Онлайн чтение книги Конец старых времен
ПОДМЕНА

Ах да, адвокат… Собираясь на прогулку, мы выпустили из виду этого малого. Что-то он поделывал, пока мы колесили по лесу?

Мой хозяин, Йозеф Стокласа, желая покончить с ним счеты, пригласил его к себе в кабинет. Дело между ними клонилось к буре. Оба были мрачны и наконец-то, спустя столько времени, заговорили друг с другом, как следовало бы с самого начала.

Управляющий упрекал своего поверенного, говоря, что ему не по вкусу все эти интриги и увертки, в которых адвокат находит такое удовольствие.

Наше дело час от часу запутаннее, — сказал Стокласа. — Полгода назад я был почти у цели. А теперь что? Без конца — комиссии, без конца — оценщики! Министерство. Земельное управление! Проволочки! Один черт знает, к кому в конце концов попадет имение.

Шесть месяцев назад у меня были развязаны руки, — возразил поверенный. — Тогда Льгота еще не вмешивался!

С этими словами он глянул из-под очков на моего хозяина.

— Это было вызвано необходимостью, — ответил управляющий. — Я должен был попросить у Льготы помощи — ведь мы ничего больше не могли поделать.

Они помолчали. Стокласе было немножко стыдно за то, что он говорит неправду, и он от смущения ломал спички.

Мне кажется, вы плохо выбрали заступника, — заявил адвокат. — Интересы Льготы не совпадают с вашими. Да если б он даже и захотел — что он может? У него на шее договор с сахарозаводчиками, и свекловоды охотятся за ним, как черт за душами грешников. Он вынужден бегать от них и разъезжает лечиться по курортам.

Ошибаетесь, — стоял на своем Стокласа. — Льгота пользуется влиянием, и он мой старинный приятель. А чего мне ждать от крестьян? Или вы забыли, какая вышла история с Хароусеком? Вот видите — а ведь я собрался сотрудничать с этим человеком, подумывая о кооперативе…

Как?! — перебил его адвокат. — Вы согласитесь на то, чтобы Отрада стала кооперативной собственностью?

О Хароусеке уже не может быть и речи.

Наоборот! Напротив! — воскликнул поверенный, и на лбу его выступил пот. — Хароусек сделает все, о чем я его попрошу. Я в нем уверен.

Поздно, — ответил мой хозяин, вкладывая в это слово все упрямство слабовольных людей.

Доктор Пустина поднялся — язык не повиновался ему. Он знал, что на карту поставлено все, знал, что любит Михаэлу и что его место — возле Стокласы. Он хотел заговорить, но в голове его перепутались мысли о власти в политической партии, об Отраде, о свадьбе — и о единственной ошибке, которую он допустил в деле с Хароусеком. Боже мой! И из-за этого все должно рухнуть! Из-за этой ошибки ему теперь весь свой век трепать языком в прениях по мизерным процессам в Крумловском суде? Нет доктор Пустина все-таки обрел дар речи; он стал объяснять, почему Хароусек написал то злополучное письмо и почему на собраниях он выступает против Стокласы.

— Это надо понимать просто как предостережение, чтобы вы не отдалялись от прежних ваших союзников, — говорит он. — Нас всех встревожило появление Якуба Льготы…

Это имя вносит ясность в мысли адвоката, он вдруг отдает себе отчет, что именно Льгота — очаг раздора; он понимает теперь, зачем Ян снова приехал в Отраду, — и мысленно прощается с Михаэлой и с имением. «Тебе перебежали дорогу! Тебя ограбили!» — думает он, но еще не сдается. Он говорит, говорит — чем дальше, тем лучше. Он так отделал Льготу, словно завтра тому предстояло пойти с сумой по миру, и намекнул, что Льгота — негодяй. Пустина решил вести атаку непосредственно на Якуба, а заодно помериться силами с Яном; затем, улучив момент, попросить руки Михаэлы.

Догадываюсь и ясно представляю себе, как успокоился наш поверенный во время своей речи, как он снова уселся, сложил руки, как стал потом протирать очки. У него вид невинного младенца.

На всю хулу и на все поношения пана Льготы хозяин мой отвечал нерешительно. Он пожимал плечами, а в самый разгар обличений нашел в себе силы только на то, чтобы вяло заметить:

— Вот вы говорите, что Льгота не сделал для меня даже самой малости… Да ведь я никогда ни о чем его и не просил… Впрочем, пользоваться влиянием — значит распоряжаться им с толком…

Это — самое слабое звено во всей защите. Адвокат смотрит на пепел своей сигары и думает, что настало время свернуть речь на Михаэлу. Он готовит почву, поправляет складки брюк. И неожиданно, запылав ярким румянцем, приглушенным голосом восклицает:

— Я люблю Михаэлу!

Чтоб мне провалиться, чтоб мне никогда не достигнуть академической степени (хотя мне осталось только сдать свой труд — и дело в шляпе), чтоб у меня язык отсох, если Стокласе когда-либо приходило в голову то, в чем признался сейчас Пустина! Он и понятия об этом не имел, никакого понятия!

Жалко было смотреть на Стокласу в эту минуту. Он стоял, как громом пораженный, повторяя имя дочери. Хотел бы я измерить глубину его стыда и его румянца, хотел бы прочесть мысли, пролетавшие у него в голове. Вспоминал ли он непристойные анекдоты, которыми в компании со своим поверенным развлекался на досуге? Думал ли о размерах его гонораров? Или о маленьких шалостях, которые позволяют себе мужчины зрелого возраста? Почему не указал он Пустине на дверь, почему промолчал? Или язык его сковали общие с поверенным секреты?

Я уверен в этом, ибо, клянусь богом, человек этот видел в Пустине все самое худшее и считал его архипройдохой. Если бы в эту минуту Стокласу не удерживало сознание собственных грехов — он бы совсем не так обошелся с любезным доктором! Велел бы не попадаться ему больше на глаза и захлопнул бы дверь перед самым его носом. Да, очень хорошо себе представляю, как бы он выпроводил Пустину, да только никогда я этого не увижу наяву, потому что мой хозяин по уши увяз в различных обязательствах и никогда не будет действовать по собственному разумению…

Кажется, вы подаете мне знак замолчать? Вам на ум пришел какой-то вопрос? Ладно, слушаю.

«Любил ли Стокласа Михаэлу?»

Еще бы, господа, он любил ее безмерно!

«Хотел ли он выдать ее за молодого Льготу?»

Конечно — он стремился к тому изо всех сил.

«Что же он в таком случае ответил Пустине?»

А ничего определенного. Но только не отказал.

«Так, а теперь, господин враль, пощупайте-ка свой пульс!»

Ох, мои милые, не люблю я подобных выражений. Но, черт возьми, не могу же я черное сделать белым и сотворить нечто из ничего! Пан Стокласа был именно таким и ни на волос не лучше. Он всегда гонялся за двумя зайцами. Нравится вам или нет, а я пою по нотам, придерживаясь своего ключа. Короче, Стокласа скрыл свои планы насчет молодого Льготы и не сделал ради любви к дочери даже такой малости, которая уместилась бы под ногтем.

Я не стану говорить Михаэле о ваших намерениях, — ответил он адвокату, не найдя более верного топа. — Спросите ее сами. Я не буду ни уговаривать ее, ни отговаривать. Если она даст вам свое согласие — получите и мое.

Хорошо, — сказал на это доктор Пустина. — Мне ничего больше и не нужно. Что же до вашего замечания насчет подходящего момента, то я его понимаю как намек, что сейчас не время для подобных разговоров.

Мой хозяин, который, как и все отцы, думал за дочь, ответил, что он опасается, как бы предложение Пустины не застигло Михаэлу врасплох.

— Право, — добавил он, заканчивая разговор, — мне было бы в высшей степени неприятно, если б она ответила вам, не подумав, — но от девушек ее возраста, от девушек, столь склонных к веселым шалостям, мы не можем ожидать, что такой вопрос, заданный внезапно, будет принят с подобающей серьезностью. Обратите внимание, как девочка любит болтать с князем! Это, несомненно, происходит по той причине, что полковник относится к ней как к маленькой, и оттого еще, что между ними слишком велико различие в возрасте.

Едва было произнесено имя князя, как Пустина ощутил новый прилив сил, и, несмотря на то, что мой хозяин уже поднимался с места, милейший адвокат не упустил случая проехаться по адресу полковника.

— Мне кажется, что князь слишком злоупотребляет дружеским расположением барышни, — сказал он с многозначительным видом. — Из-за жмурок, которые он устраивает, и из-за его россказней барышня утратила интерес ко всему, что ей нравилось прежде. Присутствие этого человека мне решительно не по душе!

Какая удача, что последняя фраза была высказана так грубо! Не успела она отзвучать, как мой хозяин уже поклялся себе, что не простит адвоката. У него не хватало смелости открыто объявить Пустине вражду, и он вынужден был воздержаться от каких-либо замечаний, когда адвокат почти признавался в том, что принимал какое-то участие в письме Хароусека, — но там, где не требовалось прямых действий, наш управляющий был словно из стали. Он выпрямился, счастливый, что нашел повод в достаточной мере выразить неприязнь к доктору, и мысленно обещал себе зубами и ногтями держаться Алексея Николаевича.

Господа закончили разговор в тот самый момент, когда сани с князем Алексеем въезжали во двор. Как уже было сказано, произошло столкновение между князем и Яном, и последний, пребывая в страшном смятении, думал найти помощь у адвоката.

В том, как складываются дела человеческие, всегда, вероятно, таится некая насмешка. В тот момент, когда Сюзанн признавалась мне в любви к князю, тот мечтал о Михаэле, а я, горя желанием обнять француженку, выслушивал ее признание в любви к полковнику.

В ту минуту, когда Михаэла подходила к Яну, этот неразумный человек снова заупрямился, и она сбилась с ноги. Кто знает, куда-то поведет ее теперь?

Все мы — печальные актеры смешных интриг. Ходим на цыпочках, кругами, окольными тропками — и половина наших поступков оборачивается против нас же.

Ян увенчал свою глупость, когда, встретившись с адвокатом после злополучной прогулки, предложил тому дружбу. У Пустины, естественно, не было причин сдружиться с молодым Льготой, но он принял предложение.

Дагайте рассуждать, как рассуждал бы доктор Пустина. Поверенный наш был малый не дурак и мог без труда сосчитать выгоды, которые сулил ему этот союз: он узнает намерения старого Льготы; вытянет из Яна весь план, заслужит его благодарность и заставит его совершить столько дурацких поступков, сколько нужно, чтобы Ян себя скомпрометировал. В отношении же к Алексею Николаевичу интересы адвоката согласовывались с настроением Яна в такой мере, что оба могли действовать совместно. Чего же было колебаться Пустине?

Он понял состояние Яна с первых же его слов и сказал себе, что от молодого человека за версту разит несчастной любовью. И слушал он Яна, подавляя улыбку. Только что, разговаривая со Стокласой, наш интриган решил было, что все для него потеряно, — и вот он снова обретал надежду. Ян говорил почти угрожающим тоном.

Хотел бы я знать, что надо здесь этому авантюристу?! — воскликнул он, имея в виду князя.

Что ему надо? — отозвался Пустина. — Да просто кто-то подмазал его, чтобы он всячески мешал продаже Отрады. Стыдно говорить! Этот малый осведомлен о каждом шаге и замешан во всех делах, днюет и ночует у Стокласы, читает всю его переписку. Сами понимаете, делает он это не просто от доброты сердечной или для развлечения. Этот аферист, несомненно, осведомляет старого герцога, который засел в Тироле.

Такое обвинение неприятно поразило слух пана Яна. Он не был уверен, не намек ли это на его собственного отца, ибо молодой человек готов был допустить, что пана Якуба самого связывают с герцогом Пруказским какие-то делишки. «Как знать, может быть, князь — креатура моего папаши, — подумал он, — и как знать, в какой точке сходятся интересы прежних и нынешних помещиков?» Эта мысль не выходила у Яна из головы. Довольно долго он колебался, связываться ли ему вообще с адвокатом, но тут он вспомнил о Михаэле, о ее счастливом личике и о князе, говорившем с ним так надменно после прогулки. Это решило дело. Тень старого Льготы рассеялась, и молодой сжал локоть адвоката.

— Вы говорили со Стокласой о князе? — спросил он.

— Сотни раз! — отвечал Пустина. — Но тот словно оглох и ослеп.

Наступило время ужина, а эти двое все не могли расстаться. Адвокат слушал, а Ян говорил слишком много. И вдруг, перестаравшись в притворстве, он выложил то, что накипело у него на сердце.

— Не верю я, чтоб князь кому-то служил, — брякнул он с прямотою влюбленных, развязывающих язык как раз тогда, когда им следовало бы держать его за зубами. — Не верю, чтобы он преследовал какие-либо иные цели, кроме собственных.

Какие же именно?

Он любит Михаэлу!

При этих словах оба остановились как вкопанные. Провалиться мне, если у Яна не дрожали губы, а адвокат не моргал глазами! Они так и застыли друг против друга, приоткрыв клювы, взъерошив перья и навострив когти.

Но наш век не разделяет обычаев старых времен. Ныне нравы испорчены. И вместо того чтобы схватиться друг с другом и решить спор так, как оно и полагается молодым людям, каждый из двух проглотил свой гнев и заключил с соперником союз против третьего петуха.

Оставим же их — пусть примиряются друг с другом. Оставим их — поступки обабившихся героев не доставят нам ни поучения, ни забавы.

Но где же князь? Где полковник, который повел бы нас к стычкам и ссорам?

А, вспоминаю — он в это время снимал шубу и грел руки у печки. Потом ему захотелось увидеть Марцела, захотелось переброситься с ним парой слов. И вышел пол-? ковник из дому, поискав своего юного друга в помещении, где режут солому, и под конец забрел в коровник.

Был в нашем имении старый скотник. И, разумеется, не какой-нибудь недотепа из медвежьего угла, а родом из Чаславского края, дока по части скотоводства. Человек он был упрямый, всегда имел собственное мнение, и голова его варила как надо. Этот скотник увлекался разведением кроликов и держал их множество в коровнике. Понятно, кормил он их за счет хозяина, зато же и не думал скрывать этого обстоятельства (эко дело, ну запустит руку в мешок с овсом!).

Итак, в тот роковой день князь очутился в коровнике. Слоняясь из угла в угол, он заметил, что под ногами у коров прыгает крольчиха. Подняв зверька за уши, князь с удовольствием стал его разглядывать.

— Твоя? — поддерживая крольчиху под задок, чтоб не надорвать ей уши, спросил он скотника.

— Моя, — ответил тот, занимаясь своим делом.

Отлично, — сказал князь Алексей. — Бельгийская порода — вижу, ты знаток.

Ну и ладно, — отрезал скотник. — Я-то, как вы говорите, знаток, а вот вы эту породу видите нынче в первый раз. Это знаете какая порода? Шерстистая! Так-то! С тем и возьмите. А во-вторых: коли захочешь еще разговаривать со мной, то ты, любезный, мне не тыкай!

Князь улыбался как ни в чем не бывало. На лице его не дрогнул ни один мускул. Я был крайне изумлен и начал уже ухмыляться — здорово его отбрил скотник. А князь — ни слова! Только вытащил из кармана банкноту и протянул скотнику.

Ну, думаю, и ума же у тебя палата! Еще денег давай невеже!

А князь смотрит этак прищурившись на скотника и протягивает ему деньги, будто все на свете можно купить. Но тут-то он и обжегся! Скотник не пожелал ничего у него брать, да еще добавил:

— А подавись ты своими деньгами, и больше сюда не лазай, не то вилами хвачу!

Князь, так же молча, разжал пальцы и выпустил банкноту. Понимаете, трудно разобраться в людях; я считал, что скотник прав, однако не следовало ему заходить так далеко.

Деньги упали на землю, а князь все еще не произнес ни слова — и скотник, так же, как и я, вообразил, что полковник испугался. И, просто так, шутки ради, от веселого настроения, схватил вилы и замахнулся на князя Алексея.

А тот выбросил кулак — и скотник отлетел прямо к дощатой перегородке (то есть на добрые три метра).

Я еще и теперь будто слышу, как стукнулась его голова о балку.

При скотине, в хлевах, всегда найдется достаточно людей, которые, тяжело трудясь, плевать хотели на всех князей с герцогами; им до смерти обрыдли тычки да щелчки. Я научился отличать рабочих от того сброда, который вьется вокруг господ и подражает им, принимая чаевые вместо честного заработка. Разница между первыми и вторыми такая же, как между огнем и водой. Быть слугой и работать за плату — две очень разные вещи. Если Ваня и лакеи величают Алексея Николаевича превосходительством и светлостью, то друзья нашего скотника называют его просто: дармоед. Личное обаяние? Благородство манер? Верность старому времени? Их этим не купишь!

Таких вот людей сбежалось человек пять или шесть, и подняли они такой гвалт, что у меня уши заложило. Я попытался утихомирить их, напоминая о своей дружбе со скотником и с князем, однако меня попросили заткнуться.

Князь не отвечал. Он удалился с поднятой головой, я же последовал за ним, втянув голову в плечи. И на каждом шагу оглядывался — что делается за спиной, ибо ожидал, что в меня чем-нибудь швырнут. И даже закрыв за собой дверь, я все еще слышал густой говор и гневный ропот. Звуки эти росли, как зубы дракона. Они неслись все дальше и дальше, тройным эхом прокатились по двору и ввалились в дом. Они свистели и насмешничали, орали и смеялись.

Вскоре о драке толковала вся Отрада. Кухарки, ключницы, судомойки шептали друг дружке на ухо, как отделали князя.

— Наш скотник как схватит его да как затрясет — чуть душу не вытряс!

Да кто это тебе сказал? Вот как раз все наоборот было!

Только револьвером-то нечего было грозиться, не больно-то грозен — грозу такую наводить…

Да чего ты мелешь — он его нагайкой!

Кто?

Кого?

Князь скотника!

Нет, а я слыхала, мол, князя побили. Лежит теперь наверху, весь в крови!

Князь?

Да нет — Бернард Спера!

От всех этих толков Корнелия едва не хлопнулась в обморок — она кричала, бранилась и ни за что на свете не желала поверить, будто киязю наложили по загривку. Бедная ключница вела себя так, движимая любовью и страхом, который нашептывал ей, что дело обстоит именно так, как она того опасается. И вот, удручаемая мыслью, что князя побили, и горячо желая отвратить от него позор, она вкладывала в свои крики всю душу, повторяя:

— Нет! Нет! Нет! Я его знаю! Я-то знаю, какой он человек! Он бы никогда не позволил!

И она металась среди товарок, подобно супруге героя, услышавшей злую весть, и прижимала руки к груди, оставляя без внимания и распустившуюся прическу, и спустившийся чулок.

— Хотела бы я посмотреть, кто осмелится поднять руку на князя! — Тут она понизила голос до полушепота, намекая, что не худо бы поднести ей стакан воды.

Злосчастная! Своей опрометчивой любовью, в которой я и теперь, много лет спустя, различаю необузданное и высокомерное желание соединить пред взорами людей свою судьбу с судьбою князя, она ввергла нас всех в омут пересудов и сплетен, а затем и в беду.

По этим крикам, угрозам и брани товарки Корнелии легко могли догадаться о том, какие отношения связывают ее с князем. И я не колеблюсь заявить, что они действительно догадались обо всем. Но едва им открылась истина, они повернули на сто восемьдесят градусов; одни уперли руки в боки, другие скрестили их на груди, и в одно мгновение их сочувствие князю Алексею сменилось насмешкой.

Быть может, та или иная из кухарок воображала до сих пор, что князь задеряшвается в Отраде исключительно ради нее. Быть может, та или иная желала, чтобы с ней случилось то самое, на что теперь намекала Корнелия. Кто знает? А может быть, они решили, что заводить интрижку с ключницей слишком низко для князя… Как бы там ни было, ревновали они или поумнели разом, как сектанты, признавшие праздник святого духа, а князь лишился союзников.

Его чары рассеялись. Над ним смеялись.

Барышня Корнелия болтливостью своей, позорным себялюбием и неумением владеть собой сделала то, что Алексей Николаевич очутился на язычках всех служанок и лакеев, сколько их ни было в Отраде.

И что же приобрела она своею заносчивостью? Ничего, кроме презрения. Она осталась в одиночестве, без утешения, меж тем как в кухне пересчитывали всех ее любовников.

Корнелия, конечно, сообразила, что зашла слишком далеко, но так уж устроен человек, что в поступках своих он громоздит ошибку на ошибку. Корнелия не пошла спать, не села писать письмо родным, не занялась своими вещами, как то в обычае у рассудительных людей в трудные минуты; нет — набросив на плечи шаль, она с девяти часов стала поджидать князя за приоткрытой дверью своей комнаты. Бедняжка, подозревала ли она, что за ней следят? Хотела ли поведением своим вызвать приятельниц на то, чтобы они явились убедиться, что князь в самом деле к ней ходит, или же была она слишком простодушна и не верила, чтобы кто-либо из этих вездесущих созданий отважится подглядывать за нею?

Я, князь, Ян, Сюзанн, Эллен, семейство Стокласы и адвокат сидели в это время за ужином. Настроение у нас было не из лучших. Полковник ухаживал за Михаэлой, а пан Стокласа старался разговорить Яна. Однако молодой человек оставался мрачен, как туча. Он упорно отмалчивался, и Михаэла платила ему тем, что с удвоенной живостью обращалась к князю.

Шел десятый час, мисс Эллен с трудом подавляла зевоту, да и я прикрывал ладонью рот. Ах, до той поры не ведал я, что даже в скуке может быть счастье! До той поры я и не подозревал, что творится на кухне, и мне в голову не могла прийти мысль о том, какие безумства совершает Корнелия. Несчастье, готовое на нас обрушиться, не оповестило о себе никаким знамением. Стычка со скотником? Пфа, тут не было моей вины. Тем более что князь будет молчать, а работники не осмелятся жаловаться. Такая мысль пришла мне мимоходом, в паузе между двумя рассказами шотландки Эллен, когда я смотрел на дымок от моей сигары. Увы, я, к сожалению, очень плохо следил за тем, что делается вокруг, а лакей Лойзик слишком поздно улучил минутку, чтобы в двух словах обрисовать мне кухонные события. Я только посмеивался себе под нос, слушая, какой шум поднялся вокруг имени полковника, и спросил, а что говорят по этому поводу Франтишка с Вероникой.

Вам бы их слышать! — ответил Лойзик. — А Корнелия-то — господи, что вытворяет!

Какое счастье, что князь не знает об этом, — сказал я, суя в руку Лойзика горсть Стокласовых коротких сигар.

Я скрыл услышанное от Алексея Николаевича, ибо почитаю ошибочным вмешиваться в суждения о наших поступках. Я никогда ничего не опровергаю и ни в чем но оправдываюсь, будучи уверен, что это куда лучше, чем размазывать дело.

Итак, князь ничего не подозревал. Он отпускал комплименты мадемуазель Сюзанн, шутил с Михаэлой, поглаживая то свои колени, то икры.

Часов в десять мы встали от стола и отправились на покой. Часть дороги к спальням у меня была общей с князем, и тут уж я не смог удержать язык за зубами и рассказал ему, что произошло.

Все это, казалось, очень его позабавило, и распрощался он со мной сердечно.

— Будьте осторожны! — крикнул я ему еще вслед, но он только рукой махнул.

Слегка разочарованный, я стал подниматься на третий этаж, а князь — спускаться на первый. Путь его лежал мимо дверей Корнелии, и тут он наткнулся на свою приятельницу. Представляю, какие великолепные слезы сверкали на ее очах, как бросилась она князю на шею и как увлекла его к себе.

Войдя в свою комнату, я снял платье, готовясь лечь. Думал я о Корнелии. Опершись на локоть, я стал вызывать в памяти наши прежние встречи. Воспоминания взволновали меня, и какой-то злой дух нашептал мне взглянуть, что-то поделывает моя подруга и что князь.

Заснули они? Расстались?

Эта мысль подтолкнула меня к двери. Накинув старый халат, я спустился впотьмах на площадку ключниц.

У Корнелии в комнате было тихо. Но я очень хорошо знал, что к ней ведут двойные двери, не пропускающие ни звука. Я потянул дверь — она оказалась незапертой. Я приоткрыл ее и юркнул в темный тамбур.

Я достаточно стар и искушен в мирских делах — и все же у меня сильно заколотилось сердце. Я услышал голос князя — с оттенком скуки в тоне он корил свою любовницу за неумение себя держать.

— Я уезжаю, — сказал он под конец.

Корнелия ответила слезами. Я представлял себе, как упала она лицом в подушку, и — между двумя всхлипываниями — расслышал ее молящий голосок:

— Возьми меня с собой!

— Этого я никогда и не думал делать, — возразил князь. — Однако уже поздно. Ложитесь спать. Прощайте, барышня!

Я понял, что мне пора исчезнуть, и выбежал в коридор.

Боже мой! Что я наделал! Весь замок был залит ярким светом, и всюду полно женщин! Я хотел было вернуться, захлопнуть дверь, я готов был провалиться — но мне оставалось только удирать, приподняв полы халата.

Дверь-то я все-таки захлопнул, нимало не заботясь о том, что подумают Корнелия с князем.

В коридоре было светло как днем, я бежал мимо шпалеры кухонных служанок, выстроившихся здесь на страже! Призываю за это раскаленные камни на их головы, проклинаю их вместе с их неуместным любопытством! Пусть они каждое утро находят мышь в своих туфлях!! Они хохотали во все горло, показывая на меня пальцами. Я, под их приглушенные визги, улепетывал как мальчишка, а они, хватаясь за животики, выкрикивали:

— Бернардик-то! Бернардик!

— Я ж говорила — куда Корнельке до князя! Куда ей! Куда! Как бы не так!

Этот внезапный шум остановил князя. Спас его! Бессовестный, он остался у любовницы, а я нес кару за его гнусные проделки!

Но, ей-богу, я своими глазами видела князя! — кричала Франтишка. — Когда я вас окликала, князь был у нее, а не Бернард!

Что ж — мы, по-твоему, сумасшедшие? — отвечали ей подружки.

Но этого спора я уже не слышал. Натянув одеяло на голову, я со стыдом размышлял о том, как трудно защитить истину. Я был уверен теперь, что прослыву потаскуном, а князь вернет себе прежнее доброе имя. Но я оказался прав лишь наполовину.