Онлайн чтение книги Женщины у колодца Konerne ved vannposten
XXIV

В больших городах существует мнение, что в маленьких городах почти не совершаются никакие важные события. Это, конечно, совершенно неправильный взгляд, так как ведь и там бывают банкротства, обманы, смерти и всякого рода скандалы, совершенно такие же, какие случаются и в большом свете. Конечно, местная газета не станет выпускать по этому поводу экстренных номеров, но и без этого всякая новость быстро распространяется от колодца по всему городу и достигает всех самых укромных уголков. Был ли в этом маленьком приморском городке хоть один чёловек, который не слышал бы ровно ничего об ограблении почтовой конторы? Разве только консул Ольсен мог ничего ещё не знать об этом, потому что такие важные люди обыкновенно долго лежат по утрам и часто даже завтракают в постели.

Но если в маленьких городах не бывает недостатка в крупных, выдающихся событиях, то не бывает также и недостатка в разнообразии таких событий. Не будь этого, такой факт, как ограбление почты, не мог бы так скоро перестать служить главной темой для всех разговоров в городе. Дольше всех занимался этим доктор, которому это давало возможность торжествовать победу над окончательно побитым судьбой почтмейстером. Однако всем скоро надоело слушать его разглагольствования по этому поводу.

Чем же это кончилось? Вернее, ничем. Предполагаемый преступник — был ли он старый или молодой, носил ли на лице маску и говорил ли по-английски — так и не был найден. Телеграфировали английскому пароходу, но он уже успел принять груз и ушёл из Норвегии. Вероятно, он уже находился на пути в какую-то английскую гавань. Телеграфировали, впрочем, и туда, даже сняты были показания с матросов, но это не привело ни к чему. Выяснилось, конечно, что на пароходе находился в то время Адольф Карлсен, норвежский матрос, сын кузнеца. Но он был женат в Англии и жил там постоянно, поэтому на английском судне он находился под защитой английского флага. Притом же капитан парохода был богобоязненный человек.

И второй штурман тоже оказался норвежцем, сыном почтмейстера из одного маленького городка. Он не был женат, имел превосходные свидетельства о своём поведении и, конечно, подозрение не могло бы его коснуться. Притом же отец наверное узнал бы его в проходе если бы это был он тогда. Но и относительно него дело обстояло так же, как и относительно Адольфа. Он также находился под защитой английского флага, который ни одного дня, ни одной минуты не стал бы покровительствовать преступнику! Это ведь известно всему свету. Итак, Адольф и второй штурман находились на английской службе, под защитой богобоязненного английского капитана, и о выдаче их не могло быть и речи.

Но отчего же ни тот, ни другой не навестили своих родителей, когда пароход пришёл в их родной город? Это был, конечно, очень щекотливый вопрос, но они дали на него вполне удовлетворительный ответ: они, видите ли, не хотели являться в свою родную семью с пустыми руками, а до сих пор им ещё ничего не удалось отложить из своего заработка. Вот причина такого странного поступка. Второй штурман даже призвал Бога в свидетели, что не раз он, по вечерам, бродил вокруг отцовского дома, заглядывал в окна, вздрагивая, когда слышал, как открывалась дверь, и складывал, как на молитву, руки, когда видел тень матери, падавшую на занавески. Он говорил с таким чувством, что даже суд был растроган, а это уже много значит!

Относительно матроса Адольфа были обнаружены довольно странные вещи. При осмотре его вещей и его самого оказалось, что всё его тело было сплошь татуировано самыми непристойными рисунками. Когда его спросили, где ему делали это, то он отвечал: «В Японии». Такая живопись сильно повредила ему во мнении следственного судьи, но обвинить его в ограблении почтовой конторы всё-таки было нельзя. Второй же штурман никаких татуировок на теле не имел, оно было совершенно чистое, и ничего подозрительного в его поведении не было обнаружено. Таким образом, дело об ограблении почтовой конторы кануло в воду. Но воры или один вор не так уже много получили при этом: семь или восемь тысяч крон в ценностях. Если их участвовало много в этом, то доля каждого оказывалась очень ничтожна, и пожалуй можно даже было порадоваться, что они ошиблись в расчёте.

Мало-помалу все толки об этом происшествии в городе затихли. Полицейский Карлсен не выказывал уже такого рвения в своих розысках преступников. Да оно и понятно. Ведь всё-таки тут был отчасти замешан его племянник и это не могло быть приятно ему. Да и начальник Карлсена не желал обострять из-за этого дела отношений с английским торговым судном, а вообще в городе хотели щадить кузнеца Карлсена, который был такой уважаемый человек и, конечно, заслуживал иметь лучших детей.

Бедный почтмейстер так близко принял к сердцу это событие, что его совершенно нельзя было узнать. Это был окончательно разбитый судьбой и подавленный человек с безумным взглядом и что-то шепчущими губами. Он был слишком самолюбив и не мог перенести ущерба и позора, которые обрушились на него в его профессии, хотя на самом деле ему нечего было так особенно огорчаться, так как сын его не сделал тут ничего дурного. Конечно, все жалели почтмейстера, и хотя он многим разумным людям надоедал раньше своими скучными метафизическими рассуждениями, но теперь все вспоминали только его благородные качества, забывая о недостатках. Разве не он нарисовал и составил план школьного дома с колоннами, восхищающего путешественников, когда они впервые видят его с моря? Поэтому в городе не забудут о нём до самого конца. А теперь рассудок у него помутился и он стал, как ребёнок.

— Он счастлив, потому что он сумасшедший, — сказал доктор. — Он умер для всех. Мне он казался подозрительным уже в последнее время и достаточно было маленького толчка, чтобы он окончательно свихнулся. Его вера была причиной его падения.

В противоположность всем остальным в городе, доктор никак не мог забыть этого случая и был уверен, что деньги находились на английском судне. Что могло помешать второму штурману, так хорошо знакомому со всеми ходами и выходами в отцовском доме, проскользнуть туда незаметно и украсть ценности? А как почтмейстер любил рассуждать о потомстве? Хорош «потомок», который на всё способен! Другой «потомок», Адольф, такого же сорта. Непристойная татуировка на его теле позволяет судить об его качествах. В самом деле оба отца имеют право гордиться своими потомками!

Доктор не мог удержаться от некоторого злорадства, когда думал об этом. Такие слабые головы, какая была у почтмейстера, не должны были бы самостоятельно углубляться в размышления. Пусть бы они строили церкви, да рисовали бы школьные здания и оставались бы верны своему катехизису! Конечно, тут нечего было особенно радоваться, но доктор испытывал удовлетворение, так как его материализм подтвердился. Тот случай, что почтмейстер сошёл с ума как будто укрепил положение доктора и его авторитет. Его утверждения никто не решался оспаривать. Когда он говорил, что вера погубила почтмейстера, то некоторые спрашивали: «Вы говорите: вера?» — «Да, суеверие!» — отвечал он, и никто уже не спорил.

Но тем не менее жизнь доктора оставалась всё такой же безрадостной, как и раньше. Если б он не мог доставлять себе, от времени до времени, удовольствие сердить кого-нибудь, то просто не мог бы выдержать. Так, например, он попробовал переменить поставщика, порвал многолетние отношения с консулом Ионсеном и перешёл к консулу Давидсену, в его лавку. Но заметьте, он вовсе не имел в виду при этом повредить Давидсену! Напротив, он хотел помочь ему развить свою маленькую лавочку. И что же? Давидсен совсем не оценил этого и также послал ему счёт за забранный товар. Все они одинаково, эти консулы! И при этом Давидсен даже не такой человек, с которым доктор мог бы действительно беседовать по-настоящему. Обыкновенно он ничего не отвечал или смотрел удивлённо на доктора, ничего не понимая. Над ним можно было только посмеяться, над этим ночным колпаком! При таких условиях Ионсен был, конечно лучше, хотя и он только купец и кораблевладелец. В городе поговаривали о посещении доктора, пришедшего к Ионсену поздравить его с получением ордена. Должно быть, это и в самом деле было презабавное зрелище! Доктор захватил с собой аптекаря и оба выказали при этом большую почтительность консулу. Они прошли в консульство через лавку, чего обыкновенно не делали, и через одного из приказчиков послали консулу свои карточки. Затем они сняли тут же свои калоши и шляпы, поставили в уголок палки и пригладили карманным гребнем волосы и бороду. У обоих на руках были перчатки.

Консул вышел к ним с несколько удивлённым видом, держа в руках визитные карточки. Он встретил их у дверей и шутя спросил: «Желаете получить аудиенцию?». Они отвечали утвердительно, поклонившись ему, и он, таким же шутливым тоном, пригласил их войти. Но когда они вошли и с такой же торжественностью принесли ему свои поздравления, то ему самому стало казаться, что пожалуй так именно и нужно поздравлять с получением подобного ордена. Разумеется, он старался выказать равнодушие и говорил, что не стоит придавать этому такое значение и держать себя так формально. Но оба посетителя держались стойко и сохраняли торжественный вид.

Консул предложил им сигары и они взяли с поклоном. Точно так же они с поклоном отвечали на всё, что он говорил, и очень почтительно слушали его. И консул тоже был изысканно вежлив с ними и так же церемонно держал себя. Но это наконец надоело доктору и он, повернувшись к аптекарю, когда наступила пауза в разговоре, сказал тихо, конечно, из уважения к кавалеру ордена:

— Мне кажется, нам следовало оставить за дверью свои башмаки!

Консул понял насмешку и, может быть, даже внутренне скорчил гримасу, но на лице его не отразилось ничего, когда он отвечал доктору:

— Вы должно быть боялись, что носки у вас изорваны?

Ага! Он ловко отпарировал доктору и тот был даже ошеломлён в первую минуту. Но оправившись, он сказал, усмехаясь:

— Это возможно.

Однако сейчас же его раздражительность вырвалась наружу и он прибавил:

— Впрочем, за мои носки и за всё, что я забирал в вашей лавке, я уже заплатил!

— В самом деле? — сказал консул, с выражением сомнения.

— Я могу представить вам квитанции.

— Так? — сказал консул и видя, что доктор молчит, прибавил: — Собственно говоря, я не понимаю, к чему вы ведёте?

— Я ни к чему не веду. Это всё, — отвечал доктор. Конечно, если бы консул остановился на этом, то всё хорошо бы кончилось. Но он был обижен и поэтому не мог удержаться, чтобы не заметить несколько высокомерным тоном:

— О ваших маленьких покупках и таких же покупках других я ничего не знаю, этим занимается Бернтсен. Я сижу здесь в конторе и должен решать более крупные дела.

— О, я в этом нисколько не сомневаюсь! — поспешил заявить аптекарь. Он испугался, что разговор принимает такой оборот и хотел сгладить впечатление.

Но доктор не унимался и, язвительно улыбаясь, проговорил:

— Само собою разумеется! Великий человек сидит здесь, распоряжается, пишет и приказывает по поводу маленького торгового судна, а все остальные стоят за прилавком, продают мыло и напёрстки...

Доктор проговорил это сквозь зубы, словно прошипел, и при этом у него был такой вид, словно у него сделался озноб. Но у него это было, вероятно, от бешенства.

— Совершенно справедливо, — отвечал консул. — Я в мелочи не вмешиваюсь.

— О, как мы высоки, Боже, как мы высоки, вы и я! — воскликнул доктор.

— Нет, — вдруг обратился аптекарь к доктору. — Мы вовсе не это имели ввиду. Что с вами, доктор?

Доктор вскочил:

— Нет, знаете ли, вы, аптекарская душа! — проговорил он.

— Помолчите! — сказал аптекарь. — Видите ли, господин консул, дело в том, что мы хотели сегодня придти... Мы полагали, что, как ваши старые знакомые, мы можем позволить себе маленькую шутку. Конечно, нам и в голову не приходило смеяться над вами. Мы просто хотели немного подшутить по поводу ордена и рыцарства, которому ни вы, ни мы не придаём большой цены. Может быть, мы не так повели себя, но уверяю вас, что мы имели в виду только немного посмеяться вместе с вами.

— Я так и понял это с самого начала. Вы видели, что я пошёл навстречу вашей шутке, — ответил консул.

— Удивляюсь, что вы так долго могли разъяснять то, что само собою понятно, господин аптекарь, — воскликнул доктор. — Пойдём же! До свиданья.

Аптекарь встал, но он пропустил доктора вперёд, а сам остановился и снова пустился в объяснения, прибегая к самым почтительным выражениям. Он выражал надежду, что это не вызовет никаких недоразумений между старыми знакомыми. Доктор немного хватил через край, снимать башмаки не имело смысла. Но руководить большим пароходом и посылать его из одной гавани в другую, один день из Генуи, другой день в Цюрих — это уж почти превосходит силы человеческого разума!

— Цюрих, в сущности, не морская гавань, — заметил консул, улыбаясь с видом превосходства.

— Пусть нет. Я, к сожалению, мало знаю толк в морских гаванях, — отвечал аптекарь. — Я знаю только, что получаю из Цюриха пилюли. Да, но что я хотел сказать? Во всяком случае, это гигантский труд быть директором кораблей на океане и руководить в то же время самыми крупными торговыми делами города. Вот, ради этого мы и должны были бы снять у входа свои башмаки. Говорю это прямо! Но насколько я вас знаю, вам это было бы неприятно. Доктор мог уже заранее многое испортить, но я хотел бы просить вас, господин консул, чтобы вы не сердились на нас за это.

— Я давно же забыл об этом, — возразил консул. — Стану я сердиться на доктора, этого бы ещё не хватало! У меня в самом деле много другого дела. Пожалуйста, не беспокойтесь насчёт этого, — прибавил он добродушно.

— Что же касается ордена, то вы ведь первый, в городе, получивший такое отличие. И, конечно, никто не станет отрицать, что вы вполне заслуживаете этой чести. Это лишь признание того, что вы сделали за двадцать лет из старого, никуда негодного судна.

— Ну, — смеясь, заметил консул, — с тех пор сюда прибавились ещё кое-какие другие мелочи.

— Разумеется. Целая масса важных вещей и, в особенности, ваши ценные доклады. Другое правительство не могло не последовать за вами. Кажется, это была Боливия?

— Как Боливия? Я не консул Боливии.

— Нет? Извините!

— Либо Ольсен, либо Гейльберг консул Боливии.

— Но ведь вы же двойной...

— Консул! — подсказал Ионсен и расхохотался над замешательством аптекаря. — Да, я двойной консул, конечно. Но кто-нибудь другой, а не я, двойной консул Боливии.

— Ах, я ведь имел в виду Голландию! — воскликнул окончательно сконфуженный аптекарь. — Я очень несчастлив. Всё же, ваш орден приносит честь не только вам, но и всему городу, всем нам. Голландское правительство, конечно, тоже не будет долго мешкать и признает ваши заслуги.

— Как так? Нет, для этого нет никаких оснований... Не хотите ли закурить вашу сигару, прежде чем уйдёте? Ну, как хотите!

«Они наверное сконфужены, — подумал консул, когда они ушли. — Доктор ошибся в расчёте, затевая этот дурацкий визит».

Но сами посетители, быть может, думали иначе. Аптекарь смеялся, рассказывая доктору о своём выходе из консульства. Ох, уж эти руководители судов на всех морях мира! Ведь всем было известно, что консул Ионсен вовсе для этого не годился, и грузовой пароход «Фиа» находился больше в распоряжении его сына Шельдрупа.

Доктор, несмотря ни на что, был очень доволен.

— По-видимому он совсем не понял насмешки, — сказал он про консула. — Вероятно, он сидит в эту минуту и примеряет свой орден.

Но аптекарь полагал, что он всё же понял.

— Пустяки! Что он понимает! — воскликнул доктор. — Разве вы не упомянули о «гигантском труде»?

— Да, я сказал: гигантский труд.

— Называли Боливию и Цюрих? И он вас не выбросил за дверь?

— Просветление потом наступит. Он, в конце концов, поймёт.

— Ничего подобного. Эта была неудачная затея.

Доктор отправился к Ольсену. В последнее время он почти каждый день бывал там. Художник, зять Ольсена, приехал на лето, с женой и ребёнком, к родителям жены. Ребёнок был здоров, но молодая мать, как и все молодые матери, постоянно требовала врача. Доктор ничего не имел против этих частых визитов. Он прекрасно зарабатывал за них и начинал входить во вкус таких получек. У Ольсена была не такая изысканная обстановка, как у Ионсена, не было ничего размеренного, но зато во всём были заметны пышность и избыток, даже расточительность. В комнатах особенного беспорядка не было заметно, но всё слишком бросалось в глаза своим богатством, всё говорило о том, что тут не было и следа какой-либо скаредности, и всё невольно наводило на мысль о приобретённом, новоиспечённом богатстве.

И доктор благодушествовал, распивая у Ольсена дорогое вино и куря превосходные сигары. Во всяком случае в этом доме он встречал радушное гостеприимство и полную готовность признавать его авторитет. Он сидел в уютном уголке мягкого дивана, и всё не спускали с него глаз, когда он говорил. Что за беда, если это лишь новоиспечённое богатство? Деньги всегда остаются деньгами. Но доктор был не такой человек, чтобы ему можно было импонировать богатством, хотя в этой обстановке он и казался немного обтрёпанным. Его крахмальная манишка скрипела при его движениях, а манжеты он должен был придерживать мизинцем, чтобы они не спускались ему на руки.

— Нет, ребёнок совершенно здоров, — говорил он. — Он получит ещё парочку зубов чтобы быть похожим и в этом на свою прелестную мать.

Молодая женщина, краснея, ответила:

— Ну, значит всё хорошо. А мы уж так беспокоились о ней! И забавнее всего, что не я тревожилась главным образом.

— А кто же? — спросил консул Ольсен.

— Ты, папа. Ты уж должен сознаться в этом!

— Вовсе нет, — сказал Ольсен, оправдываясь. — Я вовсе не боялся, но я не видел причины, зачем заставлять ребёнка испытывать боль, когда можно ему помочь... Её, ведь, назвали в честь меня, доктор.

— Это объясняет многое, — заметил доктор.

В доме Ольсена доктор был другим человеком. Ему не надо было постоянно быть настороже и не надо было разбрасывать колкости. Здесь он пользовался необходимым уважением и без этого. Тут он был приветлив и снисходителен и чувствовал себя привольно. В сознании своего собственного превосходства, он не хотел ещё больше углублять пропасть, разделяющую его с этими людьми. Кроме того в доме Ольсена господствовало всегда хорошее настроение и это не производило жалкого впечатления. Доктор не был избалован в этом отношении в собственном доме. А здесь царили веселье и здоровье, но при этом, конечно, замечался и отпечаток какой-то детской важности.

Посещения в доме Ольсена бывали часто. Кроме зятя с семьёй приезжал туда и другой художник, сын маляра. Его приняли в семью, хотя он не породнился с нею, как его коллега, но ему всегда были рады и для него была устроена в мансардном помещении комната, убранная коврами и занавесками, спускающимися до самого пола.

И вот этому художнику взбрело на ум нарисовать портрет доктора.

— Зачем вам это надо? — спросил его доктор. — Я ведь не могу купить его у вас, а вряд ли найдётся кто-нибудь другой, кто его купит.

— Я хочу вас нарисовать ради вашего собственного лица. О вознаграждении тут не может быть и речи, — отвечал весело молодой художник.

Этот сын маляра был вовсе не плох. Он мог быть даже очень находчив порой, легко воспламенялся и всегда был влюблён. Лицо у него было славное, только руки были большие и неуклюжие. Доктор смотрел на них с неудовольствием.

— Ну, что ж, рисуйте! — сказал ему доктор притворяясь равнодушным.

— Благодарю вас. Но я хочу нарисовать вас в вашем рабочем кабинете, окружённого медицинскими препаратами и толстыми книгами, и погружённого в свою науку.

Доктор видимо встрепенулся. Вот это удивительный художник, какое он обнаруживает понимание и уважение к учёному и его деятельности! Доктор был явно тронут таким отношением и даже чуть-чуть покраснел. Он выпил свой стакан, чтобы скрыть своё смущение.

Да, у Ольсена было в самом деле хорошо! Доктор совсем не ожидал этого вначале. Он хотел облагородить своим присутствием этот дом, как другие дома: Генриксена на верфи, Гейльберга, мелочную лавку Давидсена и Ионсена. Теперь же он хотел только благодушествовать в доме Ольсена, пока было можно. Но была у него и другая цель. Ему хотелось подставить ножку Ионсену, создать для него соперника в лице Ольсена и разделить город на два лагеря. Но все его планы разбились о добродушие и пассивность семьи Ольсена и её неспособность к интригам. Они понимали толк в хорошей еде, в деньгах и в дорогой мебели, приличествующей дому крупного купца. Но у них не было культуры, не было иллюстрированных журналов и тарелок, разрисованных которой-нибудь из дочерей. Семья Ольсен не стремилась ввысь, она была прикреплена к земле.

— Ионсен получил орден, — сказал доктор Ольсену. — Теперь ваш черёд.

Ольсен печально покачал головой и ответил:

— На это нет никаких шансов.

— Ничего тут нет недостижимого. Надо только немного потрудиться для этого, — заметил доктор.

Ольсен ещё раз покачал головой.

— Я ведь консульский агент такой страны, где орденов не существует, — сказал он.

— Так. Но во всяком случае вы могли бы иметь загородный дом, не так ли?

— Загородный дом? Конечно.

— Не правда ли? Почему только Ионсен один должен иметь загородный дом? Ведь вы же богаче его!

Ольсен засмеялся.

— Ну, не преувеличивайте! — сказал он.

— Итак, у вас будет загородный дом. И вы будете ездить туда на паре лошадей.

— На паре лошадей? О нет!

— Ведь вы же можете позволить себе это?

— Да, конечно, — отвечает Ольсен, и ударяя себя в грудь, восклицает: — На паре лошадей? Нет, извините меня! Я не могу ехать даже на одной лошади!

— Возьмите кучера. Ведь вы же понимаете это. Нарядите его в кафтан с блестящими пуговицами и в шапку с золотым околышем.

— Нет, нет! Кучер сам будет смеяться во всё горло, — заявил Ольсен. — А я не могу сидеть сзади двух лошадей.

— Ну, так в первый раз поеду я, вместе с госпожой Ольсен, — предложил доктор. — Вы согласны, не правда ли?

— Я? О нет! — воскликнула она. — Храни меня Бог! Пусть едет ваша жена. Она это может...

Так ничего и не вышло из этой затеи.