперь, кто знает, не в моей ли они шкуре!

Но это к делу не относится. Насколько мне известно, все окончилось хорошо. Если бы это было не так, вряд ли решился бы я писать эти мемуары. Но Сюзанн и обе сестры преодолели все злое, что приключается с девицами в пору юности. Они прошли незапятнанными через врата, о которых говорят, что они уже небесных. Верю, что стали они превосходными женщинами и что Марцел тоже пошел далеко. Когда полковник закидывал свои сети, они учились отличать правду от лжи и познавали действительность, нередко столь печальную и всегда наипрекраснейшую.

Зачем же мне мешкать? Зачем лишать себя заработка? Ради чего должна Эллен терпеть нужду? Я взвесил все доводы против издания мемуаров — и нашел их несостоятельными. Я буду писать!

Возможно, в книге моей вы найдете немало бессмыслиц, но именно от этих бессмыслиц поумнели Марцел и Китти! Хотелось бы мне, чтобы вы хоть по этой причине не судили мое повествование строго.

Говорю вам — в сравнении с такой победой моих друзей все остальное неважно. Пенсия? Проклятый переплет? Да подите вы с такой ерундой! Все это произошло пятнадцать лет назад. Если тогда мне было сорок три, то сейчас — почти шестьдесят. Если в то время у меня были прочные башмаки, то теперь они сваливаются с ног. А что я отвечу Эллен? У бедняжки даже перчаток нет…

Короче, я намерен подработать, а так как ничего другого делать не умею, то и напишу воспоминания о тревогах детей и о похождениях барона Мюнхгаузена.

Быть может, книга моя и принесет какую-то пользу. Правда, писать я буду, что называется, с пеной у рта и кое-где задену Стокласу или современные нравы, но у кого уши открыты — тот поймет, что барышня Михаэла красива, что мой полковник-аферист был в известном смысле молодец и что у каждого, даже самого скверного из нас, наскребутся хоть крохи человеческих чувств.

Эллен, разумеется, не разделяет моей точки зрения. Она полагает, что в книге все следует облагораживать. Однако Эллен по натуре далеко не героиня. Помню, как малодушно вела она себя в истории с разбитой чашкой. Когда нас застигли врасплох, она плакала главным образом из-за того, что обнаружилось, откуда я таскаю бутылки для наших с ней дружеских посиделок.

«Я, — заявила она со всей гордостью своего племени, — я никогда не отпила и глотка из этих бутылок и осуждала Бернарда за то, что он так делает». Это была неправда. Мы выпивали с ней дружно. Однако даже эта ложь не спасла Эллен. Обоим нам пришлось убраться, а дверь в кладовку снабдили висячим замком.

Говорите, этот ничтожный пример ничего не значит? Согласен, но хотите ли вы поддерживать ложь? Повторяю — правду говорить легче. Впрочем, любители вымыслов и искажения истины получат удовлетворение, слушая Мюнхгаузена. Я уделил ему много места в своем повествовании, надеясь, что вместе с этим краснобаем, умевшим так искусно добиваться успеха, обретет признание и моя книга.