ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МАДЕМУАЗЕЛЬ САПФИР

Онлайн чтение книги Королева-Малютка
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МАДЕМУАЗЕЛЬ САПФИР

I

МЕДОР, ПОСЛЕДНИЙ ШПАГОГЛОТАТЕЛЬ

Мадам де Шав непреклонным тоном высказала желание повидать Сапфир. Гектор не ожидал этого, он даже в лице переменился.

Любовь его была велика, но он еще не расстался с присущей его возрасту детской самолюбивой гордостью.

– Неужели вы сделаете это, сударыня? – воспротивился он. – Герцогиня де Шав – и появится в подобном месте?!

– Я это сделаю, – ответила она. – Я так хочу, не спорьте со мной. Мне весело, мое сердце переполнено какой-то надеждой. Повторяю вам, у меня сегодня добрые предчувствия!

И, поскольку Гектор все еще колебался, она прибавила:

– Не смейтесь надо мной. Эта сомнамбула сказала мне поразительные вещи. Еще вчера я ни во что не поверила бы… но как знать?.. Если сомнамбула способна, как она утверждает, отыскать маленький браслет, почему бы ей не найти и ребенка?

Гектор сдался. Они пересекли лужайки Ранелага и направились по главной улице Пасси.

Когда они миновали мост, ведущий к площади, солнце уже склонялось к горизонту. Поскольку они не могли верхом появиться на гулянье, им пришлось свернуть в боковую аллею и, добравшись до улицы Сен-Доминик-дю-Гро-Кайу, поручить своих лошадей заботам виноторговца, а потом вернуться на площадь уже пешком.

Сегодня не был день полного сбора, и все же по обыкновению у нескольких балаганов толпилось немало любителей; прочие же шатры стояли пустые и заброшенные.

Посреди ярмарки, там, где находились заведения наиболее «солидные», как выражался наш друг Эшалот, гордо возвышался разукрашенный в восточном стиле театр мадемуазель Сапфир, расписанный самыми оригинальными картинами, какие когда-либо выходили из прославленной мастерской Каменного Сердца.

Там изображены были все обольщения, какие только можно представить: волшебные номера, чудеса силы и ловкости рук, дикие звери, фокусники и атлеты, и другие приманки.

На первом плане центрального панно мадемуазель Сапфир, в наряде Сильфиды, с крыльями бабочки, стояла на носочке одной ноги на середине натянутого каната. Судите сами, была ли у несчастного Гектора причина мешать исполнению прихоти госпожи де Шав!

Сапфир, юная его любовь, мечта двадцатилетнего юноши, высмеянная чудесной кистью господина Гонрекена-Вояки, единственного художника, славой своей превзошедшего Рафаэля – по мнению господ ярмарочных артистов.

Его соперник господин Барюк, вторая звезда мастерской Каменного Сердца, здесь же, на различных планах, с тем неподражаемым талантом, который вполне обходится без умения рисовать и писать красками, изобразил индийского жонглера, прыгающую через обруч африканскую пантеру, танцующего на бутылках китайца и бой полинезийского крокодила с морским чудовищем; в уголке уместился еще Саладен, глотающий шпаги, в то время как по соседству с распятым среди двух разбойников Христом на животе некой великанши дробили огромные камни. На горизонте, чуть пониже каната мадемуазель Сапфир, виднелась охота на тигра в бенгальских джунглях, а справа император Наполеон III, заключив мир в Виллафранке, возвращался в свой славный город Париж.

Вверху справа, среди облаков бросался в глаза разделенный надвое медальон: в одной половине – взятие Пекина, в другой – события в Нельской башне; слева, тоже в облаках, такой же картуш являл взорам ценителей полночную мессу в римском соборе Святого Петра и пожар в Ла Виллетт.

Это покажется невероятным, но на картине нашлось еще место для бородатой женщины, окруженной жандармами и академиками, едва доходившими ей до пупка; для юноши, голова которого росла посреди живота; для быка, вскинувшего на рога испанца; для каталептической девы, горизонтально висевшей в пустоте, лишь кончиком мизинца держась за согнутый гвоздь.

Только из мастерской Каменного Сердца, чью великую и правдивую историю мы уже излагали, могли выходить такие картины, на которых ни один квадратный дюйм не был бы скучным и бесполезным. (А цены между тем не выше, чем в других местах! Господа Барюк и Гонрекен берутся, помимо того, восполнять недостающие части церковных картин, пришедших в негодность от времени или перевозок.)

На подмостках театра мадемуазель Сапфир царило оживление. Эшалот, одетый паяцем, кричал в рупор, а мадам Канада в новехоньком парике из пакли била в барабан. Но за исключением неотразимой пары – горбуна Поке по прозвищу Атлас и великана Колоня, игравших один на тромбоне, другой на кларнете, – состав старого Французского Гидравлического театра полностью изменился.

В оркестре было не меньше шести музыкантов, трое из которых были одеты польскими уланами, а трое других – турками.

Труппу представляли еще четыре барышни, наряженные одалисками, шут, переодетый маркизом, и пять или шесть первых актеров, каждый из которых обладал по меньшей мере европейской известностью.

Кроме того, оглушительно грохотали два больших гонга, а маленькая паровая машина свистела так, что лопались барабанные перепонки.

Сбор был полный. Им удалось затмить самых блестящих знаменитостей ярмарки: семью Кошри и легендарного Лароша, чьи заведения рядом с дворцом семьи Канада казались убогими лачугами.

Пока граф Гектор и его спутница пробирались сквозь толпу, Эшалот объявил в свой рупор, что большое представление мадемуазель Сапфир вот-вот начнется.

– Хотя она не совсем здорова, – прибавил он, – она вовсе не нуждается в снисходительности публики.

Гектор раскраснелся, и по вискам у него текли капли пота.

Он противился как только мог капризу спутницы, предлагая ей снова приехать сюда вечером, когда госпожа де Шав хотя бы снимет наряд амазонки, притягивавший к ней все взгляды.

Но прекрасная герцогиня была неумолима. Она повторила слова, заменяющие женщинам любые объяснения: «Я так хочу!»

Госпожа герцогиня де Шав была взволнована не менее своего кавалера; он чувствовал, как дрожала ее рука.

Модный балаган неудержимо влек к себе, и зрители валом валили туда под звуки совершенно невыносимой музыки.

Мадам де Шав тащила за собой Гектора, уже переставшего сопротивляться и сдерживавшего свою нетерпеливую спутницу лишь в силу инерции. Однако к сцене не так-то легко было протолкнуться.

Остальная часть площади была почти пуста: заведение семьи Канада ни с кем не делило успех.

В пятидесяти шагах оттуда, в другом ряду палаток, стоял самый жалкий из всех балаганов, кое-как сколоченный из расползающихся досок.

У этого балагана вовсе не было вывески, он обходился табличкой, на которой гуталином было выведено обещание продемонстрировать «Великое искусство Клода Морена, последнего шпагоглотателя».

Жалкий бедняк, одетый в лохмотья, с исхудавшим лицом, почти скрытым под густой шапкой курчавых волос, сидел на земле перед этой лачугой, уронив голову на колени.

Он тоскливо поглядывал в сторону торжествующего заведения Канады, находившегося как раз напротив.

Ни одна живая душа в Париже не знала этого бедолагу, и читатель, должно быть, уже забыл, что Клод Морен – настоящее имя Медора.

Герцогиня де Шав и Гектор, повернувшись к нему спиной, стояли между его конурой и театром Канады.

В это время у рва перед оградой Дома Инвалидов остановилась карета. Двое мужчин вышли из нее и направились в самую гущу толпы. Оба были немолоды; манеры и костюм тоже резко выделяли их из этого сборища обывателей.

Один из них был очень смуглым, в низко надвинутой широкополой шляпе на тускло-черных волосах, в которых кое-где виднелись седые пряди.

Лицо другого было белее мела; вычурно и кокетливо уложенные волосы и борода были тоже черными, но шелковисто отливавшими, и блеском своим выдавали, что они крашеные.

Первому, казалось, хотелось бы спрятаться; второй гордо и высоко вскинул голову, глаза его холодно сверкали, на лице играла довольная улыбка.

Именно второй вел за собой первого; он проталкивался вперед, усиленно работая локтями, в ответ на недовольные возгласы рассыпаясь в изысканных приветствиях и обильных извинениях, произнесенных с итальянским акцентом. Действуя таким образом, он сумел подтащить своего более вялого спутника к самым подмосткам.

Оказавшись рядом со сценой, он обратился к нему с угодливой улыбкой, обнажившей ряд белоснежных зубов:

– Вот мы и у цели, господин герцог. Ради большого удовольствия приходится терпеть кое-какие мелкие неприятности. Представляю вашей светлости судить об увиденном и голову даю на отсечение, что вашей светлости понравится моя находка.

Господин герцог вместо ответа лишь угрюмо кивнул.

Теперь эту пару отделяли от госпожи де Шав и ее кавалера всего десять шагов. Гектор, шедший впереди, попятился и, поскольку герцогиня этому удивилась, молча указал пальцем в сторону лестницы, на которую только что следом за своим спутником ступил герцог.

Проследив за его жестом, герцогиня невольно вскрикнула.

Оба мужчины разом обернулись.

Госпожа де Шав проворно пригнулась, надеясь, что укрылась от устремленных на нее взглядов; но когда смуглый человек, которого называли господином герцогом, продолжил свое восхождение по ступеням, на его губах промелькнула странная улыбка. Точно такая, какую Саладен за несколько часов до того видел за полуприкрытыми решетчатыми ставнями окна, выходящего на портал дома Шав.

– Ну, что же? – спросил сияющий лучезарной улыбкой спутник герцога, чье белое лицо возвышалось теперь над сценой. – Идем мы или нет?

Герцог приблизился к нему тяжелым шагом и, сжав ему руку, ответил:

– Друг мой Джоджа, даже если мы напрасно потеряем время в этой лачуге, я буду считать, что не зря сюда пришел.

Джоджа блестел с ног до головы – от лакированной кожи сапог до металлических отсветов на крашеных волосах. Он вопросительно уставился на герцога своими светлыми, холодными, стальными глазами. Но герцог не снизошел до объяснений.

Им пора было входить, и они вошли.

Мадам де Шав застыла на месте, словно окаменев. Гектор, не произнося ни слова, ждал ее решения.

Она все так же молча схватила его за руку и потащила в направлении, противоположном общему движению.

Им пришлось пройти мимо жалкой лачуги бедняка Медора, который тоже вытаращил глаза от изумления, увидев, что герцог переступил порог театра Канады.

Память у Медора не отшибло. Лучше всего он помнил то, что связано было с главным событием его жизни: похищением Королевы-Малютки. С первого же взгляда он узнал «милорда» с улицы Кювье.

Существуют баловни судьбы, но существуют и такие люди, которых постоянно преследуют неудачи; говоря это, мы вовсе не оправдываем всех тех нытиков, что постоянно жалуются на невезение. С тех пор как мы расстались с Медором, прошло четырнадцать лет, и все эти годы Медор изо всех своих довольно слабых сил пытался пробиться в жизни; он был сторожевым псом мадам Нобле, и это занятие как нельзя лучше отвечало его умственным способностям, к тому же он мог проявить в полной мере величайшее свое достоинство – верность.

В этом славном малом было что-то от собаки, и желания его тоже не шли дальше собачьих: вдосталь напиться, досыта поесть и выспаться всласть. И все же в юности он испытывал мучительное волнение и глубокую привязанность: мы говорим о его жертвенной преданности несчастной помешанной Глорьетте, плачущей и умирающей у колыбели дочери.

Анализировать подобное чувство – напрасный труд.

Была ли это любовь в общепринятом смысле слова? Думаю – отчасти да, потому что возвращение Жюстена поначалу заставило Медора страдать. Значит, Медор ревновал. Но и собаки бывают ревнивы.

Я никогда не разделял мнения тщеславных, утверждающих, будто любовь жалкого создания, каким был Медор, может бросить тень на самую ослепительную из женщин. Любой имеет право смотреть на звезды, и никого не обесчестит смиренное поклонение.

Впрочем, верно и то, что под словом «любовь» подразумевается целая гамма понятий, соответствующих разным уровням умственного развития и различным свойствам характера.

Можно быть уверенным в одном: Медор с радостью дал бы себя убить ради Глорьетты.

Ради Глорьетты он полюбил опустившегося и побежденного Жюстена.

И когда однажды он увидел Жюстена пьяным, то есть погрязшим в презреннейшем пороке, Медор сказал себе: он погиб для нашего дела, и я один постараюсь закончить его.

Делом Медора было искать Королеву-Малютку. Эта непреклонная воля к поиску пропавшей, порожденная отчаянием Лили, которое он видел так близко, жила в нем и, после исчезновения юной матери.

Мысли давались ему нелегко; но, зародившись в его мозгу, мысль никогда не умирала, потому что на смену ей не приходила другая, не подавляла и не гнала ее прочь.

Возможно, впрочем, что ему смутно представлялось следующее: найденная Королева-Малютка притянет Лили, как магнит притягивает железо, а когда в нем пробуждалась надежда вновь увидеть Лили, его глаза увлажнялись слезами.

Он искал в меру своих сил четырнадцать лет; здесь, как и во всем другом, им владела лишь одна мысль, и он терпеливо шел к своей цели, невзирая на бесплодность долгих усилий.

С первых же дней, собственным чутьем подкрепляя предположения полицейских, он решил, что Королеву-Малютку похитили бродячие акробаты.

Значит, для того, чтобы ее найти, следовало познакомиться со всеми бродячими акробатами Франции, а наикратчайшим путем к этой цели было самому сделаться бродячим артистом.

Самый сметливый человек – даже и Саладен – не придумал бы ничего лучше. Вот только между первым наброском плана и его окончательным выполнением лежит пропасть; тем более что наш друг мог употребить на исполнение своего замысла ровно столько ума, сколько вообще имел.

Но вот отчего мы заговорили о невезении: среди тысячи способов, какими зарабатывают свой хлеб бродячие артисты, наш злополучный Медор выбрал совершенно захиревшее, угасающее ремесло, самое непригодное из всех.

Он сделался шпагоглотателем тогда, когда Саладен, виртуоз этого дела, уже отчаялся прокормиться своим искусством.

Медор питался одним черствым хлебом и получал больше пинков, чем монет, но ему все же удалось объехать Францию. Он глотал шпаги хуже некуда, его освистывала недовольная публика; но он был такой добрый и такой несчастный, что хозяева трупп держали его, чтобы убирать зал и чистить лампы.

Только математик вычислил бы, сколько лье можно проделать таким образом, перебираясь из города в город и кого-то разыскивая. Медор не был математиком, и через несколько лет решил: раз я везде побывал и нигде не встретился с Королевой-Малюткой, значит, она бесследно исчезла – или же умерла.

Тогда он вернулся в Париж и пустился по следу Жюстена, единственного человека, который отныне его интересовал. Однако Жюстен исчез – или скорее так низко пал, что Медор не нашел его в тех жалких кругах, в каких вращался сам.

Встретившись с ним наконец лицом к лицу, он не узнал его.

Жюстен – «человек из замка» – господин граф де Вибре шел с корзиной за спиной, с крюком в руке, шатаясь под грузом беспробудного пьянства.

Медор хотел помочь ему выправиться, сделать все, что зависело от него, Медора, но Жюстен позволил ему только заплатить за выпивку.

Он перестал быть человеком. Даже тряпичники смотрели на него с жалостью. И все же кое-что от прошлой жизни в нем удержалось. В норе, где он спал на тощей соломенной подстилке, у него были четыре или пять томов, которые он в часы просветления читал и перечитывал. Среди этих книг – в основном латинских – затесалась и одна французская: «Пять кодексов». Жюстен до того ее зачитал, что страницы у нее осыпались, словно осенние листья.

Тряпичники уверяли, что Жюстен, если бы его можно было застать трезвым, заткнул бы за пояс любого парижского адвоката.

И прибавляли: когда Жюстен пьян всего лишь наполовину, этот парень вполне способен дать дельный совет.

Он приобрел по этой части солидную репутацию не только среди тряпичников, но и в среде бродячих акробатов и ярмарочных артистов, с которыми сблизился, движимый, возможно, тем же инстинктом, что и Медор.

Они называли его папаша Жюстен; хотя он был еще молод, как уверяли те, кто давно его знал, внешне он походил на старика.

Вот уже год, как Медор, преследуемый постоянными и все возрастающими неудачами на поприще глотания шпаг, не мог найти работы в ярмарочных балаганах, и ему не оставалось ничего другого, кроме как начать выступать самостоятельно. Несколько досок от его прежнего эфемерного жилища и горстка ржавых гвоздей – этого ему вполне хватило, чтобы сколотить тесную лачугу; впрочем, для его Богом забытого ремесла и она была слишком просторной. Он работал как вол, таская на собственном горбу свой домишко с ярмарки на ярмарку, из одной деревни в другую в окрестностях Парижа; время от времени, если находилось три или четыре фанатичных поклонника этого жанра (давно почившего наподобие трагедии), соглашавшихся переступить его жалкий порог, Медору перепадало несколько медяков.

И все же он находил утешение, уверяя себя, что отныне является первым среди шпагоглотателей Франции и Наварры – за отсутствием соперников это начинало походить на правду.

У Медора нашелся еще один повод для гордости: он был единственным, кого папаша Жюстен допустил в свою нору. Что правда, то правда – Медор никогда не забывал принести с собой выпивку и приходил туда так часто, как только мог.

Неужели его привлекали глупые речи жалкого пьянчужки? Вовсе нет. Медор почти не слушал Жюстена – молол ли тот бессвязный бред в пьяном угаре или же, случайно протрезвев, высокопарно и важно изъяснялся на прежнем своем языке, теперь звучавшем нелепо в его устах; он предоставлял ему возможность хрипло напевать куплеты без начала и без конца и точно так же позволял ему цитировать тексты законов или с жаром читать латинские стихи; Медору все это было совершенно безразлично.

Его неумолимо притягивала жалкая святыня, найденная им в углу логова пьяницы и наполовину погребенная под слоем пыли.

Детская колыбелька, в которую свалены были маленькие одежки и игрушки; к занавескам была прицеплена фотографическая карточка, запечатлевшая юную мать с ребенком на руках – точнее, на руках у нее было облачко, туманный след малышки, зашевелившейся во время съемки.

Колыбель Королевы-Малютки, руками Глорьетты превращенная в алтарь.

Портрет Глорьетты, прижимающей к сердцу Королеву-Малютку.

Вот ради этого и приходили Медор, когда только мог, к папаше Жюстену, в качестве платы за вход принося немного вина на дне бутылки. Войдя, он не мешал Жюстену пить или читать, или петь, сам же устраивался в уголке перед реликвией и часами созерцал колыбельку и портрет.

Когда Гектор и госпожа де Шав проходили мимо Медора, они двигались медленно, пробираясь сквозь толпу. Медор, только что узнавший герцога де Шав у входа в балаган, широко раскрытыми глазами уставился на молодого человека, не видя его; но с герцогиней, хотя ее вуаль была опущена, было по-другому. При виде ее Медор с головы до ног содрогнулся, кровь прихлынула к его щекам. Он вскочил на ноги, словно его подбросила распрямившаяся пружина.

На миг он оторопел, потом изо всех сил протер глаза, раз за разом повторяя:

– Оба! Он! И она! Может, я спал? Может, мне приснилось?

Тем временем Гектор и его спутница, прибавив шагу, уже заворачивали за угол улицы Сен-Доминик.

Тем хуже для тех, кто оказался между ними и Медором. Медор головой вперед бросился в толпу и пролетел сквозь нее пушечным ядром. Он поспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как амазонка и всадник пустили лошадей рысью, повернув в сторону Сены.

Во второй раз Медору удалось различить черты всадницы, и, прижав обе руки к сердцу , он повторял:

– Это она! Без всякого сомнения, она!

Лошади скакали рысью, а Медор не обладал длинными ногами Саладена, но его страсть была и сильнее, и другого рода, чем у того.

Он последовал бы за парой лошадей на край света, и разве что смерть смогла бы остановить его.

Остановившись у ворот особняка де Шав, герцогиня, за весь путь слова не вымолвившая, сказала:

– До свидания, Гектор; не возвращайтесь, пока не получите от меня письма.

Они расстались. Через несколько секунд Медор, задыхаясь и обливаясь потом, упал на мостовую у дверей дома.

Несколько минут он пролежал, стараясь отдышаться, потом произнес:

– Уж не знаю, каким образом я до нее доберусь, но я доберусь до нее!

II

САЛАДЕН ВЫКАПЫВАЕТ РОВ

Мы расстались с Саладеном, когда он с аппетитом праведника обедал в ресторане предместья Сент-Оноре. Мы не должны надолго покидать его – во-первых, он герой нашей повести, а во-вторых, его облик, точно скопированный с натуры, очищает наш рассказ от греха романтичности и окрашивает его в цвета подлинности.

Саладен, как и большинство героев нашего века, не имел родословной в общепринятом смысле; он был из тех грибов, какие прорастают на перегное парижского порока. Грязная, позорная и нелепая легенда мифологическим облаком окутывала его колыбель. Он был на свой лад богом, и у него была своя коза Амалтея. Мы воспели его отца Симилора, дипломированного танцовщика, его кормилицу Эшалота, его мать Иду Корбо, увечную Венеру, и зеваки из богатых кварталов извлекли немало любопытного, удивительного и полезного из наших путешествий по подземельям цивилизации и из наших многочисленных открытий.

Мы предприняли утомительное путешествие, в котором чаще встречали гнусный в своей нищете порок и дикую, до невероятности нелепую комедию, а не страшные и трагические события.

Это все тот же Париж, но на сто футов углубившийся под землю; Париж, никогда не учившийся в школе, пробавляющийся безнравственным просвещением мелодрамы – она одна проливает свет в этих потемках.

Это все тот же Париж; остроумие здесь пугает, щегольство внушает жалость, а потуги на хорошие манеры смехотворны и вместе с тем мучительны.

Мы не выдумали этот Париж – мы нашли его, отправившись в один прекрасный день искать чудовищные подземелья, где обитает сотня тысяч разбойников, ежегодно закалывающая, режущая, душащая, оглушающая и отравляющая сотню тысяч жертв.

Уже другие направились по моим следам в этот удивительный край – но не тот, где побывал Эжен Сю: эти пещеры более подлинны, но не так ярки, как центр земли, описанный моим другом Жюлем Верном. Думаю, когда-нибудь по этому дну общества проложат бульвар, и богатые парижане смогут, отправившись на увеселительную прогулку, полюбоваться остатками черной сарабанды, какую плясали когда-то невежество и нищета.

Ида Корбо умерла, захлебнувшись в виноградной водке; сообразительность помогла Эшалоту выпутаться из беды; сам Симилор, нимало не ущемляя своей порочной природы, приучился мыть лицо и руки.

Саладен, принадлежавший ко второму поколению, должен был воспользоваться этими достижениями и – кто знает – возможно, сумел бы пробраться сквозь легко расступающиеся слои нашего общества к высочайшим вершинам.

А пока он ел, выбирая по карте что получше, несмотря на привычку к бережливости. Он был доволен, как негоциант, только что справившийся с трудной комбинацией. Идея Саладена, как и все великие идеи, была проста и к тому же, как почти все замыслы парижского сброда, зародилась из его театральных воспоминаний.

Каждому известна история лекаря, испытывавшего нужду в пациентах: не имея их в достаточном количестве, он ломал прохожим руки-ноги, чтобы потом их лечить.

Пьеса, написанная на этот сюжет, выдержала пятьсот представлений.

Саладен изобрел нечто подобное. Когда-то он похитил Королеву-Малютку за сто франков, которыми воспользовался преступный Симилор; теперь он хотел получить в сто раз, в тысячу раз больше, вернув Королеву-Малютку ее матери.

Поначалу в этом плане был серьезный изъян, поскольку Королева-Малютка была дочерью бедной женщины, способной выплатить лишь очень скромное вознаграждение.

Но существовал тот смуглый человек, тот иностранец с черной, словно тушь, бородой, который дал луидор Саладену, переодетому старушкой.

Те, кто вышел из недавно упомянутых мной низов, могут быть рассудочны, трусливы, расчетливы и терпеливы, но все они безумно романтичны.

Подумайте, ведь они всегда играют с двадцатью шансами против одного, и у них нет первой ставки. За четыре или пять лет они накупили на тридцать миллионов лотерейных билетов по двадцать пять сантимов – эти розыгрыши были устроены для укрепления нравственности общества.

Нашим министрам отлично известна чудесная истина: у людей не имеющих ни гроша, можно выцарапать ослепительные богатства.

Первоначальная идея Саладена заключалась в том, чтобы продать украденное; по мере того как проходили годы, запросы в этой фантастической сделке возрастали в его уме, потому что желание обратилось в веру и он видел нищую мать вознесшейся на гребень фортуны.

В навязчивой идее есть нечто ценное. В самом деле, похоже, у человека есть таинственный дар – изменять судьбу, заботливо и терпеливо высиживая твердое желание.

Неудача – удел нерешительных и колеблющихся.

Второй вариант замысла Саладена был поистине водевильным: прогресс в искусстве драмы; он решил, что счастливая мать, обретя дочь, ни в чем – даже в руке последней – не сможет отказать вернувшему ее ангелу-спасителю. Это не были легкомысленные предположения. Саладен глубоко исследовал ситуацию; он ставил перед собой эту мать, графиню или маркизу, и старательно выискивал, какие предлоги она сможет найти для отказа.

Ясно, что в приличную семью бродячего акробата не примут. Саладен устроил так, чтобы перестать быть бродячим артистом: он, как мы говорили, приобрел образование, конечно, неполное, однако сам он, будучи во всем самого высокого мнения о себе, считал его блестящим.

Не улыбайтесь. Время скромности прошло. Тщеславие, если оно достаточно основательно и тяжеловесно, становится одной из наиболее действенных добродетелей, способствующих успеху.

Кроме того, Саладен сделал все возможное, чтобы снискать расположение будущей невесты; он оказал ей подлинные услуги и приобрел над ней своего рода власть.

К несчастью для себя, он имел дело с характером, далеко превосходящим его собственный. Ребенком Сапфир испытывала перед ним смешанную с восхищением робость, но подросшая, ставшая девушкой Сапфир с первого же взгляда распознала его, увидела насквозь и с презрением отвернулась.

Она и не трудилась скрывать свое презрение, и все же наш Саладен еще сомневался, поскольку мысль о высокомерии, обращенном на его собственную особу, в его уме не вмещалась.

После многих лет, когда он двигался в пустоте, опираясь лишь на упорство желания, в его глазах стоившее уверенности, Саладен впервые столкнулся с правдой лицом к лицу.

И эта правда, совершенное воплощение его грез, ошеломила его.

Он не то чтобы очень удивился, но его безмерная гордость вместе с зародившимся инстинктивным подозрением подсказала ему, что, возможно, следует облечь идею в третью по счету форму.

– Ну, я силен! – говорил он себе, поглощая свой поздний и плотный завтрак. – Я знаю множество людей, но среди них никто мне и в подметки не годится! Я все в точности угадал, только вместо маркизы или графини она оказалось герцогиней. Не на что обижаться, право, не на что!

И отправив в рот очередной кусок, потирал руки.

Начиная есть, он целиком предавался радости победы. Только к десерту он задумался о том, какими путями и при помощи каких средств сможет воспользоваться своей удачей.

Хотя он и мысли не допускал о том, что мадемуазель Сапфир относится к нему с презрением, он на нее не рассчитывал и бессознательно отыскивал средство – на первый взгляд несуществующее – действовать помимо нее, обойтись без ее участия.

Все зависит от того, как поведешь дело. Мать, в конце концов, может вполне благопристойно заплатить десять тысяч франков человеку, который вернет ей дочь, но, возможно, ей придется выплачивать ему двадцать тысяч ливров годовой ренты.

Оставалось только исполнить замысел.

Саладен ни разу об этом не подумал. Как действовать? В каком облике появиться в особняке Шав? Как сделать, чтобы его туда впустили? Как произвести подобающее впечатление, как себя показать, чтобы его сразу сочли возможным зятем?

Со стороны все эти трудности могут показаться мелкими авантюристу вроде Саладена, которому полное невежество по части знания света придает безрассудную храбрость, сродни храбрости слепца на краю пропасти.

Но когда приглядишься, препятствия вырастают и становятся грозной преградой. Обладая капелькой здравого смысла, которого Саладен не был вовсе лишен, легко было предсказать, что все дело ограничиться скромным вознаграждением.

Недожеванный кусок сыра показался Саладену горьким, последним глотком вина он поперхнулся, и тот, кто видел, с каким торжествующим видом Саладен приступал к завтраку, теперь не узнал бы его, услышав жалобный голос, каким он попросил подать кофе.

Некоторое время он обдумывал, как можно воспользоваться случайно сделанным открытием: господин герцог де Шав подглядывал за своей женой сквозь жалюзи в антресолях.

Но такое построение превосходило возможности Саладена: самое большее, на что он был способен, – смутно догадаться, что это можно как-то использовать…

Он с задумчивым видом отхлебнул кофе.

С последним глотком он сунул руку в карман за кошельком и нащупал там посторонний предмет, который сразу не смог распознать. Он быстро вытащил предмет наружу, и яростная улыбка исказила его лицо, когда он увидел добычу, захваченную им два часа назад, у ограды, во дворе особняка де Шав.

Но внезапно у него мелькнула мысль. Его улыбка застыла, и круглые глаза вспыхнули.

– Браслет, – прошептал он, – детский браслетик.

В самом деле, это было жалкое украшение, дешевая побрякушка из стеклянных бусин и с застежкой из позолоченной меди.

– У малышки когда-то был такой! – продолжал Саладен, внезапно побледнев и чувствуя, как кровь стучит у него в висках. – Я точно помню, он так и стоит у меня перед глазами! Я рассмотрел вещицу, чтобы узнать, золото это или серебро, и поскольку браслетик гроша ломаного не стоил, я бросил его вместе со всем остальным в навозную яму между Шарантоном и Мезон-Альфором…

– Счет! – громко крикнул он, стукнув ножом по столу.

Это опять был другой человек. Он подрос на добрых четыре дюйма, и в глазах его сверкал ум.

Он покинул ресторан с видом победителя, выпятив грудь и сдвинув шляпу набекрень. Замысел облекся в новую форму.

Он улыбался прохожим и покровительственно поглядывал на дамочек.

– Они и не подозревают, – добродушно и весело говорил он себе, – что у этого славного парня все ладится: вот-вот он сделается настоящим маркизом, получит ренту, награды и все такое!

А папаша Симилор тем временем валяется у себя на улице Ле Пелетье, – разразившись хохотом, прибавил он. – Ну да я добрый малый и как-нибудь устрою его судьбу в соответствии с его скромными способностями.

Дойдя до Мадлен, он сел в кабриолет и сказал кучеру:

– Улица Тикетон, дом тринадцать.

Через двадцать минут он поднимался по ужасно темной лестнице к мадам Любен, единственной настоящей ясновидящей во всем Париже.

При мадам Любен, по примеру других ясновидящих и прочих сомнамбул, состоял «врач», который, погрузив ее в гипнотический сон, исцелял затем больных, сообразуясь с ее откровениями.

Эта профессия не хуже многих других, и мне известны многие достойные уважения особы, свято верящие в такого рода лечение.

Еще одно занятие ее сословия – отыскивать пропавшие предметы и угадывать вора. Эта последняя подробность сопряжена с опасностью и нередко приводит госпожу сомнамбулу в исправительную полицию.

Одна или две из них даже предстали перед судом присяжных и выглядели очень величественными и сильно удивленными тем, что кто-то пожелал помешать им взять на себя обязанности императорского прокурора.

Не забывайте, что большая часть этих женщин быстро перестает относиться к ряду обычных шарлатанов. После двух-трех лет подобной деятельности они, как древние сивиллы, упиваются собственным притворством и скорее согласятся подвергнуться пыткам, чем откажутся именоваться «священнодействующими».

«Врачи» редко проникаются такими убеждениями. Они занимаются своим делом, как работали бы помощниками письмоводителя или служили понятыми, и все их запросы ограничиваются возможностью ежедневно обедать в ресторане за сорок су.

Когда Саладен вошел к ясновидящей, мадам Любен и ее врач пили у камина черносмородиновую наливку.

В таких семьях врачу обычно отводится роль друга дома.

– Доктор, – сказал Саладен с порога. – Доставьте мне такое удовольствие, сходите вниз и взгляните, нет ли меня там. Дело у меня огромной важности. Честь имею кланяться.

Врач, вопросив взглядом свою повелительницу, взял шляпу и скрылся.

– Вы спите, кумушка? – со смехом поинтересовался Саладен.

– Господин маркиз, – с достоинством ответила сомнамбула, – вы прекрасно знаете, что я никогда не шучу такими вещами; да, я сплю, все в полном порядке; я ясно вижу.

Саладен ногой пододвинул кресло и опустился в него.

– Лучше бы вам проснуться, – сказал он. – Но на войне, как на войне. Идите сюда, поболтаем.

Мадам Любен была женщиной лет тридцати, потрепанной и утомленной, но сохранившей следы миловидности. Она уселась рядом с Саладеном, приняла изящную позу и произнесла:

– Что же, поболтаем… удались ли сегодня наши биржевые махинации?

– Речь не о том, – с важным видом ответил Саладен. – Ваши махинации – это пустяки. Сколько вы получите с известной вам дамы, если, против ожидания, найдете некий предмет?

– Что за дама? – спросила сомнамбула. – И какой предмет?

Саладен, выпучив глаза, уставился на нее.

– Ах, да! – внезапно воскликнула она. – Дама с браслетом… Вам на что-нибудь сгодился адрес особняка, который я вам дала?

Саладен медленно и важно кивнул.

– Я тоже ясновидящий, милая моя, – торжественно провозгласил он, – и даже сверхъясновидящий! Дама, которая приходила посоветоваться с вами, – герцогиня де Шав, и ей принадлежит тот роскошный дворец на улице Фобур-Сент-Оноре.

– О! В самом деле? – удивилась мадам Любен. – Герцогиня! А как вы узнали?

– Мне многое известно, – продолжал Саладен, – хотя я не изображаю из себя мудреца. Есть ли у вас подробное описание браслета, потерянного герцогиней?

Сомнамбула раскрыла маленькую книжечку и принялась ее листать.

Пока она этим занималась, Саладен достал браслет из кармана.

– Вот! – сказала она. – Маленький браслет из голубых бусин с застежкой из позолоченной меди.

Саладен, размахнувшись, бросил браслет, который упал прямо на книжечку.

– Ну-ну, – мадам Любен подскочила на стуле, – вы его заказали? И что вы рассчитываете с этого получить?

Саладен усмехнулся в галстук.

– Я его не заказывал, милая моя, – сказал он, – с первого взгляда можно убедиться, что вещь старая.

– И правда, – признала ясновидящая. – Значит, вы купили его по случаю? Хотя он удачно выбран; но потерявшая его особа знала свой браслет. По-моему, это была своего рода реликвия, на которую она часто смотрела. Я не берусь возвращать этот хлам госпоже герцогине.

Саладен продолжал наливаться величием.

– Да я вам и не поручаю этого, милая моя, – произнес он. – Я только принес вам доказательство величайшей ловкости – или проницательности, как вам будет угодно. При помощи вашего искусства вы выяснили две вещи: во-первых, имя и адрес обратившейся к вам особы, во-вторых, узнали о существовании человека, наделенного сверхъестественными способностями и уверяющего, что он обладает предметом, потерянным названной особой… уже не так плохо, а?

– И что же, – спросила госпожа Любен, – человек, наделенный сверхъестественными способностями, – это вы?

– Разумеется, – поклонившись, ответил Саладен.

– А на мою долю что-нибудь останется?

Саладен снова поклонился и повторил:

– Разумеется.

– Хорошо, дорогой маркиз, – сказала ясновидящая, – завтра эта особа снова должна прийти сюда. Я выполню ваше поручение и даже направлю ее к вам, если хотите, хотя этим делом следует заняться мне.

Саладен медленно показал головой.

– Речь не о том, – прошептал он. – Я не затем здесь, чтобы хлеб у вас отбивать. Но тут замешаны высшие интересы, и только я могу в них разобраться с моими большими связями в высшем свете. Вспомните хитроумную басню «Петух и жемчужина»; в жизни случаются такие моменты, какими чернь воспользоваться не сумеет.

– Чернь?! – в негодовании повторила госпожа Любен.

– Дорогая моя, – снисходительно возразил Саладен. – Вы, конечно, приличная женщина, никто не спорит, но по сравнению с таким человеком, как я, вы принадлежите к черни.

Потом он встал и, откинув назад свою птичью голову, прибавил:

– Под скромной внешностью я таю великое предназначение. Разве вы об этом не догадывались?

Мадам Любен, хоть и не выступала на ярмарках, тоже принадлежала к породе людей, питающихся иллюзиями и дышащих романами.

Поскольку она зарабатывала себе на жизнь, играя роль, театральные эффекты сильно на нее воздействовали. Выражение ее глаз изменилось, пока она рассматривала выросшего на полголовы Саладена.

– Это правда, – пролепетала она, – в вас и впрямь есть нечто удивительное. И мой доктор не убрался бы вот так за дверь ради кого-нибудь другого. Чем могу служить?

Саладен ответил:

– Кто знает, не станет ли этот вечер для вас началом новой жизни, не займете ли вы прочное и почетное положение? Садитесь здесь, у этого столика, и соблаговолите написать то, что я вам продиктую.

Госпожа Любен, не заставляя его повторять дважды, уселась к столу и приготовила все необходимое для письма.

– Я готова, – сказала она, – вам невозможно отказать ни в чем, господин маркиз.

Но Саладен, прогуливаясь взад и вперед по комнате, казалось, напряженно о чем-то размышлял.

Он был похож на поэта, который вот-вот разродится шедевром.

На самом деле вот что он говорил сам себе:

«Все надо продумать и устроить так, чтобы я вошел туда сразу, раз и навсегда, и был принят со всем уважением. Никаких лишних слов! Даму следует поразить, и пусть она всю ночь бредит мной!»

– Ну что же? – спросила ясновидящая.

Саладен остановился напротив нее и начал диктовать:

«Мадам,

Мое искусство позволило мне узнать имя и адрес почтенной особы, оказавшей мне честь со мной советоваться.

Существует человек, стоящий выше меня, и я, также при помощи моего искусства, узнала о его существовании и о его надо мной превосходстве.

Именно он вернет Вам утерянный Вами и дорогой для Вас предмет.

Возможно, человек, о котором я говорю, сумеет избавить Вас от страданий, причиненных другой, более тяжелой утратой…

Мне не дозволено открыть Вам больше этого.

Завтра рано утром к Вам явится бывший полицейский Рено. Примите его и знайте, что Вам предстоит иметь дело с юным и прославленным маркизом де Розенталем!»

– Подпишите, – приказал Саладен. Госпожа Любен подписала.

– И что все это означает? – спросила она.

– Если бы моя правая рука это знала, – напыщенно произнес Саладен, – я бы ее отрезал. Пишите адрес.

Мадам Любен адресовала письмо госпоже герцогине де Шав, проживающей в собственном особняке на улице Фобур-Сент-Оноре.

Саладен взял свою шляпу. На пороге он приложил палец к губами, ни слова не прибавив, вышел за дверь.

III

САЛАДЕН ИДЕТ НА ШТУРМ

Иногда бывает, что удаются совершенно невероятные вещи, – например, довольно посредственные произведения искусства встречаются с восторгом. Чтобы судить о том или ином, надо встать на определенную точку зрения.

Роман куда сильнее завладел нашими нравами, куда глубже вошел в нашу жизнь, чем принято считать: это в равной мере относится к мужчинам и к женщинам. Для тех (того или той), кто страдает от тяжелой раны, романом становится сама жизнь.

И если эта рана – через вызванную ею боль или через надежду на исцеление – хоть как-то соприкасается с областью, где обычно распоряжаются сочинители, вторжение романа в жизнь переходит в стадию полновластного господства.

В самом деле, любая сказка идет от действительного события, и, чтобы не слишком отклоняться от предмета нашего рассказа, сообщим, что, к несчастью, всем известно – похищение ребенка не является чем-то из ряда вон выходящим.

Взяв за основу подлинное происшествие, романист развивает его по своему усмотрению – вот так и начинается роман.

То, что для множества людей – ложь, для других – логический домысел развития событий.

Не побоимся утверждать, что больное воображение любой матери, у которой похитили ребенка, в неделю создаст больше романов, чем самый изобретательный и плодовитый романист выдумает в десять лет.

Госпожа де Шав в тот же вечер получила по почте письмо ясновидящей. В это время она была охвачена тревогой из-за грозившей ей опасности: как нам известно, госпожа де Шав хорошо знала дикий и странный нрав своего мужа.

Она смутно, но достаточно подробно знала и историю той, кто до нее носил это имя и этот титул: герцогиня де Шав.

Она читала письмо, не отвлекаясь от своих забот; дело не в том, что она испытывала страх: она была храброй, как все те, кому пришлось много выстрадать, но она цеплялась – как другие цепляются за последнюю любовь – за слабую надежду, в которой отныне заключалась вся ее жизнь.

Потому что Лили, хоть с тех пор и много воды утекло, осталась такой же, какой мы ее видели на улице Лакюе, на коленях у пустой колыбельки Королевы-Малютки.

Ее дочь! Для нее ничего не существовало, кроме ее дочери. Отняв у нее терзания и надежды, связанные с ее дочерью, вы нашли бы в ее груди мертвое сердце.

Она отбросила письмо, которое принесли в ее спальню, и снова принялась размышлять о странной встрече: господин герцог де Шав, этот холодный и угрюмый человек, взошел по ступенькам, ведущим в ярмарочный балаган.

Это было совершенно невероятно, но, в общем, поведение господина герцога мало интересовало Лили, и все, что удержалось в ее памяти от этого приключения, был особенный взгляд, который он на нее бросил.

Господин де Шав в Париже, хотя громко объявил о своем отъезде, и господин де Шав перед тем, как уехать, мягко и обходительно дал ей понять, что в ухаживаниях молодого Гектора де Сабрана может таиться опасность.

Если в мире существует женщина, чью жизнь роман буквально затопил, то эта женщина, вне всякого сомнения, – госпожа де Шав. С самого ее рождения роман в каком-то смысле никогда не расставался с ней, хотя ни крупицы романтичности не было ни в ее уме, ни в ее сердце.

Она плыла, увлекаемая потоком событий, и в ее жизни была лишь одна страсть: любовь к дочери.

Даже о Жюстене она сохранила всего лишь нежное и спокойное воспоминание.

Но роман наступал на нее со всех сторон, и, если говорить о ее отношениях с полудиким мужем, то это роман хорошо известный, это легенда, детская сказка: история Синей Бороды.

Господин герцог был не из тех людей, кто станет плести тонкую интригу. Его любовь была жестокой и животной. Лили была убеждена: для того, чтобы жениться на ней, на Лили, он расправился со своей первой женой.

Она продолжала размышлять, уговаривая себя: это невозможно! Он не прибегнет к тому же способу, чтобы взять в жены другую женщину.

Она никогда его не любила. Она испытывала страх и отвращение, словно ребенок, попавший в плен к людоеду. Она согласилась на эту пытку – жить рядом с таким человеком, – потому что видела в этом самопожертвовании способ отыскать Жюстину.

Она была способна и на большее, если бы ей представилось более суровое испытание.

Впрочем, господин де Шав страстно любил ее в течение многих лет, и до самого последнего времени она имела над ним большую власть.

Он гордился ее красотой. Он постоянно проявлял необузданную ревность, и, чтобы держать его в повиновении, Лили, которую поддерживала мысль, что она старается для своей дочери, иногда превозмогала чувство более чем сильного равнодушия.

И тогда герцог вновь становился пылким влюбленным первых дней – жизнерадостным и на все готовым.

Видя, как проносится мимо на охоте и является на роскошных праздниках эта величественная, гордая, улыбающаяся и, по всей видимости, счастливая сознанием своей непревзойденной красоты женщина, вы никогда бы не угадали, какую неисцелимую рану таит она в своей душе.

Господин герцог де Шав, со своей стороны, честно выполнил по крайней мере часть условий заключенного договора. Когда речь заходила о поисках Королевы-Малютки, он предоставлял все свое состояние в полное распоряжение Лили.

Он солгал всего один раз, когда заставил юную мать поверить, что ее дочь увезли в Америку.

И если он солгал, то лишь для того, чтобы похитить предмет своей страсти, – как уносят свою добычу дикие звери.

Лили, уединившись в своей спальне, перебирала в памяти эти отдаленные события, но таинственное письмо, помимо ее воли, овладело мыслями.

Вспомним, что даже раньше, чем получила письмо, она, суеверная, как все мученики, сказала Гектору: «Если ясновидящая может найти браслет, она может найти и ребенка…»

Письмо лежало на ночном столике. Госпожа герцогиня де Шав пристально на него смотрела. Внешне это письмо напоминало о том месте, откуда было отправлено: сильно надушенная бумага в броском конверте.

Взяв его в руки, госпожа де Шав перечитала письмо. Ее поразила и даже оскорбила глупая высокопарность содержания. Эти громкие пророческие фразы представились ей смехотворной мистификацией.

И все же она перечитывала его, и не один, а десять раз.

Роман! Глупый или нет, но роман: загадочная угроза, таинственное обещание!

Всматриваясь в самую суть вещей, я утверждаю: когда роман вмешивается в жизнь, то чем он нелепее, тем увлекательнее.

Впрочем, кое-что все же было в этом письме. Угадали имя и адрес госпожи де Шав, которые она, как ей казалось, скрыла; найден браслет; сделано и куда больше: каким-то чудом проникли в тайну ее сердца.

Чем же мог оказаться «предмет», на который они намекали, если не самой ее дочерью?

Она улеглась в постель, продолжая размышлять о письме.

Она хотела уснуть; письмо никак не отпускало ее.

Угаданный адрес, найденный браслет, намек на судьбу се дочери – все постепенно отошло на задний план, уступив место вроде бы мелкому вопросу о маркизе де Розентале, который явится в особняк под именем бывшего полицейского Рено.

Лили поднялась рано. Она всю ночь не сомкнула глаз. Еще не было восьми часов, а она уже сидела в своем будуаре, изнывая от нетерпения и полагая, что маркиз де Розенталь опаздывает. Она отдала строгое приказание провести господина Рено к ней, как только он явится.

Спрятавшись за занавесками, она выглядывала во двор и напряженно ждала, когда откроется дверь.

Наконец, за несколько минут до того, как пробило девять, дверь открылась, и молодой человек, одетый в черное, направился к привратнику. Тот, выслушав его, сам проводил гостя до подъезда.

Лили успела хорошо рассмотреть гостя, пока он медленным и торжественным шагом пересекал двор.

По облику это был немецкий студент – не совсем такой, какого можно встретить в Лейпциге или Тюбингене, но такой, какого показывают нам в театре, когда хотят создать местный колорит: мягкие сапоги, узкие брюки, черная куртка, поверх которой выпущен большой отложной белый воротник. Только традиционная фуражка была заменена широкополой тирольской шляпой; из-под нее выбились густые и блестящие черные пряди.

Лили втайне надеялась увидеть знакомое лицо, но вынуждена была признать, что новоприбывший ей незнаком.

Через минуту слуга доложил о господине Рено, и Саладен вошел в будуар госпожи герцогини.

Она встала, приветствуя его. Он поклонился, но не слишком низко, и сказал, уставившись на нее и смущая ее взглядом круглых глаз:

– Я уже много лет интересуюсь вами.

Он говорил с легким немецким акцентом.

Госпожа де Шав не нашла, что ответить; она смотрела на него с явным испугом.

Саладен улыбнулся с выражением холодной любезности.

– Я вам только добра желаю, – проронил он. Герцогиня указала ему на стул и прошептала:

– Прошу вас, сударь, скажите мне, на что я могу надеяться, чего ждать от вас.

Саладен скрестил руки на груди. Он был предельно важен и высокомерен. Он целую ночь потратил на то, чтобы сочинить, разучить и отрепетировать свою роль.

Лангедок, которого Симилор отыскал на ярмарке, пришел помочь ему нарисовать маску: застывшее, холодное мраморное лицо.

Если бы Саладен знал свет, может быть, он испугался бы дерзкой комедии, которую собрался разыграть; по крайней мере, он, возможно, воспользовался бы другими средствами и напустил бы на себя другой вид.

Не станем утверждать, что какой-либо иной план не удался бы с этой несчастной женщиной, заранее покорившейся и готовой поверить чему угодно, но, право, Саладен удачно выбрал себе персонаж.

Прибавим к этому, что подобного рода комедии удаются главным образом благодаря самым неправдоподобным деталям.

Шарлатаны подчас спасают жизнь тех, кто был приговорен серьезной медициной. То же самое происходит и в жизни, и порой потерявшие надежду сами начинают искать утешение в невозможном.

Впрочем, каждый век испытывает на себе влияние существующей поэзии: так происходит с верха до самого низа социальной лестницы. Приходится подбирать чудесное там, куда его поместили поэты.

Средневековые колдуны, преемники древних оракулов, брались помогать честолюбцам или отчаявшимся. Недоверчивый XVII век выдумал гипнотизеров и шутя выпил эликсир жизни, составленный графом Калиостро. Нам в наши дни достались медиумы и вращающиеся столы.

Это чудесное в чистом виде, совершенно необъяснимое, сверхъестественное.

Но поэтические чудеса – другое дело. Это волшебная палочка феи, это чудо, сотворенное копьем рыцаря, или же еще более удивительные подвиги, совершенные шпагой д'Артаньяна или золотом Монте-Кристо.

Однако д'Артаньян давным-давно умер, а после Монте-Кристо, этого Юпитера в черном, сыпавшего банковскими билетами, за чудесным приходится спускаться ниже, много ниже.

Кое-кто избрал убийц и воров, чтобы облачать их в волшебные пестрые лохмотья; другие, менее безумные и более отважные, решились надеть на своего персонажа ненавистную и презираемую личину полицейского, чтобы возвести его на пьедестал дерзкой выдумки и заставить сиять.

Во времена крайней нужды своих героев берешь где только можешь. Есть что-то странное и вместе с тем возвышенное в предпочтении жандарма вору в такой стране, как Франция, слишком остроумной для того, чтобы неизменно освистывать жандарма и аплодировать вору. Я могу лишь от всего сердца похвалить талантливых людей, взявших на себя обязанность восстановить честь полицейского. Пора было заклеймить неисцелимое простодушие всеобщего избирательного права, которое, сделавшись сообщником убийц и мошенников, изнуряло этих скромных героев, мужественно охранявших наш ночной покой и даже не получающих – как компенсацию за скромное жалованье – награды общественного уважения.

Но есть разница между скромным беспристрастным оправданием и вспышками слепого апофеоза; может быть, не стоит все же заменять шляпу, которую господа полицейские носит в реальной жизни, на нарядный сверкающий нимб.

Для того чтобы нравиться, ответили бы нам, надо преувеличивать.

Но тот, кто так говорит, лжет, оскорбляя одновременно и автора, и публику.

Я убежден, что можно нравиться, говоря строгую правду; я верю, что мы ежедневно сталкиваемся на улице с действительностью куда более любопытной и причудливой, чем все, что может выдумать даже не в меру разгулявшееся воображение тех, кто из кожи вон лезет, стараясь удивить простаков.

Саладен, жалкий комедиант, но старательный и ловкий малый, попросту плыл по течению. Он воспользовался модой на сыщиков.

Он достаточно долго – желая произвести впечатление и добиться нужного ему эффекта – рассматривал герцогиню, потом сел на указанное место, вытащил из кармана довольно внушительных размеров бумажник, извлек из него маленький сверток и протянул его госпоже де Шав.

– Вот для начала браслет Королевы-Малютки, – сказал он.

Услышав это имя, герцогиня смертельно побледнела. Молния, ударив с потолка комнаты, поразила бы ее меньше.

Она покачнулась на стуле и прошептала:

– Как, сударь! Вам известно?..

– Я – Рено, – тихо и кратко ответил Саладен. И принялся быстро листать свой блокнот.

– Улица Лакюе, дом пять, – сказал он, открыв первый листок. – Мадам Лили, называемая Глорьеттой, от восемнадцати до двадцати лет, очень хорошенькая, безупречного поведения, ребенок от неизвестного отца; имя ребенка: Жюстина, но в квартале ее чаще называли Королевой-Малюткой… У вас есть возражения?

Герцогиня, открыв рот, уставилась на него.

– Возражений нет, – продолжал Саладен. – Все верно.

Он взял другой листок.

– Конец апреля 1852 года, – снова заговорил он. – Мать и дочь вошли в ярмарочный балаган на Тронной площади. Фиакр, нанятый по случаю дождя…

Мадам де Шав, вскрикнув от изумления, прервала его.

– Как, даже такие подробности! – пролепетала она. Саладен знаком приказал ей молчать.

– Я – Рено, – во второй раз произнес он.

И ледяным тоном, лишенным интонаций голосом прибавил:

– Фиакр был предоставлен молодым человеком, по роду занятий шпагоглотателем. Четырнадцати лет. Имя: Саладен.

Он взял еще листок.

– Следующий день очень насыщен. Основные события: отъезд молодой матери в Версаль; Королева-Малютка доверена женщине по имени Нобле, имевшей также прозвище Пастушка и занимавшейся тем, что она гуляла с бедными детьми в Ботаническом саду. Некто Медор, помощник этой женщины, позволил приблизиться к детям нищенке, скрывавшей свое лицо под стареньким чепцом с синей вуалью. Переодетый мужчина: тот самый молодой человек, который раздобыл накануне вечером фиакр…

– Вы в этом уверены? – задыхаясь, воскликнула Лили.

– Я уверен в каждом своем слове, – резко ответил Саладен. – Я сам допрашивал мальчика, который стал взрослым мужчиной.

– Но моя дочь! – с жаром произнесла герцогиня. – Значит, моя дочь жива!

Саладен бросил листок и притворился, будто выбирает следующий среди оставшихся в блокноте.

– Вы еще не посмотрели, действительно ли это ваш браслетик, – спокойно заметил он.

Это было правдой, и госпожа де Шав дрожащими руками развернула бумажку.

– Это он! – вскричала она и поднесла браслет к губам. – Это, без сомнения, он, и моя дочь…

– Позвольте, сударыня, – перебил Саладен, – не будем отвлекаться. Королева-Малютка имела два схожих браслета; один находится у вас, другой оставался у нее…

– И этот?..

– Тот, что пропал вместе с Королевой-Малюткой.

Лили протянула к нему дрожащие руки.

– Значит, она жива, – лепетала она, – она жива!.. Ведь вы не стали бы так играть сердцем матери!

Саладен поднял на нее пристальный взгляд круглых глаз.

– Прошу вас, давайте по порядку, – властно проговорил он. – Всему свое время, и мы дойдем до того, что относится к вашей дочери, юной даме…

IV

САЛАДЕН СОЧИНЯЕТ РОМАН

Минуту назад госпожа де Шав не поверила бы, что ее изумление может возрасти, но услышав последние произнесенные Саладеном слова, «…ваша дочь, юная дама…», она вскочила со стула.

– Моя дочь! – воскликнула она. – Замужем!.. Да ведь она еще ребенок!

Затем она вновь поддалась затопившей ее сердце великой радости и дрожащим голосом продолжила:

– Значит, она жива, раз вышла замуж! О, не все ли равно! Какое мне дело до остального! Сударь, сударь! Просите у меня все, что вам угодно, все мое состояние, мою кровь, но скажите мне, когда я увижу мою дочь!

Саладен сделал ей знак, каким учителя призывают детей к молчанию.

– Давайте по порядку, – повторил он, отыскав в своем блокноте нужный листок. – До сих пор у вас не было возражений?

– Все, что вы сказали, – ответила Лили, умоляюще глядя на него, – чистая правда, и только чудо, невероятное искусство…

– Господин герцог де Шав, – продолжал он, снова углубившись в свои заметки, – португальский гранд, облеченный особой миссией бразильского императора, косвенно связан со всей этой историей. Присутствовал на ярмарочном представлении. Был в Зоологическом саду. Предложил денежное вознаграждение парижской полиции. Склонил Глорьетту уехать с ним в Америку… Пробел.

– Вы заполните эти пробелы, – сам себя перебил Саладен. – Мне это необходимо.

В то же время он быстро пролистал блокнот и, добравшись до последних страниц, взял листок, содержащий лишь слова:

– Пробел. Возвращение во Францию. Герцог женится на Глорьетте. Поездка по провинции.

На последнем же листке было:

– Подозрения. Ложный отъезд вышеуказанного господина де Шав. Сегодня, 19 августа 1866 года, господин де Шав тайно вернулся, чтобы застать врасплох свою жену. Ловушка.

– Это было вчера! – прошептала герцогиня. Саладен, не ответив, продолжал:

– Видит, как она уезжает верхом с молодым графом Гектором де Сабраном, Гранд-Отель, комната 38.

Герцогиня онемела от изумления. Саладен резко захлопнул блокнот.

– Прошу вас, – сказал он, – коротко и ясно дополнить сведения, касающиеся господина герцога де Шав. Когда вы лучше узнаете, какое отношение я имею к вам, вы поймете, что в этом деле я должен руководствоваться самыми точными и надежными данными.

Саладен поудобнее уселся на своем стуле, пососал кончик грифеля и положил листок бумаги на обложку блокнота, как будто приготовившись записывать.

Первым побуждением герцогини было немедленно и слепо повиноваться.

Она нимало не сомневалась в своем госте, она была словно околдована им и покорена. Если она помедлила, то лишь для того, чтобы собраться с мыслями и все вспомнить.

– Готовы? – нетерпеливо спросил Саладен. – Время – не только деньги, но еще и жизнь. Я жду.

Герцогиня отвела глаза, потому что в ее голове мелькнула мысль о господине де Шав.

– Как получилось, что часть правды осталась скрытой от вас, – прошептала она, – раз вам удалось узнать такие тайны?

Саладен улыбнулся.

– Теперь мы начинаем рассуждать, – сказал он. – Я согласен порассуждать, если это займет не .больше трех минут. Мне известны вещи, которые я хотел узнать, и до них, уверяю вас, не так легко было докопаться. Что касается остального, я не стал трудиться, поскольку был уверен, что все узнаю от вас.

– А если бы я не смогла… – начала герцогиня.

– Вы сможете, – прервал ее Саладен, – поскольку это ваша собственная история, и никакая сила не зажмет вам рот, если я сказал: я хочу, чтобы вы заговорили!

Он говорил напыщенно, но не повышая голоса. Помолчав, герцогиня сказала:

– Это в самом деле моя история, но это и история другого человека. Имею ли я право открывать не принадлежащую мне тайну?

Саладен скрестил руки на груди.

– Как раз чужую тайну я и хочу узнать, – сказал он. – Тайну другого; другой – хозяин здесь; от другого зависит участь вашей дочери, а в вас слишком сильны материнские чувства, чтобы вы не могли понять: меня волнует только судьба вашей дочери.

– Она будет счастлива!.. – воскликнула госпожа де Шав.

Она хотела добавить что-то еще, но Саладен не дал ей договорить.

– Вы мне не доверяете? – сдержанно и с достоинством, что доказывало наличие у него настоящего актерского таланта, спросил он.

– Я боюсь, – прошептала герцогиня.

– Меня?

– Нет, его.

Произнося эти последние слова, герцогиня прижала платок к губам, словно пыталась заставить себя молчать.

Выражение лица Саладена изменилось; в первый раз на нем появился оттенок, не свойственный роли; в его взгляде отразились удивление и досада.

– Разве он не любит вас рабски? – спросил он.

– Он любил меня, – тихонько прошептала госпожа де Шав.

Саладен взял ее за руку.

– Я должен знать все, – властно произнес он, – не ради себя самого, но ради нее.

– Ради нее! – повторила за ним герцогиня дрожащим от слез голосом. – Все, что я делала, все, что я думала, все, что я выстрадала за эти годы, – неужели вы думаете, что все это было не ради нее?! В книгах написано, и люди говорят: со временем все забывается… Время шло, а я ничего не забыла. И сейчас, когда Господь зажег перед моим взором надежду, озарившую мое сердце, мне кажется, я теряю рассудок. Я верю вам, все, что вы говорите, правда, но может ли быть, чтобы мне выпала эта радость – обнять свою дочь, коснуться губами ее лба? Я только тем и жила, я жива лишь благодаря этому; иначе мне даже не пришлось бы искать смерти: я стала бы для нее легкой добычей. Я работала, я боролась, я надеялась даже наперекор отчаянию, терзавшему мою душу… А теперь внезапно вспыхнул свет! Вчера меня окружал непроглядный мрак, и я всю свою кровь до последней капли отдала бы, чтобы узнать, по какой дороге она прошла в такой-то день такого-то месяца десять лет назад – лишь бы выведать какой-то пустяк, лишь бы добыть самые жалкие и расплывчатые сведения. Вместо того я обрела уверенность. Господь обрушил на меня такое великое счастье, что мой разум отказывается его постичь. Вы, незнакомец, приходите ко мне таинственным путем, заставляя поверить в чудо, и рассказываете мне, что произошло, – в точности, подробно, как будто по книге читаете!

Вы назвали мне имя ребенка, вам известны самые незначительные события; можно подумать, что вы были рядом с нами все эти четырнадцать лет, с той самой злополучной минуты, когда я вошла в балаган бродячих акробатов вместе с моей дорогой малышкой, и до той страшной минуты, когда ее у меня похитили. Я знаю, что в области вашего искусства совершаются подлинные чудеса, знаю, что глаз полиции пронизывает самые непроницаемые потемки, но, во имя неба, не сердитесь на меня: я несчастная женщина, и я в смятении. Умение раскрывать тайны можно использовать и для обмана… О, сжальтесь, сжальтесь надо мной! – перебила она сама себя. – Я не хотела вас обидеть, сударь!

– Мадам, – холодно ответил Саладен, – мне жаль вас, но вы меня не обидели. Женщинам, испытывающим великие волнения, требуется успокоительное: жалобы и слезы. Минуты для меня драгоценны, и все же я не прерывал вас, как сделал бы другой на моем месте. Но я, сударыня, полный хозяин положения; у меня есть права, и вы безошибочно это угадали, хотя ни одного намека на это не проронили ваши уста, я имею права равные с правами матери, и даже большие.

Черты Лили исказились смертельным испугом, к которому примешивалась ненависть, и она поспешно опустила глаза.

Саладен заметил это и понял.

– Это должно было произойти, – тихо проговорил он. – Раз мы не связаны нежнейшими узами родства, мы станем непримиримыми врагами!

– Вы – муж моей дочери! – пробормотала герцогиня, не поднимая глаз.

На лице Саладена в эту минуту отразилось некоторое замешательство. Может быть, он не хотел так скоро выкладывать этот крупный козырь, один из главнейших в его игре. Разумеется, он сделал все, что было в его силах, стараясь, чтобы эта ложь бросалась в глаза, словно очевидная истина, но он предпочел бы сам выбрать для нее время и воспользоваться на свое усмотрение произведенным эффектом.

– Мадам, – другим тоном заговорил он. – В наших интересах, интересах всех троих, – и он подчеркнул эту цифру, – я должен был бы высказать больше твердости; но я – дворянин, и в первый раз со времен моей юности я испытываю дворянскую слабость при виде женских слез. Вы ее мать; я отрекаюсь от своего права приказывать и буду защищать мои интересы так, как будто должен прибегать к просьбам. Выслушайте меня, я буду краток; вы узнаете, с кем вас свела Божья воля.

Герцогиня подняла на него свои прекрасные глаза, в которых читалась робкая благодарность. Любая отсрочка была бы сейчас бесценна для нее.

Саладен сосредоточился, потом, на несколько мгновений задержав дыхание, как будто собирался проглотить шпагу непомерной величины, произнес следующее:

– Мой отец, маркграф, или маркиз де Розенталь, – прусская Силезия – носивший высокое армейское звание, женился на польке хорошего рода, княгине Беловской. Он жил в Познани, где был вторым военным наместником, в то время как я получал классическое образование в университете в Бреслау.

Когда в прусской части Польши начались волнения, мой отец попросил отставки по той причине, что его жена состояла в родстве со многими вождями восстаний; берлинский двор наотрез отказал, и мой отец вынужден был остаться на своем посту.

Я совершил поездку в Познань во время каникул 1854 года: навещал родных. В доме царили беспокойство и суета; моя мать, прежде бывшая домоседкой, всецело поглощенной своими религиозными обязанностями, часто и надолго уезжала; карету то и дело запрягали, и не раз я слышал, как мой отец говорил ей:

– Сударыня, вы явитесь причиной нашего разорения.

Как-то ночью меня разбудил шум во дворе нашего дома. Одна за другой подъехали две кареты, и по коридорам протопали шаги множества людей.

После этого моя мать вернулась к прежнему образу жизни, но тревоги моего отца не улеглись. Продолжались ночные хождения взад и вперед, и мне казалось, что глухой шум, слышанный мною со всех сторон, производили таинственные гости, поселившиеся под нашим кровом.

В городе много разговоров было о литовском генерал-майоре Голожине, который после боя под Гродно совершил прорыв и перешел нашу границу вместо того, чтобы отступить к северу. Говорили, что он укрывается в окрестностях города вместе со своими штабными офицерами.

В тот самый день, когда я должен был, оседлав коня, покинуть отчий дом и вернуться в университет, мой отец получил с правительственным курьером приказ явиться к барону Келлеру, управлявшему провинцией; ему не было позволено переговорить с женой, и, когда я подошел к воротам, чтобы проводить его, я увидел, что наш дом оцеплен стрелками.

У нас в Пруссии, если речь идет о заговоре, особенно связанном с Польшей, события развиваются быстро.

Я больше никогда не видел матери, однако она не предстала перед судом. Распространили известие, что она скончалась в своей постели. Мой отец по приговору трибунала был расстрелян на главной площади Познани.

Накануне был расстрелян Голожин и его штаб, состоявший из тринадцати офицеров, трое из которых были полковниками.

Меня отправили по этапу с конвоем из драгун до Экс-ла-Шапелль, а там – на бельгийскую границу, запретив возвращаться в пределы Пруссии.

Мне было восемнадцать лет, в кармане у меня оставалось несколько золотых монет; я чувствовал себя сиротой, и на всем свете не было человека, которого занимала бы моя участь.

Но я не свою историю рассказываю вам, сударыня, и пропущу повесть о моих собственных злоключениях, чтобы перейти к тому, что касается вас.

Чтобы прокормиться, я сделался комедиантом и бродил по провинции, с трудом зарабатывая на то, чтобы кое-как прикрыть тело и скудно поесть.

Это произошло летним вечером 1857 года – с тех пор миновало девять лет. Я шагал по дороге из Алансона в Донфрон с палкой через плечо; на конце этой палки болтался мой тощий узелок, в него были увязаны все мои пожитки; дни становились короче – был конец сентября.

Около шести часов вечера, когда до городка, в котором я собирался переночевать (уже не помню его названия), оставалось два лье, я услышал с обочины жалобный детский крик. Я подошел: там оказалась девочка лет шести или семи; по ее словам, она играла на краю повозки бродячих акробатов, свалилась оттуда, тотчас же потеряла сознание и не смогла позвать на помощь. Она сильно поранила обе ноги, и из-за этой ее раны я не смог догнать труппу бродячих артистов, с которой странствовал ребенок. Пришлось мне на целых две недели задержаться в ближайшем местечке и уложить малышку в постель, где она провела несколько дней; я оставался при ней.

Конечно, никто не осудил бы меня, если бы я, в моем положении, поручил заботу о ребенке общественной благотворительности, но я – сын своего отца и матери, которые отдали жизнь ради того, чтобы помочь несчастным…

Герцогиня со слезами на глазах молча протянула ему руку.

– К тому же, – еще более воодушевившись, продолжал Саладен, – она была такая удивительно хорошенькая, эта малютка, с такой благодарностью смотрели на меня ее голубые глаза, что я полюбил ее, как будто она была маленькой сестренкой или моей дочерью.

– Спасибо! – сдавленно прошептала герцогиня. – О, благодарю вас! Господь да вознаградит вас за вашу доброту.

– Господь меня уже вознаградил, – с улыбкой ответил Саладен, – поскольку при помощи моей подопечной мне удалось разрешить проблему, как не умереть с голоду. В те долгие часы, которые проводил я у постели больной, мы разговаривали; мы много разговаривали. Может быть, с тех пор нам ни разу не удавалось так хорошо побеседовать, потому что по мере того, как она углублялась в свои воспоминания, она все больше запутывалась; однако, несколько правдоподобных, хотя и не точных, слов сорвалось все же с ее губ.

Так я узнал, что она не родилась среди бродячих акробатов и что была какая-то стена, перегородившая ее память, и девочка тщетно пыталась преодолеть ее и заглянуть в свое прошлое.

Она пробудилась – так она сама говорила – в возрасте приблизительно трех лет среди совершенно чужих людей и предметов; но это чувство слабело по мере того, как она привыкала к своим новым покровителям.

Они были не злые; они лишь слегка поколачивали ее, чтобы выучить ловким штукам.

У Лили дыхание замерло в груди.

– У нас, в германских странах, – продолжал Саладен, – не редкость такие истории о детях, похищенных цыганами. Я хорошо это знал и с легкостью восстановил печальную историю своей маленькой подружки.

Только, поскольку разум естественным образом обращается к возвышенному, я поначалу вообразил, что она, такая изящная и аристократически красивая, должна быть ребенком из какой-нибудь знатной семьи.

Эта мысль, тогда еще ошибочная, потому что вы сделались знатной дамой много позже, послужила по крайней мере одному: у меня зародилось и окрепло решение отыскать родителей девочки.

Мы, пруссаки, если уж вобьем себе в голову какую-то мысль, крепко за нее держимся, и препятствия нас не останавливают.

Я добрался до Парижа вместе с моей маленькой подружкой, которой дал имя Мария – так звали мою мать; в перзый раз я написал в Познань, обратившись за помощью к дальним родственникам и тем, кто был связан с моей семьей.

Мне прислали деньги и слова ободрения, поскольку в тех краях не забывают попавших в беду и страдающих, и даже в нескольких письмах меня уверяли, что добиваются отмены решения о моем изгнании.

Мои друзья заходили слишком далеко; я уже не мог воспользоваться их доброй волей. Мой замысел разросся во мне до размеров страсти.

И я делал свое дело с терпением индейца из племени гуронов, отыскивающего следы на тропе войны.

Год и еще один месяц я занимался тем, что гулял с Марией по всему Парижу, показывая ей один за другим различные дома, а в особенности – виды и пейзажы. Она ничего не узнавала. Только на тринадцатый месяц – вообразите меру терпения – в один и тот же день произошли одно за другим два события, ставшие для меня заметными проблесками света.

Сначала в Ботаническом саду, куда я до того ни разу ее не приводил, она показалась мне встревоженной и неуверенной. Я пристально наблюдал за ней и видел, как она краснела и бледнела попеременно.

В рощице, которая тянется вдоль улицы Бюффон, играли дети; она сделала движение, как будто собиралась бежать к ним…

Герцогиня слушала со все возрастающим волнением; казалось, ее душа рвалась наружу из глаз, которыми она пожирала маркиза де Розенталя.

– Этим все и ограничилось, – продолжал тот, – это было словно проблеск молнии. Я вывел Марию на улицу Бюффон и стал ходить с ней по окрестным улицам, бульвару, набережной, но я ничего не добился.

Когда мы вышли на площадь Валюбер, в ее взгляде что-то смутно засветилось. Мы перешли Аустерлицкий мост, и я услышал, как она задышала чаще.

– Ты что-то узнала? – спросил я.

Она вскрикнула, уставившись расширившимися глазами на канатную плясунью, работавшую на берегу напротив улицы Лакюе.

– Боже мой! Боже мой! – шептала Лили, судорожно сжимая руки.

– Я утомил вас, да? – ласково спросил Саладен. – Но я не могу рассказывать быстрее, чем это было. И снова на этом все кончилось, и мне показалось, что через минуту Мария сама удивилась собственному волнению.

– Бедная девочка! – произнесла герцогиня. – Она была совсем крошкой!

– К счастью, я обладал большим терпением, чем вы, сударыня, – продолжал Саладен. – Я был поражен. Я понял, что надо опираться уже не на детское впечатление, но на систему поисков и исследований, отправной точкой которой станет минутное переживание.

Я говорил себе: при виде матери ее воспоминания должны полностью пробудиться, и еще я себе говорил, как говорят играющие в прятки дети: «горячо!»; я был совершенно уверен, что мать где-то поблизости.

Бедняжка Мария провела две очень невеселые недели: почти все эти дни она сидела одна дома; я же тем временем переворачивал вверх дном квартал Мазас.

Однажды, вернувшись домой пообедать, я обратился к ней:

– Здравствуй, Жюстина.

Ее глаза расширились точно так же, как в тот раз, когда мы увидели канатную плясунью.

– Здравствуй, Королева-Малютка, – сказал я еще. Она опустила длинные шелковистые ресницы и как будто что-то искала внутри себя. Потом она спросила меня:

– Почему вы говорите это мне, мой добрый друг?

Герцогиня, привставшая было со своего кресла, снова на него упала.

Неподражаемый Саладен снова улыбнулся и прошептал:

– Сударыня, ваши надежды снова обмануты; вы думали, что на этом наши горести закончились… Но если бы все закончилось в тот день, молодому маркизу де Розенталю никогда не пришлось бы называться господином Рено, полицейским.

V

САЛАДЕН ВИДИТ СЛЕД ЧЕРНОЙ МАНТИИ

Саладен выкладывал все это со спокойной уверенностью, а немецкий акцент, которым он пользовался в меру, придавал его рассказу особый колорит. Он отыскал этот акцент среди колонн биржи и присвоил его.

– Вскоре мне пришлось приостановить мои собственные изыскания, – продолжал он. – Во Франции не позволяется выполнять работу полиции. Я завязал знакомства в полицейском участке квартала Мазас и спросил у инспектора, возможно ли мне будет внедриться в префектуру под вымышленным именем, которое позволит мне пощадить честь моих предков.

Надо было пройти через это или бросить поиски, которые меня так волновали. Я в самом деле открыл, – стоит ли говорить об этом? – что мать моей маленькой Жюстины много лет назад покинула этот квартал.

В Германии, как и во Франции, существует предубеждение против полиции, но цель оправдывает средства, и я думаю, что ни минуты не колебался бы, если бы ради счастья Королевы-Малютки надо было присоединиться к банде злоумышленников.

Мое дело изложили одному важному полицейскому чиновнику, который славился тем, что с первого взгляда мог распознать человека. Сначала он ответил, что все маркизы – дураки и что в его лавочке бездельники не нужны, потом из любопытства все же захотел на меня взглянуть, решив, что такой маркиз, как я, должно быть, забавное существо, диковинный зверь.

Меня представили ему; он подверг меня экзамену, длившемуся три четверти часа, во время которого я рассказал ему о том, какие средства употребил, чтобы установить личность Королевы-Малютки.

– Это до предела простодушно, – сказал он мне, – но не так плохо для человека, чужого в нашем ремесле и лишенного наших возможностей.

Он пригласил меня пообедать, дав мне почувствовать всю безмерность его снисходительности, и в тот же вечер заставил меня впутаться в жуткую историю.

Речь шла о банде, известной под названием Черные Мантии, время от времени пропадавшей и вновь объявлявшейся, давая о себе знать своими преступлениями.

По обычаю своей шайки, Черные Мантии обокрали и убили богатую вдову из квартала Сен-Лазар, а потом отдали правосудию мнимого преступника, против которого были тщательно подготовленные улики.

Это было так же совершенно, как дело оружейника из Кана, несчастного Андре Мэйнотта, который сам говорил своим судьям: «Я невиновен, но если бы мне поручили меня судить, думаю, я вынес бы себе обвинительный приговор».

У вдовы был племянник, негодяй, скотина, пьяница, который должен был унаследовать ее состояние и который ей угрожал.

Благодаря мне фокус Черных Мантий был раскрыт (простите, сударыня, за то, что я при вас употребляю подобные выражения), и моя репутация разом упрочилась. Вот только Черные Мантии все еще на свободе.

Меня не завалили работой, мне предоставили следовать собственным путем, и я выполнял работу полицейского лишь в выдающихся случаях.

Не буду хвастаться, однако я отыскал бы вас куда раньше, если бы вы были во Франции; но по прошествии пяти лет, узнав абсолютно все, что мне надо было узнать, и оказавшись на пустом месте, потому что все мое искусство ничего не дало, я ушел в отставку из полиции и вместе с Жюстиной отплыл в Америку.

Я сказал бы, что потерял там больше двух лет, если бы не было доподлинно известно, что путешествия весьма способствуют развитию юношества. Мы с Жюстиной ни в чем не нуждались, потому что мне было поручено представлять там интересы нескольких крупных французских торговых домов.

Должен признаться, что мои поиски в Бразилии увенчались довольно жалким успехом. Я не мог найти вас там, поскольку вас там уже не было, но, как хороший полицейский, я должен был напасть на ваш след.

Этого не произошло, и по возвращении во Францию имя де Шав, не вполне безразличное мне, поскольку я давно уже занес его в свой блокнот, пробуждало во мне лишь смутные догадки.

На то была своя причина, сударыня, и, если вы знаете человеческое сердце, вы ее уже угадали. Страсть, с которой я вел свои поиски, угасла; вернее, я перенес свою страсть на другой предмет, и вместо пылкого желания, прежде испытываемого мною, я, возможно, начинал бояться оказаться лицом к лицу с предметом моих поисков: матерью Жюстины.

Жюстине было пятнадцать лет; Жюстина была восхитительно красива и безупречно чиста и простодушно позволяла мне увидеть, что ее тянет ко мне.

По возрасту я не гожусь ей в отцы.

К тому времени, как я напал на ваш след, сударыня, мы с Жюстиной должны были вот-вот уехать в Германию. Мои друзья в самом деле добились от Его Величества отмены изгнания, предписанного невинному ребенку, и если я не могу с уверенностью сказать, что верну все имущество моей семьи, то по крайней мере убежден, что могу обеспечить моей юной супруге у меня на родине достойное и независимое существование.

Закончив речь этой цветистой фразой, Саладен, явно довольный самим собой, с победным видом взглянул на госпожу де Шав.

Она, напротив, казалось, оправилась от глубокого волнения, не покидавшего ее во время большей части рассказа. Ее прекрасные брови слегка сдвинулись, и было видно, что она напряженно следит за рассказом Саладена.

– Я все сказал! – торжественно провозгласил Саладен. – Довольны вы мной, сударыня?

Лили снова протянула ему руку, но уклонилась от ответа на вопрос.

– Господин маркиз, – проговорила она, – я не должна сомневаться в ваших словах, которые только что выслушала, но я – мать, и в ваших руках находится мое сокровище; простите же мне, если я с некоторым страхом ожидаю условий, которые вы, возможно, собираетесь мне предложить.

– Сударыня, – ответил Саладен, все более раздувавшийся от гордости, – история моей жизни должна развеять вашу тревогу. Я дворянин, и когда я женился на бедной сиротке, которую подобрал на большой доррге, я мог дать моей супруге насущный хлеб и заставить всех уважать ее.

– Вы благородный человек, господин маркиз, – тихо сказала госпожа де Шав, по-прежнему снедаемая какой-то тайной тревогой. – Позволите ли вы мне спросить вас кое о чем?

– Прошу вас, сударыня, – ответил Саладен, пряча свое смущение за все возраставшей гордостью.

Госпожа де Шав, казалось, искала нужные слова.

– После стольких лет, – начала она, – все меняется. Моя дочь, которую я помню крошкой, выросла и повзрослела… Она, очевидно, мало напоминает ту, прежнюю Жюстину…

Герцогиня говорила нерешительно и не поднимала глаз. Если бы она в эту минуту взглянула на Саладена, то увидела бы, как его застывшее лицо внезапно просияло.

Вопрос, готовый сорваться с губ госпожи де Шав и уже угаданный им, был из тех, какие он предвидел.

Среди всех ожидаемых им вопросов именно на этот он, вне всякого сомнения, готов был дать наиболее блистательный ответ.

Он хранил молчание, и госпожа де Шав с усилием продолжала:

– Вам выпала вдвойне трудная задача. Речь шла не только о том, чтобы найти мать, надо было еще сделать так, чтобы мать узнала в прекрасной юной женщине, которую вы приведете, едва научившегося ходить ребенка… Подумали вы об этом?

Она медленно подняла глаза; взгляд Саладена был прикован к ее лицу.

– Я об этом подумал, – ответил он.

– У вас есть средство достичь этого признания?

– Если бы у меня его не было, – ответил Саладен, – я не отважился бы сделать и нескольких шагов по этому усеянному препятствиями пути.

Щеки и лоб госпожи де Шав порозовели.

– Говорите, – воскликнула она. – О, скажите же, умоляю вас!

– Зачем говорить о том, что вам известно не хуже, чем мне? – ответил Саладен, становившийся все более невозмутимым.

– Я хочу, чтобы вы сказали! – с силой вскричала герцогиня. – Все зависит от того, какое слово вы произнесете!

Она затаила дыхание, чтобы лучше слышать. Саладен, казалось, наслаждался ее смятением, отдававшим Лили ему во власть; наконец он медленно проговорил:

– Господь пометил ее, сударыня.

– Ах! – душераздирающе вскрикнула герцогиня. Саладен продолжал:

– Я был один, когда поднял ее – раненую, едва ли не умирающую; рядом никого не было. Я должен был исполнить свой долг и позаботиться о ребенке, словно мать. У вашей дочери, сударыня, между правым плечом и правой грудью было то, что называют родимым пятном: бархатистая розовая вишенка, которую вы, должно быть, часто целовали…

– И оно у нее еще есть? – дрожа всем телом, пролепетала Лили.

– Сегодня утром оно у нее еще было, – с не лишенной самодовольства улыбкой ответил Саладен.

Можно запутаться, пытаясь сосчитать, сколько сложных и даже противоречивых чувств может одновременно и мгновенно обрушиться на душу.

Герцогиня, вероятно, была болезненно поражена смыслом, который подразумевал этот ответ, и в особенности – улыбкой, сопровождавшей его; и все же ее словно приподняла с места возвышенная страсть, беспредельная радость. Она, шатаясь, встала со стула и, раскрыв объятия, восторженно произнесла:

– Я верю вам! О, я верю вам… где же она?

Саладен проявил великолепное самообладание и редкое хладнокровие.

– Дражайшая сударыня, – сказал он, не теряя улыбки и нежно взяв ее за обе руки, чтобы помочь сесть на место, – вопрос не в том, верите вы мне или нет. У меня никогда не было и тени сомнения на этот счет.

– Где она? – словно обезумев, повторяла герцогиня. – Где она?

Саладен повторил свой учительский жест.

– Не будем горячиться, – умиротворяющее проговорил он. – Она в некоем месте, где ее мать вскоре ее обнимет, если я пожелаю, но где никто и никогда не найдет ее, если я не пожелаю. Я – Рено, госпожа герцогиня, в тех случаях, когда надо искать или прятать, и я одинаково искусен в обеих играх. Позвольте мне вам напомнить, что прежде чем сделать это искреннее признание, к которому ничто не вынуждало, я имел честь обратиться к вам с важным вопросом.

Герцогиня провела рукой по лбу; мысли у нее путались.

– Это правда, – прошептала она, – я припоминаю.

Она посмотрела на Саладена, словно пытаясь прояснить свои воспоминания, и тотчас опустила глаза. Как бы там ни было, этот человек внушал ей отвращение и страх.

Конечно, она еще совершенно не могла разобраться в нахлынувших на нее впечатлениях; ее влекли два противоположных течения. Перед ней был дворянин, которого она в своей горячности легко вознесла бы на пьедестал героя.

Но за те два часа, что герой провел у нее, таинственное общение душ, вместо того, чтобы породить влечение, произвело обратное действие. Господин Рено слишком сильно выступал из молодого маркиза де Розенталя, и радость госпожи де Шав омрачалась жгучей горечью от того, что приходилось связывать мысль о вновь обретенной дочери с мыслью об этом человеке.

– Соблаговолите напомнить мне, что вы желаете узнать, – сказала она. – У меня слабая голова, и меня надо направлять.

– Удобнее всего, – подхватил Саладен, – в этом случае допрос, но я не позволил бы себе…

– Делайте, как считаете нужным, – усталым голосом прервала его госпожа де Шав.

Саладен поспешно открыл свой блокнот и продолжал говорить, листая свои заметки:

– Я пощажу вас. Я вижу, что вы прекрасно понимаете мое положение; на мне лежит большая ответственность. Я сам воспитывал молодую девушку, и, если я говорю «воспитывал», так это для того, чтобы как можно проще и как можно скромнее выразить мою мысль, исходя из того, что госпожа де Розенталь… вы побледнели, сударыня! Вам неприятно узнать, что ваша дочь носит этот титул?

– Простите меня, – прошептала герцогиня, – вы в первый раз так ее назвали.

– Я прощаю вас, – с достоинством ответил Саладен. – Я от природы наделен философским складом ума и умею понять ревнивый эгоизм матери. Со временем, я уверен в этом, мы сделаемся лучшими в мире друзьями. Итак, повторяю вам, что я сознаю свою ответственность и никогда и ни под каким предлогом не поставлю под угрозу будущее той, что стала мне и дочерью, и женой. Поговорим, если вам угодно, о господине де Шав.

Лили покорно кивнула.

– Приступаю, с вашего разрешения, – сказал Саладен, разложив по столику свои бумажки и взяв карандаш. – Господин де Шав был безумно влюблен в вас… так, не правда ли? Превосходно… записываю. Это продлится недолго, не беспокойтесь.

Лили смотрела на него, постепенно впадая в бесчувственное оцепенение.

– Ему пришлось вернуться в Бразилию, – продолжал Саладен. – Он выдумал какую-то историю, чтобы заставить вас за ним последовать. Какую именно историю?

– Труппа акробатов, отплывшая из Гавра…

– И они увезли с собой Королеву-Малютку? Прекрасно! Не слишком изобретательно, но люди, много страдавшие, становятся доверчивыми. Королевы-Малютки в Америке не было, нам это известно; господин де Шав влюблялся все сильнее, а в любви он настоящий дьявол. Он поджег бы Париж с четырех концов ради того, чтобы удовлетворить какую-нибудь прихоть. Поскольку вы были благоразумны, он заговорил о свадьбе.

– О свадьбе он заговорил еще до отъезда из Парижа, – произнесла герцогиня.

– Отлично! – воскликнул Саладен. – Вы не знали, что он был женат?

– Я этого не знала.

– Похоже на правду. Площадь Мазас не посвящена в подробности жизни дворянских предместий. И как он избавился от этой несчастной женщины?

– Я слышала разговоры об этом задолго до свадьбы, – пробормотала Лили, – сцена ревности…

– Очевидное преступление! В наших современных кодексах содержатся на этот счет весьма драматические толкования.

Но известно ли вам, – сам себя перебил он, взяв в руки один из своих листочков, – что, учитывая нрав и обычаи этого славного господина де Шав, мне не слишком нравится уже читанная заметка: «Подозрение, ложный отъезд; сегодня, 19 августа 1866 года, господин де Шав тайно вернулся – устроил ловушку, чтобы застать врасплох свою жену».

– На все Господня воля, – прошептала герцогиня.

– Дайте мне закончить: «видит, как она уезжает с молодым графом Гектором де Сабраном, Гранд-Отель, номер 38».

Их взгляды встретились; во взгляде герцогини светились достоинство и благородная гордость.

– Конечно! – отвечая на ее взгляд, прошептал Саладен. – Вы – сама добродетель! Но такому человеку, как наш португальский гранд, это безразлично. Кто знает, может, та, другая герцогиня тоже была святая? Она умерла, прими, Господи, ее душу! Вы заменили ее; постараемся же остаться в живых! Интересы госпожи маркизы де Розенталь требуют, чтобы отныне вы не давали господину де Шав ни малейшего повода к явному преступлению. Я хочу сберечь вас, матушка.

Герцогиня, подавив отвращение, ответила:

– Гектор де Сабран – родной племянник моего мужа; тем не менее после вчерашних событий я сочла своим долгом закрыть перед ним мою дверь.

– Событий! – повторил за ней Саладен. – Значит, что-то произошло?

Госпожа де Шав в нескольких словах рассказала ему, что произошло на площади Инвалидов.

Казалось, Саладен чрезвычайно заинтересовался ее рассказом. Его карандаш так и забегал по бумаге.

– Так-так! – со странной улыбкой произнес он. – Его светлость ходил взглянуть на мадемуазель Сапфир! Это лучшая канатная плясунья всей ярмарки! Господин де Шав был один?

– Он был, – ответила герцогиня, – с неким человеком, который с некоторых пор очень часто является в особняк… с тех пор, как господин де Шав занимается кое-какими делами…

– Мы еще вернемся к этим делам, они меня чрезвычайно интересуют, – перебил ее Саладен. – Вы могли бы назвать мне имя этого человека?

– Он итальянец. Его зовут виконт Аннибал Джоджа, маркиз Паллант.

Саладен надул щеки и откинулся на стуле, даже не пытаясь скрыть сильнейшее изумление.

– Вы его знаете? – спросила герцогиня.

Не отвечая, Саладен размышлял: «Черные Мантии побывали здесь до меня! Наша комедия усложняется, все запутывается».

Госпожа де Шав уронила сплетенные руки на колени и уже забыла о только что заданном ею вопросе.

Саладен все глубже уходил в свои размышления. Только что он напал на совершенно неожиданное открытие, которое должно было в значительной мере изменить его план.

В детстве, как нам известно, его убаюкивали историями о подвигах разбойничьей шайки Черных Мантий.

Симилор и даже сам Эшалот, добрый Эшалот, говорили о Черных Мантиях с поэтическим уважением, какое обычно испытывают к легендарным героям.

Мы уже говорили, что дело, единственное дело, заполнившее всю жизнь Саладена, поворачивалось к нему различными сторонами, и один из вариантов предполагал сотрудничество с Черными Мантиями.

Саладен был буквально ошеломлен, поняв, что Черные Мантии вмешались в дело помимо его воли.

Его воображение уже заработало; он говорил себе: «А если сам господин герцог… это невозможно! Он слишком богат… однако, как знать? Он бешено играет, он с ума сходит от женщин, и он по меньшей мере один раз уже убил… Завтра я буду знать, есть ли на плечах его светлости Черная Мантия…»

VI

САЛАДЕН ОЦЕНИВАЕТ ДЕЛО

Рассудок нашего друга Саладена, обычно такой ясный и спокойный, помутился, дух его был в великом смятении. Это был умный юноша, но до гениальности ему было далеко. Он предпочитал ровные дорожки, какими бы длинными они ни оказывались, крутым путям, где приходится карабкаться и перескакивать с камня на камень.

Чтобы как следует глотать шпагу, надо твердо стоять на земле обеими ногами и не оглядываться с опаской по сторонам.

Он был вполне готов, смотря по обстоятельствам, изменить первоначальный план своего великого предприятия, завершением которого было бы внедрение его, маркиза Саладена, в качестве зятя в особняк де Шав; но он на это лишь надеялся, он только мечтал и вовсе не собирался натягивать на свой лук лишнюю тетиву.

Только что сделанное открытие – отпечаток ноги Черной Мантии на песке его острова – разом перечеркивало все его разнообразные планы.

Явившись последним в разграбленный город, особо не поживишься.

Он испытывал чувство, близкое к горестному разочарованию изобретателя, пришедшего за патентом и увидевшего принесенный кем-то другим сходный чертеж на соседнем столе.

И заметьте при этом, что изобретатели выдают идеи дюжинами, а наш злополучный Саладен способен был породить всего одну.

– Мадам, – снова заговорил он, незаметно для себя самого утратив свой высокомерный тон, – я благословляю Провидение, внушившее мне мысль умножить меры предосторожности. Все следствие, проведенное мною, имело лишь одну цель: узнать, какое положение ваша найденная и признанная дочь займет в этом доме.

– Я поняла вас, – ответила герцогиня, – и вы уже получили ответ. Больше вам не о чем меня спросить?

Саладен для вида опять заглянул в свои бумажки. Он был совершенно растерян. Ему вдруг показалось, что герцогиня призналась в своем бессилии: это явно была свергнутая королева.

Ведь в первую минуту она не сказала: «Приведите ко мне мою дочь». Она спросила: «Где она?»

– Вы здесь не хозяйка, – пробормотал Саладен, подытожив таким образом свои размышления.

Герцогиня подняла на него печальный и гордый взгляд. Она была так прекрасна в эту минуту, что Саладен замер, словно ослепленный ее красотой.

Ему почудилось, что он видит ее в первый раз, и в нем зашевелилась робкая надежда.

– Господин герцог де Шав много страдал, – помолчав, прошептала она.

Взгляд Саладена сделался пронзительным, словно хотел проникнуть в тайные глубины ее души.

Но герцогиня опустила длинные ресницы и замолчала. Саладен снова переменил тон.

– Сударыня, – решительно начал он. – Я пришел сюда, чтобы вернуть вам вашу дочь. Поначалу я увидел вашу великую радость, естественную для матери; но теперь вижу вас равнодушной и как будто подавленной. Мне кажется, между вашей дочерью и вами выросло какое-то не имеющее ко мне отношения препятствие. Я перестал понимать вас, сударыня, однако я должен понимать вас.

– Это именно вы, вы сами омрачили мою радость, – ответила Лили. – В первую минуту я целиком отдалась счастью, величайшему счастью, единственному счастью, какое могу еще испытать на этом свете. Но пока вы говорили, я поняла, что между мной и моей дочерью осталась последняя преграда, и я отыскиваю в себе самой средства уничтожить ее. Возможно, я с этим справлюсь; я даже уверена, что справлюсь. Ради нее – или ради себя самого, сударь, вы требуете гарантий. Продолжайте ваш допрос, прошу вас; когда вы будете знать все, абсолютно все, я раскрою перед вами душу, и вы будете судить сами.

Саладен не был восторженным человеком, тем не менее он был слегка растроган – столько глубокой любви скрывалось под видимой холодностью этих слов.

Эта застывшая женщина, сидевшая против него, отдала бы – он это чувствовал – всю свою кровь за единственный поцелуй дочери.

– Мы превосходно понимаем друг друга, – продолжал он, – и главная трудность заключается в господине герцоге де Шав. Если вы считаете нужным сообщить мне о нем что-то новое, я готов выслушать вас.

– Господин де Шав, – медленно и спокойно заговорила герцогиня, – лучший и самый жестокий человек, какого я встречала. Он пылко обожает, он оскорбляет бешено и свирепо; щедрость его беспредельна, но он бывает алчным, словно дикий южноамериканский разбойник. Это дворянин, более того – это знатный вельможа, но, прислушавшись к советам дурной страсти, он становится лакеем. Не знаю, впрочем, что могла бы сделать с господином де Шав большая взаимная любовь.

– А его никогда не любили? – прошептал Саладен.

– Его всегда ненавидели, – жестко ответила герцогиня.

Саладен думал, что она продолжит, но она надолго замолчала.

Невозможно было без восторга смотреть на ее бледное, трагически прекрасное лицо.

– Я многим ему обязана, – с мучительным усилием вновь заговорила она, – но мне внушают страх его обагренные кровью руки. Его пороки отталкивают меня, его приступы ярости меня пугают, и я никогда не могла увидеть в нем…

Она снова, на этот раз внезапно, умолкла.

У Саладена заблестели глаза.

Он выждал немного. Убедившись, что герцогиня не собирается продолжать, он решился и без сожаления деловым тоном спросил:

– Позвольте узнать размер его состояния?

– Он все еще очень богат, – ответила герцогиня. – Из шести платежей, установленных после продажи его поместий в провинции Пара, он получил всего две суммы.

– И каковы же эти суммы?

– Триста тысяч пиастров, или полтора миллиона франков.

– Черт! – воскликнул Саладен. – Это немало, и, должно быть, его владения – лакомый кусочек земли. Должен ли я считать, что он уже промотал полученные деньги?

– Почти все, – ответила госпожа де Шав. – Жизнь господина де Шав – сплошной вихрь. Отголоски его безумных выходок иногда долетают ко мне в мое уединение, но до сих пор я мало придавала этому значения. Он бешено играет и проигрывает; за улыбку женщины он готов швырять кучи золота; вдобавок существует его большое эмигрантское дело: бразильская Компания.

– Ага! – перебил Саладен. – Это та история, в которой замешан бесценный Аннибал Джоджа?

Герцогиня утвердительно кивнула.

– Мы говорили, что дойдем до этого, – продолжал Саладен, – но прежде чем затронуть эту тему, я хотел бы знать числа, на которые приходятся выплаты трехсот тысяч пиастров.

– Они мне известны, потому что я со страхом их ожидаю, – сказала герцогиня, – в это время он кутит вдвое против обычного. Третья выплата должна произойти на днях, срок подошел.

Саладен не стал ничего записывать, но если бы кто-нибудь наблюдал за его лицом, он мог бы поклясться, что в этом не было никакой нужды.

Дело снова приняло другой оборот.

– Перейдем, прошу вас, – начал Саладен, – к виконту Аннибалу и бразильской Компании; меня это интересует, хотя мне кажется вполне вероятным, что великолепный неаполитанец исполняет и другие поручения его светлости.

– Дело переселения, – ответила госпожа де Шав, – ничем не отличается от прочих, какие мы видим сегодня вокруг нас. Оно связано с нашими бразильскими владениями – конечно, не с теми, что в провинции Пара – те уже проданы, – но с другими, расположенными дальше на юго-запад. Это акционерное общество, создание которого дорого обошлось господину герцогу; оно гарантирует годные для обработки земли европейцам, которые согласятся обосноваться в Бразилии.

– А были ли уже выплаты по акциям? – поинтересовался Саладен.

– Не знаю, – ответила госпожа де Шав.

Саладен собрал свои бумажки и аккуратно убрал их в блокнот.

– Я рассчитывал на большее, – сказал Саладен, явно собираясь распрощаться. – В такой ситуации, какую вы мне обрисовали, я не вижу достаточных гарантий для госпожи маркизы де Розенталь.

– И вот, не получив… или не найдя гарантии достаточными, – без всякой горечи в голосе перебила его госпожа де Шав, – вы разлучаете мать с дочерью…

– В интересах дочери, – договорил Саладен.

– В интересах дочери, – повторила герцогиня, – разумеется, я так и поняла, иначе это было бы низостью.

Саладен поклонился. Он знал, что не уйдет без последнего слова герцогини. Она снова заговорила:

– Вы предостерегли меня против чрезмерной пылкости первого порыва, против мечты, которая могла бы побудить мать обратиться за помощью к правосудию, чтобы выступить против незаконного, по сути, брака, поскольку он был заключен без согласия родителей с несовершеннолетней, которой только что исполнилось пятнадцать,

Саладен улыбнулся.

– Все эти вопросы мне знакомы, – сказал он, – я много над ними размышлял и хотя мог бы в судебном порядке ответить на них, предпочел поместить «госпожу Рено», – последние слова он произнес с особым ударением, – в надежное место. Не исключено, кстати, что у нее есть и другое имя, как и у меня, потому что мы здесь не в исповедальне, сударыня. Я вам говорю совершенно искренне: я хозяин положения – в полном смысле этого слова. Если за дверью вашего дома меня встретят жандармы, если они схватят меня, я и окруженный ими обернусь, чтобы снова повторить вам: я хозяин положения! И единственное, чем я недоволен, так это тем, что сложившееся положение – не из лучших.

– Позволите ли вы мне увидеть мою дочь? – внезапно спросила госпожа де Шав.

Поистине странно, что Саладена застал врасплох этот совершенно естественный вопрос. Он был в таком явном смятении, что госпожа де Шав усомнилась, не привиделась ли ей вся эта длинная сцена.

– Я не прошу вас отдать ее мне, – настойчиво продолжала она, несмотря на свои сомнения. – Я не умею расставлять ловушки, и я принимаю вещи такими, как видите их вы: вы – хозяин, я признаю это за вами и только прошу разрешения обнять мою дочь. За это я готова заплатить столько, сколько вы захотите.

– О, сударыня! – изображая оскорбленного, воскликнул Саладен.

– Столько, сколько вы захотите, – повторила госпожа де Шав, – потому что мы поговорили о состоянии господина герцога, но о моем собственном и слова не было сказано.

Глаза Саладена не могли округлиться сильнее, однако же они расширились.

Дело опять вступало в новую стадию.

– Вы не откроете мне свою тайну, – продолжала герцогиня, все сильнее волнуясь, – я не узнаю, где спрятано мое бедное дорогое дитя, моя дочь, о судьбе которой мы так холодно рассуждаем и ради которой я готова идти побираться! Мы сядем в карету, вы завяжете мне глаза; я снова обрету способность видеть только тогда, когда окажусь рядом с моей дочерью. За это – повторяю, сударь, и Боже меня сохрани оскорбить вас! – я дам вам все, что вы потребуете: по брачному контракту господин де Шав отдал мне свои фамильные бриллианты, оцененные в двести тысяч пиастров, и свои земельные владения в Гуарде, в португальской провинции Коимбра, которые приносят ежегодно доход в сто двадцать тысяч франков.

Саладену пришлось приложить нечеловеческие усилия, чтобы сохранить невозмутимый вид. Корни волос у него взмокли от пота.

– Сударыня, сударыня! – сказал он. – Значит, я предстал перед вами в таком невыгодном свете? Я – маркиз де Розенталь!

– Вы – господин Рено, – с легким оттенком презрения прошептала герцогиня. – Если вы не хотите, я буду считать, что вы случайно узнали различные эпизоды очень печальной истории, я буду считать…

Она умолкла, а потом закончила дрогнувшим голосом:

– Я буду считать, что вы спекулируете именем моей умершей дочери!

Саладен остолбенел.

Герцогиня, смерив его взглядом, прибавила:

– Отвечайте и уходите.

Саладен не сдвинулся с места и, поскольку герцогиня, исполненная презрения, поднялась, сделал над собой огромное усилие.

– Сударыня! – воскликнул он, в первый раз говоря правду, которая вскоре должна была обрасти новой ложью. – Я не могу повести вас к вашей дочери, потому что не существует такого места, где ваша дочь могла бы принять вас. Пора нам поговорить друг с другом откровенно. Сегодня молодую особу прячут не в подземельях, но под личиной некой профессии, при помощи фальшивого имени делая завесу еще более непроницаемой. Если вы собираетесь сесть в карету, чтобы отправиться к дочери, кто знает, в каком убогом месте вы найдете ее, и в каком окружении? Я сказал вам правду, сударыня, чистую правду обо всем, кроме, пожалуй, того, что касается меня лично. Не сердитесь на меня, если я сократил расстояние, отдаляющее бедного немецкого изгнанника от наследницы такой знатной дамы, как вы. В действительности я беден – вот единственное, в чем я солгал… И поспешу прибавить – потому что боюсь вашего пылающего гневом взгляда, так я почитаю вас, так привязан к той, кого мы оба, Жюстина и я, так нежно любим, – поспешу прибавить, что прошу вас дать мне три дня… Слишком много? Два дня… а может, и того меньше, вовсе не для того, чтобы с завязанными глазами вести вас к той, кого вы имеете право видеть открыто, но для того, чтобы привести ее к вам, и она могла бы, обезумев от счастья, упасть в ваши объятия.

Он слышал учащенное дыхание герцогини.

Тон его совершенно переменился после упоминания о бриллиантах на двести тысяч пиастров и о земельных владениях в Гуарде, в провинции Коимбра, в Португалии.

Для того, чтобы он не бросился к ногам своей роскошной тещи со словами: «Через полчаса вы прижмете Жюстину к груди», – для этого должно было существовать поистине непреодолимое препятствие, и вскоре мы увидим, что оно и в самом деле существовало.

Саладен мог быть достаточно изворотливым дипломатом, но он не умел читать в человеческом сердце.

Он сказал себе: первая встреча пройдет в предварительных переговорах.

Как будто для несчастной матери возможны предварительные переговоры!

События разворачивались быстрее, чем он предполагал. Он был не в состоянии дать то, что обещал.

– Два дня! – обращаясь к самой себе, повторила герцогиня. – Как это долго.

Потом, повернувшись к Саладену, добавила:

– Я даю вам два дня, сударь, и, поскольку вы предлагаете привести мою дочь сюда, в мой дом, прибавлю кое-что к сведениям, которые сообщила вам о господине герцоге де Шав. Они верны – только, точно так же, как я умолчала о размерах моего личного состояния, я сочла нужным умолчать о моих отношениях с моим мужем. Прежде чем вы уйдете, вы должны узнать все: я виновна, сударь, не в том обычном смысле, который мог бы объяснить ревнивые подозрения господина де Шав, но виновна, возможно, более тяжко, виновна в пороках, виновна в безумствах и несчастьях того, чьей супругой согласилась стать. Моя власть над господином герцогом могла быть безграничной, нежность, которую он ко мне питает, доходит до обожествления, преклонения. Огорчение, испытанное им, когда он увидел рядом с собой холодную бесчувственную статую, толкнуло его, дрожащего от гнева и жажды мести, к распутству и кутежам. Войдя в этот дом, Жюстина может найти не только мать, но и отца. Я могу – я знаю это, я в этом уверена! – остановить господина де Шав на его гибельном пути, прежде я часто упрекала себя в том, что не сделала этого; мне недоставало сил. Но теперь, ради моей дочери, я готова на все; мне кажется, что даже притворяться не придется, что мое сердце откроется и, ради моей дочери, я смогу полюбить… Если я полюблю, господин де Шав будет лежать у моих ног – и тогда мою дочь ожидает королевское будущее.

Саладен взял свой блокнот под мышку. Горизонты, которые на миг заволоклись грозовыми тучами, снова сияли ослепительнее прежнего, и на ярко-синем небе светило солнце.

Было от чего ослепнуть.

Саладен почтительно поклонился герцогине и произнес:

– Еще два дня, сударыня; а возможно – до завтра!

VII

ОБЛАЧКО

Оставшись одна, госпожа де Шав впала в подавленное состояние. Она попыталась разобраться в том, что произошло только что и так резко изменило всю ее жизнь, попыталась разумом отыскать подлинные основания для надежды или опасений – но не сумела. Ее ум был скован беспредельной усталостью.

Сердце, напротив, словно расширилось в ее груди: его наполняла неудержимая радость, торжество.

Радостный порыв победил, и ее усталость растворилась в потоке слез.

Она опустилась на колени на свою скамеечку для молитв и на время замерла в экстазе. Слова молитвы не шли ей на ум, но вся ее душа устремилась к Богу, вознося Ему хвалу.

– Господи Иисусе! – прошептала она, как только вновь обрела дар речи, и голос ее стал нежным, как прежде, нежным и ласковым, как колыбельная юной матери. – Ты исполнил мою просьбу. Как Ты добр! Удивительно добр! Ты должен услышать голос моей благодарности, и мне кажется, я вижу Твою улыбку… Я больше не стану плакать, Пресвятая Дева, я столько плакала, и такими горькими слезами! Я буду счастлива! Я снова увижу ее!

На этом слове она запнулась и обхватила голову обеими руками, как будто боясь потерять рассудок.

По совести, она была права, рассчитывая на власть своей красоты, способную обуздать и бросить к ее ногам самого неукротимого возлюбленного.

Вот так, как сейчас: на коленях, и даже скорее полусогнувшись, с растрепанными, в беспорядке выбивающимися из-под ее белых рук, охвативших виски, густыми кудрями, с мокрыми глазами, трепещущей грудью, – даже в таком виде она была прекрасна, словно те святые, каких создавало в более благочестивые времена воображение христианских художников.

– Снова ее увидеть! – повторила она. – Через два дня… а может быть, даже завтра!

Она вскочила, озаренная радостью, увенчавшей ее словно нимбом.

В последний раз она в сердце своем вознесла хвалу Господу, потом замерла, безмолвная и с улыбкой на устах – с той улыбкой, с какой матери смотрят на спящего в колыбели младенца, на счастливый сон дорогого дитяти.

– Королева-Малютка! – вздохнула она. – Как она станет любить меня! Я уверена, что узнаю ее… разве я не следила за ней мысленно, день за днем? Разве я, в скорби своей, не видела, как она растет, меняется, становится все прекраснее? Конечно, у нее теперь не такие ясные голубые глаза, ее светлые локоны потемнели… все это я знаю, я видела ее сотню раз, я и сейчас ее вижу, и если она сейчас войдет…

Она вздрогнула от звука открывшейся двери.

– Письмо для госпожи герцогини, – сказал из-за опущенной портьеры голос одного из слуг.

Лили со вздохом встала: она почти поверила в чудо. Слуга вручил ей криво сложенное письмо, написанное на грубой бумаге сомнительной чистоты.

– Госпожа герцогиня, – произнес он, – приказывала безотлагательно передавать ей письма от бедных.

Она жестом отпустила его.

Даже к самому милосердному человеку бедный может постучаться не вовремя. Лили, всегда такая щедрая, и нынче насыпала бы пригоршню золота первому встречному.

Но ее прекрасную мечту безвозвратно загубили.

Письмо осталось лежать на столике, куда она с досадой его бросила.

И все же вскоре она снова взяла его в руки, потому что была добра и потому что подумала: «Может быть, он ждет».

Письмо было запечатано еще не высохшей облаткой. Лили совершенно равнодушно вскрыла его, спокойно и уверенно, поскольку внешний вид письма заранее позволял угадать содержание. Должно быть, это прошение, подкрепленное свидетельством приюта или мэрии.

Но письмо оказалось не прошением. На белой бумаге со множеством пятен ничего не было написано.

Внутри лежала продолговатой формы картонка, на обороте которой оказался адрес фотографа-медалиста.

Удивленная Лили перевернула ее и пошатнулась.

Это был ее собственный портрет – ее, Лили, сделанный пятнадцать лет назад; она держала в руках нечто вроде облачка, потому что Королева-Малютка пошевелилась во время съемки.

Госпожа де Шав несколько минут смотрела на фотографию, остолбенев от изумления.

Потом резко позвонила.

Прибежала ее горничная.

– Да не вы! – закричала Лили. – Слуга! Кажется, это был Жермен… Жермен! Скорее!

Отыскали Жермена, который уже занялся своими делами, и послали его к госпоже герцогине.

– Кто дал вам это письмо? – с нескрываемым волнением спросила она.

– Швейцар, – ответил Жермен.

– Немедленно позовите сюда швейцара.

Швейцар явился, нельзя сказать чтобы немедленно, это показалось бы неправдоподобным, но в конце концов достаточно быстро для такого значительного лица.

Это был превосходный швейцар, каких поставляет предместье Сент-Оноре, с лицом префекта, с генеральским брюшком; такой обходится недешево.

На вопросы герцогини швейцар мог бы ответить: это касается только моей жены, но он проявил великодушие.

– Какой-то несчастный, жалкий, растрепанный, – сказал он. – Ему велели подождать за воротами.

– И он еще здесь? – торопливо спросила Лили.

– Прошу прощения у госпожи герцогини, он ушел. Моя хозяйка, я хочу сказать, моя супруга по своим делам подошла к воротам, и этот бедняга, который довольно долго ждал, сказал ей: «Раз герцогиня не хочет принять меня сегодня, я вернусь завтра…» Он еще прибавил: «Герцогине хорошо известно мое имя».

И я запомнил его имя, – сам себя перебил на этом месте швейцар, – оно странное: его зовут Медор.

– Медор, – сдавленно повторила госпожа де Шав. Она отпустила швейцара и рухнула в кресло, еще раз повторив:

– Медор!

В голове у нее помутилось: тучи мыслей, роившиеся в ее мозгу, причиняли ей боль.

Четырнадцать лет тому назад она оставила этот портрет в своей каморке вместе со всем, что у нее было.

Конечно, она собиралась вернуться туда или по меньшей мере послать кого-нибудь за этими бесценными реликвиями, но события стали разворачиваться с нежданной быстротой; тот, кто увел ее, не дал ей времени на размышления.

Карета, в которую она села вместе с господином герцогом де Шав у дверей дома, отвезла ее на железнодорожный вокзал, и через час после того, как она покинула свое жилище, скорый поезд уже мчал ее в Гавр, к морю.

Она часто жалела об оставленных вещах, которые утешали бы ее в ее горе; главным образом, о колыбельке – о колыбельке, полной игрушек, платьиц, воротничков, с лежавшим в ней высохшим букетом сирени, подношением доброй молочницы.

Как живо пробудились все эти воспоминания при имени Медора!

Медор был здесь, кроткий и преданный Медор, он тоже смотрел на колыбельку, тоже плакал, слушая стоны юной матери.

Она сохранила всего одну реликвию, и эта реликвия принесла ей счастье; это был маленький браслетик с застежкой из позолоченной меди, который принес ей сегодня господин маркиз де Розенталь.

Какая игра случая! Накануне того самого дня, того страшного дня, Королева-Малютка сломала проволоку, на которой держался браслет. Лили положила его в карман, чтобы отдать в починку, но, поскольку после того, как пропала Королева-Малютка, починка – увы! – стала бессмысленной, Лили оставила браслет у себя.

Судите сами, как она им дорожила! Только это обстоятельство и могло заставить ее обратиться к ясновидящей.

Маркиз де Розенталь! Медор!

Сколько событий за один день!

Однако же мысль о Медоре почему-то не радовала Лили – напротив, в ней зарождались сомнения.

Она сохранила признательное и нежное воспоминание об этом славном существе; она часто говорила себе: хотела бы я его найти, чтобы сделать счастливым.

И вот теперь она боялась Медора.

Этот страх сразу объяснится, как только мы расскажем, какая мысль пришла в голову Лили.

Лили хотела верить словам маркиза де Розенталя; ей необходимо было верить в них, и Лили тихонько шептала:

– А если Медор принесет мне доказательство того, что все это ложь?

Почему он явился? И почему с тех пор, как он явился, Лили с ужасом отталкивала мысль, что эта ее мечта может развеяться?

На вопрос, зачем он пришел, этот славный бедняга Медор сам, должно быть, не сумел бы найти вразумительного ответа.

Конечно, он пришел не за подачкой. Но только ли желание увидеть Глорьетту привело его сюда?

Он достаточно сильно любил ее. Те несколько дней, когда он охранял обезумевшую юную мать, лежа, словно пес, в дровяном сарае, были для него драгоценнейшим воспоминанием. Собственно говоря, он не жил ни до, ни после: в те несколько дней вместилась вся его жизнь.

И все же он пришел не только для того, чтобы увидеть Глорьетту.

Он искал в течение четырнадцати лет. Искать сделалось для него своего рода манией, поскольку по мере того, как шло время, невозможность найти ее становилась все более очевидной.

Зарабатывая свой скудный хлеб при помощи странного ремесла шпагоглотателя, Медор воображал, что ему представится случай внезапно столкнуться лицом к лицу, где-нибудь на ярмарке, с Королевой-Малюткой.

И не раз во время своих странствий он встречал девочек, а потом молодых девиц в возрасте Королевы-Малютки, которым его воображение придавало черты сходства с предметом его мыслей.

Наконец он догадался и стал расспрашивать – он, такой робкий, – но полученные ответы всякий раз убивали его надежду.

Однако вот уже несколько дней удача улыбалась ему.

Напротив того места, которое он выбрал для своей жалкой лачуги, на площади Инвалидов возвышалось роскошное сооружение супругов Канада, истинных хозяев ярмарки.

Это были славные люди (впрочем, нам и так это известно), и к тому же они знали Медора как единственного друга папаши Жюстена, прославленного законника, нору которого Медор время от времени убирал – если только папаша Жюстен на это соглашался.

Эшалот часто говорил Медору:

– Если бы карьера шпагоглотателя не была обречена на провал, мы охотно взяли бы тебя к себе, старина, потому что жалость берет смотреть на твою будку; но ремесло шпагоглотателя увяло и не расцветет, пока в одни прекрасный день причуды моды не вызовут его к жизни; после молодого Саладена, который заглатывал добрых двадцать четыре дюйма, это занятие совершенно исчезло из обычаев XIX века.

Медор не раз заходил посмотреть, как танцует мадемуазель Сапфир, и независимо от своего таланта и своей красоты (что само по себе – и то и другое – редко встречается на ярмарке) она произвела на него странное, неопределимое впечатление.

Он спрашивал себя: на кого она похожа?

И по всей видимости, навязчивая идея продолжала преследовать его, ибо он вспоминал Глорьетту.

Но мадемуазель Сапфир не была похожа на Глорьетту.

Однажды Эшалот сказал ему:

– Мадам Канада приглашает тебя на чашечку кофе.

И вот, пока варился кофе, мадам Канада поинтересовалась, где обретается в данный момент папаша Жюстен. Ей необходимо было увидеться и посоветоваться с ним.

– О вещах весьма важных, – прибавил Эшалот, – о всяческих тайнах и тонкостях, касающихся нашей приемной дочки, ни секреты которой, ни подробности жизни тебе знать незачем.

Медор пообещал проводить семью Канада к папаше Жюстену.

Но, вернувшись в свою нору, он сказал себе:

– Значит, здесь есть тайна! На кого же она похожа? Накануне того дня, о котором мы рассказывали, Медор встретил мадемуазель Сапфир, которая по обыкновению своему шла к мессе в Сен-Пьер-дю-Гро-Кайу.

В своем скромном, почти строгом наряде она была точь-в-точь барышня из хорошего дома!

Священник, обративший внимание на ее ненапускную набожность, непременно страшно рассердился бы, если бы вы сказали ему, что его новая прихожанка – бродячая циркачка.

Медор внимательно в нее всмотрелся, и, когда он остался один, его озарило.

– На папашу Жюстена, вот на кого она похожа, – внезапно решил он, – но не на того папашу Жюстена, каким он стал теперь, а на того отважного юношу, который давным-давно приходил на улицу Лакюе, в дом N 5, – на «человека из замка», вот оно как!

Это открытие совершенно выбило его из колеи. Он весь день только о нем и думал – до того самого часа, когда его пыл направился на другой предмет, потому что он увидел смуглого господина входящим в балаган, а Глорьетту, по-прежнему юную и прекрасную – в костюме амазонки и рядом с красивым молодым человеком.

Так вот, он пришел в особняк герцогов де Шав не только для того, чтобы увидеть Глорьетту, но и для того, чтобы сказать ей: «Я знаю одну девушку, жизнь которой окутана тайной и которая похожа на отца Королевы-Малютки».

Но как пробиться к госпоже герцогине де Шав?

Медор отлично сознавал свое убожество. Между собой и семьей Канада он видел огромное расстояние. Представьте же, какая пропасть разверзлась, когда речь заходила о благородной обитательнице дворца, расположенного на улице Фобур-Сент-Оноре.

Всю ночь Медор размышлял.

Утром он отправился к папаше Жюстену, но не с тем, чтобы посвятить его в свои затруднения (поскольку он никогда не разговаривал с Папашей Жюстеном), а только для того, чтобы подмести в его логове.

Во время уборки Медор заметил фотографический портрет Глорьетты, по-прежнему висевший над колыбелью.

Недолго думая, Медор украл фотографию и, осмелев от собственного порыва, попросил самого папашу Жюстена, как только тот вернулся домой, уже полупьяный, написать на листке бумаги адрес госпожи герцогини де Шав – адрес особняка на улице Фобур-Сент-Оноре.

Так Глорьетта получила это послание – волнующее свидетельство очень далекого прошлого.

Она смотрелась в зеркало так, как будто не видела себя много лет. На мгновение годы, прошедшие с тех пор, как закончилась ее юность, словно исчезли, попросту перестали существовать.

Это облачко, которое она держала на руках и чьи смутные очертания, казалось, улыбались ей, было Королевой-Малюткой.

Она поцеловала Королеву-Малютку – облачко.

И независимо от ее воли опьянявшая ее прежде великая радость утихла.

Это был символ: сегодня, как и тогда, что она держала на руках, если не облачко?

И, возможно, здесь таилась угроза. Ничто не указывало на нее, но Лили ее ощущала.

В ней поселился смутный страх, подавлявший радость и шептавший в глубине ее сознание:

– Берегись!

И тогда ее взгляд устремлялся на улыбающийся туман, в очертаниях которого можно было угадать Королеву-Малютку; она пыталась разглядеть сквозь облако свою дочурку…

Подобное направление мыслей обычно не приводит к осознанию необходимости привести себя в порядок, особенно тогда, когда подобно госпоже де Шав, живешь в почти полном уединении.

И тем не менее к двум часам пополудни госпожа герцогиня позвонила своим горничным, чтобы ей подали одеться.

Это были две добрые, преданные женщины; они решили:

– Кажется, придет граф Гектор.

Против обыкновения, госпожа герцогиня уделила много внимания своему наряду. Она все время оставалась недовольна. Пришлось три раза укладывать ее роскошные волосы – в другие дни прическа сооружалась в один миг.

Обе верные камеристки задавались вопросом:

– Может, теперь это не для графа Гектора?

И обе искренне жалели его, потому что это был красивый и приятный молодой человек.

– Надо ли закладывать карету? – спросила одна из них.

– Нет, – ответила мадам де Шав, глядя на себя в большое зеркало и расправляя складки платья.

Она явно ждала кого-то и для него хотела быть красивой.

Когда она отпустила горничных, те долго судачили и строили всяческие предположения.

Кто же этот счастливейший из смертных?..

Часы пробили три, потом четыре. Во всяком случае, счастливейший из смертных заставлял себя ждать.

Незадолго до пяти часов обе створки ворот распахнулись. Это был господин герцог, вернувшийся в почтовой карете из путешествия, которого вовсе не совершал.

– Поздно! – решили обе горничные. – Счастливейший из смертный упустил случай!

Но в это время госпожа герцогиня позвонила. Они со всех ног бросились на зов. Вот какой приказ им был отдан:

– Сообщите господину герцогу, что я не совсем здорова и что я жду его у себя.

– Ах, вот как! – сказала в прихожей первая камеристка.

– Странно! – откликнулась вторая.

Они расхохотались, а потом хором воскликнула:

– Ну вот, этого-то я никогда в жизни не угадала бы! Лучше поздно, чем никогда. Надо же, господин герцог и оказался тем самым счастливым избранником!

VIII

КЛУБ ЧЕРНЫХ ШЕЛКОВЫХ КОЛПАКОВ

На одной из тех холодных, спокойных, похожих на провинциальные, улиц, что располагались по соседству с Обсерваторией и были уничтожены при прокладке бульвара Порт-Рояль, еще в 1866 году существовало маленькое кафе с аккуратной вывеской; там по вечерам собирались добрые обыватели и рантье, проживавшие в этом ученом квартале.

По имени владельца, бывшего дворника некоего агентства, выдававшего себя перед клиентами за отставного математика, кафе назвали «Массене».

Господин Массене и впрямь походил на ученого. Это был низенький степенный толстяк, страдавший одышкой; с утра до вечера он, в туфлях и белом галстуке, курил свою трубку.

Его жена, обыкновенно стоявшая за стойкой, была пожилой, худой и очень высокой дамой. У нее была приятнейшая улыбка, хотя во рту недоставало многих зубов, а оставшиеся не шли ни в какое сравнение с утраченными. Кафе «Массене» состояло из бильярдной – пожалуй, единственный бильярд в Париже, где сохранились лузы с сетками, – довольно большого зала, предназначенного для постоянных клиентов, и скромных размеров гостиной, уставленной обшарпанными кожаными диванами, куда имели доступ только «Эти Господа».

Гостиная «Этих Господ» была отделена от общего зала инным коридором, запирающимся с обоих концов.

Для большей предосторожности вторая дверь, ведущая в гостиную, была двойной: саму дверь защищала еще одна створка с мягкой обивкой.

Напротив двери располагалось высокое окно, выходившее в пустынный переулок, но поскольку «Эти Господа» собирались здесь лишь с наступлением ночи, всегда закрытое окно закрывали к тому же крепкие ставни.

«Эти Господа» вовсе не были заговорщиками. Завсегдатаи общего зала хорошо их знали и охотно выпивали вместе с ними, но у «Этих Господ» были и такие дела, которые касались только их самих и частенько требовали обсуждения.

Если пересчитать всех, то «Этих Господ» оказалась бы целая дюжина, но они никогда не собирались в полном составе. Во главе тех, кто усерднее прочих посещал кафе «Массене», стоял господин Жафрэ, или лучше сказать – Добряк Жафрэ, домовладелец с улицы Сорбонны. Он понемножку учитывал векселя (иные говорили – занимался ростовщичеством). Каждый день после обеда он отправлялся в Люксембургский сад кормить птичек хлебными крошками, что – любой подтвердит – являлось свидетельством его душевной доброты.

За ним следовал господин Комейроль, деловой человек, известный своими золотыми очками и великолепным южным красноречием; потом доктор Самюэль, филантроп, лечивший бедных, при условии, что они ему платили, и, наконец, славный малый по прозвищу Принц, род занятий которого был никому не известен.

Остальные когда приходили, когда нет – видно, были очень загружены делами.

Постоянные посетители общего зала и бильярдной называли собрания «Этих Господ» заседаниями «Клуба Черных Шелковых Колпаков», поскольку Добряк Жафрэ и Принц любили надвигать на уши сей удобный головной убор, опасаясь сквозняков.

Ни один из членов «Клуба Черный Шелковых Колпаков» не был юн, но Комейроль выставлял напоказ студенческие жилетки и гордо водружал на нос свои золотые очки, словно желая сказать: я не скоро еще откажусь от желания нравиться; а крашеные волосы виконта Аннибала Джоджа, которого мы позабыли упомянуть, были чернее воронова крыла.

Было около семи часов вечера. В маленькой гостиной, предназначенной для «Этих Господ», находились только двое членов «Клуба Черных Шелковых Колпаков»: Принц в своем неизменном головном уборе, читавший «Газету городов и сел» и попивавший кофе с водкой, и доктор Самюэль, который молча сидел в другом углу дивана, ничего не пил и вообще ничего не делал.

Лучше сразу же сказать, дабы титул Принца не приняли за кличку: человек, занятый чтением газеты, был сыном несчастного Людовика XVII, и никем иным.

Достаточно было лишь взглянуть на его в высшей степени благодушное лицо чистейшего бурбонского овала, чтобы не сомневаться долее в его блестящем происхождении, однако на всякий случай он постоянно носил с собой в объемистом бумажнике, не покидавшем его кармана, целую коллекцию доказательств, от которых волосы становились дыбом: письма папы римского, письма Луи-Филиппа, письма господина герцога де Ларошфуко, письма жены тюремщика Симона, письма Карла-Альберта, письма Талейрана, письма Шатобриана, Ламартина, генерала Кавеньяка, господина Жиске – словом, письма со всего света.

Плюс удостоверения, протоколы, выписки из регистров, завещание его несчастного отца, умершего под именем герцога Ричмондского, и список более чем сотни представителей дворянских фамилий Парижа и провинций, готовых по первому слову законного наследника взяться за оружие.

Эти разнообразные бумаги послужили уже нескольким «принцам».

Люди, кое-что смыслившие в делах Черных Мантий, говорили, что этот славный малый был по меньшей мере пятым сыном Людовика XVII; четверо других трагически погибли при исполнении своих обязанностей на службе обществу.

Каждый раз, как умирал один, начинали искать другого с таким же орлиным носом и покатым лбом, с таким же хорошо упитанным телом; снова собирали рассыпанные бумаги досье – и на горизонте возникал новый наследник французской короны, согласно историческому сообщению: «Король умер – да здравствует король!»

Хотя к тому времени, когда происходили описываемые нами события, Черные Мантии уже основательно утратили свое влияние, они все-таки находили способы обделывать кое-какие делишки то здесь, то там, и сын Людовика XVII был поистине необходимым для них орудием. Они с присущей им изобретательностью выдумали внука несчастного Людовика XVI, чтобы добиться соответствия дат.

Мы вынуждены признаться: «Клуб Черных Шелковых Колпаков» – это единственное, что осталось от некогда страшной организации, ведшей свое начало от Фра Дьяволо и в правление полковника Боццо пугавшей Европу кровавыми драмами.

Последними Черными Мантиями были «Эти Господа», или, вернее, «Эти Господа» составляли верховный совет последних Черных Мантий, потому что вы могли бы еще найти среди подонков парижского общества немалое число приверженцев девиза «Будет ли завтра день?». И если речь заходила о том, чтобы произвести хорошо организованный налет, то эти почтенные мыслители отнюдь не испытывали недостатка в исполнителях.

– Кажется, – сказал Принц, – император Московии Александр собирается поменять форму своих уланов.

Доктор Самюэль по-прежнему упорствовал в молчании и ничего не ответил.

Принц опять углубился в чтение. Минут через десять он снова заговорил:

– Кажется, эти игольчатые ружья уже экспонировались во дворце Индустрии в 1855 году. Инженеры, закончившие Политехнический институт, заявили, что они никуда не годятся. Пруссаки делают такие ружья только потому, что среди них нет ни одного выпускника Политехнического института.

– Политехническому институту доверять нельзя, – проворчал доктор Самюэль, старик с весьма уродливым и злым лицом. – Как-то я оказался в Сен-Мало как раз тогда, когда выпускники факультета мостов и дорог закончили строительство дамбы, обошедшейся не знаю во сколько миллионов. Море было бурным, и голландский трехмачтовик несло на дамбу, которую Политехнический институт провозгласил совершенством. Все собравшиеся смотрели сверху на трехмачтовик, жалели его и говорили: «Несчастный разлетится в куски!» Он с размаху налетел на дамбу – и знаете, что случилось?

– Нет, – ответил Принц, и в его маленьких глазках засветилось любопытство.

– Голландец остался целехонек, – продолжал доктор Самюэль, – а вот знаменитая дамба Политехнического института рухнула и ушла под воду; она и по сей день лежит на дне, став еще прекраснее прежнего!

Принц сначала недоуменно помолчал, а потом, от души расхохотавшись, захлопал в ладоши.

– А-а, я понял, я понял! – воскликнул он. – В газетах такого смешного не пишут!

Он посмотрел на доктора поверх пенсне и, понизив голос, добавил:

– Кажется, сегодня ночью настанет день!

– Кажется, – согласился доктор. И оба замолчали.

Тишину нарушил легкий шум со стороны окна. Можно было подумать, что снаружи кто-то трогает толстые ставни.

Наши два приятеля навострили было уши, но шумок сразу же прекратился.

– А что, доктор, застали вы времена братства Обители Спасения? – внезапно поинтересовался Принц.

– Да, – ответил Самюэль.

– Вы сами, своими глазами видели подземелья, о которых столько рассказывают, на Корсике, около Сартена? Черные Мантии были в то время в зените славы. Я-то новичок и не имел еще случая участвовать в настоящем деле.

– Теперь не бывает настоящих дел, – раздраженно сказал доктор Самюэль.

– Вы знали Приятеля-Тулонца, да?

– Да, – ответил Самюэль, на этот раз стряхнув оцепенение, – я знавал господина Лекока… теперь таких не сыскать… знал я и графа Корона, и банкира Ж.-Б. Шварца, и полковника Боццо, и Маргариту Бургундскую – серьезная была женщина! Ну, да теперь все это в прошлом!

– Думаю, – сказал Принц, – у вас должны быть приличные сбережения. Но какого черта вы выбрали этого мерзавца, этого Аннибала Джоджа?

Самюэль пожал плечами.

– Если бы мужчина… – начал он, но остановился и проворчал сквозь зубы: – Хотя какие нынче мужчины?

Принцу явно хотелось поговорить.

– Но у вас есть Жафрэ, – сказал он. – Этот парень стоит по меньшей мере полтора миллиона!

– Жафрэ богат, – лаконично подтвердил доктор.

– У вас есть господин Комейроль с хорошо подвешенным языком.

Самюэль сделал презрительный жест.

– Мы старики, – сказал он, – к сожалению, нельзя вечно оставаться молодыми.

– Ба! – отозвался сын Людовика XVII. – Вашему знаменитому Отцу-Благодетелю было сто семь лет.

В этот момент в коридоре послышался чей-то громкий голос.

– Пуншик из вишневой водки для нас с Добряком Жафрэ, – приказал голос. – А что, наши друзья уже собрались? Только двое?.. Ах, лентяи! Если сюда явится некий человек и спросит господина Жафрэ, коммерсанта, и если он явится от имени некоего Амедся Симилора, то пусть войдет, понятно?

Дверь открылась, и господин Комейроль, бывший первый письмоводитель нотариальной конторы Дебана, весело сверкнул своими золотыми очками.

В другом романе[19]Поль Феваль. «Карнавальная ночь» мы уже смогли оценить отличную выправку и таланты Комейроля. Возможно, он не сошел бы за премьер-министра, но уж точно выглядел выдающимся начальником конторы. Его уже более чем зрелый возраст позволил осуществить все, что лишь намечалось, когда ему было около тридцати: он был заметно лыс, толст и, вопреки южной поговорке, утверждающей: «Кто жиреет – рано помирает», прекрасно себя чувствовал.

К тому же он всегда был превосходно одет: ослепительное белье, кольца на пальцах и великолепные часы со сверкающей цепочкой, струившейся по бархатному жилету.

С течением времени разница между ним и Добряком Жафрэ становилась все заметнее. Тот, кроткое создание, двигался робко и дрожа, и хотя тоже бьш лысым, пытался стыдливо прикрыть свою лысину несколькими прядями, украшавшими его остроконечный череп.

– Представляю вам лучший денежный мешок братства, – втащив за руку Жафрэ, сказал Комейроль. – Когда нам нечего будет на зуб положить, я предложу совету дело: пойти посмотреть, не настал ли день для несгораемого шкафа нашего Добряка Жафрэ!

Принц, поднявшись, от души расхохотался, и даже сам доктор Самюэль слегка повеселел.

Но Жафрэ отступил на шаг и произнес со свойственной старикам раздражительностью:

– Господин Комейроль, вы переходите все границы! Мой возраст и мое положение в обществе должны защитить меня от ваших шуточек.

Комейроль обернулся, с прежним добродушным видом схватил Жафрэ в охапку и отнес его на диван, приговаривая:

– Не тяжелее маленькой вязаночки хвороста!

Дверь снова отворилась, чтобы пропустить еще одного старичка – жеманного и разряженного.

Душистая вода, слоновая кость и розы – вот из чего был сделан этот состарившийся красавец, виконт Аннибал Джоджа, маркиз Паллант.

– Отлакирован с ног до головы! – прокомментировал его появление жизнерадостный Комейроль, протягивая руку новоприбывшему. – Аннибал, когда же ты дашь мне адрес своего бальзамировщика?

Элегантный неаполитанец не удостоил его ответом, а Жафрэ сказал, натягивая поглубже свой черный шелковый колпак на длинные вечно мерзнущие уши:

– Плохая погода! Весь этот год погода плохая!

Комейроль уселся рядом с доктором Самюэлем.

– Мой принц, – издали обратился он к сыну Людовика XVII, – а что, с тех пор как вы унаследовали ваши божественные права на корону несчастного Людовика XVI, не приходилось ли вам воровски перелезать через стену или вламываться в чужие дома?

Принц придал своему лицу еще более идиотское выражение, чем обычно, и спросил с довольной улыбкой:

– Кажется, будто жарко, господин Комейроль?

– Поговорим серьезно, мои овечки, – ответил тот. – Виконт Аннибал – пряничный человечек лишь формально считается нашим главой. Истинный же глава ассоциации, за неимением более достойных, – Добряк Жафрэ, правда, несколько потрепанный возрастом и вечный, но вполне способный держаться прямо, когда я его поддерживаю. Дело нашего бразильца начинает созревать. Мы с Жафрэ наводнили дворянское предместье его акциями и намереваемся спровадить в Пара едва ли не всех обитателей Франции и Наварры, превратившихся нынче в начинающих предпринимателей. По мнению Жафрэ, господин де Шав должен был набрать как минимум два миллиона.

– Вот-вот, он говорил мне именно о двух миллионах, – подтвердил виконт Аннибал.

Жафрэ искоса взглянул на него и пробормотал:

– Вы же знаете, что не имеете права прикасаться к этому пирогу, вы, красавчик!

– Думаю, я вне подозрений, – надменно ответил Аннибал. – Что же до господина герцога, то он отличается старомодной честностью в делах. Вчера, например, он предпочел занять две тысячи луидоров, лишь бы не дотрагиваться до кассы компании. Я полагаю, дорогие мои, что мои доверительные отношения с его светлостью вызывают у вас зависть и даже внушают некоторую тревогу. Мы с герцогом – как два пальца на одной руке, и не надо забывать: именно мне вы обязаны этим делом, и без меня бразильские пиастры уплыли бы у вас из-под носа!

– Ты просто ангел, Аннибал! – сказал Комейроль. – Господа, теперь о другом. Кто-нибудь из вас припоминает чудака по имени Симилор, который несколько раз помогал нам в делах – в частности, в деле Ж.-Б. Шварца и в истории с особняком де Клар?

Единственным, кто хранил смутное воспоминание о нашем друге, оказался Добряк Жафрэ.

– В двух словах – что представляет собой этот Симилор? – спросил доктор Самюэль.

– Да так, голытьба, – ответил Комейроль.

– А почему вы говорите нам о нем?

– Потому что ничем нельзя пренебрегать, – ответил бывший письмоводитель нотариальной конторы. – Сегодня Симилор пришел ко мне и напомнил о своем послужном списке. Сначала я подумал, что он просит помощи, но нет, он просто хотел познакомить нас со своим сыном, которому прочит большое будущее. Я сказал, что он может привести паренька, но перед встречей навел справки – и не слишком много узнал. В бюро нашего прежнего агентства, где все люди пронумерованы и занесены в каталог, не знают никакого другого сына вышеупомянутого Симилора, кроме некоего Саладена, в прошлом ярмарочного артиста и шпагоглотателя.

– Славный новобранец! – признали присутствующие. Официант кафе «Массене» принес заказанный пунш с вишневой водкой. Поставив поднос на стол, он вытащил из кармана большую карточку и подал ее Комейролю.

– Маркиз де Розенталь, – прочел бывший письмоводитель. – Не знаю такого… Этот господин здесь?

– Да, – ответил официант, – он пришел по поручению своего отца.

Члены «Клуба Черных Шелковых Колпаков» обменялись взглядами, не зная, на что решиться.

– Может быть, это сын Симилора? – прошептал Жафрэ.

– Пусть войдет, – приказал Комейроль. – Разберемся.

Через минуту молодой человек, одетый по последней моде, с моноклем в глазу, с разделенными на пробор волосами медленно вошел в гостиную и остановился посреди комнаты, с любопытством оглядывая присутствующих. Уголки воротника рубашки у него были загнуты, как на визитной карточке, которую оставляют у швейцара; на нем была короткая визитка, узкие штаны и красные перчатки, а в руке он держал стек с петлей на конце.

Официант удалился. Добряк Жафрэ лично удостоверился в том, что двери хорошо закрыты.

– Господа, – заговорил новоприбывший, – рад познакомиться. Я много слышал о вас. Поскольку я нуждаюсь в нескольких компаньонах для проведения небольшой операции, способной принести большую выгоду, я решил обратиться к вам. Мой слуга знает вас, в частности, он называл мне некоего господина Комейроля. Скажите, пожалуйста, кто кз вас господин Комейроль?

– Это я, – ответил тот. – Господин маркиз, вы, кажется ошиблись: я знаком только с вашим отцом.

Саладен так высокомерно протянул ему два пальца, что члены клуба не удержались от одобрительных улыбок.

– Мой отец, – процедил он сквозь зубы, – мой слуга – все едино, разницы никакой, дорогой господин Комейроль. Субъект, о котором вы изволили заговорить, совмещает обе эти ипостаси.

IX

ПЕСНЯ ШПАГОГЛОТАТЕЛЯ

Произнося эти примечательные слова, господин маркиз де Розенталь взял стул и уселся напротив дивана, на котором расположились Комейроль и Добряк Жафрэ. – Господа, – скромно и благопристойно продолжал маркиз, – вы – знаменитые люди, а я – ничтожество, поэтому, прежде чем иметь честь предстать перед вами, я – что вполне естественно – занялся своим туалетом. Я не каждый день одеваюсь так, как сейчас: я готовился, готовился, как человек, идущий на экзамен, и я выбрал для нашей встречи самое красивое из моих имен. Надеюсь, вы будете снисходительны к новичку, который желает вам всяческих благ, но не может зайти в своей любезности так далеко, чтобы лицемерно утверждать, будто его молодость не стоит вашей дряхлости.

– Проклятье! – воскликнул Комейроль. – Мы ценим шутки, господин Саладен, но у нас здесь есть занятия поважнее, чем любоваться тем, как вы глотаете шпаги.

Принц и доктор Самюэль подошли поближе, виконт Джоджа с гордым видом держался в сторонке.

– Я польщен тем, – ответил Саладен, покусывая кончик стека, – что вы взяли на себя труд навести обо мне кое-какие справки. Без ложной скромности скажу, что стою этого труда и надеюсь вскорости в полной мере доказать вам это. Вы прозябаете здесь уже много лет, господа, и у вас нет начальника. Я думаю, что нашел для вас того, кто вам нужен.

– Он не лишен таланта оратора, – вполголоса заметил сын Людовика XVII.

– Куда он клонит, этот парень? – осведомился Джоджа с другого конца комнаты.

– Я полагаю, – вежливо повернулся к нему Саладен, – что имею счастье говорить с доверенным лакеем господина герцога де Шав?

– Ну-ну, – насторожившись, прошептал Комейроль.

– Любезнейший… – высокомерно начал Аннибал.

– Помолчите, – ласково посоветовал ему Саладен. – Мы чуть позже вернемся к той славной роли, которую вы играете при герцоге, к роли, которая в известном случае может помешать делам организации. Аналав у вас?

Джоджа умолк. Другие члены клуба, весьма удивленные, переглянулись.

– Я бывал в канцелярии полицейской префектуры, – сказал как бы между прочим маркиз де Розенталь. – Я любопытен и желал усовершенствовать свое образование. Так вот: я являюсь знатоком во многих областях и, в частности, отлично осведомлен о ваших делишках.

– Но вы же не затем сюда явились, чтобы угрожать нам, а? – произнес Комейроль, и без того красные щеки которого теперь побагровели.

Жафрэ дотронулся до его руки и прошептал:

– Я заинтересовался им.

– Дорогой мой господин Комейроль, – ответил Саладен, – у меня независимый характер, и я желаю идти своей дорогой, держась подальше от властей. Вот только я хочу, чтобыi вы хорошенько поняли: я принял меры предосторожности. Вы видите, что я один. Поскольку вас пятеро, неплохо бы нам договориться полюбовно.

– Ладно, – угрожающе сказал Комейроль. – Давайте договариваться – да побыстрее.

– Давайте-давайте! – воскликнул Саладен. – Но вы еще не ответили на мой вопрос: является ли виконт Аннибал Джоджа обладателем Аналава?

– Вот в этом-то и состоит секрет нашего братства, – заметил доктор Самюэль, до сих пор молчавший.

Саладен поклонился ему.

– Господа! – заговорил он. – Аналав – ваш символ власти, я знаю и это, и многое другое. Хотя я не вижу здесь тех великих людей, что прославили историю вашего братства, мне все же было бы неловко предлагать свою кандидатуру таким знаменитостям, как господа Жафрэ, Комейроль и Самюэль. Ведь они так опытны и так умны…

– Вы очень добры, – проворчал бывший клерк нотариуса.

– Говорю, как думаю… Но сейчас речь идет лишь о том, чтобы развенчать вот этого подлеца; обстоятельства меняются, и я обязан сказать вам, что такое сообщество, как ваше, не должно иметь главой подставное лицо.

Аннибал Джоджа отбросил в сторону газету, которая была у него в руке, и сделал шаг по направлению к Саладену. Добряк Жафрэ удержал его, сказав:

– Милое дитя, дайте договорить оратору.

– Тем более, – добавил Саладен, поворачиваясь к виконту, – что оратор готов побеседовать с вами наедине в любое удобное для вас время.

Добряк Жафрэ снова вступил в разговор.

– Дорогой мой господин, – сказал он, – я хотел бы заметить, что до сих пор наши встречи здесь всегда носили мирный характер.

– Видите ли, – ответствовал Саладен, – надо, чтобы ваши встречи стали еще и такими же плодотворными, как прежде. Я намерен не пожалеть ради этого той свежей молодой крови, что течет в моих жилах. Зачем мне скрывать от вас свои намерения? Я собираюсь возродить великую семью Черных Мантий.

Его речь вызвала в гостиной некоторое волнение, как написали бы в парламентском отчете, и сын Людовика XVII невольно воскликнул:

– Слушайте, черт побери! Слушайте!

– Зачем? – проворчал Комейроль. – Сын этого жулика Симилора так же болтлив, как его папаша. Он много говорит, но, насколько я понимаю, еще ничего не сказал.

– Все это и впрямь как-то расплывчато, – прошептал Добряк Жафрэ, – очень, очень расплывчато…

– Сейчас я объяснюсь, не беспокойтесь, – сказал Саладен. – Но прежде чем перейти к делу, нам надо очистить территорию. Дорог ли вам Джоджа – да или нет?

– Нет! – ответили хором все присутствующие за исключением самого Джоджа.

– Передадите ли вы Аналав, – продолжал Саладен, – отважному и решительному молодому человеку, который принесет вам как награду за свое победное восшествие к власти дело, способное дать полтора миллиона франков наличными?

Присутствующие задумались, а потом Комейроль произнес:

– Это – смотря по обстоятельствам.

– Да, по обстоятельствам, – отеческим тоном повторил Добряк Жафрэ, – по обстоятельствам, да-да.

Принц и доктор присоединились к высказанному мнению.

– Понимаете, – сказал Комейроль, – мы хотели бы некоторые гарантии…

– И здесь недостаточно, – ехидно добавил Аннибал, – умения глотать шпаги.

Саладен ринулся на эту реплику, как на добычу.

– Господа! – вскричал он, вскакивая и засовывая руку за пройму жилета. – Стоит нам посмотреть вокруг, как мы поймем, что нас со всех сторон теснят одни лишь шпагоглотатели, которые есть на любой ступени социальной лестницы. Прусский монарх, втягивающий Австрию в войну против Дании…

– Слушайте! – воскликнул Принц, живо заинтересовавшись.

Комейроль, напротив, возразил:

– Старина, мы здесь не занимаемся политикой, понятно?

А Жафрэ добавил жалобным тоном:

– Милый молодой человек приготовил речь… Берегитесь!

– Кандидат, излагающий свое кредо избирателям, – попытался продолжить Саладен, – министр, уравновешивающий бюджет, стесненные в средствах короли, нанизывающие тиражи, словно жемчужины, на нитку своих займов…

– И филантропы, которые заставляют вас застраховывать свою жизнь, – подхватил Комейроль, подражая его выговору, – да? Какая жалость! И проповедники, вышибающие неверным зубы рукояткой пистолета…

– И добросердечные господа, владеющие капиталами, но выступающие против ростовщичества, – намекнул Добряк Жафрэ.

– И противники долговой тюрьмы, – вставил доктор Самюэль.

– Шпагоглотатели! – воскликнул в восхищении Принц. – Сплошные шпагоглотатели!

И все победоносно повторили, глядя на Саладена:

– Шпагоглотатели!

Господин маркиз де Розенталь поначалу слегка растерялся, но вскоре вновь собрался с духом, и на губах его появилась торжествующая улыбка. Он зааплодировал и сказал:

– Браво, дорогие сеньоры! Не такие уж вы дряхлые старцы, как мне казалось, и, должен отдать вам справедливость, вы сумели-таки нарушить мои планы. Браво! Что ж, тем лучше! Умным людям легче понять друг друга. Итак, перейдем прямо к делу. Завтра уже упоминавшийся герцог де Шав будет иметь в своем особняке в предместье Сент-Оноре кругленькую сумму в полтора миллиона франков.

– Ошибаетесь, господинчик, – поспешил уточнить Аннибал. – Кругленькая сумма будет в два миллиона.

Саладен лениво повернулся в его сторону.

– А-а, – только и протянул он.

Потом его взгляд снова обратился к стоявшей перед ним группе «Этих Господ», которые смотрели на него, как бы спрашивая: правда ли это?

Комейроль насмешливо улыбнулся, а Добряк Жафрэ счел необходимым перевести эту улыбку:

– Милый молодой человек, я вам весьма симпатизирую, но вы несколько опоздали.

Саладен на мгновение задумался, затем спросил вслух у себя самого:

– Значит, в особняке де Шав будет три миллиона пятьсот тысяч франков?

– Вы говорите о сотне тысяч пиастров, которые хотели бы положить в свой карман, – сказал Аннибал, пропустив мимо ушей последнее замечание.

– Как! – воскликнул Комейроль, напротив, прислушавшийся к нему. – Три с половиной миллиона! С чего вы это взяли?

– Я уверен в сумме в полтора миллиона франков, – отвечал Саладен, – вы, кажется, уверены в двух миллионах. Совершенно ясно, что это две различные суммы.

Жафрэ навострил уши, подобно доброму боевому коню, заслышавшему звук трубы.

– Он даровит! – оценил Жафрэ. – Но надо все прояснить. Откуда взялись ваши полтора миллиона, молодой человек?

– Из Бразилии, – не задумываясь, ответил Саладен. – А ваши два, полагаю, должны прибыть из Парижа.

– Мне никто ничего не говорил, я попросту догадался! – добавил он, чтобы развеять могущие возникнуть сомнения. – Есть у вас средство завладеть этими двумя миллионами?

Комейроль, казалось, обиделся.

– Мы не совсем уж безрукие, господин маркиз, – сказал он.

– Уточняю, – настаивал Саладен. – Мы больше не шутим, господа. Можете ли вы рассматривать эти два миллиона франков как принадлежащие вам уже сейчас?

Ах, вы колеблетесь… Вы все еще не уверены… Хватит колебаться! Я предлагаю вам верное дело.

Последнее слово он произнес с нажимом, и его круглые глаза холодно оглядели собравшихся.

Жафрэ, доктор и Комейроль казались удивленными. Джоджа потупился, и только Принц воскликнул, потирая руки:

– Отлично! Мне это подходит!

– Будь там полтора миллиона, как я предполагал ранее, или три с половиной, как выяснилось только что, – продолжал Саладен, – я все равно говорю, что дело сделано, потому что начиная с завтрашнего дня я смогу провести в особняк де Шав столько людей, сколько мне заблагорассудится, и в тот час, какой вы сами назовете.

– Черт побери! – воскликнул Добряк Жафрэ. – Это очень мило с вашей стороны, дорогое дитя.

– Что вы предлагаете? – спросил Комейроль.

– Я прошу разрешения, – ответил Саладен, – держать свои планы при себе, пока мы не заключим соглашение.

– Чтобы заключить соглашение, надо знать все подробности.

– Давайте не попадать в порочный круг, – сказал Саладен, чей голос вновь обрел властные нотки. – Впрочем, мы еще не закончили предварительные переговоры. Как Хозяин и Отец, – это ваше словечко, – я претендую на львиную долу – а работать я стану только в этом качестве.

– Какая прямота! – восхитился Комейроль.

– Душа нараспашку! – поддержал его Добряк Жафрэ.

– Что вы подразумеваете под львиной долей? – спросил доктор Самюэль.

– Если бы речь шла только о моих полутора миллионах франков, – ответил Саладен, – я потребовал бы половину.

– В добрый час! – хором воскликнули остальные. – Вот как? Половину? Ну-ну, юноша, у вас отличный аппетит!

– Но, – продолжал Саладен, – поскольку помимо них есть еще два миллиона, каждый из нас сохранит свою часть: два миллиона – вы, полтора – я.

Добряк Жафрэ надул щеки.

– Дьявол! – выругался Принц.

– Вы сошли с ума, – подытожил Комейроль.

А Джоджа лишь посмеивался в свою крашеную бороду.

– Только так, – спокойно сказал Саладен. – Решайте: два или нет. Здесь не торгуются.

– С полутора миллионами франков, – заметил Самюэль, – можно скупить все шпаги Парижа.

– Вы не поняли! – смеясь, заявил Комейроль. – Наш новый Хозяин хочет заставить нас заплатить за свежую горячую кровь, которую он собирается влить в наши старые жилы.

– Точно! – согласился Саладен. – Я не отрицаю, что это дорого, но такова моя цена.

– А если она нам не подойдет? – спросил Комейроль, сверля его взглядом и покраснев до ушей.

Саладен выдержал его взгляд и холодно ответил:

– Это было бы весьма досадно, господин Комейроль: я вбил себе в голову, что либо сегодня вечером вы согласитесь исполнить мою прихоть, либо я покину вас.

Члены клуба попробовали захихикать, но Саладен повторил, отчетливо выговаривая слова:

– Да, мне придется вас покинуть… для начала, а потом я сделаю карьеру, рассказав о ваших тайных планах.

Он сидел, как мы уже сказали, напротив доктора, Жафрэ, Комейроля и Принца. Прямо перед ним, над диваном, где сидели эти господа, висело большое зеркало.

За спиной Саладена помещался стол, на котором возвышался подсвечник.

Возле этого стола находился Аннибал – он то стоял неподвижно, то начинал прохаживаться взад-вперед.

Произнеся последние слова, Саладен увидел, как глаза четырех его собеседников одновременно остановились на виконте.

Саладен знал, где Джоджа. Закопченное и запятнанное зеркало являло ему смутное отражение итальянца, так что он ни на минуту не терял его из виду.

Что-то сверкнуло в правой руке виконта, сделавшего шаг по направлению к столу. Глаза четырех членов «Клуба Черных Шелковых Колпаков» тотчас же опустились, а Добряк Жафрэ даже слегка вздрогнул.

– Ну и ну! – сказал Саладен. – Виконт Аннибал не отвык еще от неаполитанского кинжала!

Он небрежно повернул голову.

Но когда Саладен снова обернулся к своим четырем собеседникам, мизансцена полностью изменилась: теперь каждый из них, даже Добряк Жафрэ, сжимал в руке нож.

– А что скажет господин Массене? – смеясь, спросил Саладен.

– Массене ничего не скажет, – ответил, поднимаясь на ноги Комейроль. – Ты мертвец, малыш!

Не оборачиваясь, Саладен протянул руку к столу, взял подсвечник и поднял его над головой.

В ту же секунду в окно, выходившее на улицу, трижды постучали.

Ножи исчезли, словно по волшебству.

И стало так тихо, что даже дыхания не было слышно.

– Ставни сегодня не закрыли! – спустя несколько мгновений пробормотал Комейроль, сопроводив свои слова южным ругательством.

– Как это получилось, что их не закрыли? – поинтересовался Добряк Жафрэ.

– Они были закрыты, – ответил Саладен, – очень хорошо закрыты, но я, перед тем как войти сюда, прогулялся кое-куда с моим папой. Тут, рядышком, ждут верные друзья…

– Эй, старички! – крикнул голос с улицы. – Все идет, как надо?

Комейроль кинулся к окну и открыл его.

– Кто здесь? – спросил он. Никто не ответил.

Его взгляд обшарил темную и казавшуюся безлюдной улицу.

В это время Жафрэ той же самой рукой, которая только что держала нож, пылко сжал пальцы Саладена и шепнул:

– Вся эта маленькая махинация была организована замечательно умно, и я от всего сердца голосую за вас.

Принц, обойдя вокруг стола, дотронулся до плеча доктора Самюэля и сказал:

– Вы искали мужчину. Вот он.

– Пока неизвестно, – ответил доктор, – посмотрим.

Саладен тем временем ответил Добряку Жафрэ:

– Это было не так уж трудно проделать, ибо вам уже много лет и вы вполне созрели для того, чтобы отойти от дел. Будь вы помоложе, я бы взялся за это по-другому.

Кончайте смотреть в окно, папаша Комейроль, – добавил он. – Вы – самый крепкий из всей этой компании, да и характерец у вас кое-какой имеется, однако же, честное слово, вы тоже нуждаетесь во мне, ибо вы и ваши вооруженные ножами приятели так насмешили меня, как если бы я заглянул в музей восковых фигур!

Комейроль тем не менее оставался у окна и не скрывал дурного расположения духа.

– Ты говоришь правду, малыш! – процедил он сквозь зубы. – Пятнадцать лет назад ты не успел бы поднять свой подсвечник!

Саладен послал ему воздушный поцелуй.

– Милейший! – сказал он. – Мы будем друзьями, добрыми друзьями, когда ты поклянешься повиноваться мне. Ну! Не засыпайте! Сделайте вид, что решили немного посовещаться, глубокоуважаемые, пока я сделаю вид, что не слушаю, а потом вы дадите мне официальный ответ.

Он отошел от дивана и остановился в другом углу комнаты, взяв в руки «Газету городов и сел».

Члены «Клуба Черных Шелковых Колпаков» собрались в кружок, и Добряк Жафрэ сказал самым ласковым тоном, на какой был способен:

– Аннибал Джоджа, я прошу у вас слова. Вы мне его даете, спасибо. Вы смещены с должности, мой мальчик, и в этом нет большой беды.

Джоджа тихо ответил что-то, чего Саладен не смог расслышать.

Совещание длилось ровно две минуты, по истечении которых красноречивый Комейроль, к коему вернулось отличное настроение, двинулся к Саладену во главе группы членов клуба и сказал:

– Милостивый государь, Аналав – ваш!

Джоджа хотел было расстегнуть свой редингот.

– Да ладно, оставьте, – остановил его Саладен. – Это все отжившие формальности. Мы, конечно, не уничтожаем старых обычаев, предназначенных для того, чтобы поразить грубое воображение черни, но мы-то сами выше их. Хорошоли я расслышал, что вы признали меня Отцом-Благодетелем и главой Черных Мантий единодушно? Поднимите руки!

Все руки вскинулись вверх – даже рука виконта.

– Прекрасно! – сказал Саладен, выпрямившись и строго оглядывая членов клуба. – Вы не любите долгих бесед, поэтому я отменяю речь, которую рассчитывал произнести в честь моего приема в организацию. Хватит смеяться. Садитесь, поговорим.

X

ОТЕЦ-БЛАГОДЕТЕЛЬ

Позвонили официанту, чтобы он принес прохладительные напитки. За исключением Аннибала Джоджа, все были если не веселы, то по меньшей мере приятно возбуждены. Добряк Жафрэ хотел предложить господину маркизу стаканчик шампанского Помпадур, но суровый Саладен предпочел кружку пива. Короче говоря, каждый заказал себе напиток по вкусу. Принц, например, потребовал графинчик сладкого красного вина.

– Настал день, – сказал Саладен резким тоном, когда двери закрылись. – Внимание! Я не зря расхваливал свой товар, потому что тот дом принадлежит мне весь – от подвалов до мансард. Не удивляйтесь, но выслушайте мое объяснение: я – счастливый любовник мадемуазель де Шав.

– Ничего себе! – воскликнул Джоджа. – Это уж слишком! У герцога и герцогини нет детей!

– Это точно, – прошептал Добряк Жафрэ. – Я тоже никогда не слышал о мадемуазель де Шав.

Комейроль сказал:

– Отец-Благодетель не может начинать с обмана; у него наверняка есть какая-то идея.

– У меня есть куда больше, чем идея, – возразил Саладен. – И поймите вот что: мне незачем лгать вам, поскольку я ничего от вас не жду.

– Это верно, – решили члены клуба. А Принц добавил:

– Что за молодец! Слушайте же!

– Следовательно, – продолжал Саладен, – если я вам что-то говорю, то это правда, – разве что, я сам введен в заблуждение, а это может произойти с каждым. Но в данном случае, поскольку речь идет об очаровательном существе, доверившем мне заботу о своем счастье, поскольку я пришел к соглашению с госпожой герцогиней и поскольку госпожа герцогиня договорилась с господином герцогом, я думаю, что могу утверждать, господа и дорогие мои соратники, что не стал игрушкой чужой фантазии. Завтра вам будет представлена мадемуазель де Шав.

– Значит, она живет не в особняке? – спросил Джоджа.

– Любезный, – ответил Саладен, – откройте ваши уши: сейчас мы поговорим о вас. Я придерживаюсь мнения, что вы – человек старательный, однако ваши взаимоотношения с этим цивилизованным дикарем по имени господин де Шав мешают нам в настоящем и помешают еще более в будущем.

– Слушайте! – воскликнул Принц, должно быть, прежде проживавший в Англии и присутствовавший на заседаниях парламента.

– Вы, – начал Джоджа, – видимо, не знаете, что те взаимоотношения, о которых идет речь, скрепили союз между нами и господином герцогом.

– Я ничего не упускаю из виду, любезный, и уже довольно давно слежу за всеми вами, невидимый и неслышимый. Особые услуги, которые вы оказываете господину де Шав, могли бы приоткрыть дверь для наших уважаемых друзей, Жафрэ и Комейроля. Это прекрасно, и я благодарю вас от имени организации. Но дверь широко открыта, и я повторяю: теперь вы нам мешаете, стесняете нас. Вы вслепую идете по дороге, на которой наша курочка имеет обыкновение нести золотые яйца.

– Ну-ну, – вмешался Комейроль, – мы вас не понимаем.

– Молодой человек любит метафоры, – добавил Добряк Жафрэ.

Но доктор Самюэль прошептал:

– А я, кажется, понял.

Сын Людовика XVII вытаращил глаза.

– Я вовсе не намерен, – продолжал Саладен, – расставлять все точки над «i». Я скажу виконту Аннибалу Джоджа лишь одно – и пускай он воспримет мои слова как отеческий совет: вся эта история с мадемуазель Сапфир опасна для нас.

– Мадемуазель Сапфир! – повторили удивленные голоса.

– А это еще кто такая? – спросил Комейроль. Добряк Жафрэ ласково взглянул на Саладена.

– Отлично управляется со своими делишками! – вздохнул он. – Какой замечательный юноша!

Джоджа содрогнулся.

– Не знаю, кто мог вам сказать… – начал он.

– Может быть, король Людовик XVIII, – ответил Саладен и, смеясь, протянул руку Принцу, пришедшему в восторг от подобной чести. – В любом случае, от имени членов совета, тут присутствующих и согласных со мной, я приказываю вам остановиться.

– Но каждый из нас, – попытался возразить итальянец, – пользуется свободой действий в своих частных делах.

– Вовсе нет! – сказал Комейроль.

– Такая доктрина, – добавил Жафрэ – совершенно пагубна для основных принципов нашего союза.

– Я тоже так полагаю, – ввернул доктор Самюэль.

– А Аннибалу, – с жаром добавил Принц, – неплохо бы на какое-то время притвориться мертвым.

– Он и впрямь умрет, – сказал, понизив голос, Саладен, – если ему случайно взбредет в голову фантазия ослушаться своего начальника… Потрудитесь посмотреть на меня, Аннибал Джоджа! – приказал он. – Любое слово из сказанных здесь сегодня вечером, если оно дойдет до ушей герцога де Шав, способно не только повредить делу, но к тому же поставить под угрозу существование нашего братства. Следовательно, сейчас мы могли бы связать вас и поместить для большей уверенности в надежное место. Возможно, так было бы разумнее всего.

– Я клянусь… – попытался прервать его Аннибал.

– Замолчите! Ваши клятвы стоят не больше, чем вы сами! Меня останавливает лишь одно: герцог, привыкший видеть вас каждый день, может насторожиться и что-то заподозрить, если вы вот так вдруг исчезнете. Единственное, во что я верю, – это в вашу беспредельную любовь к собственной шкуре. Вы меня понимаете?

Все заулыбались, а Джоджа смертельно побледнел.

– Вы трус, – холодно продолжал Саладен, – в этом я убежден, а значит, я могу ограничиться одним только предупреждением: оставьте мадемуазель Сапфир в покое, иначе я убью вас, как собаку, потому что ваши делишки могут здорово навредить нам.

В гостиной воцарилось молчание. Совет явно поддерживал Саладена, и Добряк Жафрэ выразил общее мнение, сказав своим двум соседям:

– Милое дитя! Вот уж поистине – мудрый, как царь Соломон!

Комейроль покачал головой и, прошептав свое излюбленное проклятье, изрек:

– Да, пожалуй, он оживит наши встречи.

– Его просто Бог послал, – воскликнул Принц, – чтобы он возродил нашу великую организацию!

– Последний пункт, – сказал Саладен. – С Джоджа все ясно, не станем больше к нему возвращаться. Доктор Самюэль, я хочу задать вам научный вопрос: знаете ли вы что-нибудь о родинках?

– Медицине известно много их разновидностей… – начал было врач.

– Прекрасно, – прервал его Саладен. – Значит, вы разбираетесь в родинках. Я полагаю, что действительно существует много их разновидностей, потому что сам видел родинки всех цветов. Научный вопрос состоит вот в чем: как вы думаете, можно ли воспроизвести родимое пятно на теле здорового человека? Объясняю: вы желаете, к примеру, изобразить на груди молодой женщины один из тех знаков, что так часто встречаются в этом месте и имеют причиной чревоугодие дочерей Евы, – половинку персика, сливу-ренклод или гроздь смородины; смогли бы вы это сделать?

– Разумеется, – ответил Самюэль. – Для этого существуют вещества, разъедающие материю, и реактивы.

– Отлично! А легкая неровность, свойственная поверхности родинок?

– Хе-хе, – улыбнулся доктор, – вы, решительно, весьма наблюдательны. Достичь этого, возможно, несколько труднее, но тем не менее я могу утверждать, что в состоянии отыскать средства, способные помочь воспроизвести эту легкую шероховатость, не повредив здоровью.

– А умеете ли вы рисовать, доктор, хоть немного? – снова спросил Саладен.

– Кажется, я догадываюсь… – начал было доктор.

– Догадывайтесь, о чем хотите, – оборвал его Саладен. – Я и не собираюсь ничего скрывать; отвечайте же!

– Да, – ответил доктор. – Если речь идет о плоде, я нарисовал бы его; я мог бы даже написать его красками, потому что когда – то пытался постичь искусство живописи, чтобы отдохнуть и рассеяться.

Саладен встал.

– Господа, – произнес он. – Я в высшей степени доволен тем, что завязал с вами отношения, которые в будущем могут принести пользу и вам, и мне. Собрание закончено… если только у вас нет для меня каких-либо сообщений.

– Но, – сказал Комейроль, – мы же не разработали никакого плана.

– Действительно, – вздохнул Жафрэ, – наш молодой Отец-Благодетель оставляет нас блуждать в каких-то тревожных сумерках…

Саладен пожал руки им обоим.

– Мы расстаемся ненадолго, дорогие мои, – успокоил он их. – Спите нынче спокойно, вам надо хорошенько отдохнуть, потому что я не поручусь, что вы сумеете вздремнуть следующей ночью.

– Тогда настанет день! – спросил Принц.

– Вы не представляете, какими ребяческими кажутся мне эти старые формулы, оставшиеся от наивных времен. Но не будем ничего менять: традиции достойны уважения. Итак, я оставляю вас. Каждый из вас услышит обо мне завтра до полудня. Если ваша мудрость подскажет вам, что присутствующего здесь Джоджа следует крепко-накрепко привязать за лапку к клетке, то я только похвалю вас за усердие. Доктор, приготовьте ваши разъедающие вещества, ваши реактивы и все ваши коробки с красками: завтра рано утром я буду у вас. Да, кстати, не хотите ли дать мне ваш адрес?

Доктор Самюэль с готовностью протянул шпагоглотателю свою карточку.

– Я появлюсь у вас, – продолжал Саладен, – с очаровательной юной особой – особой крайне изнеженной, предупреждаю вас, так что вам не следует доводить ее до слез, когда вы, играя роль Провидения, станете изображать на ее правой груди вишенку сорта бигарро, что означает – «пестрый».

Саладен поклонился всем по очереди и скрылся за дверью.

После его ухода в маленькой гостиной, служившей убежищем членам «Клуба Черных Шелковых Колпаков», долгое время царила тишина. Доктор бездельничал, Жафрэ попивал свой пунш, а Комейроль разжигал трубку, которую до сих пор не вынимал из кармана; может быть – в знак уважения к новоиспеченному Отцу-Благодетелю.

Нарушил молчание сын Людовика XVII.

– Кажется, мы поднимаем изрядный шум.

– Ничего особенного ожидать не приходится, – отозвался Комейроль.

– У молодого человека накоплен немалый житейский опыт, – заметил Добряк Жафрэ. – Но если бы наш приятель Джоджа не повел себя, как мокрая курица, у него не получился бы даже трюк с подсвечником.

– Я замешкался лишь на мгновение, – мрачно сказал итальянец.

– Сила малыша, – вслух подумал Самюэль, – заключается в том презрении, которое он к нам испытывает. Впрочем, его манеры мне не претят, а его рассуждения я считаю неглупыми. И потом – мы же все время мечтали о сильной личности, которая возглавила бы организацию.

– А он и впрямь сильная личность? – спросил Джоджа.

– Ей-богу, – ответил доктор, – на этот счет мне ничего не известно, но зато я отлично знаю: он не такой подлый трус, как ты, дружок мой Джоджа!

– Поживем – увидим, – проворчал тот. Комейроль и Жафрэ одновременно взглянули на него.

– Я рад, что Джоджа не нанес свой удар, – сказал Комейроль.

– И я тоже, – согласился с ним Добряк Жафрэ. А Самюэль добавил:

– Хоть мы еще и не совсем дряхлые, но все-таки и не первой молодости, так что совсем не плохо иметь во главе братства этакого молодца.

Похоже было, однако, что все они слегка лукавили.

– Двадцать пять лет минуло с той поры, – снова заговорил Жафрэ, легонько похлопывая Комейроля по плечу, – как ты в кабачке «Нельская башня» произнес речь о бумажнике человека, убитого в последнюю карнавальную ночь. А знаешь, в те времена ты был замечательным оратором.

– Да и выглядел чуть поэлегантнее некоторых шпагоглотателей, – ответил бывший клерк нотариуса. – И у меня были отличные идеи. Многим из них этот тупоголовый паяц наверняка позавидовал бы.

– Но надо сказать, – продолжал Жафрэ, – что были два человека, способные и тебя поставить на место. Это Приятель-Тулонец и Маргарита Бургундская.

– Тогда, в те времена, мы все были хоть куда! – воскликнул Комейроль, у которого глаза засверкали и кровь прилила к щекам.

– Однако же не стоит забывать, – миролюбиво продолжал Жафрэ, – что прежде речь шла о несчастных двадцати купюрах по тысяче франков, а теперь мы говорим о миллионах. Господа, дорогие мои друзья, мы были молоды, пылки, у нас хватало иллюзий, надежд, стремлений. В юности можно чувствовать себя богачом, имея жалкие двадцать тысяч франков, но нынче у нас другие запросы, мы хотим иметь деньги и вовсе не хотим работать. В общем, надо признать: этот юный плут явился как раз вовремя!

– Он нам дорого обойдется! – заметил Комейроль.

– Верно, – согласился Жафрэ, – но мы же снова вернемся к нашему с ним разговору, когда дело дойдет до дележки. Конечно, сейчас именно он – хозяин положения, но скоро работа будет закончена, и тогда мы вновь поменяемся ролями. Не забывайте, что низшие чины нашего братства знают только нас.

– Я думал об этом, – сказал бывший клерк нотариуса.

– И я тоже, – сообщил доктор Самюэль, – мы, конечно, старики, но…

Он расхохотался, и остальные присоединились к нему.

– Но не такие уж дряхлые! – закончил Жафрэ, допивая последнюю каплю своего пунша.

Таким образом, сложившееся положение дел было подвергнуто сомнению.

– Вы правы, вы совершенно правы! – сказал Принц. – Вы еще хитрее его!

– И потом вот еще что, – снова начал Жафрэ. – Я полагаю, что после того, как дело будет сделано, мы заполучим столько денег, что нам станет совершенно безразлично, кто возглавляет эти самые Черные Мантии. Подумаешь, Отец-Благодетель! Нам-то что до какой-то тайной организации!..

– …к которой мы никогда не принадлежали! – вставил доктор Самюэль.

– Вот-вот… Я и говорю: какая разница, кто станет начальником – Аннибал Джоджа или же господин маркиз де Розенталь… Ба! Часы на Сен-Жак-дю-О-Па прозвонили десять, крошки мои, я иду в постель…

Он водрузил на черный шелковый колпак широкополую шляпу и, опираясь на палку, направился к двери.

От порога он обернулся к итальянцу и сказал ему со всегдашней своей нежностью в голосе:

– А ты, сынок, послушайся меня и не сбивайся с пути! В то же время тяжелая рука Комейроля опустилась на плечо виконта.

– Проклятье! – выругался он, пристально глядя на итальянца. – Повинуйся приказу, милейший! Если с малышом что-нибудь произойдет до завтрашнего вечера, тебя изрубят в котлету.

Он вышел. Самюэль последовал за ним молча, но взгляд его был достаточно красноречив.

Последним из членов клуба уходил сын Людовика XVII. Он пожал руку виконту и сказал ему:

– Кажется, твоя шкура не будет стоить и двух су, если ты сдвинешься с места, крошка моя. Наконец-то мы встретили настоящего мужчину.

Аннибал Джоджа, оставшись один, упал на диван и обхватил голову руками.

– И все-таки я не сдаюсь, – прошептал он. – И вряд ли они станут искать меня в Италии.

В то же самое время Симилор и его сын Саладен шли под руку по пустынным улицам, тянущимся за Люксембургским садом.

Саладен присоединился к своему почтенному папаше, как только покинул кафе «Массене», и с удовольствием поздравил его с успешным исполнением интереснейшей роли.

Они беседовали. Господину маркизу де Розенталю в этот вечер трудно было сдерживать чувства.

– Понимаешь, папа, – говорил он, когда впереди показалась Западная улица, – с этими мумиями я проверну только одно дело. Воровство – не мое призвание. Кража может послужить отправной точкой для порядочного человека, но, в общем, на свете нет ничего, кроме коммерции. Я уже обо всем подумал: тебе ведь хватит для полного счастья трех тысяч ливров ренты, правда?

– Но… – хотел был возразить Симилор.

– Давай подсчитаем, – не дал ему договорить Саладен. – За шестьсот франков у тебя будет не квартирка, а райский уголок; тысячи двухсот тебе с лихвой хватит на пропитание; еще четыреста уйдут на гардероб. У тебя останется еще шестьсот франков на мелкие расходы и на прачку. Если захочешь, ты можешь даже кое-что откладывать…

– Да, у тебя-то самого будет полтора миллиона! – вскричал возмущенный отец.

– Я, папа, – это совсем другое дело, – не моргнув глазом, ответил господин маркиз. – Я мог бы, если бы захотел, получить еще два миллиона и много чего в придачу, коли сыграл бы роль зятя. Я бы как сыр в масле катался, уверяю тебя! Я всерьез подумывал об этом, но решил, что есть одно непреодолимое препятствие: моя жена. Я, видишь ли, родился холостяком, нельзя же себя переделать… А впрочем, эта история не может тянуться слишком долго: в один прекрасный день эта Сапфир еще сыграет с нами шутку. Я уж не говорю о Джоджа – пока, правда, я держу его в руках, но ведь есть еще Эшалот и Канада, которые тоже хлопочут… В общем, надо ковать железо, пока горячо, и сделать все побыстрее. Все должно быть закончено за три дня – и тогда мадемуазель Сапфир сможет наконец показывать свою вишню, единственную и неповторимую, кому ей заблагорассудится, а я умою руки. Эй! Кучер!

Проезжавший мимо фиакр остановился.

– Папа, – сказал Саладен, становясь на подножку, – можешь прогуляться пешком или садись на козлы, мне надо потолковать с самим собой.

Он скрылся в глубине экипажа и захлопнул дверцу перед самым носом своего родителя.

XI

РОДИНКА

Юная модистка, которую Саладен демонстрировал своему отцу Симилору через витрину магазина мод на бульваре Ришелье, звалась просто – Маргерит Баумшпигельнергартен (произносилось: «Боспигар»). В свое время она родилась в Германии, откуда и прибыла в Париж вместе с сотнями себе подобных и ничем не примечательных девиц.

Мы знаем, что Симилор нашел в ней большое сходство с мадемуазель Сапфир. Правда, немке недоставало грации, однако же Маргерит Баумшпигельнергартен, более известная под кличкой Гит-Чего – Изволите, была очень красивой особой то ли семнадцати, то ли восемнадцати лет, выглядевшей всего лишь на пятнадцать.

Ее прозвище – Гит-Чего-Изволите – не имело никакого отношения к ее взглядам на мораль, вполне, впрочем, соответствовавшим нравам, царящим среди модисток. Оно лишь указывало на то, что число профессий, перепробованных ею, несмотря на молодость, было очень велико. Она отличалась редкой ловкостью, и ей все всегда удавалось, но в то же самое время она была настолько ленивой, что ей случалось страдать от голода единственно потому, что она не хотела нигде служить.

Она продавала метлы на улицах, пела на перекрестках, выступала как статистка в маленьких театриках, шила сорочки, прошивала подтяжки и ботинки; кроме того, как говорили ее враги, умудрилась провести несколько месяцев в Сен-Лазар.

Тем не менее она всегда умела пристроиться на работу даже в почтенные дома, потому что никто во всем Париже не мог так, как она, из ничего соорудить изумительного изящества шляпку.

В последнее время господин маркиз де Розенталь считался в шляпном ателье любовником Гит-Чего-Изволите. Ее приятельницы вовсе не думали, что маркиз похож на богатого наследника из предместья Сент-Оноре, но им нравились его тщательно причесанные прекрасные волосы; когда же они узнали, что он увлекается игрой на бирже, то стали наперебой поздравлять подружку.

Сборище биржевых маклеров всегда имело странное очарование в глазах этих девиц.

Когда Гит поздравляли, она улыбалась или краснела – в зависимости от настроения, но всегда казалось, что она скрывает какой-то секрет.

И раскрытие этого секрета, судя по улыбке, не доставило бы удовольствия господину маркизу де Розенталю.

В конце концов барышни модистки стали на свой лад трактовать улыбку Гит, и, когда маркиз де Розенталь проходил мимо, они говорили: – Бедный молодой человек! Так, словно у него не хватало руки или глаза.

Наутро после того вечера, который мы провели в компании членов «Клуба Черных Шелковых Колпаков», между пятью и шестью часами, Саладен постучал в дверь комнатушки, находившейся на самом верхнем этаже самого высокого здания на улице Вивьенн и служившей пристанищем мадемуазель Маргерит Баумшпигельнергартен.

Спросили: «Кто там?», и господин маркиз де Розенталь назвался.

В комнате сейчас же раздался шум: мадемуазель Гит явно была там не одна. Кто-то ходил туда-сюда, шаркал шлепанцами, стучал каблуками, разговаривал и даже не стеснялся смеяться.

Господин маркиз де Розенталь совершенно не обижался на это, но, поскольку он торопился, то и выражал время от времени нетерпение, шагая по лестничной площадке.

Через четверть часа дверь мадемуазель Гит открылась и оттуда вышел молодой человек, похожий на коммивояжера, торгующего модным товаром. Он приветствовал маркиза насмешливой улыбкой, в которой можно было заметить и некоторую дерзость. Господин маркиз серьезно ответил ему на приветствие и переступил порог.

В комнате царил жуткий беспорядок. Гит, одетая в муслиновый пеньюар, причесывалась у туалетного столика. Ее чудесные волосы были растрепаны, плечи оставались полуобнаженными.

И эти плечи, правду сказать, были необыкновенно хороши.

Саладен, однако, даже не посмотрел на них. Он сел на стул и сказал:

– Давай, давай, малышка, мы опаздываем.

Гит отбросила назад свои роскошные локоны и послала ему самую кокетливую из своих улыбок.

– Значит, вы скупитесь на время? – спросила она.

– Просто не могу его терять, – ответил маркиз.

– Ах, так! – воскликнула Гит, с досады топая ножкой. – Какой же вы все-таки противный! Холодный, как лягушка. А может, вы не находите меня красивой? Ну же, отвечайте!

– Нахожу, – ответил Саладен. – Я вас и выбрал именно потому, что вы красивы.

– Но вы не ревнуете? – снова спросила нахальная девчонка тоном, выражавшим презрение.

– Ей-Богу, нет, – ответил Саладен. – Прошу вас, скорее.

Мадемуазель Гит покраснела от гнева.

– Вы… – начала она.

Но остановилась и засмеялась.

– В конце концов – не все ли мне равно?

Саладен подошел к девушке и дотронулся до ее щеки рукой. Его ладонь была такой холодной, что и вправду заставляла вспомнить кожу лягушки или змеи. Гит полуобернулась: любопытно, что он хочет сказать?

Но он повторил только:

– Ну, малышка, поторапливайся.

Гит причесалась и мгновенно зашнуровала ботинки.

– Хотите побыть моей горничной, господин маркиз? – спросила она, в последний раз испытав на нем силу своего чарующего взгляда.

Саладен охотно согласился: взял платье, надел на нее, застегнул и снова уселся.

– Ну, знаете! – воскликнула пораженная мадемуазель Гит. – Честное слово, немного найдешь таких маркизов, как вы, господин де Розенталь!

– Поспешим, сокровище мое, – ответил Саладен. – Экипаж ждет внизу.

Мадемуазель Гит нацепила шляпку на свои кое-как уложенные волосы, и они спустились.

Внизу их действительно ждала карета, а в карете – человек в потертом костюме весьма причудливого покроя. Он сидел на переднем сиденье, а рядом с ним стояла большая плоская коробка, сильно смахивавшая на ящик, с каким ходят маляры.

Когда Саладен и Гит уселись на заднем сиденье, мужчина неуклюже снял свою каскетку.

Карета тут же тронулась с места, направилась к Сене, пересекла Новый Мост и остановилась перед красивым домом на улице Генего, неподалеку от Монетного двора.

В пути они обменялись лишь несколькими словами. Мадемуазель Гит спросила:

– Что же все-таки мы собираемся делать?

Господин маркиз ответил просто:

– Там посмотрим.

Три наших персонажа поднялись на второй этаж по прекрасной старинной лестнице, и Саладен позвонил в дверь, на которой была прикреплена медная табличка с надписью: «Практикующий врач».

Им открыла служанка, которая сразу же, не спрашивая ни их имен, ни того, зачем они сюда явились, провела посетителей в сурового вида гостиную, где пахло пылью и стояло множество разношерстных предметов. Комната эта сильно смахивала на лавку старьевщика.

Доктор Самюэль славился тем, что охотно соглашался на любую плату. Когда он посещал семью слишком бедную для того, чтобы оплатить его счет, он совершенно не сердился и попросту уносил в кармане какой-нибудь «пустячок».

И когда он возвращался вот так, неся под полами своего редингота пару подсвечников, или подушку, или статуэтку, или даже метелку для камина, он, по примеру императора Титуса, прозванного «отрадой рода человеческого», говорил: «День прошел не зря!»

– Доложите о нас вашему хозяину, – сказал Саладен служанке, – он ждет нас и знает, что мы торопимся.

Человек с плоской коробкой и в причудливом костюме скромно занял место в самом темном углу гостиной.

Саладен и его подружка уселись на диван.

Через три минуты появился доктор Самюэль в сопровождении служанки, которая несла на большом подносе множество флаконов и стаканов.

Можно было бы подумать, что гостеприимный хозяин готов Предложить утолить жажду доброй дюжине гостей, вот только прохладительные напитки выглядели не слишком аппетитно.

Служанка поставила поднос на стол, и хозяин жестом отослал ее.

– Это и есть пациентка? – спросил доктор Самюэль, изучая Гит, которая отчего-то переменилась в лице. – Прежде чем начать операцию, прошу вас, милостивый государь, обрисовать мне в точности форму и размеры требуемого предмета.

Потом, наклонившись к уху Саладена, врач добавил:

– Это и есть мадемуазель де Шав, господин маркиз?

– Самая что ни на есть настоящая, – ответил Саладен.

При слове «операция» Гит задрожала всем телом.

Уродливая внешность Самюэля только усиливала ее страх.

– За все золото на свете, – испуганно призналась она, – я не позволю этому доктору сделать мне больно.

Саладен притянул к себе ее светловолосую головку и страстно поцеловал, чего никогда не делал, когда они оставались наедине.

– Милая маленькая сумасбродка, – нежно прошептал он. – Это я-то хочу сделать тебе больно? Не бойся человека, которому ты доверила свою судьбу, ничего плохого с тобой не будет.

Затем, обратившись к доктору, он сказал:

– Я глубоко верю в ваше искусство, мой ученый друг, но я слишком люблю это прелестное дитя, чтобы пойти даже на самый минимальный риск. Если вы не возражаете, мы сначала проведем опыт на другом живом существе.

– На вас? – спросил Самюэль.

– Нет-нет, я почти так же изнежен, как моя очаровательная подружка.

И добавил с улыбкой:

– Все, что нужно, у меня с собой.

Доктор поискал глазами под стульями, надеясь найти там какое-нибудь четвероногое, но в этот момент человек с плоской коробкой встал, вышел из своего угла и сказал:

– Не хочу вам указывать, господин доктор, но дело, видите ли, в том, что живое существо – это я, Лангедок, ярмарочный артист, художник и гример, готовый услужить вам при любых обстоятельствах.

Пока удивленный Самюэль разглядывал своего «подопытного», Лангедок расстегнул старый редингот, диковинного фасона жилет и рубашку не первой свежести.

Мадемуазель Гит, несколько успокоившаяся, по крайней мере – на время, глядя на него, весело и от души смеялась.

Лангедок, быстро скинув одежду, остался в одних штанах. Взорам собравшихся открылся его узловатый торс, причем не в том виде, в каком он был дан ему Богом, но испещренный многочисленными татуировками и картинками.

Он тяжелыми шагами подошел к доктору, выпятил грудь и показал пониже соска место, покрытое волосами, но еще не тронутое кистью художника. Место было величиной с монету достоинством в сто су.

– Не хочу вам указывать, господин доктор, – сказал он, – но вот место где еще ничего нет. Посмотрим, как вы делаете свою работу.

– Ну и волосатый! – воскликнула мадемуазель Гит, бросая выразительный взгляд на гладкие щеки Саладена. – Вот это я понимаю!

– Это настоящая шерсть дикого зверя, – пробормотал доктор, – а на мехе не рисуют!

– Не хочу вам указывать, – ответил Лангедок, – но различные изображения, которые покрывают мое тело, были выполнены, несмотря на присутствие волос. Волосы тут ни при чем, потому что они неотъемлемы от природы индивидуума.

– Он мог бы торговать ими! – с восхищением прошептала Гит.

Лангедок гордо выпрямился.

– Такова была воля Провидения, – сообщил он. – Рука человека ничего сюда не добавила!

Саладен поднялся, набросал на листке бумаги из своего блокнота эскиз вишни обычной величины, передал его доктору и сказал:

– Вот здесь она красная, здесь – розовая, в этой части оттенок должен быть чуть желтоватым; поверхность же – бархатистая.

Доктора, казалось, это привело в замешательство.

– Дружок, – сказал он Лангедоку, – возьмите четыре стула, лягте на спину и лежите неподвижно. Сейчас мы попробуем осуществить операцию.

– Вы что-то китайские церемонии разводите, господин доктор, – отвечал Лангедок, – но если уж вам так хочется, давайте. Я здесь для того, чтобы повиноваться.

Он лег на четыре стула, вытянувшись во весь рост, и замер без движения.

Гит развеселилась еще больше.

– Этот парень мне жутко нравится! – сказала она Саладену. – Когда я стану герцогиней, я возьму его к себе. Как вы думаете, он даст себе разрисовать и спину тоже?

Доктор подставил пятый стул, а потом и шестой, чтобы поместить на него поднос со склянками. Он поочередно открыл несколько флаконов, обнюхал их и сделал в стаканах ряд смесей.

Жидкости, которые он смешивал, распространяли вокруг себя именно те острые фармацевтические ароматы,

ъХ® 338 @&о

какие заставляют опасаться соседства с аптекарем. Они были красивых цветов – красные, синие, оранжевые – и иногда начинали внезапно закипать на дне сосуда.

Лангедок по-прежнему лежал без движения на своем импровизированном ложе.

Самюэль, смешав краски, выбрал две или три кисточки и несколько маленьких хирургических инструментов и начал накалывать, процарапывать и разрисовывать указанное место – единственно свободное, располагавшееся между галльским петухом, отличавшимся изумительной прочностью окраски, и имперским орлом, распростершим крылья среди знамен над группой пушек и под двумя целующимися с большим чувством голубками.

Лангедок не шевелился, только говорил время от времени:

– У каждого свой метод. Эта ветвь изящных искусств с начала нынешнего века очень разрослась.

Гит, а за ней и сам Саладен встали с дивана, чтобы заглянуть поверх спинок стульев.

Это продолжалось довольно долго. Доктор работал битый час и, как сочувственно заметил Лангедок, просто-таки взмок от пота.

Час спустя Самюэль сказал:

– Вот как примерно выглядит то, чего вы хотели. Сейчас это, конечно, кажется несовершенным, но к завтрашнему утру, а то и раньше, родинка приобретет надлежащий вид.

На груди славного Лангедока виднелось черноватое пятно, отдаленно напоминавшее то ли дикую вишню, которую мальчишки прозвали «негритоской», то ли небольшой нарыв, грозивший гангреной.

– Если мне собираются сделать то же самое, – решительно заявила Гит, – я всех здесь перекусаю и вызову полицию.

– Да уж, – добавил Саладен, – мы явно не добились того, чего хотели.

– Подождите несколько часов… – начал было лепетать доктор Самюэль, но Лангедок, который к тому времени уже встал и посмотрел на себя в зеркало, беззлобно и без горечи оборвал его:

– Вот что я вам скажу, господин доктор. Вы испортили мне единственное свободное место на груди. Есть только одно средство исправить положение: налепить туда пластырь. Понимаете, у каждого – свой талант, и вам бы наверняка не выдержать экзамен на художника. Не хочу вам указывать, но теперь пришла ваша очередь представить мне свой участок кожи, где бы я мог разместить рисунок, предназначенный для украшения тела этой юной особы. Увидев у нее на груди нечто подобное тому, что вы сделали на моей, родители сказали бы, несмотря на все свое умиление: «Это? Но это же не вишня, а кошмарный нарыв!»

– Я предупреждал вас, – бормотал смущенный доктор, – волосы – помеха всему… Из шкуры этого парня можно шубу сшить!

– Покажите-ка свою! – воскликнул Лангедок, надевший рубашку и весело засучивавший рукава; он готовился открыть свой плоский ящик с малярными принадлежностями.

Но доктор наотрез отказался подвергнуть свою особу подобному эксперименту.

– Ладно, – сказал Лангедок, – тогда идите на рынок и купите другое «живое существо», лучше всего – курицу; кожа птиц удивительно напоминает человеческую.

Мадемуазель Гит тем временем исследовала содержимое плоской коробки.

– Я такое уже видела, – сказала она, совершенно успокоившись. – Там, внутри, нет ничего похожего на крысиный яд. У графинь такие же коробки, только из красного дерева.

Лангедок немного подумал, а потом ответил:

– Вся разница – в богатстве… Но, уверяю вас, эти дамы умеют пользоваться этим арсеналом куда хуже, чем я.

Гит похлопала его по щеке.

– Хорошо, папаша, – сказала она. – Тебе-то я верю, ты мне вполне подходишь. И если ты мне пообещаешь – но клятва должна быть священной! – если ты пообещаешь не делать мне «бобо», то можешь возиться со мной, сколько хочешь. Кричать же я стану, только если ты станешь сдирать с меня кожу.

На задубелом лице Лангедока появилось выражение горделивого умиления.

– У девочки есть чутье, – прошептал он. А затем, подняв руку, добавил:

– Клянусь, цыпонька, обжечь вас не больше, чем это сделал бы стаканчик сухого!

XII

ТРИУМФ ЛАНГЕДОКА

Мадемуазель Гит не заставила себя дольше упрашивать и принялась медленно расстегивать платье, а когда Саладен и доктор Самюэль из приличия собрались удалиться, простодушно сказала им:

– Да не стоит беспокоиться – это же предмет искусства!

Лангедок, который методично обшаривал все потайные уголки своей шкатулки, проникновенно прошептал:

– Что за ангел небесный! И я смогу помочь ей обрести счастье и богатство в благородном замке ее благородных предков!

– Мне надо лечь? – спросила Гит.

– Ну что вы! – откликнулся Лангедок. – Оставьте это докторам, я не намерен создавать вам таких затруднений. Присядьте здесь, мое сокровище, на краешек стола, подставьте стульчик под ваши ножки, и думайте о своих возлюбленных. Вот только шевелиться нельзя: вишенка может получить не такой круглой, как надо. Договорились?

– Договорились, – ответила девица, удобно устраиваясь там, где ей было указано, и демонстрируя всем атлас своей белоснежной груди, где не было ни галльского петуха, ни знамен, колышущихся над имперским орлом.

– Честное слово, – сказал Лангедок, – не родись я в 1807, в год битвы при Эйло, моя рука дрогнула бы, но когда к природному целомудрию нашего пола добавляется зрелость лет, художник уже не отвлекается.

И он принялся за работу, время от времени спрашивая:

– Не больно, деточка?

На третий раз Гит вместо ответа громко запела модную в том сезоне фривольную песенку.

– Н, е, ц, нец, конец! – важно произнес Лангедок спустя четверть часа.

Гит вскочила на ноги и бросилась к зеркалу.

– Ну что за прелесть! – воскликнула она. – Так и хочется обмакнуть в водочку и съесть!

И она повернулась к доктору и Саладену, показывая им вишенку между правой грудью и плечом. Вишенка была такой блестящей, что казалась влажной от росы.

– Но это же не родинка, – сказал доктор, – это просто цветная литография!

– Завистник! – с гримасой отозвалась Гит.

– Метка у той, другой, – тихо заметил Саладен, – очень похожа на эту – только она не такая яркая.

– Сколько было лет юной особе, когда вы видели отметину в последний раз? – спросил Лангедок.

– Шесть или семь, – ответил Саладен.

– Ага, малышечка – кисочка… то есть, простите, я хотел сказать, господин маркиз, что такие отметины на теле, как и все остальное в нашем бренном мире, со временем изнашиваются. Вы смотрели тогда, так сказать, на бутон, но когда бутон начинает превращаться в розу… в общем, когда девочки становятся барышнями, то и вишенки у них на груди созревают и меняют цвет, а то и вовсе исчезают. Я видел это на ярмарках раз десять! Работая, я все предусмотрел.

– Как?! – воскликнул доктор. – Да она же красная, словно мак!

– Подайте-ка мне графин с водой, если не возражаете, господин доктор, но только с водой чистой, куда не насыпано никаких снадобий! Нет уж, чтобы быть уверенным полностью, я лучше сам сейчас наберу воды.

Он вышел из комнаты.

– Это его профессия, – сказал. Саладен доктору, будто в утешение.

– Но я-то, – ответил доктор, – я-то предлагал вам нечто несмываемое!

– Хороша бы я была с этим вашим «нечто», – усмехнулась мадемуазель Гит.

Тут возвратился Лангедок с полным графином. Саладен только и успел шепнуть на уход доктору:

– Перемените тон, говорите с ним по-другому, вы должны стать друзьями… Вы же знаете – день настал…

– Ничего в руках, ничего в карманах, – говорил между тем Лангедок, подходя к девушке. – Уголок вашего хорошенького платочка, красавица, если вы не против.

Гит протянула ему свой надушенный носовой платок, и Лангедок с наслаждением его понюхал. Он окунул ткань в воду и немедленно, без всяких предварительных приготовлений, стал смывать краску, которую только что нанес на грудь Гит.

– Вы все смоете! – сказала она.

– Не надо бояться! – ответил Лангедок. – Я знаю, что делаю. Ну-ну, еще чуть-чуть водички… Вот! Смотрите, господа и дама! Пожалуйста!

– Отлично! – воскликнул Саладен.

– Честное слово, – сказал доктор, который, оставив зависть, видимо, усвоил преподанный ему урок. – Это настоящий шедевр!

Лангедок удивленно уставился на него.

– А все-таки вы славный малый, – прошептал он. – Это странно…

– Ну да, – подтвердил со смехом Самюэль, – я славный малый. Вот только, – добавил он, – понимаете ли, я чувствовал себя немного униженным, когда вы говорили о нарыве и пластыре.

– Господин доктор, – искренне заявил Лангедок, – такие невежды, как я, обычно не выбирают выражений, однако же, поскольку вы находите, что моя вишенка хороша, я заявляю вам, что вы наверняка отличный врач.

Все это время Гит-Чего-Изволите, радостно повизгивал, изучала себя в зеркале.

– Да какая же она прелесть, эта маленькая штучка, – говорила девушка. – Вот бы хроникеры пронюхали про наши делишки! То-то бы рады были, что без работы мы их не оставляем… Скажите-ка, господин Лангедок… Вас ведь зовут Лангедок, да? Такое же странное имя, как вы сами… Краска-то хоть у этой вишенки прочная?

– Не такая вечная, как на гравюрах или у настоящих татуировок, – ответил художник, – но прочнее, чем на большей части ситцев и батистов Ее можно тереть пальцами и даже легонечко мочить – пускай себе бледнеет, в моей коробочке найдется, чем ее подновить, – сказал он, постучав по крышке ящичка.

– Вот это здорово! – сказала Гит. – Вы просто чудо какой старичок, папаша. Поцелуйте меня!

Потом, повернувшись к Саладену, она прибавила:

– Господин маркиз, развяжите-ка ваш кошелек!

– Минутку! – засмеялся Саладен. – Мы с Лангедоком еще не закончили. Вот уже лет четырнадцать, как я должен ему изысканный обед…

– Да, это правда, – также смеясь, отвечал художник. – Четырнадцать лет минуло с последней пряничной ярмарки. В тот раз повезло тебе, ничего не скажешь, а, господин маркиз?

– Ах, так? – удивилась мадемуазель Гит. – Значит, вы на «ты»? Неужто вдвоем гусей пасли?

– Не обращайте на меня внимания, – поспешил ответить Лангедок. – На ярмарках мы привыкли тыкать всем без разбору, но господин маркиз знает, как я его уважаю.

Саладен отвел доктора Самюэля к столу.

– Мне надо сегодня повидать вас и прочих членов нашего клуба, – тихо сказал он. – Сейчас все пойдет очень быстро. Полагаю, вы уже догадались о механике дела? Теперь предстоит привести это потерянное дитя в объятия нежной матери, поудобнее устроить ее в особняке… ну, и так далее. Это все пустяки. Через несколько часов я окончательно продумаю детали. Вам предстоит предупредить наших друзей и находиться здесь неотлучно с двух часов.

– Отлично, – ответил доктор, не требуя других объяснений.

– Это еще не все, – продолжал Саладен, еще больше понижая голос. – Этот человек знает нашу тайну.

Доктор тревожно посмотрел на своего собеседника.

– Никогда я не занимался ничем подобным, – прошептал он.

– Вы меня не поняли, – продолжал Саладен. – Речь идет просто-напросто о том, чтобы угостить его обедом, хорошим обедом… таким хорошим, чтобы к концу его он крепко заснул.

– Это возможно, но только не требуйте от меня большего.

– Погодите. Поскольку он оказал нам услугу, было бы невеликодушно бросить его пьяным или оставить спать на тротуаре. У вас наверняка есть какая-то нора, чулан, вот туда и поместите его проспаться, а завтра…

– Завтра мы будем ужасно заняты, – перебил его доктор.

– Конечно, конечно. А значит, поскольку с похмелья у него будет болеть голова, ему дадут какую-нибудь микстуру, от которой он снова заснет. Послезавтра или самое позднее еще через день я сам займусь им, так что вам не о чем беспокоиться. Ну ладно, договорились, – продолжал он громко, отходя от окна. – Добрый доктор возьмет на себя мой долг. Ах, мэтр Лангедок, может, он и не умеет рисовать, как ты, но зато он понимает толк в еде. Наш доктор – настоящий гурман. Нам с малышкой придется сейчас отлучиться, но к обеду мы обязательно вернемся. Однако вы нас не ждите, смело приступайте к закуске. До свидания! Приятель, нынче я доволен тобой, ты отлично потрудился!

С этими словами маркиз де Розенталь предложил руку мадемуазель Гит, и они вышли из комнаты.

Лангедока, казалось, привел в некоторое замешательство подобный оборот событий, но доктор Самюэль, охотно вошедший в свою роль, предложил ему сигару и попросил кое-каких объяснений по художественной части. В его голосе звучал неподдельный интерес, и Лангедок, счастливый возможностью продемонстрировать свою ученость, совершенно перестал волноваться.

Через полчаса они уже сидели за столом друг против друга, намереваясь «приступить к закуске». Лед окончательно растаял, и вы бы приняли их за лучших друзей.

А мадемуазель Гит и ее спутник тем временем быстро катились в коляске в предместье Сент-Оноре, к особняку де Шав.

Мадемуазель Гит совершенно не представляла себе дальнейшего, того, что ее ожидало, у нее в голове вертелись смутные обрывки каких-то сказок о феях. Молоденькие парижские работницы, особенно в том случае, если они похожи на очаровательную мадемуазель Гит, больше верят в фей, чем в Бога.

Саладен, когда они только что познакомились, сблизился с ней под предлогом ухаживания, но это продолжалось недолго, и вскоре он дал мадемуазель Гит понять, что ей предлагается роль в грандиозном спектакле – роль, которая принесет ей счастье и богатство.

Саладен был недурен собой, и мадемуазель Гит, давно мечтавшая сыграть в пьесе – все равно какой, – охотно согласилась бы сделаться его любовницей.

Но это вовсе не входило в намерения Саладена. Он как мог сдерживал порывы девушки, повторяя ей, что обстоятельства слишком серьезны и не следует размениваться на пустяки.

Мадемуазель Гит ничего не понимала. Она была достаточно образована, чтобы знать: все интриганы в комических операх занимаются одновременно и любовью, и делами, но, поскольку Париж никогда не был необитаемым островом и там хватало ухажеров и без Саладена, она в конце концов оставила его в покое и набралась терпения.

Но тем не менее белокожий безбородый красавчик маркиз де Розенталь оставался для нее живой загадкой, возбуждавшей в ней любопытство и даже легкое презрение.

В тот самый момент, когда они садились в карету у дома доктора, Саладен с улыбкой сказал ей:

– Дорогое мое дитя, теперь мы подходим к самому важному: вы делаете первый шаг навстречу своей матери.

Гит сразу стала серьезной.

– Уже! – прошептала она. Потом, помолчав, добавила:

– Вот так – без всяких приготовлений, ничего не зная?

– Нужно, чтобы все было правдоподобно, – холодно ответил Саладен. – Чем более растерянной, смущенной, взволнованной вы будете выглядеть, тем лучше, детка; я так решил.

– Но ведь… – хотела что-то возразить девушка.

– Не спорьте, а попробуйте запомнить мои слова: вы кое-что подозреваете о смысле нашей драмы, хоть я и старался держать вас в необходимом и полезном неведении, которое и обеспечит вам успех во время первого представления. Вас, ребенка благородного происхождения, похитили четырнадцать лет назад, сейчас вам шестнадцать – чуть меньше или чуть больше. Вчера вы даже не догадывались об этом похищении, еще вчера вы знали только… Слушайте меня внимательно, потому что сейчас я объясню вам вашу роль. Итак, вы знали только, что великодушный человек, то есть я, маркиз де Розенталь, великодушие которого вы оплатили самой нежной любовью, подобрал вас на большой дороге, где вас потеряли ваши похитители, бродячие акробаты. Вам тогда могло быть лет шесть или семь. Вы получили неплохое образование. Маркиз был небогат, но вы все-таки не сомневались, что он небо и землю переворачивает вверх дном – лишь бы найти ваших настоящих родителей.

– А потом? – спросила Гит, видя, что он умолк.

– Вот и все, – ответил Саладен. – Он не нашел ваших родителей и женился на вас, чтобы вы заняли положение в свете.

– Значит, я замужем? – развеселившись, воскликнула Гит. – Замужем за вами?

Саладен утвердительно кивнул.

– Забавно, – сказала Гит.

А затем, вспомнив о грядущих трудностях, воскликнула:

– Но мы ведь уже у Тюильри! Через десять минут я окажусь перед этой дамой, которая считает себя моей матерью! Что ей сказать?

– Все, что захотите, – ответил Саладен.

– Но…

– Расскажите ей свою собственную историю, если ее можно рассказать, или еще чью-нибудь – это совершенно безразлично. Скажите, что я поместил вас в пансион, потом отдал в учение, сочините, если угодно, роман о нашей взаимной любви… или просто молчите, будьте застенчивы до онемения… Поймите же наконец, что здесь все варианты хороши. Наихудшее, что вы могли бы сделать, это выучить роль заранее и продекламировать ее уверенным тоном.

Они пересекли улицу Рояль, и Гит задрожала при виде фасада церкви Мадлен.

– У меня осталось не больше трех минут! – прошептала она.

– Меня восхищает ваш испуг, – заявил Саладен. – Вы именно такая, как надо… Кстати, найдите случай ввернуть, что мы с вами побывали в Америке. Это совершенно необходимо.

– Но, – сказала Гит, страшно покраснев, чего с ней не случалось уже много лет, – вишенка…

– Это кольцо у вас на пальце стоит всех дворянских грамот мира, – объяснил Саладен. – Но вы не должны сами пользоваться вашим козырем: надо будет дождаться подходящего момента. Правда, ничего, кроме правды! Если бы у вас действительно со дня рождения была такая отметина, то как бы вы себя нынче вели?

– Как обычно, – ответила Гит. – Вы правы!

– Вот видите. Ваша роль проще простого. Главное – чтобы не к чему было придраться, ваша мать сама все сделает за вас.

Экипаж остановился перед воротами особняка.

– Итак, – быстро сказал Саладен, – найдена на большой дороге в семь лет, очень смутные воспоминания о жизни с бродячими акробатами и уже совсем туманные – о женщине, склонившейся над вашей колыбелькой… Воспитана мной, изнежена, обожаема. Обожание это с лихвой мне возвратила. Получила кое-какое образование, выучилась ремеслу, путешествие в Бразилию, совершенно потрясена и оглушена известием, что предстоит увидеть мать.

Он выпрыгнул на тротуар и подал руку Гит, которая сказала, ловко соскочив на землю:

– Значит, будем действовать наудачу и сделаем все возможное, чтобы дама полюбила нас как можно сильнее. А если мы не сумеем ей понравиться – что ж поделать, там видно будет, как поступить!

– Восхитительно! – оценил Саладен, взявшись за шнурок звонка.

– Ах, черт! – вспомнил он, когда дверь особняка уже открывалась. – Еще одна деталь, но очень важная! Вы любите деревья, зелень, травку, цветочки, поэтому попросите устроить вас в маленьком домике в саду. Не забудьте об этом! Это совершенно необходимо.

Герцогиня ждала с утра, охваченная лихорадочным нетерпением. Наконец она почувствовала себя на седьмом небе от счастье; предупрежденная заранее горничная объявила:

– Господин маркиз де Розенталь и мадемуазель Жюстина.

– Мадемуазель Жюстина? – повторила за ней герцогиня и поднялась, пошатываясь. – Он же говорил мне…

Ее прервал приход господина маркиза, первые же слова которого стали ответом на ее вопрос:

– Госпожа герцогиня, – прошептал он, почтительно поздоровавшись. – Нынче здесь – только ваша дочь. Я не отказываюсь от прав, которые для меня дороже жизни, но я отступаю в сторону, слышите: отступаю, преклоняясь перед великой материнской радостью и чувствуя, что сегодня я тут лишний. Я вернусь, сударыня, только тогда, когда вы сами меня позовете.

Пока он говорил, герцогиня стояла недвижно, опираясь обеими руками на стол. Она была страшно взволнована, ее душу переполняла огромная благодарность.

Не найдя слов для ответа, она обняла Саладена и, притянув его голову к себе, запечатлела на лбу мошенника поцелуй.

Саладен же бормотал, усиленно смахивая с ресниц воображаемые слезинки:

– Благодарю, мадам, о, благодарю, от всего сердца! Потом он отступил и, взяв мадемуазель Гит за руку, подвел к герцогине со словами:

– Вам никогда не удастся стать до такой степени счастливой, какой я желаю вас видеть!

Мадам де Шав, завладев наконец «Жюстиной», с рыданиями прижала ее к своей груди.

Саладен скрылся. Женщины остались одни.

XIII

МАДЕМУАЗЕЛЬ ГИТ ХРАПИТ

Саладена можно было считать мастером обмана и отличным знатоком психологии: чаще всего его комбинации удавались. Безусловно, неведение стоит всех возможных в мире приготовлений при некоторых обстоятельствах и с некоторыми людьми.

Можно сказать, что самая тщательная подготовка не способна предусмотреть всего, а все непредвиденное может таить в себе опасность. Впрочем, предварительная подготовка вообще хороша лишь для хладнокровных людей.

Иными словами, Саладен не обладал ни широтой ума, ни величием души, но зато владел даром ограниченных людей: изворотливостью.

Первый встречный не достиг бы подобного результата, уничтожив всякий расчет расчетом же; первый встречный ни за что бы не догадался, что высшая ловкость в данных обстоятельствах – это держаться в тени.

Саладен отошел в сторону после долгих размышлений, взвесив все «за» и «против» и сказав себе: «Здесь нет ни малейшего повода для шпагоглотательства!»

Потому что, по его мнению, когда нельзя с пользой для дела проглотить ни одной шпаги, – пора уходить.

Правота Саладена была подтверждена первыми же словами мадемуазель Гит. Нарушив воцарившееся молчание, она произнесла фразу, выдававшую естественное беспокойство и в сложившихся обстоятельствах оказавшуюся весьма уместной.

– Неужели это правда, – прошептала она, пока герцогиня душила ее в объятиях, – неужели у меня действительно есть мать?

Она не плакала: слезы ей заменяла бледность лица и лихорадочный блеск глаз.

Она страдала. Она не была злой по природе и, ошеломленная трагичностью момента, которой по легкомыслию своему не предполагала, чувствовала, как от вида бедной, обманутой и едва живой женщины у нее сжимается сердце.

Она страдала душой и страдала телом; о причинах ее недомогания мы непременно расскажем вам чуть погодя.

– Эта правда, да, да, это правда! – отвечала мадам де Шав, сама не зная, что говорит. – У тебя есть мать! О! Как она тебя любит, твоя мама, если бы ты знала, если бы ты знала!

Слезы слепили ее, и она смахивала их, чтобы получше рассмотреть свою дочь, которую толком еще не видела.

Но слезы навертывались снова и снова. Несчастная совершенно растерялась и почти в безумии повторяла:

– Ты здесь, а я не могу тебя увидеть! Я не вижу тебя! Разве можно ослепнуть вот так, сразу!

Гит на этот раз промолчала. Движимая инстинктом и жалостью, она приложила свой носовой платок к глазам герцогини и поцеловала ее в лоб.

Мадам де Шав держала дочь в своих объятиях, опьянев от счастья.

– Я чувствую твои губы, – говорила она. – Губы моей дочери! Ты здесь – ты, которую я так оплакивала! Господь сжалился надо мной и подарил мне встречу с тобой! Подойди к свету, подведи меня, чтобы я тебя увидела. Я хочу тебя увидеть!

Гит повиновалась и, почти такая же бледная, как герцогиня, пошатываясь, повела новообретенную мать к окну.

Мадам де Шав разглядела наконец, словно сквозь туман, лицо девушки и судорожно рассмеялась.

– Ах! Ах! Ти красивая! Но ты красива не так, как я себе представляла… Еще красивее… Конечно, я никогда не видела никого красивее тебя! Вот, вот, мои глаза прозревают! Боже, Боже, у тебя глаза были темнее когда-то… Но твои волосы – да, это твои волосы, они такие мягкие, такие шелковистые… Они так часто ласкали мой лоб, когда я спала… И представь себе, Жюстина, моя Жюстина, ты всегда снилась мне с веночком, который мы сплели вместе, гуляя во ржи, венком из васильков, который делал тебя такой красавицей! Но ты ведь не помнишь всего этого, ты не помнишь, да, моя Королева-Малютка?

– Нет, – отвечала Гит, опуская глаза под пылающим взглядом несчастной женщины. – Нет, я не помню…

– Ты все забыла, все, даже свое прозвище «Королева-Малютка»?

– Даже это, – шепнула Гит с усталостью, казалось, вызванной пережитыми волнениями.

– Это странно, – прошептала, в свою очередь, герцогиня. – Ты была совсем маленькой, но тебе должны были сказать… Этот человек… Господин маркиз де Розенталь…

– Мой муж, – сочла необходимым уточнить модистка.

– Твой муж! – произнесла мадам де Шав так, будто эти слова жгли ей губы. – Ты замужем! Я не могу привыкнуть к этому, дорогая!

– А я, – воскликнула мадемуазель Гит, счастливая от того, что может хоть что-то сказать, – я не могу привыкнуть к тому, что должна называть вас матерью. Вы так молоды, так прекрасны, мадам!

Герцогиня улыбнулась, она больше не плакала; казалось, она успокоилась после сильнейшего взрыва чувств.

– Поцелуй меня, – попросила она, – поцелуй как следует и поскорее научись любить меня!

– Я уже вас люблю, мадам, – с усилием выговорила мадемуазель Гит.

– Ты говоришь не так… Я не знаю… Конечно, ты удивлена, ты еще не понимаешь ни того, что чувствуешь, ни того, что думаешь… О! Дорогое дитя! Давай будем счастливы!

Она села на диван и притянула к себе дочь.

– Я была чуть старше, чем ты теперь, когда ты родилась, – снова заговорила она. – Смотри! Вот браслетик, который ты носила накануне того дня, когда тебя похитили…

Она показала девушке браслет, принесенный Саладеном.

– Видишь, – продолжала она, ибо только она и говорила, а мадемуазель Гит приходила во все большее и большее замешательство. – Видишь, мы были бедными: только дети бедняков носят такие украшения. Но теперь я богата! И так счастлива, что богата, – из-за тебя! Вчера вечером, надо тебе сказать, я, возможно, заработала для тебя целое состояние! Но ты слушаешь меня?

– О да, мадам, – сказала Гит. – Я вас слушаю.

Брови герцогини нахмурились, лицо выразило настоящий гнев.

– Ты слишком долго учишься называть меня мамой! – почти жестко произнесла она.

Она сама не могла бы объяснить, откуда в ней взялось это раздражительное нетерпение, которое напоминало ярость.

– Я буду называть вас матерью, – машинально ответила Гит.

– Ну вот! – вскричала бедная женщина, впервые заметив бледность дочери. – Значит, я тебя напугала? Можно подумать, тебе плохо…

– Это от радости… – начала было Гит.

– Да! Да! – воскликнула мадам де Шав. – Это от радости! Это, должно быть, от радости! Как же тебе меня не любить! Разве это возможно? Но о чем я говорила? Ах, моя бедная голова так слаба… Да, да, я говорила, что заработала для тебя целое состояние. Представь себе, какой это был печальный дом до того, как ты в нем появились: несчастье сделало меня злой, а человек, которому я, откровенно говоря, должна быть признательна, мой муж, страдал от моей суровости, от моей холодности…

– Мой отец? – спросила мадемуазель Гит.

– Нет-нет, – живо откликнулась мадам де Шав. – Это не твой отец. Как, разве ты этого не знаешь? Господин де Розенталь, значит, не сказал тебе?

– Он ничего мне не сказал, мадам, то есть матушка, – прервала ее модистка. – Он сказал: ты узнаешь обо всем от своей матери.

– Этой ночью, – тихо, словно говоря сама с собой, продолжала герцогиня, – я долго думала о нем. Я полагаю, что могла бы его полюбить, раз ты его любишь. В нем есть многое, чего я не приемлю, но у людей его национальности бывают странные характеры. Не останавливай меня…

Гит, разумеется, и не думала возражать. Она томно раскинулась на подушках и очень напоминала красивую статую.

Герцогиня поглядывала на нее украдкой, и облачко тревоги набегало на ее прекрасное лицо.

– Я говорила тебе, что мы были несчастливы, – снова начала она. – Это из-за меня, наверное, ибо я причинила немало зла моему мужу. Вчера, думая о том, что ты должна прийти и что тебе, помимо моей нежности непременно понадобятся и его привязанность, и богатство, и благородство – в общем, все, я сказала ему… я попросила господина де Шав зайти ко мне. Он уже давно не бывал здесь. Он пришел, правда, удивленный и не такой счастливый, как я ожидала. Мне он показался даже мрачным и очень переменившимся. Но он меня любит, понимаешь, пусть даже помимо своей воли, он меня любит так же сильно, как я обожаю тебя; он не смог сопротивляться мне, и я видела, как в нем возрождается страсть, которая совсем еще недавно меня ужасала… И он на коленях обещал мне, что ты станешь его дочерью, и клялся, что отныне у него не будет радостей вне стен нашего дома…

– Значит, до этого он вас обманывал? – с явным любопытством спросила мадемуазель Гит.

Во взгляде герцогини промелькнуло удивление.

– Ты замужем, это верно, – прошептала она, – но ты слишком молода, чтобы говорить так… Тебе достаточно знать, что я ради тебя пошла на жертву, которая и сегодня кажется мне слишком большой. Отблагодари меня поцелуем, доченька, я это заслужила!

Мадемуазель Гит приблизила к губам герцогини свой лоб.

– А ты? – спросила мадам де Шав. – Ты меня не поцелуешь?

Мадемуазель Гит послушно поцеловала герцогиню.

– Королева-Малютка тоже была такой, – подумала вслух мадам де Шав. – Обожание делает их жесткими…

И снова погрузилась в созерцание своего сокровища, не в силах наглядеться на него.

Но чувства в ней убывали, да так, что несчастная мать ощущала ужас, не находя в своем сердце и остатков блаженства, царившего в нем совсем еще недавно.

Она чувствовала, что холодна как лед, и это вызвало у нее приступ гнева по отношению к себе самой.

– Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя! – трижды, как заклинание, повторила она. – Я хочу любить тебя из-за всех слез, которые пролила о тебе, я хочу подарить тебе те ласки, что не могла тебе расточать. Но помоги мне немножко, умоляю: я еще не видела, как увлажнились твои глаза, на твоих губах еще не расцветала улыбка…

– Матушка! – воскликнула Гит с самой натуральной слезой в голосе. – Клянусь вам, вы видите меня не такой, какая я есть!

Герцогиня бросилась к ней и страстным поцелуем осушила эту единственную слезу, прокатившуюся по щеке дочери.

– Мы слишком многого просим у Бога, – сказала она. – Ненасытное сердце становится неблагодарным. Вчера я отдала бы всю свою кровь до последней капли за счастье, которое мне подарили сегодня, – и вот я жалуюсь! Я хочу чего-то еще, я недовольна – и мое счастье становится почти мучительным!

– Так и у меня, матушка, – пробормотала Гит на этот раз вполне естественным тоном. – Не надо бы мне вас пугать, но я плохо себя чувствую… Я больна…

Действительно, она побледнела еще больше, под полузакрытыми глазами обозначились синие круги. Налицо были все признаки болезни, и казалось, что – как говорят в народе – ее сейчас вывернет наизнанку.

Мадам де Шав в ужасе смотрела на нее. Эти симптомы пугали ее и вызывали в ней беспокойство, которое она приняла за прилив нежности.

«Бедное дитя* – подумала она. – Это из-за избытка переживаний она кажется такой бесчувственной!»

Она подбежала к круглому изящному столику на одной ножке и налила стакан холодной воды.

– Ничего, доченька! Большая радость, как и большое горе, причиняет боль.

Она приблизила стакан с водой к губам мадемуазель Гит, и та, едва пригубив, оттолкнула его.

– Да, – сказала она чуть слышно, – радость… Радость причиняет боль…

Жуткая мысль мелькнула в голове мадам де Шав: мысль о смерти.

Она просто не верила своим глазам – так быстро искажались черты ее дочери.

«Ей нужен воздух!» – подумала она, потрясенная, вне себя от тоски и тревоги.

И открыла окно.

Когда она вернулась к кушетке, мадемуазель Гит уже совсем обмякла. Голова ее бессильно клонилась к плечу.

Изнемогающая от ужаса герцогиня встала на колени; она едва дышала и даже не подумала позвать на помощь.

Здесь нужно отметить одно обстоятельство, которое может показаться несерьезным, но которое, однако, имеет большое значение для нашего повествования.

Читатель уже, наверное, винит непредусмотрительного Саладена за то, как ужасно протекает вся эта сцена встречи матери и дочери. Все идет из рук вон плохо, все как-то несуразно. Почему?

Да потому, говорит себе читатель, что Саладен не дал нужного урока мадемуазель Гит и бедняжке модистке приходится, выбиваясь из сил, выпутываться из сложившегося положения самой при помощи то ли настоящего, то ли притворного обморока.

Вовсе нет! Читатель ошибается! Саладен тут ни при чем. Дело было совсем в другом. Совсем в другом!

Накануне вечером за мадемуазель Гит пришли, чтобы отвезти ее в Аньер, где известнейший английский клуб братался с членами парижского общества парусного спорта. Праздник получился на славу, и дамы, увлекающиеся этим видом спорта, должно быть, долго будут вспоминать о нем.

После праздника все разбились на группки, чтобы пообедать в том или ином месте – в зависимости от желания.

Мадемуазель Гит обедала в «Буа-Коломб» с шестью морскими волками, управлявшими самой быстроходной из яхт – «Мисс Ада».

Это заняло целую ночь, весьма насыщенную, на протяжении которой танцы сменялись пуншем, мороженым и ужином, а потом снова последовали пунш, мороженое и танцы.

Когда Саладен нынче утром постучал в дверь мадемуазель Гит, она едва-едва успела вернуться из «Буа-Коломб».

Что бы ни писали и ни говорили о знаменитом темпераменте парижских модисток, они все же не железные. Мы вовсе не станем утверждать, что события сегодняшнего утра никак не сказались на состоянии нашей гризетки, но на ее здоровье прежде всего отразились события прошлой ночи. Много ли можно требовать от юной особы, которая накануне долго танцевала, непрерывно ела и пила и совсем не спала.

Пусть чистосердечие этого признания послужит извинением его убийственной пошлости: у мадемуазель Гит просто-напросто сильно болел живот, а ее мнимый обморок был всего лишь приступом тяжелого сна, который всегда накатывает после того, что подружки нашей героини называют «гулянкой».

Мадам де Шав была слишком далека от кругов, в которых царили подобные нравы, а возможно, она и не знала, что Париж – морская держава, а главный порт ее – Аньер.

Она стояла, трепеща, перед этой девочкой и с испугом вглядывалась в ее лицо – закрытые глаза, полуоткрытый рот, страдание, исказившее черты; матери казалось, что ее Жюстина вот-вот умрет.

Эта мысль все крепла, но вместе с тем в душе мадам де Шав росло недовольство собой. Она уже забыла о безумной нежности, которая бросала ее то в жар, то в холод в момент первой встречи. Поскольку в ее душе не осталось и следа прежнего восторга, она упрекала себя в том, что была холодна и напугала этой своей холодностью бедное дитя, которое, разумеется, мечтало о совершенно другом приеме, когда узнало, что встретится с матерью.

Она больше не помнила, что готова была рыдать от счастья всего несколько минут назад. Радость была теперь так далеко! В самом деле: первый поцелуй и нынешнюю минуту разделяла целая вечность.

«Я ее мало любила, – думала мадам де Шав. – Да, дочь показалась мне слишком холодной, но ведь и она, наверное, думала: разве таким должно быть сердце матери? Мне следовало всю свою любовь к ней вложить в поцелуй, мне следовало…»

Она остановилась, прижав руки к груди.

– Но что случилось? – спросила она страдальчески. – Разве я не люблю свое дитя? Я! Я! – вскричала она, почувствовав, как закружилась у нее голова. – Я не люблю мою дочь, мою жизнь, все самое для меня дорогое?! Но что я делала долгие четырнадцать лет, если не изливала в слезах свою душу – каплю за каплей?.. Жюстина! – оборвала она сама себя и заговорила нежным и певучим голосом. – Моя малышка Жюстина, приди в себя, я люблю тебя, я прошу: открой глазки! Любовь моя так сильна, что не дает высказать словами то, что таится в моем сердце!

Герцогиня попыталась приподнять девушку, но мадемуазель Гит тяжело рухнула обратно на кушетку и замерла там, приняв более удобную позу.

Мать целовала ее волосы, у корней влажные от пота.

– Она дышит, – сказала себе несчастная женщина. – Это не обморок, это просто нервный срыв; сейчас она очнется.

Мадемуазель Гит действительно дышала, причем ее дыхание становилось все более хриплым.

Мадам де Шав подсунула ей под голову подушку и уселась рядом, чтобы лучше видеть Жюстину.

Она простодушно полагала, что обязана созерцать свою девочку и обожать ее. Ни малейшего сомнения не закрадывалось в ее душу.

Сейчас она мечтала о том, чтобы искупить свое воображаемое преступление, заключавшееся в холодном и суровом поведении.

– Мне надо было сразу же расспросить ее, – сказала себе герцогиня. – Мне надо было говорить только о ней и о том, что с ней произошло, и тогда она бы рассказала все, доверившись мне. Имя ее мужа, кажется, жжет мне губы, и она должна была заметить это. А что он сделал мне, этот человек, кроме того, что принес такое огромное счастье, какого я не испытывала с тех пор, как существую на свете?

Она подавила вздох.

– Да, – повторила она печально, – счастье… Такое большое счастье…

Она похлопала Гит по руке и нежно позвала:

– Жюстина! Жюстина!..

Потом, повинуясь внезапно пришедшей в голову идее, герцогиня поднялась. Она находилась в таком состоянии, когда мозг как бы парализован и любая новая мысль кажется грандиозным открытием.

– Мой флакон! – воскликнула она. – Мой флакон с нюхательными солями! Как же я о нем не подумала?

Флакон оказался рядом, на ближайшей к кушетке этажерке. Она схватила его, открыла и поднесла к ноздрям мадемуазель Гит.

Та вздрогнула, отвернулась и продолжала спать.

Герцогиня пощупала ей пульс, послушала сердце.

– Она спокойна, – удивленно, но с удовлетворением сказала мадам де Шав. – Все пройдет… И теперь, когда станем говорить, я не повторю прежней ошибки. Она полюбит меня так, как я люблю ее…

С этими последними словами она встала, и в ней как будто снова проснулись угрызения совести.

Она походила по комнате, скрестив на груди руки.

– Как я люблю ее… – повторила она медленно после долгого молчания.

Она вернулась к оттоманке и застыла там в изумлении с широко раскрытыми глазами.

Для того, чтобы описать то, что происходило в комнате, нам придется употребить неожиданное слово: храп. Мадемуазель Гит храпела!

Бывают вещи невинные, но одновременно непристойные. Я не смог бы проанализировать впечатления, произведенного храпом мадемуазель Гит на госпожу герцогиню де Шав.

Как раз сейчас-то у последней и впрямь были некоторые основания для самобичевания, поскольку она не знала причины столь тяжелого сна и ничто не извиняло ребяческого гнева, явно читавшегося у нее на лице и исказившего чистую линию ее бровей.

Она отвернулась с неприятным ощущением, доходившим до отвращения.

А потом, опомнившись, сказала себе:

– Что со мной? Господи! Боже мой, да что же это такое! Ей полезно поспать…

Она села в самом дальнем углу комнаты, но и там звучный храп мадемуазель Гит терзал ее слух.

Храпела мадемуазель Гит от души и весьма громко.

Герцогиня рассердилась на себя, пожала плечами, жалостливо улыбнулась – и слезы навернулись ей на глаза.

Эти слезы жгли веки.

Она опустилась на колени на скамеечку для молитв, горестно сжала руки и стала с отчаянием молиться.

Мадемуазель Гит храпела.

А когда герцогиня снова повернулась к мадемуазель Гит, оказалось, что та переменила позу.

Теперь она спала, так сказать, развалившись. Ее голова потерялась в подушках, утопая в массе растрепанных волос. Руки, как на изображениях спящих вакханок, образовали круг над головой. Одна нога свисала до полу, другая упиралась острым концом каблучка в спинку дивана.

В горячке можно порой некрасиво раскинуться на постели, но почему-то эта бесстыдная поза очень подходила мадемуазель Гит.

Поза как бы разоблачала ее. Во всяком случае, именно это почувствовала герцогиня.

Эта поза ранила госпожу де Шав, оскорбляла ее.

Ей было стыдно, и она ощущала это всеми фибрами души.

Она опустила глаза и осталась неподвижной, чуть покраснев, как человек, которого только что глубоко обидели.

– Моя дочь! – сказала она, задрожав всем телом. – Это моя дочь!

Ее веки трепетали, но глаза оставались сухими, будто гнев сжег все слезы.

– И это моя дочь?! – прошептала она сквозь зубы.

Она трогала руками лоб, словно теряя разум, и говорила, но так тихо, что никто посторонний не смог бы ее расслышать:

– Это не моя дочь!

Собственный голос ужаснул ее, показавшись очень громким, хотя губы ее едва двигались.

Волосы зашевелились у нее на голове от непонятного Лили таинственного ужаса.

Она как будто выросла. Черты ее лица стали суровыми, как у античных статуй, олицетворяющих непреклонность Справедливости.

Она снова подняла глаза на девушку. Теперь ее взгляд был ледяным.

– Нет, – повторяла она изменившимся голосом, – нет, это не моя дочь, я знаю, я уверена, мое сердце говорит об этом! Ах, если бы это и впрямь оказалась моя дочь!

Последняя фраза прозвучала воплем отчаяния. Она направилась к кушетке, добавив резким, пронзительным голосом:

– Я хочу быть уверенной, даже если мой поступок убьет меня!

Она подошла к девушке и аккуратно скрестила ее ноги, чтобы поза мадемуазель Гит более приличествовала дочери герцогини де Шав.

При этих прикосновениях руки ее мучительно дрожали.

Но еще более мучительно трепетало ее сердце, потому что внутренний голос повторял без конца:

– Если бы это оказалась твоя дочь! О, если бы она оказалась твоей дочерью!

Герцогиня медленно расстегнула корсаж модистки.

Мадемуазель Гит застонала во сне.

Это не остановило мадам де Шав, которая покончила с корсажем и принялась за шейный платок.

Мадемуазель Гит нахмурилась и что-то проворчала.

Мадам де Шав, неловкие руки которой дрожали все больше и больше, стала развязывать тесемки сорочки.

Мадемуазель Гит произнесла слово – написать его мы не смеем, слово, которое заставило запылать огнем бледные щеки мадам де Шав.

Она улыбнулась и подняла к небу глаза, полные слез.

– О! – прошептала она, от всего сердца благодаря Бога. – Я же знала, что это невозможно!

К ней вернулась уверенность, так что развязывать рубашку она продолжала только для очистки совести.

Ее взгляд скользнул к груди мадемуазель Гит… как бы облако проплыло перед ее глазами, ей показалось, что она плохо видит.

Уже не прибегая ни к каким мерам предосторожности, несчастная мать сдвинула сорочку и наклонилась, чтобы присмотреться повнимательнее.

А потом попятилась – растерянная, пытаясь задушить рвущийся из горла крик.

Протянутые руки герцогини искали опоры, только два слова сорвалось с ее губ:

– Это она!

И, словно пораженная молнией, она упала на пол.

XIV

КОНСУЛЬТАЦИЯ

Это происходило ранним утром того же дня, за несколько минут до девяти, на третьем этаже шаткого строения, сложенного из самана и трухлявых досок архитектором мадам Барбы Малер, постоянной покровительницы старьевщиков, но одновременно и владелицы нескольких домов, сгруппированных в поселок, примыкающий к кварталу Инвалидов.

Папаша Жюстен, самый знаменитый из парижских законников в среде тряпичников с корзинами за спиной, ярмарочных шутов и прочих невзыскательных господ, спал на тощей соломенной подстилке в углу совершенно пустой комнаты.

Бывает нищета мрачная, как тюремная ночь, она напоминает о сумрачной нищете средневековья или о той нищете, в тысячу раз более ужасной, которую Лондон прячет за наглой ложью своей роскоши.

Подобная нищета у нас уже исчезает. В Париже пролагаются широкие просеки, оттесняющие бедняцкие муравейники и позволяющие дневному свету проникнуть туда, где еще недавно царили сумерки.

Этот процесс не уничтожает нищеты, и я даже не знаю, уменьшилась ли она, разве что совсем немного, но он по крайней мере уничтожает вековое, вошедшее в поговорку зловоние, столь же постыдное, сколь самые отталкивающие язвы прокаженных кварталов Лондона.

Нищета отступила и, отступив, поменяла облик.

Теперь это набеленная, припудренная, так сказать, оштукатуренная нищета, которая больше не прячется, а выставляет себя напоказ.

Мы видим ее признаки повсюду вокруг Парижа: наспех сооруженные халупы, которые, кажется, существуют лишь для того, чтобы быть разрушенными и выстроенными вновь тогда, когда Париж, беспрестанно разрастаясь, пинком отшвырнет их на новые задворки.

Они выглядят, может, и не очень ужасно, но зато страшно уродливо. У ночи есть своя поэзия, а эти мерзкие тусклые лачуги глухи и немы.

Можно сказать, их держат здесь из жалости, как нищего на пороге: они не решаются пустить корни, всегда ожидая метлы, которая безжалостно сметет их.

Из окна комнаты Жюстена можно было увидеть голую землю цвета пепла, на которой в некоем порядке выстроились сооружения, созданные фантазией Барбы Малер.

Слово «сооружения», впрочем, здесь неуместно, потому что дома этого рода, кажется, растут вольно, сами по себе, как грибы.

Барба Малер, сообразительная спекулянтка, просто-напросто арендовала по дешевке на три года пустырь и таким образом устроила себе ренту в четыре или пять тысяч ливров, сдавая старьевщикам комнаты, обходившиеся им в сто су в месяц.

Плата за комнату поднималась до шести франков, если она была меблирована.

Комната считалась меблированной, когда Барба ставила туда табуретку и бросала на пол набитый соломой тюфяк.

Комната папаши Жюстена не называлась меблированной. В ней не было ничего, кроме кучки соломы, собранной по травинке, и бедной колыбели, о которой мы так часто говорили: алтаря, у коего в течение нескольких недель Лили оплакивала свою дочь.

Помимо этих двух предметов меблировки, вы не нашли бы в комнате папаши Жюстена ничего – разве что бутылку, свечу и библиотеку, имеющую немалое значение для поддержания его репутации ученого человека.

Его библиотека представляла собою стоявшую на прибитой к стене дощечке дюжину ужасно грязных книжек, среди которых можно было заметить «Пять кодексов», два тома Вергилия и очень красивое, но донельзя затрепанное издание полного собрания сочинений Горация.

Папаша Жюстен, одетый, спал на соломе. Впрочем, «одетый» – это громко сказано: его костюм был из тех, что принадлежат беднейшим из старьевщиков.

Лучи утреннего солнца, проникавшие сквозь небольшое окошко, в котором не хватало нескольких стекол, отвесно падали на его изможденное лицо с густой бородой и на седые взъерошенные волосы.

Ничего в его облике не напоминало того красивого человека, что каких-то двадцать лет назад слыл в студенческом квартале настоящим светским львом.

Это усталое и безразличное лицо казалось бы высеченным из камня, если бы лихорадочный сон не окрасил скулы румянцем.

Папаша Жюстен лежал, вытянувшись, как мертвец, на спине, прижав руки к бокам. Рядом с ним стояла пустая бутылка, огарок свечи был прилеплен прямо к полу; неподалеку валялся открытый том Горация.

В дверь постучали. Он не проснулся. Постучали сильнее. Он остался недвижим.

Тогда на лестничной клетке послышались голоса.

– Разве господин Жюстен уже ушел? – спросил женский голос.

– Папаша Жюстен давно не выходит, – прозвучал ответ. – Он зарабатывает себе на стаканчик, составляя иногда для хозяйки всякие важные документы; она дорого бы заплатила, если бы он согласился пойти к ней на службу, да папаша Жюстен хочет остаться свободным.

– Раз он здесь, то почему молчит? – спросил тот же голос.

– Папаша Жюстен делает, что хочет, – ответили женщине. – Он не такой, как все, и те, кто близко знаком с ним, уверяют, что подобного ему не сыскать в целом Париже. Хозяйка Малер недавно предложила ему франк с лишним и дармовую выпивку – лишь бы он содержал в порядке ее домовые книги, но куда там! Ему ничего не надо. Еще бы: ведь любая птица клюет больше, чем он съедает хлеба, а чтобы напиться пьяным, ему хватает одного-единственного стаканчика слабого вина. А ведь было время, когда ему ничего не стоило одним глотком проглотить полбутылки абсента – все равно что ложку супу хлебнуть. Да-а, сдает наш Жюстен, сдает…

– А он все еще может помочь советом?

– Когда бывает в хорошем настроении… Редко… Чаще всего он гонит посетителей прочь – чтобы, мол, не надоедали и не утомляли. Черт возьми, он и впрямь очень худой и слабый. Иногда, впрочем, он вдруг приходит в себя и тогда становится гордым, как принц!

Женский голос заключил:

– Но нам все-таки нужно посоветоваться с ним. – И в дверь снова застучали.

Поскольку папаша Жюстен и не подумал пошевелиться, голос услужливого соседа возвысился до крика.

– Эй! Эй! – вопил он на лестнице. – Папаша! Тут богатые люди пришли спросить у вас совета. Очень вы им, видно, нужны!

В комнате по-прежнему царило молчание. Замком двери папаши Жюстена служила лишь людская честность. Сосед сказал ожидавшим:

– Вы оба кажетесь мне заслуживающими доверия и сочувствия, и я попробую помочь вам. Надеюсь, вы не забудете отблагодарить меня за мои усердие и услужливость?

Он дернул за бечевку, привязанную к задвижке, и добавил:

– Будь что будет! Заходите, пожалуйста!

Заслуживающие доверия и сочувствия посетители переступили порог, и – право слово! – мы не стали бы спорить с соседом папаши Жюстена: оба они и впрямь выглядели весьма почтенно.

Итак, в комнату вошли: Эшалот, заместитель директора театра, где работала мадемуазель Сапфир, с ног до головы облаченный в светло-голубое – за исключением галстука, который был ярко-оранжевым, и мадам Канада, директор того же заведения – в платье из желтого шелка, ковровой шали, черных перчатках, ботинках с кисточками и выходном чепце, украшенном листьями. В самом настоящем чепце для светских вечеринок, который она купила в пассаже Сомон, этом гроте нимфы, украшающей головы тех, кто стремится к элегантности, не забывая о бережливости.

Слава Богу, что в театре Канады теперь ни в чем себе не отказывали: вот уже семь лет, как пассаж Сомон пытался продать кому-нибудь этот диковинный чепец.

Надо сказать, принаряженные таким образом Эшалот и его спутница выглядели куда хуже, чем в своих обычных костюмах.

Вдова Канада держалась высокомерно, ибо ни на секунду не забывала о том, во сколько обошелся ее туалет. Чувствительному же Эшалоту, напротив, было неловко в его наряде. Его глаза бегали из стороны в сторону, и он то и дело опускал голову, хотя буквально все зеркала, попадавшиеся ему по дороге, дружно возвещали, что он совершенно великолепен.

Услужливый сосед прикрыл за ними дверь, предоставив им самим выпутываться из создавшегося положения.

– Вот он, – тихонько сказал Эшалот, указывая пальцем на спящего папашу Жюстена. – Что теперь делать?

– Снять шляпу! – ответила мадам Канада. – Это первое и главное!

Эшалот повиновался.

– А дальше? – спросил он. – Похоже, этот человек и не собирается просыпаться.

– Вот еще! – ответствовала мадам Канада. – Я думаю, он притворяется. Люди с таким воспитанием всегда оригинальничают. Подойди к нему.

Эшалот нерешительно посмотрел на нее.

– Но мы же договорились, – прошептал он, – что ты будешь официально представлять нас обоих.

– Подойди! – грозно повторила мадам Канада. Эшалот повиновался.

– Видишь, Амандина, он все равно не просыпается, – проворчал он, вертя в руках шляпу.

– Посмотрим! – ответила добрая женщина. – Мне хорошо известны некоторые его привычки и слабости. Наклонись к нему вот так, и вежливо скажи: «Господин Жюстен, мы пришли с утра пораньше единственно для того, чтобы прежде других предложить вам выпить первый стаканчик!»

Эшалот счел предложенное средство весьма действенным и выполнил поручение досконально, раскланявшись перед спящим Жюстеном и слово в слово повторив фразу своей спутницы.

В тот самый момент, когда он произносил слово «стаканчик», папаша Жюстен широко раскрыл глаза – да так живо, что Эшалот, испуганный, попятился.

– Не бойся! – сказала мадам Канада, храбро приближаясь к охапке соломы, на которой лежал хозяин комнаты, и вставая рядом с Эшалотом. – Самое трудное позади.

– Ну же, здравствуйте, господин Жюстен, – заговорила она с хозяином комнаты самым приятным голосом. – Мы очень хотим понравиться вам и ради этого готовы немедленно сопроводить вас в такое место, где вы сумеете утолить жажду и даже впрок наполнить вашу бутылку.

Жюстен устремил на нее тусклый, безжизненный взгляд, но не пошевелился.

– Во время ваших возлияний, – продолжала мадам Канада, ничуть не обескураженная, – мы, я и мой супруг, также здесь присутствующий, намерены досконально обсудить с вами некоторые обстоятельства нашей жизни и возникшие трудности, что вот-вот доведут нас до белого каления. Справиться с ними мы надеемся с помощью ваших познаний.

Эшалот в глубине души зааплодировал, очередной раз сказав себе, что красноречие Амандины поистине феноменально.

Папаша Жюстен тем не менее снова закрыл глаза и, приподняв одну руку, указал ею на дверь.

Жест получился тоже весьма красноречивый.

Амандина величественно задрапировалась в свой ковровый платок, явно намереваясь выразить энергичный протест.

– Потише! – предупредил Эшалот, дотронувшись до ее руки. – Не будем его задевать! Мне кажется, он вот-вот разозлится.

– Разозлится или не разозлится – мне наплевать! – отрезала мадам Канада. – Что это за манера принимать хорошо воспитанных людей, которые ради него приоделись и наняли фиакр, платя кучеру за каждый час?! Какое безобразие! Да что он себе позволяет, этот шут гороховый?! У него даже туфель нет!

Увы, это было правдой. Обтрепанные штаны папаши Жюстена позволяли увидеть его босые ноги, на которых не наблюдалось ни носков, ни даже самых стоптанных башмаков.

– Нет, ну надо же! – продолжала бушевать вдова Канада, увлекаемая своим бурным темпераментом. – Голый, как червяк, глядеть стыдно! Куртка-то, куртка прямо на голое тело надета! Глупость какая – отталкивать полезных клиентов, приехавших издалека и готовых предложить ему за грошовую справку кучу монет. Да мы бы ни за что к нему не обратились, не попади мы в затруднительное положение!

– Амандина! Амандина! – пытался успокоить ее Эшалот.

– А ты заткнись! Мужчины вечно заступаются друг за друга!.. – начала было мадам Канада, но закончить ей не дали.

– Вон отсюда! – вдруг произнес Жюстен резким и звучным голосом. – Я еще не хочу пить, я сплю!

– Черт побери! – воскликнул Эшалот. – Всяк хозяин у себя дома! Наверное, ты зашла чересчур далеко, Амандина.

– Пойдем к адвокату! – решила взбешенная Амандина. – К настоящему адвокату!

– Ты что, позабыла, что доверяешь только господину Жюстену? – сказал Эшалот. – Давай-ка я попробую поговорить с ним полюбезнее. Извините нас великодушно, папаша Жюстен, – продолжал он, в свою очередь приближаясь к кучке соломы. – Никто и не думает презирать вас из-за ваших босых ног. Моя спутница слишком уж разгорячилась, но вы же знаете женщин! Между прочим, она забыла уточнить, что мы пришли сюда не без рекомендаций: мы оба, я и мадам Канада, находимся под покровительством вашего друга Медора…

– А! – сказал папаша Жюстен. – Так вы знакомы с Медором?

– И даже очень дружны с ним, – ответил Эшалот. Папаша Жюстен приподнялся на локте и внимательно посмотрел на нежданных гостей.

– Медор никогда ни о чем меня не просил, – заявил он. – Идите за выпивкой, а потом я вас выслушаю.

Эшалот тут же схватил бутылку и удалился.

– Принеси самого лучшего! – приказала вдогонку мадам Канада.

– Нет, – сказал Жюстен. – Плохого. Оно вкуснее.

Он снова уронил голову на солому. Мадам Канада взглядом поискала, куда бы присесть, и, не найдя ничего подходящего, решительно задрала юбки своего роскошного туалета и уселась прямо на пол у стены.

Устроившись, она тяжело вздохнула и произнесла с важным видом:

– Вы ведь понимающий человек, господин Жюстен, да? Я не прочь потолковать с вами с глазу на глаз, пока нет Эшалота. Понимаете, это дело, которое, конечно, делает нам честь, поскольку мы желали бы провести свое дело в строгом соответствии с правилами и одновременно в благотворительных целях, но вся закавыка в одном пустяке, который вообще-то очень даже может нам помешать, вот мы и решили обратиться к вам, хотя вы тут, честно говоря, человек посторонний, весь же вопрос в том, как узаконить ребенка, который не является вашим, путем бракосочетания… Как же это выразить-то? Ну, да это неважно… Путем бракосочетания, заключенного… Ах, да! Проведенного между двумя особами, которые не являются ни его отцом, ни его матерью, я имею в виду мадемуазель, о которой идет речь, вышеупомянутую… Вы уловили суть?

Она остановилась перевести дыхание и бросила торжествующий взгляд на странного адвоката, растянувшегося на соломе, желая насладиться эффектом, произведенным ее замечательной речью.

Папаша Жюстен закрыл глаза и, казалось, крепко спал.

– Все талантливые люди не в своем уме, – проворчала мадам Канада. – Это точно! Но я ему все-таки ясно дала понять, в чем дело.

Тут возвратился Эшалот с полной бутылкой.

– Вот она, папаша! – крикнул он с порога.

Жюстен протянул тощую руку и взял бутылку. Он приподнялся, не открывая глаз, сунул горлышко в рот, и стекло зазвенело, стукнувшись о зубы.

Жюстен сделал глоток, всего один, а потом сказал печально и устало:

– Старуха тут что-то говорила, но я ни черта не понял. Попробуй теперь ты, парень, я буду слушать тебя внимательно – ради Медора.

Мадам Канада пожала плечами и нервно хихикнула, поправляя свой нарядный чепец.

– В добрый час! – сказала она. – «Старуха»! Значит, ты будешь говорить вместо меня. Что ж, видать мир перевернулся! Давай!

Эшалот бросил на нее полный любви взгляд и постучал себе по лбу, как бы желая сказать: «Бедняга чуть-чуть того!»

Затем он расположился поудобнее перед охапкой соломы и начал:

– Хотя я и не обладаю умом Амандины… я имею в виду присутствующую здесь мадам Канаду… я постараюсь кратко представить все обстоятельства. Впрочем, на случай, если я запутаюсь, я взял с собой памятные заметки, составленные мною собственноручно и имеющие целью помочь такому знатоку законов, как вы, разобраться в нашем деле.

Он вытащил из кармана большую тетрадь и сунул ее под мышку.

Жюстен лежал недвижнее камня.

– Ну вот… – снова начал Эшалот, превозмогая неприятное ощущение, овладевшее им при виде хозяина комнаты, всем обликом своим напоминавшего покойника. – Мы считаем, что малышка – дочь какой-нибудь знатной маркизы или герцогини, у которой ее когда-то похитили прямо из колыбели, лишив тем самым материнской любви.

– Да объясни же… – попыталась вмешаться мадам Канада.

– Молчать! – сурово приказал Жюстен.

– Ты же видишь, он слушает, дорогая, – тихонько сказал Эшалот. – Не раздражай его… Воспитанная настолько хорошо, насколько это оказалось возможно, – продолжал он, обращаясь к Жюстену, – она стала теперь одной из лучших танцовщиц на канате нашего времени, и ее добродетели превосходят положение, которое она занимает. Мадам Канада и я, желая убить двух зайцев одним ударом, сказали себе: мы поженимся и таким образом дадим нашей девочке фамилию и законное положение.

На застывшем лице Жюстена появилось подобие улыбки.

– Вы добрые люди, – прошептал он в свою седую бороду.

– Что касается таких дел – да! – воскликнула Амандина. – У нас обоих большие сердца, и мы превосходим в своем великодушии многих, чье положение в обществе повыше нашего!

Костлявый палец папаши Жюстена поднялся вверх, призывая ее замолчать.

Если бы мадам Канада не питала к нему такого сверхъестественного уважения, она бы сейчас ему такого наговорила!..

Жюстен сделал второй глоток.

– Дружок, – заговорил он, обращаясь к Эшалоту, – уверены ли вы в том, – вот эта добрая женщина да и вы сами, – уверены ли вы, что юная особа, к которой вы питаете столь похвальные чувства, будет довольна, если станет в один прекрасный день вашей дочерью?

– Как?! Довольна?! – подпрыгнув на месте, завопила мадам Канада.

– Молчать! – снова рявкнул Жюстен.

– Знаете ли, – отвечал ему Эшалот, – по этому вопросу у нас нет и тени сомнения. Мне даже странно, как это вам неизвестна прославленная мадам Канада, равных которой нет на ярмарке.

– Она мне известна, – проворчал Жюстен.

– Что же касается моей персоны, – продолжал Эшалот, – то хотя я и не столь знаменит, как мадам Канада, но все же заработал себе кое-какое имя – благодаря своим прошлым связям с деловыми людьми и даже с самими Черными Мантиями, с которыми я тоже был на короткой ноге. Так что мадемуазель Сапфир надо будет только выбрать между званием мадемуазель Канада и званием мадемуазель Эшалот, и это уж как ей будет угодно, потому что нам с Амандиной все равно, какую фамилию нам запишут в акте о бракосочетании.

– Вы не знаете никакого другого ее имени, кроме мадемуазель Сапфир? – поинтересовался Жюстен.

– Когда она только начинала свою карьеру, ее звали мадемуазель Вишенкой, – отвечал славный циркач, – все это есть в моих записках, которые вы видите. Но это имя казалось нам слишком уж легкомысленным для афиши.

– И у вас нет никаких следов, ведущих к тайне ее рождения? – снова спросил Жюстен.

Эшалот подмигнул, а мадам Канада запыхтела и заерзала на плитках пола, заменявших ей кресло: загнанное в глотку красноречие прямо-таки душило ее.

– Прежде чем перейти к описанию ее родственных связей, – продолжал Эшалот, – будет правильно дополнить список преимуществ, которые получит дитя, когда мы с Амандиной удочерим его. Мы – не рядовые артисты, о коих говорят: «Кто много странствует, добра не наживает». Мы, конечно, тоже постранствовали вдоволь, но тем не менее нажили кое-какое добро. У нас с мадам Канадой пять тысяч четыреста ливров ренты в государственных облигациях различных железных дорог, и девочка станет нашей единственной наследницей.

Глаза Жюстена были полуоткрыты. Его словно высеченное из мрамора лицо выражало нечто, смутно напоминавшее внимание.

– Вы славные люди, – повторил он. – Расскажите мне о матери.

– О какой матери? – не удержалась мадам Канада.

– О герцогине, – сказал Жюстен со своей грустной и усталой улыбкой.

Он сделал третий глоток, и его впалые щеки слегка порозовели.

Эшалот взял в руки заветную тетрадь и с силой постучал по обложке.

– Никто матери и в глаза не видел, никто слыхом о ней не слыхал, – ответил он, – и все-таки способ ее найти заключен вот здесь. Он подробно изложен в моих мемуарах, написанных мною самим, моей собственной рукой. Я уверен, вы прочтете их с удовольствием – и потому, что в них я излил свои чувства, и потому, что все, касающееся вышеупомянутой юной особы, интересно, как какой-нибудь авантюрный роман.

Эшалот открыл тетрадь.

Мадам Канада скрестила руки на внушительных размеров груди, всем своим обликом выражая покорность судьбе.

– Я уже кое-что поведал вам, папаша Жюстен, – произнес Эшалот, – но вы пока не знаете одной весьма существенной детали. Вы не знаете, каким образом можно опознать нашу любимицу. Обратили ли вы внимание вот на что: первым прозвищем, которое получила у нас девочка, было – «мадемуазель Вишенка»?

Жюстен в четвертый раз протянул руку и взялся за горлышко бутылки, но внезапно отставил ее в сторону. Затем, тяжело дыша, он попытался подняться.

Вообще-то Жюстен выпил не больше двух рюмок, но уже добрых четверть часа он был изрядно пьян. Его руки дрожали, на висках выступил пот, глаза под полуопущенными веками блуждали.

– Вишенка? – беспокойно повторил он. – Я больше ничего не понимаю, вы говорите слишком долго.

Он чуть было не стукнулся головой об пол, и Эшалоту пришлось поддержать его.

– Чертов упрямец! – проворчала мадам Канада. Жюстен, который в этот момент как раз поднимался на ноги, устремил на нее мрачный взгляд.

– Вишенка? – повторил он снова. – Почему вы говорите мне о вишенке?

– Потому что… – решила объяснить Амандина.

– Спокойно! – прервал ее Жюстен. – Вы славные люди, я слушал вас, сколько мог. Девушки бывают разные… Для одних ваша фамилия и ваша рента – благо, но для других…

Он опять устало усмехнулся и сказал:

– Оставьте мне ваши бумаги. Вы добрые люди. Когда я изучу их, я проведу две консультации: одну – для вас, другую – для девочки. А теперь идите, я пьян.

И он взял тетрадь из рук Эшалота, смотревшего на него с почтением и состраданием.

– Когда нам вернуться? – спросила Амандина, вскочив с таким проворством, какого никак нельзя было ожидать от дамы столь могучего телосложения.

– Никогда, – ответил Жюстен. – Я не люблю, когда приходят ко мне домой. Я сам разыщу вас. Мне надо увидеть юную особу, чтобы разобраться, добро или зло принесет ей осуществление ваших благих намерений.

И он вытолкал гостей за дверь.

Спускаясь по лестнице, Эшалот и мадам Канада обменялись взглядами, в которых читалось глубокое, почти суеверное уважение, внушенное им этим философом в лохмотьях.

Когда они сели в фиакр, языки у обоих развязались.

– Вот ведь какие странности бывают на свете! – пробурчала мадам Канада. – Раскомандовался, будто архиепископ, а ведь, в сущности, ничего ценного он нам не сказал – ни да, ни нет.

– Он сказал… – начал было Эшалот.

– Помолчи! – воскликнула почтенная женщина. – Ты и так болтал все время, теперь моя очередь! По-моему, самое удивительное, что он закосел с такой малости. Я-то сама выпила бы половину его бутылки, не потеряв и капли своего достоинства. Да и ты тоже, правду сказать, не промах: обычно держишься не хуже меня. Ну и что? Сейчас мы знаем ничуть не больше, чем когда вышли из дому!

– Если уж на то пошло, – печально ответил Эшалот, – то мы знаем больше.

– Что же это такое мы узнали?

– Мы узнали то, о чем я никогда бы не догадался.

– Объясни! – нетерпеливо потребовала его подруга.

– Мы узнали, – медленно произнес он, – что, может быть, недостойны стать отцом и матерью нашей дорогой малютки.

– Вот еще! – воскликнула мадам Канада, покраснев как мак. – Мы – и недостойны?

– Да, – подавленно заявил Эшалот, – а мне-то это и в голову не приходило.

Мадам Канада открыла рот, явно желая резко возразить, однако отчего-то промолчала.

И ее красные щеки побледнели.

Когда они приехали домой и мадемуазель Сапфир, как обычно, выбежала им навстречу, подставляя лоб для поцелуя, они прижали ее к себе куда нежнее, чем всегда.

Потом они вдвоем ушли в свою комнатку. Глаза у обоих были полны слез.

– И мне тоже, – призналась мадам Канада, сжимая руку Эшалота, – мне тоже это не приходило в голову!

XV

ПАПАША ЖЮСТЕН

Оставшись один, папаша Жюстен принялся бродить по комнате, и шаги его были медленными и неуверенными. Он ходил взад-вперед, руки за спиной, все время возвращаясь к окошку, сквозь которое проникал солнечный луч, и бросая через стекло туманный взгляд.

Время от времени он, словно нехотя, распрямлялся, и тогда в его фигуре появлялось что-то величественное.

У нищеты тоже есть достоинство, надо только уметь его увидеть.

Стоя лицом к свету, Жюстен – со своими спутанными белыми волосами и седой бородой, в которой застряли соломинки – вдруг обрел ту красоту, которая так привлекает художников. Теперь, когда ничей взгляд не раздражал хозяина комнаты, его лоб казался осененным мыслью, и становилось понятно, как удручен и подавлен этот человек, ввергнутый судьбой в пучину несчастий.

Два или три раза он в задумчивости подносил к губам горлышко бутылки, но так и не сделал ни единого глотка.

В такие мгновения на лице его появлялось нечто вроде отвращения, подобное тому, какое испытывает больной при виде горького лекарства.

В последний раз взяв таким образом бутылку, он сказал, растерянно оглядываясь:

– Они добрые люди… У девочки будут отец и мать…

Потом бросил бутылку на солому, рискуя разбить ее, и прошептал:

– Пить я ненавижу, а не пить не могу!

Он стремительно шагнул к колыбельке – единственному предмету обстановки в его жалкой комнатенке.

– И это я тоже ненавижу, – снова заговорил он, и лихорадочные жесты выдавали его волнение. – Это прошлое… Это укор… Я умру от этого…

Походка его стала тверже, и он, выпрямившись, заложил руки за спину.

– Вишенка! – подумал он вслух. – Почему ее так назвали? О Господи, лучше мне немедленно сойти с ума!

Он взял тетрадь, оставленную Эшалотом, открыл ее и пробежал глазами первые строчки.

– Зачем? – продолжал он, опуская руки. – Я знаю их историю так же хорошо, как они сами. Они правы, эти люди: на деньги, которые они честно заработали тяжким трудом, они имеют право купить себе счастье… Девочка будет принадлежать им, потому что они заплатят…

Эти последние слова он произнес с насмешливой горечью, словно желая уязвить побольнее кого-то неизвестного.

Жюстен выронил тетрадь, и листочки веером рассыпались по соломе.

– Они прозвали ее Вишенкой, – продолжал он, – а могли бы назвать Розеттой или Резедой. Ах! Все, чего я хочу, – это заснуть, заснуть навсегда!

Он вернулся к колыбели и потрогал лежащие в ней жалкие лохмотья, бывшие когда-то детскими платьицами.

– У меня была дочь, – подумал он вслух. – У меня была жена… У меня было все для счастья, и я мог дать своим близким дворянское звание и богатство… Однако моя мать обездолила меня и умерла, когда у меня не осталось никого, кроме нее… Вот уже четырнадцать лет, как я пытаюсь забыть, но все время вспоминаю… Жюстине должно быть теперь шестнадцать… Но как же странно, – прервал он себя, – что у меня украли их портрет! Несчастные отверженные никогда не воруют друг у друга, да и карточка эта не имела для вора никакой ценности. Увы! Бывают люди, которым вынесен куда более суровый приговор, чем прочим. У меня не было ничего, кроме фотографии женщины с облачком на руках, – она была памятью моего сердца, она была всей моей жизнью, эта фотография, она была смыслом моего существования. Я люблю эту женщину так же пылко, как в день нашей первой встречи, и в тысячу раз более пылко, чем в дни нашего счастья… А облачко? Дитя, которого я не знал, но которое любил из-за его матери… Это дитя соединяло нас – меня и ее… Облачко, крохотное облачко!..

Он закрыл лицо руками и зарыдал; его плечи тряслись.

– У меня украли этот портрет, мое жалкое счастье, мой последний единственный талисман! Я больше не вижу ее, такой прекрасной, что сердце мое разрывалось, когда я смотрел на фотокарточку. Невозможно изгнать этот образ из моего сердца, но он был еще и здесь, прямо в этой комнате – а теперь его нет! Я лишился наследства, положенного мне по праву рождения, – и я прожил жизнь печально, тоскуя и пьянствуя. Бог с ним, с этим наследством, с этими деньгами – но эта фотокарточка!.. Зачем, зачем небо допустило, чтобы ее украли у меня?!

Он машинально продолжал рыться в пыльных игрушках и башмачках, сохранившихся в колыбели, но, в отличие от Лили, которая при виде тех же реликвий целиком погружалась в воспоминания о ребенке, Жюстен грезил лишь о матери, о прекрасной Глорьетте.

Он любил, этот человек; его мнимое безразличие скрывало огромную всепоглощающую страсть. Он жил ею и умирал от любви.

И вдруг его рука наткнулась на некий предмет, и он поднес его к глазам. Это был крошечный кусочек канвы – такой дают детям, захотевшим научиться вышивать.

Жюстен присел у колыбели, держа канву в руке и с трепетом рассматривая ее.

Канва напомнила ему не о дочери, но о любимой.

Можно было ясно различить уверенные стежки, которыми юная мать дополняла несовершенное творение ребенка.

Квадратик канвы не был заполнен целиком. Вероятно, это была одна из последних игрушек Королевы-Малютки, одна из последних услуг, оказанных ею Лили. Может быть, они вышивали это накануне того дня, когда в их дом вошло несчастье.

Фон вышивки был нежным, бело-розовым, и на этом фоне, заполненном крупными крестиками, ясно выделялась алая вишня – вишня, вышитая, должно быть, целиком рукой Лили.

Жюстен понимал их игру: он почти слышал слова, которыми обменивались мать и ребенок, с улыбкой занимаясь этой приятной для обеих работой, которая содержала намек на прелестную тайну, составлявшую предмет гордости Королевы-Малютки.

Жюстен резко встал, и это движение выдало его гнев, для которого не было никакой видимой причины. Он далеко отбросил канву, подбежал к своей соломенной постели и схватил бутылку, намереваясь сделать солидный глоток.

Пил он долго и остановился только чтобы перевести дыхание.

– Ах! Ах! – воскликнул он, и огонь зажегся в его глазах. – Пламя внутри – и два часа забвения!

Он с силой стукнул себя в грудь кулаком, уселся, скрестив ноги, посреди комнаты с открытым томиком Горация и принялся с серьезным видом листать его.

На щеках его, пока он читал, запылал румянец – и вот, не в силах противиться неудержимому желанию, он уже в полный голос декламирует любимого автора, отменно выговаривая по-латыни.

Потом, отложив книгу, он громогласно прочел наизусть одну из од, сопровождая свою декламацию энергичными жестами.

– Моя молодость! Моя молодость! – вскричал он, закончив. – Коллеж! Мама! Ах, зачем, зачем я приехал в Париж!

И он монотонно затянул какую-то студенческую песню.

Щеки его пылали по-прежнему, но взгляд угасал.

– Кому что суждено… – прошептал он, возвращаясь к соломенной подстилке и вновь хватаясь за бутылку. – Мне, как видно, были суждены лохмотья. Я, граф Жюстен де Вибре, встретил девушку в лохмотьях… И я любил ее.. Никогда в жизни я никого не любил, кроме нее…

Он выпил еще, но на этот раз спиртное не подействовало. Он подошел к доске, заменявшей ему книжный шкаф, взял оттуда «Пять кодексов», открыл их и тут же с раздражением отбросил книгу.

Он опять попробовал запеть, но песня застряла у него в горле.

Тогда он толкнул ногой валявшийся в пыли том Горация.

– Ладно! – сказал он вдруг. – Это славные люди. Я не стану спать – надо разобраться в их деле.

Он растянулся на соломе, обхватил голову ладонями и начал читать рукопись Эшалота.

Он не закончил и первой страницы, когда эти убогие заметки, которые наши читатели, быть может, пролистнули бы с сочувственной улыбкой, приковали к себе его жадное внимание.

Ни одно великое произведение человеческого ума не заинтересовало бы папашу Жюстена до такой степени.

Чтение продолжалось два часа, в течение которых Жюстен оставался недвижим; любопытство, словно магнит, притягивало его к тетради.

Ему не потребовалось много времени, чтобы обо всем догадаться. Он был готов к этому еще тогда, когда визитеры рассказывали о своем деле, и теперь, быстро просматривая страницы, на которых полуграмотный циркач неловким слогом излагал факты, Жюстен лишь собирал подтверждения своим догадкам, страстно жаждая уверенности.

Эту уверенность дала ему деталь, прибереженная Эшалотом, по его собственному выражению, «на закуску». Когда Жюстен дошел до описания родинки на груди мадемуазель Сапфир, которую Эшалот подробно описал и наивно назвал «вишенкой», он отложил рукопись и долго оставался во власти чувств, слишком сильных для его жалкого усталого мозга.

Опьянение боролось в нем с огромным волнением, и более сильное, чем волнение, тяжелое и вязкое опьянение выиграло битву.

Время восторга прошло.

Наступила реакция: отупение заволокло его ум, как густой туман.

Он тихо сказал бесцветным голосом:

– Моя дочь… Это моя дочь…

И остался на месте, скованный оцепенением.

Внутри него все еще шла борьба, но исход ее был предрешен, и крупная слеза скатилась по исхудалым пальцам на солому.

Вскоре Жюстен тяжело вздохнул и голова его упала на скрещенные руки.

Миновало несколько часов. Солнце почти обошло по кругу дом, когда кто-то тихонько постучал в дверь.

Жюстен и не подумал ответить, но тот, кто стучал, видимо, знал его привычки, потому что потянул шнурок замка, и дверь открылась.

Вошел Медор; он держался робко и почтительно. Взгляд его тотчас же – ищя привычную охапку соломы – наткнулся на полупустую бутылку.

– Мертвецки пьян! – прошептал он. – Остается узнать, как давно он пил.

Медор прошел по комнате, стараясь шагать потише, и опустился на колени у «постели» Жюстена.

– Жюстен! – позвал он ласково. – Папаша Жюстен! Господин Жюстен!

Жилец убогой комнаты оставался недвижим и безмолвен.

– И все-таки надо бы вам проснуться, – снова заговорил Медор, в голосе которого звучала нетерпеливая мольба. – Я приходил вчера, я заглядывал сюда прошлой ночью, но я все время застаю вас спящим, спящим, спящим… Ну же, папаша Жюстен, просыпайтесь!

Последние слова он произнес громче. Хозяин жилища чуть шевельнулся.

– Просыпайтесь! – повторил Медор, осмелев и дернув хозяина комнаты за руку.

Жюстен проворчал устало:

– Я не сплю. Я словно бы умер.

– Да, да, черт побери! – прошептал Медор. – Пока, конечно, он еще жив, однако вот-вот и впрямь умрет. Но, в конце концов, – возвысил посетитель голос, – вы можете меня слушать, а это уже кое-что! И мне есть что рассказать вам, папаша Жюстен!

– Я знаю куда больше, чем ты, – пробормотал тот, – но какая разница? Я больше ничего не могу… ничего… А впрочем, – сказал он, делая отчаянное усилие поднять голову, – я хорошенько поразмыслил и… А, я все обдумал, я думал долго… Я сказал этим добрым людям – потому что они добрые люди, – что девочка никак не может быть их дочерью…

– Что за девочка? – удивленно спросил Медор.

– Она… – ответил Жюстен. – Хотя что это я, ты же не знаешь… Их дочь… Страшно подумать!.. Их дочь! И все-таки они сейчас настолько же выше меня, насколько я был выше их пятнадцать лет назад. Я, я – дошел до предела нищеты и позора! Мне уже не подняться… Лучше ей быть их дочерью, потому что я не имею права воспитывать ребенка!

Медор слушал с открытым ртом, понимая не больше половины.

– Ваша дочь! – наконец вымолвил он, и чувствовалось, что волнение душит его. – Вы и вправду говорите о своей дочери, папаша Жюстен?

– Да, – ответил несчастный, – да, я говорю о той, что умерла бы от боли и стыда, если бы кто-нибудь указал ей пальцем: вот твой отец! Ах, я позволил себе прожить слишком долго!

Медор помог ему подняться. Слушая его, он плакал и смеялся одновременно.

– А скажите-ка, – спросил он, задыхаясь после каждого слова, – вы знаете, где она, ваша дочь?

И Медор обхватил обеими руками голову папаши Жюстена, чтобы иметь возможность смотреть ему в лицо.

– Да, – пробормотал тот, – я знаю, где она.

– Ну, взгляните же на меня, папаша Жюстен! – воскликнул Медор. – Я боюсь, что вас убьет… боюсь, вас убьет эта радость! Видите, я смеюсь и плачу? Попробуйте сами догадаться, что со мной происходит, иначе принесенная мною весть слишком уж ошеломит вас!

Жюстен широко раскрыл глаза.

– Что? Что? – потерянно повторял он, не в силах справиться с волнением. – Ты пришел, чтобы рассказать мне о ней?

– Да, – ответил Медор, – я буду говорить о ней. Ну же, расправьте плечи! Вам всего сорок, какого черта! Вы же мужчина!

– Говори! – бормотал слабеющий Жюстен. – Говори быстрее!

– Ладно, – согласился Медор. – Вам больше нет необходимости искать для девочки приемных родителей, понимаете? Если вы знаете, где ваша дочь, то все в порядке, потому что я знаю, где ее мать!

Жюстен вырвался из рук Медора и на какое-то время застыл, вытянувшись в струнку.

Потом он пошатнулся, и Медор кинулся ему на помощь, боясь, что несчастный упадет навзничь.

Но Жюстен снова оттолкнул его. Ноги бедняги подкосились, он опустился на колени и спрятал лицо в ладонях.

– Лили! – произнес он таким странным, незнакомым голосом. – Лили! Значит, она не умерла! И значит, Господь подарит мне радость встречи с ней?

– Ну да, да, – отвечал Медор. – А вы перенесли это куда лучше, чем я ожидал!

Жюстен молча плакал, а Медор продолжал:

– Она все еще молода, все еще красива и живет в собственном особняке – не дом, а прямо дворец!

Руки Жюстена скользнули вниз, открывая мокрое от слез лицо. Он посмотрел Медору прямо в глаза.

– Ах! – воскликнул он. – Она молода, красива, богата… А я… Я… Если мы встретимся, то она увидит меня, а это невозможно… Лучше умереть, пока этого не произошло! Лучше бы мне до этого не дожить!

И он ничком упал на пол.

Медор растерянно смотрел на него.

«Конечно, он очень опустился, – Медор. – Никогда уже не сможет он стать таким, каким был когда-то. Ах, если бы я сумел отыскать в его душе хотя бы частицу прежнего господина Жюстена!»

Он встал на колени рядом с несчастным и протянул было руки, чтобы снова поднять его, но передумал и сказал себе: «Нет, это совершенно бесполезно. Сяду-ка я лучше на солому рядом с ним и попытаюсь его немного приободрить…»

Медор совсем не боялся пыли и сначала уселся, а потом и вовсе улегся на грязную соломенную подстилку, стараясь заглянуть в лицо Жюстену, по-прежнему лежавшему ничком.

Они расположились, как два усталых путника, сделавшие привал на обочине дороги во время долгого пути.

– Я знаю, это обязательно взволнует вас, – начал Медор, стараясь говорит как можно убедительнее. – Я и сам весь дрожу, и колени у меня подгибаются, так что придется мне собраться с силами… Господи, только бы не умереть от счастья!

Жюстен оставался недвижим, он явно ничего не слышал. Тогда Медор приблизил губы к его уху и сказал совсем тихо, но выделяя каждое слово:

– Если я останусь один, то что, по-вашему, я смогу сделать для нее?

По телу Жюстена пробежала едва заметная дрожь.

– Вы были когда-то храбрым малым, – продолжал Медор. – Как бы я хотел слепо следовать за вами – я уверен, что вдвоем мы бы обязательно помогли ей.

Жюстен слегка приподнял голову и повторил с огромной усталостью в голосе:

– Помогли ей?

И почти сразу же добавил:

– Значит, она в опасности?

– Вот так-то лучше! – обрадовался Медор. – Я вам еще не все сказал, вернее, я вам пока еще ничего не сказал. Когда я расскажу вам о ее муже…

– Ее муже! – снова эхом откликнулся Жюстен.

Он медленно повернул голову, и его тусклый взгляд встретился со взглядом Медора.

– Слушаю, – сказал он.

– И хорошо делаете, папаша! Бедная женщина, может быть, очень нуждается в нас!

Жюстен по-прежнему пристально смотрел на собеседника.

– Не знаю, хорошо ли я понял, – пробормотал он. – Так ты говоришь, что Лили замужем?

– Точно, – ответил Медор. – Замужем за злодеем, который нагоняет на меня страх.

Жюстен уперся обеими руками в пол и сумел чуть-чуть приподняться.

Его глаза заблистали, голос стал твердым:

– Говори громко и внятно. Я мертв только наполовину, и я слушаю тебя.

XVI

ЖЮСТЕН ПРОСЫПАЕТСЯ ОКОНЧАТЕЛЬНО

На лице доброго Медора отразились удовольствие и надежда. – Вы и впрямь мертвы только наполовину, папаша, – сказал он, – и только потому, что сами этого хотите. Если вас хоть раз удастся разбудить, все пойдет как по маслу!

– Я слушаю, – медленно и серьезно повторил Жюстен.

– Ах, много же времени мне понадобилось, чтобы расшевелить вас! – воскликнул Медор. – Так вот, я никогда не бросаю начатого: пока вы спали, я искал. Вот уже четырнадцать лет, как я не перестаю искать. Я вам ничего не говорил все это время, потому что незачем было. Вы не захотели бы помочь мне, уж я-то знаю. Но сегодня придется вам все-таки выйти из комнаты, вот что я вам скажу. Ждать больше нельзя. Начать с того, что этот человек был, по-моему, как-то замешан в похищении ребенка. Я помню его лицо. Оно все еще стоит у меня перед глазами. Понимаете, мне кажется, что он мог бы остановить воровку.

– О ком ты говоришь? – спросил Жюстен, у которого уже много лет не было такого ясного взгляда.

– Я говорю о муже Глорьетты, – ответил Медор. Жюстен опустил глаза.

– Кто этот человек? – помолчав, спросил он.

– Знатный дворянин, иностранец, господин герцог де Шав.

– Ах, вот что! – воскликнул Жюстен. – Герцог!

– Настоящий герцог, – подтвердил Медор. – И это ему принадлежал экипаж, в котором он увез мадам Лили в тот день, когда вы вернулись в Париж.

– Чтобы найти пустую комнату… – подумал вслух Жюстен. – «Я этого не переживу», – сказала моя мать.

– Это еще не все, – вставил Медор.

– Мне холодно, – не дал ему договорить Жюстен. – Помоги мне перебраться на солому. Моя мать умерла из-за этой истории.

– К вашим услугам, – ответил Медор, протягивая ему обе руки. – Только смотрите – не засните снова, понятно?

С помощью друга Жюстену удалось добраться до своего ложа, но он не стал укладываться на него. Он сел на корточки, подпер подбородок ладонями и решительным тоном заявил:

– Нет-нет, я не засну.

Медор присел рядом с ним в той же позе.

– Давайте поговорим как друзья, – предложил он. – Хорошо бы я сумел рассказать вам все, что мне известно. Я не силен в разговорах, но вам надо знать все, потому что мне в голову приходят всякие мысли, такие мысли, понимаете ли, от которых просто кровь в жилах стынет, вот оно как! Этот большой неприступный дом, где она живет, стоит совсем рядом с особняком, в котором во времена Луи-Филиппа муж однажды ночью зарубил топором свою жену, причем то ли пятнадцать, то ли двадцать слуг не слышали ни криков убийцы, ни стонов его жертвы. Я боюсь. У герцога была другая жена, красавица. Господин Пикар говорил мне когда-то, что эта другая жена умрет очень скоро, и так оно и случилось, и герцог женился на Глорьетге. Но вы же не знаете, кто такой господин Пикар, папаша Жюстен, а мне так трудно рассказывать все по порядку, с самого начала. Ладно! – он ударил себя кулаком по лбу. – Постараюсь все-таки говорить яснее.

– Да уж, постарайся, – пробормотал Жюстен, утирая пот со лба, – моя голова очень слаба, и я тщетно стараюсь тебя понять.

– Ну, значит, – снова заговорил Медор, – две недели я ночевал в дровяном сарае у дома Глорьетты, это вы знаете. Я тогда только и делал, что бегал из полицейского участка в префектуру и обратно. Я постоянно торчал у них перед глазами и здорово им всем надоел. К тому же они понимали, что дали маху: ребенок пропал, а они никак не могут его найти. И я сказал себе: здесь что-то не так, кто-то постарался замести все следы преступления.

У полицейских было точное описание похитительницы, и по этому описанию легче легкого было бы узнать ее. Облаву начали сразу же, и сыщики быстро явились на место преступления и смогли собрать все свидетельские показания. Только вот что вдруг случилось (и именно это заставило меня как следует призадуматься!): следствие вели двое, их звали господин Риу и господин Пикар, и внезапно один из них все бросает и исчезает… говорили, будто бы он получил большое наследство и уволился из полиции. Это как раз и был господин Пикар. Когда он ушел, поиски тут же закончились, а господин Риу принялся болтать на каждом углу, что все нити были в руках у господина Пикара.

Господин Риу говорил еще, что зря герцог давал ему столько денег: не надо кормить собак до отвала, если собираешься пустить их по следу.

Ну вот. После этого дело было, как они выражаются у себя в полиции, закрыто, и сыщики, когда я к ним приставал, только плечами пожимали. А теперь слушайте меня лучше прежнего.

Однажды утром на улице в Версале, где я выпивал по случаю местного праздника, я нос к носу столкнулся с господином Пикаром, богато одетым и с рожей такой красной, какая бывает только у очень сытых людей.

Времени уже прошло много, так что никого, кроме меня, эта история давно не интересовала.

Я тихонько так подошел к Пикару и сказал ему:

– Привет, господин Пикар! Теперь вы выглядите куда лучше прежнего!

– А, так мы знакомы, приятель? – вот так он мне ответил.

Я напомнил ему, что имел честь познакомиться с ним, когда он занимался поисками Королевы-Малютки.

– Ага! – воскликнул он. – Точно, точно! Давненько это было… А вы были немного надоедливы, старина, потому что хотели заставить стрелки бежать быстрее, чем идут часы… Так что же стало с той хорошенькой девочкой?

Рассказывая ему все, что знал, я между делом предложил ему что-нибудь выпить… очень вежливо предложил.

– Хотя я сейчас и неплохо устроился, – ответил он, – но нос не задрал и не возомнил о себе невесть что. Сегодня вы за меня заплатите, завтра я за вас. Люблю я поболтать со старыми знакомыми, которых помню еще по Парижу.

Мы пошли в кабачок, и там он стал говорить мне всякие гадости о полиции – если бы он такое написал в своих мемуарах, то у людей просто волосы бы дыбом встали что будто он ушел из полиции, чтобы не якшаться со всякой швалью, подонками и преступниками. Они все так говорят, когда уйдут в отставку. Я-то не знаю, сколько во всем этом правды, да мне и дела нет.

Однако же он не только болтал, но еще и пил, и надо вам сказать, оказался большим мастером закладывать за воротник.

Правда, мне этого и надо было, я сам заказывал ему рюмку за рюмкой, потому что видел: из него кое-что можно вытянуть.

Когда он совсем уже опьянел, я стал его подначивать, потому что знал – выпивохи не терпят этого.

– Никогда я не поверю, – заявил я, – что герцог и миллионер станет воровать маленьких детей! Не может такого быть!

– А я и не говорил, что именно он украл девочку, – возразил господин Пикар, – хотя он вполне способен на такое. Я говорил только, что он воспользовался удобным случаем, потому что любой ценой хотел заполучить хорошенькую блондиночку. Да, любой ценой, вот так-то! – повторил он, с силой ударив кулаком по столу. – Чтобы ее заполучить, он поджег бы Париж с четырех концов! Этот дикарь на все способен, от него чего хочешь можно ждать, от этого красавца с повадками тигра! И знаете, – вдруг перескочил он совсем на другое, – он ведь уже был женат, жена его тогда, несколько лет назад, жила в Париже, привлекательная была женщина, пикантная брюнетка. Черт побери! Когда он говорил со мной о Глорьетте, я как будто слышал похоронный звон по его законной супруге… М-да! В богатых домах тоже порой творятся странные вещи.

– Значит, вы говорили с ним о Глорьетте? – спросил я. В его взгляде промелькнуло недоверие. Где-то я, видно, промахнулся, но что поделаешь: ловкости у меня и впрямь маловато.

Однако он так накачался вином, что вскоре его недоверие рассеялось, и он продолжил:

– Понимаешь, старина, такой случай выпадает раз в жизни, второго не жди, удачу надо ловить за хвост, не мешкая. Я никому ничего плохого не сделал… да и к тому же я вообще вышел в отставку, и все… Нельзя требовать от свободного гражданина, чтобы он был рабом власти. Сам посуди: мы, французы, все равны перед законом. Поскольку я думал, что герцог хочет найти ребенка, я сражался, как лев, он ведь хорошо платил. Кроме того, я мог обойти господина Риу, эту бездарь. Ну, как-то утром я явился к герцогу с докладом, просто прелесть какой был доклад, игрушечка, а не доклад, и в нем говорилось, что я, так сказать, проинспектировал всех окрестных кучеров и наконец обнаружил одного, который знал старуху в чепце с синей вуалью… Я долго рассказываю, – сам себя перебил Медор, – но без этого не обойтись.

– Я слушаю и все понимаю, – ответил Жюстен, не шелохнувшийся с самого начал рассказа.

– Сами понимаете, папаша, как я навострил уши, когда он про это заговорил. И просто из кожи вон лез, чтобы казаться спокойным.

Господин Пикар разозлился и заявил, что я не слишком-то интересуюсь его рассказом. Старый безмозглый пьянчуга! Да я просто впитывал каждое слово!

Ну вот. Этот его кучер высадил старуху в чепце на большой дороге, между Шарантоном и Мезон-Альфором. Это насторожило доброго малого, потому что старуха приказала остановиться в таком месте, где не было ни одного дома.

– И что же я сделал? – продолжал господин Пикар. – Да, нелегко им будет найти мне замену! Я отправился на место с двумя первоклассными ищейками и самим кучером. Кучер привез нас как раз туда, где сошли старуха и ребенком – маленьким мальчиком, по ее словам, но эти штучки нам известны! Мы облазили всю округу – никаких построек! А тропинка, по которой она пошла, когда кучер ее высадил, вела все равно что в пустоту – прямиком на свекольное поле. Уж ясное дело, не для того она украла ребенка, чтобы зарыть его там среди свеклы. В одном углу поля я увидел большую кучу навоза. «Ищите!» – приказал я. И через десять минут у меня в руках был чепец, синяя вуаль, шапочка с пером, маленький турнюр и ботиночки, такие хорошенькие…

На этот раз, – не удержался от комментария Медор, – я уже не смог скрыть своего волнения и закричал во весь голос:

– Ах, черт побери! Ах, черт побери! Что за прекрасный отчет, господин Пикар! Господин герцог, должно быть, был очень доволен вами?

Господин Пикар выпил еще стаканчик, а потом, важно выпятив грудь, ответил:

– Что касается этого, дорогой мой, он был так доволен, что благодаря ему я разбогател.

– Но тогда, – спросил я, – почему же вы не нашли малышку?

– Эх-эх! – подмигнув, ответил господин Пикар. – А ты не слишком-то сообразителен, старина!

Я кивнул и открыл рот, прикинувшись круглым дураком.

– Да, не слишком-то ты сообразителен, – повторил он. – Придется мне, видно, самому расставить все точки над «i». Ладно, так я и сделаю. Господин герцог озолотил меня за то, что я уничтожил тот самый доклад, который так сильно ему понравился.

Я не смог сдержать крик возмущения.

Господин Пикар встревоженно посмотрел на меня.

– Ха-ха-ха! – схватившись за бока, тут же расхохотался я. – Хорошая, однако, шутка! Значит, господин герцог больше не хотел, чтобы ребенка нашли.

– Точно! Ему была нужна только мать. И он заставил меня прямо накануне моей отставки написать другой доклад – о том, что труппа бродячих циркачей, которая отплыла из Гавра в Америку, увезла с собой маленькую девочку – хорошенькую-прехорошенькую…

– И ей было, мол, столько же лет, сколько Королеве-Малютке? – воскликнул я.

– Точно. Ты угадал.

– И герцог то же самое сказал Глорьетте?

– И Глорьетта, бедная овечка, – закончил господин Пикар, – последовала за герцогом в Америку.

Медор замолчал. Он посмотрел на неподвижного, как и прежде, жильца убогой комнаты и спросил неуверенно, тоном человека, сомневающегося в том, что делает:

– Вы хоть что-то поняли из всего этого, папаша Жюстен?

Тот утвердительно кивнул.

– Вот этот человек, – медленно проговорил Медор, – и стал мужем Глорьетты.

– Да, – повторил Жюстен, – это и есть муж Глорьетты.

Потом он спросил:

– А что случилось с другой герцогиней?

– Об этом я ничего не знаю, – ответил Медор, – но у меня есть подозрения.

– Ты думаешь, она мертва?

– Еще бы! Герцог же снова женился!

Жюстен, подняв обе руки, заслонил глаза.

– Это еще не все, – сказал Медор.

– Ах, это еще не все? – глухим дрожащим голосом отозвался Жюстен.

– Этот человек не переменился, папаша Жюстен, хотя его волосы поседели, и от него-то и исходит угроза, страшная угроза, которая заставила меня сказать: «Я боюсь!» Напротив моей лачуги, на площади Инвалидов, есть большой театр, а в этом театре работает девушка, и она – клянусь, что я не вру! – красивее любого ангела. Знатные господа частенько приходят посмотреть на нее, но, поверьте, они только зря теряют время, потому что она так же разумна, как хороша собой… И Глорьетта тоже была умницей… Ну вот. Позавчера вечером я встретил там этого человека, господина герцога. Он был там, понимаете, я никак не мог ошибиться, мне никогда не забыть его лица. Я видел, как он со своим спутником входил в балаган. Когда такие люди приходят на ярмарку, каждому понятно, что за этим кроется.

Я хотел войти вслед за ними, потому что мой сосед никогда не закрыл бы передо мной дверь своего театра, но как раз в эту минуту мимо меня прошла Глорьетта, и мне надо было отправиться за ней, чтобы узнать, где она живет.

– Почему ты не заговорил с ней? – спросил Жюстен.

– Как приятно видеть, что вы внимательно слушаете, папаша Жюстен! – откликнулся добрый Медор. – Я не мог заговорить с ней, потому что ее сопровождал красивый молодой человек, и их ждали лошади на улице Сен-Доминик. Я мог только издали следить за ними.

Жюстен задумался.

– А когда я вернулся обратно, – продолжал между тем Медор, – народ уже выходил из театра. Я снова увидел господина герцога и его спутника, они негромко разговаривали, и я понял, прислушавшись, вот что: господин герцог опять, как выразился господин Пикар, готов поджечь Париж с четырех концов, но только теперь не ради Глорьетты, а ради мадемуазель Сапфир.

Произнесенное Медором имя заставило Жюстена резко вскочить на ноги, тряхнув волосами, как лев – гривой.

Он в одно мгновение стал другим человеком. Его глаза блестели, он выпрямился во весь рост.

Медор изумленно уставился на хозяина комнаты, который тщетно пытался выговорить это имя – «мадемуазель Сапфир»; тщетно – потому что слова застревали у него в горле.

Он положил руки на плечи Медора и таким голосом, словно его душили, ухитрился вымолвить:

– Она… Она… Это она… Это моя дочь!

Медор остолбенел. У него появилось подозрение – не сошел ли бедняга с ума?

– Это моя дочь! – повторял тем временем Жюстен все громче и громче. – Это моя дочь! Моя дочь! Моя дочь!

Он схватил бумаги Эшалота и стал судорожно перелистывать их в поисках имени, одновременно мечась из угла в угол по своей берлоге.

Наконец он замер прямо перед Медором, пораженный внезапно пришедшей ему в голову мыслью, и сказал голосом таким же глубоким, как его гнев:

– Ах, так! Значит, теперь он хочет мою дочь! Отведи меня в особняк этого человека, – добавил он, сделав шаг к двери и как будто успокоившись.

– Но… – забормотал Медор.

– Ну что? Что? Веди меня, я так хочу!

– Хотеть хорошо, – прошептал Медор, – но в этот дом не так-то просто войти – во всяком случае, таким людям, как мы с вами.

Жюстен оглядел свои грязные лохмотья и густо покраснел.

– Я уже пробовал, – снова заговорил Медор, – и даже… Мне пришла в голову одна идея: я положил портрет Глорьетты в конверт и отнес его в особняк.

– А-а, так это ты? – сказал Жюстен. – А я искал этот портрет!

Он протянул Медору руку и прибавил:

– Он принадлежит тебе так же, как и мне!

– Двери заперты, – продолжал Медор, – войти невозможно. Я возвращался туда трижды, и я думаю, что, может быть, мое письмо попало в руки этого человека.

– И все таки войти надо! – вслух подумал Жюстен. Брови его нахмурились, было видно, как терзает его непривычная работа мысли.

– Пошли! – сказал он вдруг.

И шагнул за порог – босой, с непокрытой головой.

Он спустился по лестнице, пересек пустырь и остановился перед довольно большой лачугой, украшенной объявлением следующего содержания:

«Мадам Барба Малер, домовладелица, сдача внаем».

– Подожди меня здесь, – сказал он Медору. И открыл дверь.

Барба Малер по прозвищу Любовь-и-Удача, глава старьевщиков, сидела в своем «кабинете» перед регистрационным журналом, страницы которого были покрыты совершенно неразборчивыми каракулями. Рядом с ней стояла бутылка вина и до половины налитый стакан. Известно, что алкоголь, который для одних людей – отрава, другим лишь помогает нагулять жирок. Барба Малер отличалась отменным здоровьем и изумительной яркости румянцем, украшавшим ее круглую физиономию.

– Ты пришел заплатить за жилье? – спросила она, увидев Жюстена. – Как жаль видеть тебя умирающим от жажды, когда ты мог бы закладывать здесь за галстук с утра до вечера… как я, мой котик, а?

И она, подкрепляя свои слова делом, шумно отхлебнула из стакана.

– До чего же хорошо! – добавила она, причмокнув. – Да и желудок укрепляет, не то что та дрянь, которую ты пьешь, скелетик, роя себе могилу.

– Я пришел сказать вам, – ответил Жюстен, – что мне нужны двадцать луидоров.

– Двадцать луи? – повторила она. – Только и всего? Да тебя в порошок сотрут, в ступке истолкут – и то не вытащат из тебя даже двадцати франков, мой цыпленочек!

– Мне нужны двадцать луидоров, – повторил Жюстен, – и я пришел взять их у вас взаймы.

– Ну-ну, милейший! – от души рассмеявшись, воскликнула Барба. – Вот это шутка!

– Вы часто предлагали мне, – холодно продолжал Жюстен, – писать для вас бумаги.

– Конечно, но ты же не хотел, потому так и обнищал.

– За эти двадцать луидоров я буду составлять для вас бумаги столько времени, сколько вам будет угодно.

Толстуха налила себе еще вина.

– А ты подпишешь документ, дружище? – спросила она.

– Да, – ответил Жюстен, – подпишу.

В маленьких глазках Барбы Малер засветились лукавые огоньки. Она явно торжествовала.

В этих фантастических, призрачных краях, куда омнибус довезет вас всего за шесть су, но которые более удалены от цивилизации, чем прерии Америки, люди имеют совершенно особое представление о ценности контрактов, и всякая гербовая бумага вызывает у них суеверное уважение.

Для них все, что подписано, – священно. Подпись, под каким бы безумным документом она ни стояла, является для них твердой гарантией, подтверждением непреложной истины – в отличие от произнесенного слова, которое они обычно почитают ложью.

– Садись-ка вот сюда, малыш, – сказала Барба, подтолкнув ногой стул, – и пиши то, что я тебе продиктую.

Жюстен сел.

– Я не дура, – продолжала Барба, – знаю, что такое незасвидетельствованный договор, и меня не надуешь. Возьми гербовую бумагу вон там, в левом ящике, и не делай клякс.

И она продиктовала следующее:

«Я, нижеподписавшийся, Жюстен… – Есть у тебя фамилия? Тогда напиши и ее… – обязуюсь служить мадам Барбе Малер, домовладелице, в качестве писца и вообще выполнять все ее поручения в течение четырех лет за жалованье в размере шестисот франков в год, без харчей и права на жилье, и я заявляю, что получил сегодня, 19 августа 1866 года, все мое жалованье за вышеупомянутые четыре года, наличными сполна, без векселя».

– «Векселя», – повторил последнее слово Жюстен, дописывая договор.

– Перечитай мне это, цыпленочек! – Жюстен прочел вслух написанное.

– Хочешь расписаться за двадцать луи? – спросила Барба Малер. – Деньги нынче дороги, а я удержу с тебя всего две тысячи франков.

Она смеялась. Жюстен подписал.

– До чего глупы эти философы! – сказал Барба, придя в восторг от заключенной ею сделки. – Хотя, может, я все-таки в конце концов окажусь в дураках – если ты года через два протянешь ноги.

Она достала из ящика четыреста франков и вложила их в руку Жюстена.

– Начнешь завтра, в шесть утра.

– Нет, – ответил Жюстен, – через три дня.

– Ладно, – сказала она. – Тебе и впрямь нужно время, чтобы напиться впрок. Через три дня, договорились.

Жюстен вышел.

В прихожей он встретился с Медором, пожал ему руку и произнес всего два слова:

– Мы войдем!

XVII

ЗАПАДНЯ

Утром того же дня, около восьми часов, мадемуазель Сапфир, одетая по обыкновению очень просто и даже, можно сказать, бедно, стояла на коленях в приделе Пресвятой Девы церкви Сен-Пьер-дю-Гро-Кайу. Ее роскошные светлые волосы, гладко причесанные, были упрятаны под маленькую шляпку из черной тафты без единого цветочка; на ней было платье из черного шерстяного муслина и короткая накидка из той же ткани.

Тот, кто проходит в утренние часы по улицам предместья Сен-Жермен, встречает множество девушек и молодых женщин, одетых с тою же простотой; в особенности церквей. Это своего рода униформа для мессы. По вечерам картина меняется, и вы можете увидеть тех же очаровательных куколок, но уже освободившихся от своих коконов и превратившихся в ярких и нарядных бабочек: усевшись в полные цветов, слегка покачивающиеся коляски, запряженные породистыми лошадьми, они едут на прогулку в лес.

Вот только в отличие от других юных богомольных созданий из предместья, которых сопровождали если не матери, то хотя бы дуэньи, мадемуазель Сапфир всегда была одна.

Она уже больше недели приходила сюда, в церковь Сен-Пьер-дю-Гро-Кайу исполнить свой религиозный долг, и прихожане стали узнавать ее. Их восхищала изысканность ее манер, ее несравненная красота и благородная простота наряда.

Их удивляло, что такая молоденькая девушка уже замужем, потому что здесь, в предместье, не могло существовать другого объяснения постоянному одиночеству столь юной особы.

И, конечно, никто не думал (хотя естественное любопытство и рисковало порой забрести в страну гипотез), будто эта хорошенькая незнакомка, такая восхитительно благопристойная на вид, могла завоевать свою свободу не совсем обычными средствами.

На нее многие обращали внимание, и все признавали, что она нисколько не интересуется окружающими, а это означало: завсегдатаи церковных служб выставили ей высший балл.

Она благоговейно слушала мессу, не изображая показной набожности, но и ни на что не отвлекаясь, а как только служба заканчивалась, уходила прочь – пешком, как и пришла.

В приходе всегда много любопытных. Некоторые доброхоты, вероятно, пытались узнать, где живет прелестная незнакомка, я даже думаю, что они следили за ней, но те, кто пробовал ее выследить, дойдя до ярмарочной площади, всегда теряли ее из виду среди выстроенных к празднику балаганов.

Невозможно было понять, куда она идет, – разве что ее жилище находилось среди этих домиков на колесах, предназначенных для шутов и паяцев, а такое предположение было совершенно неприемлемо.

Сегодня утром те, кто любезно удостоил ее своим вниманием, заметили, что она бледнее обычного.

Когда месса закончилась, она еще немного помолилась, благодаря Бога за Его милости, а затем опустила вуаль и подошла к кропильнице.

Рядом с кропильницей стоял очень красивый и чрезвычайно элегантно одетый молодой человек. В церкви уже почти никого не осталось, но если среди немногих верующих, задержавшихся там, были одержимые мелким грешком любопытства, то они могли заметить, как покраснела под своей вуалью юная незнакомка при виде блестящего кавалера.

Покраснела – и улыбнулась.

Кавалер опустил кончики пальцев в чашу со святой водой и протянул девушке руку, краснея еще больше, чем сама незнакомка, но тоже улыбаясь. Их руки встретились: потом оба они перекрестились.

И вышли вместе.

Как всегда, мадемуазель Сапфир направилась к площади; юноша шел рядом с ней.

Любопытные, окажись они неподалеку, непременно бы удивились: молодые люди не обменялись ни единым словом.

На лице девушки сохранялась прелестная улыбка, молодой человек, казалось, был сильно смущен.

Так они дошли до улицы Сен-Доминик. Здесь мадемуазель Сапфир остановилась и повернулась к Гектору де Сабрану, который прошептал еще более сконфуженно и застенчиво, чем в тот день, когда встретил ее впервые в театре, куда пришел с компанией друзей по духовной семинарии в Мансе:

– Значит, мы уже должны расстаться?

Вместо ответа мадемуазель Сапфир протянула ему руку и сказала:

– Я так долго вас ждала…

Лицо Гектора озарилось восторгом. Он искал слов и не находил их, его сердце переполняла истинная, огромная любовь.

– Мы сейчас расстанемся, – продолжала Сапфир, не отнимая у него своей руки. – Вы хотите еще что-нибудь сказать мне?

– Вы бледны, – пролепетал Гектор, – мне кажется, вы переменились.

– Потому что я немного нездорова, – ответила она. – Вот уже два дня, как я не танцую.

Гектор отвел глаза.

– Мне бы не надо было говорить вам об этом, – сказала она со своей прелестной полуулыбкой. – Я думаю, вы стыдитесь…

Но Гектор не дал ей договорить: страсть прорвала плотину, удерживавшую поток его слов.

– Вы же знаете, что я люблю вас! – тихо сказал он. – Эти короткие, быстро промелькнувшие мгновения, которые я провел рядом с вами в Фонтенбло, составляют всю мою жизнь. Я люблю вас такой, какая вы есть, и никого в мире не почитаю так, как вас!

Сапфир отняла руку, и ее улыбка стала чуть насмешливой.

– И даже… – начала она.

Но не закончила фразы и добавила нежно:

– Это потому, что я ревную.

Гектору хотелось бы встать на колени, но место было неподходящее. Сапфир кивнула ему головой, словно прощаясь.

– Мы увидимся снова? – дрожа, спросил он.

– Я прихожу в церковь каждое утро в одно и то же время.

– Я хотел бы поговорить с вами, – возразил он.

– Да, наедине, чтобы никого не было рядом, как тогда, под большими деревьями? – прервала его Сапфир.

Он промолчал. Она с улыбкой проговорила:

– Я бы тоже этого хотела.

Потом, после секундного раздумья, закончила:

– Сегодня вечером, в десять часов, за театром. Мое окно – справа, я буду ждать вас.

И грациозной походкой удалилась.

Гектор остался на месте, словно оглушенный счастьем.

Это была их вторая встреча. Гектор оробел больше, чем в первую, и сам этому удивлялся.

О третьей встрече я сейчас расскажу.

Часы Дома Инвалидов только что прозвонили десять раз. На почти пустой площади некоторые балаганы упрямо выколачивали прибыль, тщетно взывая к немногочисленным зевакам.

Театр мадам Канады, напротив того, был пуст и безмолвен. Большое объявление на фасаде гласило, что представления на время отменяются в связи с недомоганием мадемуазель Сапфир.

Пространство за театром было заполнено повозками, принадлежащими заведению Канады; справа стоял большой фургон, служивший семье домом. В центре фургона было квадратное открытое окошко, в котором горел свет.

В конце узкого прохода, который окружал балаганы и вел к площади, показался Гектор. Едва он появился, две тени, до тех пор неподвижные и как бы приклеившиеся к колесу повозки, наклонились и проскользнули под фургоном на другую сторону, где ждал какой-то человек.

– Не мы одни охотимся сегодня вечером, – сказала одна из теней.

А другая ответила:

– Поосторожнее! Выждем и воспользуемся случаем.

Гектор де Сабран пересек пустую площадку. Ему не пришлось никого окликать. Чуть только раздался легкий шум его шагов, в светлом квадрате окна обрисовался стройный силуэт молодой девушки.

– Это вы? – спросила она, стараясь говорить потише; голос ее не дрожал.

– Я, – ответил Гектор.

– Вы точно знаете, что здесь больше никого нет?

Гектор огляделся. Он еще стоял спиной к фургону, а Сапфир уже оказалась на земле рядом с ним: она проворнее белочки выпрыгнула из окна.

– Идемте, – прошептала она, приложив палец к губам.

Она скользила между бараками и фургонами, пока не добралась до другого прохода. Гектор следовал за ней.

Но одна из теней, оторвавшись от домика Канады, в свою очередь, последовала за Гектором.

Не останавливаясь, Сапфир дошла до рощицы слева от площади на спуске от Дома Инвалидов и прошла ее насквозь, до набережной.

Гуляющие встречались редко. Ночь была очень темной, надвигалась гроза, небо угрожающе нависло над землей.

Сапфир, в той же темной одежде, что утром, была едва видна среди деревьев.

На опушке рощи она свернула налево, чтобы по набережной Билли добраться до поворота аллеи, ведущей от площади к Марсову полю.

Только под первыми деревьями этой аллеи она наконец остановилась, внимательно огляделась и увидела одного Гектора.

– Обычно я храбрая, – призналась Сапфир, – но сегодня почему-то боюсь.

– Даже со мной? – спросил Гектор.

– Особенно с вами, – ответила девушка, – и особенно – за вас! О, поймите меня правильно! – перебила она сама себя. – Я верю в ваше мужество, в вашу силу, и я вас выбрала среди всех, чтобы восхищаться вами и любить вас, но… Но если бы я вас потеряла…

– Милое, дорогое дитя! – растроганно прошептал Гектор.

– Я не дитя, – сказала она. – Я пыталась бежать от вас. Вместо того, чтобы прийти на свидание, которое я вам тогда назначила, я уехала далеко, очень далеко, но воспоминания о вас преследовали меня. Я искала вас, перечитывала ваши письма. А когда я узнала из книг – я же все узнаю только из книг! – о том, как мы далеки друг от друга: я, бедная девушка из презираемого и… и осмеиваемого, что куда хуже, сословия, и вы – такой гордый, такой красивый, такой благородный, богатый…

– Да, я богат, – отозвался Гектор. – И слава Богу, потому что это богатство – ваше.

– Я думала, – продолжала Сапфир, как будто вовсе не слыша, что ее прервали, – я думала, вы говорите, как все молодые люди, думала, ваши письма… Ах, это вы были ребенком, когда писали эти письма!

Гектор хотел возразить, но Сапфир продолжала:

– По книгам всего не узнаешь, во всяком случае по тем пустым книжкам, которые я читаю, но, по крайней мере, они рассказывают о главном в жизни. Нет-нет, я больше не ребенок, я размышляла куда больше, чем светские девушки моего возраста, я говорила себе часто, очень часто: я правильно поступила, что сбежала. Все против меня. Было бы безумием с его стороны искать меня, да и как он меня найдет? Мы разлучены навеки. И все-таки я ждала вас каждый день… – вздохнула она.

Она улыбалась, положив обе ладони на руку Гектора. А тот с восторгом созерцал ее дивную красоту, которую ночная сень делала еще более пленительной, почти божественной.

Они медленно шли, прижавшись друг к другу. Нежные слова вертелись у Гектора на языке, но молодой человек сдерживал свой порыв, упоенно слушая голос, проникавший ему в самое сердце.

– А правда, вы всегда думали обо мне, хоть немножко? – вдруг спросила она с какой-то ребячливой веселостью.

– Вы были мечтой всей моей жизни, – серьезно ответил Гектор.

– Если бы вы вдруг забыли меня, – шептала она, – я бы поняла это, я знаю, что-то сказало бы мне об этом. Я была с вами постоянно, была не только мыслями, но и… Послушайте, однажды я заболела, очень сильно заболела, эти добрые люди, которые так меня любят, и которых я буду любить всегда, даже если стану герцогиней, думали, что я умру… И вот один раз, когда мы путешествовали, я увидела в окно…

Она остановилась, пристально посмотрела на него и сказала:

– Это было не так уж давно, мы тогда уже приехали в Париж, и с тех пор я никак не могу как следует выздороветь…

– Но что же вы увидели? – спросил молодой граф.

– Узнаете, только отвечайте мне искренне!

Она почувствовала, как Гектор прижимает к сердцу ее руку.

– Искренне! – повторила она с нажимом. – Когда меня обманывают, я догадываюсь об этом, и я слишком сильно люблю, чтобы не ревновать.

Гектор остановился.

– Я еще молод, – сказал он, – но вот уже два года, как я в свете, и удовольствия, какие может дать Париж, мне хорошо известны. Я никогда никого не любил, кроме вас, и никогда никого не полюблю, кроме вас. Умоляю вас, скажите, что вас огорчает!

– Не теперь, – ответила Сапфир, и вид у нее при этом был мечтательный.

Потом живо добавила:

– Я подходила к первому причастию, и мне дали имя святой. Я говорю об этом, потому что отлично понимаю: вам не хочется называть меня «Сапфир», вы не решаетесь…

– Это правда, – пробормотал Гектор, – но не обижайтесь! Если бы вы знали, как ваше несчастье умножает мою нежность и мое уважение к вам!

Когда он замолчал, Сапфир, казалось, все продолжала слушать его голос.

– Каждый раз, когда я о вас мечтала, – вслух подумала она, – вы говорили мне как раз такие слова. В честь моего первого причастия мне дали имя Девы Марии – хотите называть меня Мари?

Губы Гектора прижались к ее руке.

– Мари! – шептал он. – Моя обожаемая Мари!

– Хорошо, что вы жалеете меня, – сказала она, – но все-таки эти добрые люди не сделали меня несчастной! Я – королева в этой скромной семье, и это они первыми навели меня на мысль о моем происхождении…

– О вашем происхождении? – робко повторил Гектор.

– О, вы добры, – сказала она проникновенно, – как вы добры! Вы не смеетесь надо мной, спасибо вам!

Потом, сама усмехнувшись, но с какой-то странной печалью, добавила:

– Господин граф Гектор де Сабран, вы отлично знаете, что все девочки-найденыши, такие, как я, считают себя дочерьми принцев и принцесс.

– Мари, милая Мари! – воскликнул Гектор, – почему вы говорите с такой горечью?

– Потому что, – понизив голос, ответила она, – в какой-то момент я переставала мечтать. Я никогда особенно не обольщалась… Я прекрасно понимаю: вы меня любите, – чтобы понять это, мне даже не нужно ваших слов… Но вы – граф де Сабран, а я – мадемуазель Сапфир.

Она снова почувствовала на своей руке губы Гектора.

– Вы – моя любовь, – произнес он голосом, исполненным страсти. – Вы – моя надежда и все мое будущее. То, что вы называете своей мечтой, это реальность нашей жизни. Ничто не может помешать осуществлению этой мечты, я свободен, мои отец и мать умерли…

– Ах! – воскликнула девушка, поднимая на графа полные слез глаза.

– Да, я свободен, – воодушевляясь, повторил Гектор. – Мир велик, в нем есть и другие места – не только Европа. Если вы боитесь прошлого мадемуазель Сапфир… Мари, прошлого абсолютно чистого, но способного подать пошляку повод для насмешек, – хорошо, у моей семьи есть состояние в Бразилии. Скажите только слово – и я увезу вас туда, и благодаря этому разверзнется пропасть между госпожой графиней де Сабран и той, которую несправедливость судьбы завела на мгновение так далеко от блестящих путей, по праву ей принадлежащих.

Сапфир не сразу ответила, ее дыхание было тяжелым и прерывистым.

Пока длилось молчание, последовавшее за предложением Гектора, со стороны улицы, сворачивавшей в сторону площади, послышался неясный шум.

Они переглянулись. Это мог быть ветер: первые грозовые порывы вздымали пыль и сухие листья.

Ночь становилась все темнее и темнее. Лишь изредка за деревьями мелькали слабые отсветы газовых фонарей.

Насколько они могли разглядеть, улица была пустынной.

– Вы не отвечаете, Мари? – спросил через какое-то время Гектор.

– Я не могу вам ответить, – призналась девушка.

– Почему?

– Это моя тайна, – ответила она, меланхолически улыбаясь. – Впрочем, разве у меня может быть тайна от вас? Есть только две вещи, ради которых я живу, которые полностью занимают мои мысли. Я должна начать с первой, но вторая – это вы, Гектор, и я даже не знаю, которая для меня имеет большее значение. Я живу только для вас и для моей матери.

– Вашей матери? – вскричал граф. – Вы узнали…

– Ничего я не узнала, ровным счетом ничего, – не дала ему договорить девушка. – Больше того – то, что я принимаю за смутные воспоминания, было, несомненно, внушено мне задним числом единственным человеком, который занимался моим образованием и моим воспитанием. Послушайте, Гектор, я должна рассказать вам это, как и все, что касается меня, потому что я принадлежу вам без остатка!

Он сжал ее руки, а она подставила ему лоб для первого поцелуя.

Неверный свет соседнего фонаря позволил ему увидеть ее взгляд, полный любви и горделивого целомудрия.

– Ни в чем нет никакой уверенности, – продолжала она, – ни в чем, кроме одного обстоятельства: я не родилась в доме тех людей, которые заменили мне родителей. Я напрасно пыталась мысленно вернуться к детским впечатлениям, неясным, как туман, мне казалось, я вспоминаю о воспоминаниях, это было отражение отражения, мне кажется, моя мысль, без конца погружаясь в этот туман, сама заблудилась и приняла выдумку за воспоминания. Где я была раньше? Не знаю. Но где-то в Париже, я уверена в этом. Я уже умела говорить, когда рассталась с матерью, и бесконечный ужас, который до сих пор живет во мне, говорит о том, что меня забрали насильно. Результатом этого насилия была моя долгая немота, но я не только замолчала, я, похоже, не могла и думать… Я чувствую все это лучше, чем могу выразить, и тем не менее мои ощущения отнюдь не ясны… Человек, о котором я вам говорила, тот, кто научил меня читать, писать… и вообще тому немногому, что я умею, был циркачом, глотавшим шпаги. Я не знаю, что он делает теперь. Я видела его недавно, несколько дней назад, но отказалась выслушать его, потому что он говорил такое, что не надо слушать. Я не могу привести никаких доводов в пользу того, что рассказываю вам, моя память никаких доказательств не удержала, у меня нет ничего, кроме одного признака: бесконечного ужаса, который он внушал мне иногда. Этот человек наверняка был участником драмы, разлучившей меня с моей матерью, я убеждена в этом. Впрочем, он говорил мне о матери, он был единственным, кто говорил мне о матери в те времена. Он говорил, что она живет в дворянском особняке или в замке, а я – я бы поклялась, что его слова соответствуют тем смутным впечатлениям, которые сохранились во мне самой. Я не всегда хорошо понимала его мысли, но однажды, больше двух лет назад, я поняла, что он хочет воспользоваться моей молодостью и погубить и обесчестить меня, хочет привязать меня к себе, сделать своей рабыней, – и прогнала его.

Даже в полной темноте можно было увидеть, как побледнел Гектор.

– И где же он, этот негодяй? – глухо спросил граф.

– В Париже, – ответила девушка. – Я ему многим обязана и все-таки не могу его простить. Это единственное существо в мире, которое я ненавижу.

– Тем хуже для него, – сказал Гектор.

Она потянула его к каменной скамье и села, продолжая говорить.

– Я очень устала. Меня лихорадит, когда я говорю об этих вещах. Поймете ли вы меня, Гектор, если я добавлю, что не имею никакого средства узнать, кто моя мать, но все-таки должна оставаться во Франции? На мой взгляд, это священный долг. Мое сердце говорило мне, что вы придете, видите – оно меня не обмануло. Мое сердце говорит мне сейчас, что я найду свою мать.

Она замолчала. Гектор сидел рядом с ней, глубоко задумавшись.

– Вы ничего не отвечаете, – прошептала девушка. Затем ход ее мыслей внезапно переменился.

– Нет, неправда! – воскликнула она. – Моя мать могла бы узнать меня! И думая об этом – о том, что так хорошо доказывает доброту Господню, – я и захотела однажды приблизиться к Богу. Я очень набожна, Гектор, потому что Господь наградил меня видимым знаком, который рано или поздно вернет мне ласку матери!

В течение нескольких мгновений Гектор терзался странным волнением: он вспомнил свою позавчерашнюю встречу в уединенной аллее Булонского леса с госпожой герцогиней де Шав.

Влюбленные верят в чудеса. Он был лихорадочно возбужден, и одна мысль преследовала его:

– А если это она?

Невольно он произнес эти слова вслух.

– Что вы сказали? – с упреком спросила Сапфир. – Вы больше не слушаете меня!

Гектор бросился перед ней на колени и сжал ее прелестные задрожавшие ручки в своих руках.

– Не знаю, может быть, я сумасшедший, – прошептал он. – Я так люблю вас, Мари, и мне было так приятно, так утешительно говорить с ней о вас!

– С кем? – спросила Сапфир, попытавшись отнять свои руки.

– С той, которая уже любит вас, – ответил молодой граф, – потому что я вас люблю. С моим единственным другом, с женщиной такой доброй, такой прекрасной…

– Такой прекрасной! – повторила Сапфир. И добавила тихонько:

– Я знаю ее, я ее видела, если это она была в коляске. Вы ехали рядом, верхом, и – такой веселый, счастливый – склонялись к ней…

– На дороге из Ментенона в Париж? – воскликнул Гектор. – Верно… Правда, она красива?

– Слишком красива! – голос Сапфир изменился. – Я вам не говорила еще, к кому я ревную вас…

– Вы! Ревнуете к ней!

– Скажите мне ее имя.

– Госпожа герцогиня де Шав.

– Ах! – прошептала девушка. – Герцогиня! И вы мечтаете о ней, когда вы рядом со мной!

– Мечта о ней – это мечта о вас, Мари, моя любимая. Мари! Так же, как вы сказали мне сегодня: «Я ищу свою мать!», она сказала мне вчера: «Я ищу свою дочь!»

– Ее дочь! – вскрикнула Сапфир. – Дочь – у нее, такой молодой!

– Дочь, которой столько же лет, сколько вам, дочь, которую похитили так же, как вас, в Париже, в то же самое время.

Сапфир уронила голову на плечо графу.

– Господи! – прошептала она. – Герцогиня де Шав! Это имя не будит моих воспоминаний, ничего не говорит мне… И все-таки – вы слышите, как забилось мое сердце? Если бы именно вы нашли мою мать! Если бы Богу так было угодно… Ах! На помощь!

Последние слова она отчаянно прокричала.

Она увидела темный силуэт, оторвавшийся от соседнего дерева. Чья-то рука взметнулась над головой Гектора, тот застонал и упал, оглушенный.

Сапфир успела вскрикнуть только раз.

Кто-то, подкравшийся сзади, заткнул ей рот.

Со стороны площади по набережной Билли галопом мчалась карета.

Три человека, до тех пор прятавшиеся за деревьями, окружили скамью, рядом с которой лежал на земле Гектор. Он не шевелился.

Карета остановилась прямо перед этой троицей. Двое схватили сопротивлявшуюся изо всех сил Сапфир, сунули ее в карету и заперли дверцу.

Она хотела выскочить, но она была в экипаже не одна: две крепких руки держали ее, не давая пошевелиться.

– Пошел! – сказали на набережной.

– Куда? – спросил кучер.

– Домой, – нетерпеливо ответили ему.

Кучер, видимо, ничего не понял, потому что переспросил:

– Куда домой?

– В особняк де Шав, черт побери!

Сапфир услышала последние слова, как во сне. В миг, когда карета тронулась, она перестала бороться и, обессилев, потеряла сознание.

XVIII

УПАДОК ВЕЛИКОГО УЧРЕЖДЕНИЯ

В тот вечер в маленькой гостиной кафе «Массене», служившей местом встреч для членов «Клуба Черных Шелковых Колпаков», творилось нечто необычное. «Эти Господа» пришли поздновато, официанты могли заметить, что они волнуются: они были бледны, встревожены, озабочены, все, вплоть до одежды, выдавало их беспокойство, и в бильярдной нашлись злые языки, чтобы отметить:

– Плохи дела! Можно подумать, стая банкротов снимается с места, чтобы лететь в Бельгию!

Поэзия и история бережно донесли до нас рассказы о веселье, царящем среди наших солдат в часы перед битвой. Пока рука будет держать кисть, художники станут изображать красноватые отблески бивуачных огней на лице Наполеона, мирно спящего накануне Аустерлица. Существуют анекдоты и легенды о несколько буржуазном спокойствии Тюренна, о великолепной уверенности Конде и о доблестных устремлениях Вандома. Только Генриха IV обвиняют в трусости, доводившей его до колик, от которых он излечивался при помощи острот и всяческих безрассудных выходок.

Мы – веселый беззаботный народ, в нашем веселье – наше мужество, и даже из наших разбойников во все времена получались отменные персонажи комедий.

Но, справедливости ради, мы все же отметим, что последние дни Империи были овеяны грустью, а канун Ватерлоо был печален…

«Эти Господа», угрюмые и мрачные, собрались вокруг стола, на котором пылал пунш из вишневой водки. Завсегдатаи бильярдной были правы: никто из членов клуба сегодня не надел обычного костюма. Несмотря на летнее тепло, все были в верхней одежде, битком набитые карманы свидетельствовали о переезде.

– Похоже, будет мерзкая погода! – сказал со своим южным акцентом Комейроль, сильно понизив голос.

– Жуткая погода! – жалобно повторили остальные на разные голоса.

Добряк Жафрэ добавил:

– В такую погоду и собаку на улицу не выгоняют! Действительно, гроза, которая, как мы видели только что, начинала собираться над набережной, приближалась: стало слышно, как полил дождь и как ветер сотрясает закрытые ставни окон.

– У нас у всех есть зонты, – сказал сын Людовика XVII, наименее хмурый из всех собравшихся.

И встретил недружелюбный взгляд.

– Когда нечего терять… – начал Добряк Жафрэ. Комейроль прервал его ругательством и следующими словами:

– Я не то чтобы жалуюсь, что чересчур богат, но хорошо бы все-таки уважать своих начальников, а этот маркиз мне вовсе не нравится!

– Господа, я видел его в деле, – сказал доктор Самюэль, чья неприятная физиономия не казалась слишком мрачной. – Этот парень – не первый встречный. Он в моем присутствии разработал махинацию, которая сперва показалась мне ребячливой и топорной, но потом вполне успешно осуществилась. Девушка, о которой я говорил вам, – девушка с вишенкой, – уже в особняке де Шав, и госпожа герцогиня признала ее.

– Вот и отлично! – сказал Жафрэ, невольно улыбнувшись. – Хоть я и против него, надо быть справедливым: это отлично!

– У кого инструкции? – спросил Комейроль.

– Не у меня, – ответил Жафрэ, – и я не в большой обиде, что господин маркиз не осчастливил меня своим доверием. А у вас, доктор, они есть?

Самюэль ответил отрицательно.

– Ну, значит, мы сегодня на том же месте, что и вчера, – подытожил Комейроль. – Значит, это случится еще не нынешней ночью.

Явное облегчение отразилось на всех лицах.

– Ах, пташки мои, – прошептал со вздохом Жафрэ, – где наш пыл прежних дней?

– Твой – у тебя в железном сейфе с секретом, старина, – ответил ему бывший письмоводитель нотариальной конторы.

И добавил:

– Держу пари, наш осторожный Аннибал нашел способ исчезнуть.

– Тем хуже для него! – воскликнул сын Людовика XVII. – Хозяин, кажется, не ценит шуток. Да выпьем же наконец, черт побери!

Он разлил пунш по стаканам, но никто, кроме него самого, не притронулся к напитку.

Комейроль поднялся и приоткрыл двойную дверь, ведущую в коридор. Потом тщательно закрыл ее.

– Я уже проверил ставни, – сообщил он, вновь усаживаясь на свое место. – На этот раз никто не сможет ни увидеть, ни услышать нас. Поговорим открыто. Нас облапошили, дружочки мои, по-крупному облапошили, это точно. У нас было когда-то отличное дело, все было устроено наилучшим образом, герцог находился у нас в руках, как игрок у крупье, и самые большие неприятности, которые могли нас ожидать, – это мелкие стычки с уголовной полицией. И вдруг эта птичка свалилась на нас прямо из каминной трубы со всем нашим багажом былых времен: ножами, фальшивыми ключами… Беда! Нам уже не по двадцать лет, и он подведет нас прямиком под суд присяжных. А мне это не подходит!

– Никому это не подходит, – заметил Добряк Жафрэ.

– Я уже видел нечто подобное, – продолжал бывший помощник нотариуса, – когда Маргарита Бургундская силой взяла власть. Но Маргарита Бургундская была графиней и герцогиней де Клар[20]Мадам Жулу дю Бреу, герцогиня де Клар – героиня романа П. Феваля «Карнавальная ночь», а мы тогда были на двадцать лет моложе.

– На двадцать пять, – уточнил Добряк Жафрэ.

– Куда это вы клоните? – спросил Самюэль, сидевший без всякого дела с безмятежным видом.

Комейроль сказал тише:

– А если пропустить свидание?

– Или пустить ему пулю в голову? – предложил доктор. – Но кто займется этим?

В наступившем за его предложением молчании стали слышны шаги в коридоре.

– Пришли от господина маркиза де Розенталя! – объявил через дверь мэтр Массене.

– Пусть войдут! – воскликнул Комейроль, возвращаясь к тону весельчака. – Мы как раз пьем за его здоровье.

Симилор в парадной ливрее переступил порог. Он приветствовал собравшихся так, как сделал бы это учитель танцев, и направился к столу на прямых Ногах с разведенными в сторону носками. В отличие от остальных присутствующих, его лицо сияло. Он казался помолодевшим на двадцать лет.

Он прислушался к шуму, который, должно быть, исходил от захлопнувшейся в конце коридора второй двери, и снова поклонился с самым дружелюбным видом.

– Имею честь провозгласить вам, что на дворе – день, ясный день, солнечный день, да, и что сам черт взялся за оружие. Мне приятно видеть вновь начальников, которым я повиновался когда-то, которым был верен и которым я теперь стал почти равен, благодаря связям родства, соединяющим меня с моим сыном. Этот последний поручил мне сообщить вам, что танец назначен на эту ночь. Окончательно.

– Мы готовы повиноваться Хозяину, – ответил Добряк Жафрэ.

– А вы, – вскричал Симилор в восхищении, – вы ничуть не постарели, такой же сморщенный, как когда-то! Людовик XVII, к примеру, совершенно не похож на своих родителей, а господин Комейроль теперь не так хорошо выглядит… Я бы с удовольствием выпил стаканчик пунша!

Самюэль протянул ему свой полный стакан. Симилор мгновенно проглотил содержимое, достал из кармана пакет и открыл его.

– Приказ Отца-Благодетеля, – объявил он и приблизился к свету, чтобы прочесть:

«Наши друзья должны, собравшись в обычном месте встреч, оставаться там и дожидаться меня, возможно, до наступления дня…»

– Вот-вот, – прервал чтение Симилор. – Вы ведь не намерены отправиться спать, глубокоуважаемые?

И снова начал:

«Простаки» должны собраться у торговца вином с площади Сен-Мишель, готовые двинуться по первому сигналу…»

– Так и есть, – оборвал его на этот раз Комейроль. – Там ждут двенадцать первоклассных парней, которыми Отец наверняка будет доволен.

– И еще есть неплохие ребята в нашем распоряжении, – добавил Добряк Жафрэ. – Там и сям, ждут по углам…

– Мне поручено, – продолжал Симилор, – самому дать сигнал этим храбрецам. Именно мне выпала честь возглавить операцию.

Самюэль вырвал из записной книжки листок и набросал на нем ряд цифр.

– Глава «простаков» – старина Куатье, – сказал он. – Отдадите ему это и скажете: «Лейтенант, галопом!»

– Хорошо, – важно ответил Симилор. – Понятно. Мне еще поручили сообщить вам, что, если вы захотите принять участие в «танцах», то вы должны будете зажечь свои трубки химической спичкой и запомнить пароль: «Буря? – Тем лучше». Это послужит сигналом к открытию решетки на авеню Габриэль…

Все поклонились.

– И, наконец, мне поручено, – заключил Симилор, – доложить Отцу, кто не явился на сегодняшнюю встречу.

– Не хватает только нашего дорогого Аннибала, – сказал Жафрэ, – но, может быть, он вот-вот придет.

– Вряд ли, вряд ли! – живо отозвался Симилор. – А давно ли у вас отрубали ветку!

В кружке Черных Мантий всем на мгновение стало не по себе.

– Очень давно, – сухо ответил Самюэль.

– Ну ладно, – Симилор проглотил второй стакан пунша, который он сам без приглашения налил себе. – Значит, это покажется вам чем-то новеньким. До встречи, глубокоуважаемые, и будьте умненькими!

Он надел на голову шляпу, дошел нарочито театральным шагом до двери и исчез за ней.

Когда он удалился, Жафрэ надул худые щеки и по очереди оглядел своих товарищей. На их лицах был написан ужас.

– Да-да, – проворчал он подавленно. – Глубокоуважаемые – это мы!

– Проклятье! – вскричал Комейроль. Да ведь он клонит к тому, что кое-кого придется… устранить!

– Аннибал ослушался, – холодно произнес Самюэль. Жафрэ пронзил его острым взглядом и прошептал самым нежным голосом:

– Да, все верно, он ослушался.

Щеки Комейроля вспыхнули, но он не вымолвил ни слова. Недоверие зародилось в самой сердцевине кружка.

Члены клуба так и оставались неподвижными и молчаливыми, за исключением сына Людовика XVII: счастливая натура – он даже время от времени выпивал стаканчик пунша.

Было слышно, как бушуют за закрытыми ставнями ветер и дождь.

Так они ждали долго. Часы прозвонили полночь, когда по плиткам коридора сухо и быстро застучали каблуки господина маркиза де Розенталя.

– Господа! – сказал вошедший чрезвычайно развязным тоном. – Час поздний, но я прибыл вовремя: в особняке де Шав еще не спят.

Он уселся на диван в отдалении от кружка за столом.

– Я очень устал, – сказал он. – Много работал сегодня. Меры, которые нужно было принять, весьма сложны, но я принял их, и теперь мы можем быть совершенно уверены в успехе.

– Браво! – откликнулся Принц. Остальные молчали. Саладен продолжал так, будто ему был оказан самый радушный прием:

– Два миллиона франков – это ваше дело, господа. Вы абсолютно уверены, что они в кассе?

– Уверены, – ответил Жафрэ.

– А я, – снова взял слово Саладен, – могу официально уведомить вас о том, что господин герцог лично получил сегодня полтора миллиона франков, присланных из Бразилии, у господ Ротшильдов.

– Куча денег! – тихо сказал Комейроль.

– Вы находите, что их слишком много? – сухо осведомился маркиз.

Он замолчал и обвел взглядом присутствующих.

– Господа! – переменил он тему. – Я никогда особенно не рассчитывал на вас и хочу, чтобы вы это хорошо усвоили. Я нуждался в вашей организации и в ваших людях, которые могут служить хорошим орудием. Я пришел просить их у вас. Но что касается вас самих – то ваш возраст и ваша «осмотрительность», – он с нажимом произнес последнее слово, – естественно заставляют держать вас в резерве.

Жафрэ и доктор согласились, кивнув головой. Комейроль проворчал:

– Мы еще не все зубы растеряли!

– Я, – сказал Принц, – если бы понадобилось, пошел бы в бой, как юноша.

Саладен продолжал:

– Мне не хотелось бы подвергать вас большей опасности, чем себя самого. Но поскольку я доверяю вам еще меньше, чем вы мне, то вы должны подвергаться такой же опасности, как я сам.

– Мы хотели бы знать… – начал Жафрэ.

– Здесь нечего обсуждать, – решительно оборвал его маркиз. – Я сказал: я так хочу. Теперь желательно быстро посвятить вас в суть дела. Я провел большую часть дня в особняке де Шав, где я чувствую себя почти как дома. Доктор Самюэль может рассказать вам о причинах этого: я знаю обитателей особняка так же хорошо, как если бы прожил с ними десять лет. Мне не надо вам говорить, что кабинеты и касса находятся в правом крыле первого этажа. Их охраняют два человека, которых господин герцог привез из Бразилии и которые спят прямо в кабинетах. Они оба очень хорошо вооружены, но они не проснутся нынешней ночью. Я об этом позаботился.

– Смотри-ка! – воскликнул Принц с робким намеком на энтузиазм. – Наконец-то нами руководит настоящий мужчина!

– Не прерывайте меня, – сказал Саладен все так же холодно. – Господин герцог де Шав живет на втором этаже, слева от входа по авеню Габриэль, а госпожа герцогиня занимает правое крыло. Я сделал так, что мадемуазель де Шав, о которой мы с вами уже как-то раз коротко поговорили, выбрала себе в качестве апартаментов очень красивый домик в саду. Ваши люди, «простаки», как вы их называете, имеют сейчас точный план всех помещений, а мой лакей, или – если вам так больше нравится, – мой отец, который руководит ими, имел благодаря мне возможность посетить место действия днем. Мадемуазель де Шав – а она ни в чем мне не отказывает, – подождет у калитки…

– В такую погоду! – прошептал Добряк Жафрэ, всегда склонный к сочувствию. – Бедная милая малютка!

– Погода прекрасная, – отрезал Саладен. – Огонь химической спички станет ей сигналом открыть калитку. Она обменяется паролем с людьми и сама проводит их в кабинеты, от которых у нее есть ключи.

– Что за ангел эта барышня! – воскликнул растроганный Принц.

Остальные, вопреки собственной воле, с интересом слушали.

Они не могли отказать этому человеку, который сам им навязался в начальники, в точности прицела и чистоте исполнения.

– Далее, – снова заговорил Саладен. – Бывший ваш предводитель Аннибал Джоджа в настоящий момент также находится в особняке де Шав. Он привез туда молодую девушку, к которой я запретил ему приближаться. Не мне напоминать вам, господа, законы нашей организации. Будьте любезны немедленно решить судьбу Аннибала Джоджа. По моему мнению, настало время отрубить ветку.

Это выражение, которое мы уже употребляли и драматическое объяснение которого можно найти в других романах, было частью тайного словаря бывших Черных Мантий, или братства Обители Спасения в Сартене на Корсике, и означало смертный приговор.

Только один голос поднялся в защиту несчастного неаполитанца: Комейроль робко произнес несколько слов, прося о снисхождении.

– Во мне нет ни ненависти, ни гнева по отношению к Аннибалу Джоджа, – ответил Саладен. – Он просто сделал свое дело, предав эту девушку. Но, делая свое дело, он повредил нам, и этого достаточно, чтобы заслужить наказание.

– Извините, – спросил Жафрэ, – можно сделать одно замечание?

Саладен милостиво кивнул.

– Аннибал – стреляный воробей, – сказал Добряк. – И он обо всем прекрасно осведомлен. У него, должно быть, звенит в ушах в этот момент – как если бы он слышал, о чем вы тут нам говорите.

– Вы опасаетесь, что он еще и предаст после того, как ослушался? – осведомился Саладен.

– Я боюсь, что это уже произошло. Полиция уже может быть в особняке де Шав.

Самюэль, Комейроль и сам Принц, казалось, вздрогнули при этом предположении.

– Друзья мои, – ответил Саладен. – Этой ночью в особняке де Шав разыграется не одна драма. Вы еще не знаете, чего я стою. Господин герцог будет очень занят, и наших людей на первом этаже никто не услышит. Что до виконта Аннибала, он не из тех, кто идет напролом без крайней необходимости. Я его видел не далее, как сегодня, и поскольку – по мотивам, которые касаются меня одного, – полностью переменил мнение о девушке, коей он занимается, предоставил ему полную свободу действий. А судя по его характеру, он захочет убить двух зайцев сразу: сначала получить свое за похищение, потом – свою долю за участие в нашей операции.

– Но, – вмешался Комейроль, – если вы ему предоставили полную свободу действий, значит, он вовсе не ослушался.

– Мы же со своей стороны, – продолжал, не отвечая, Саладен, – мы следуем древним обычаям нашего сообщества. Для того, чтобы совершить преступление, нужен преступник. Аннибал уже отправился на место преступления: я хочу, чтобы виновным был он.

– Он заговорит! – вскричали два или три голоса.

Саладен медленно ответил:

– Он не заговорит.

Сказав эти последние слова, он посмотрел на часы и встал.

– Господа, – спросил он, – я полагаю, вы вооружены?

Да, они, эти несчастные, были вооружены – и даже сверх меры. То, что заполняло их карманы, было оружием всякого рода: там находились пистолеты, кастеты, ножи. В ручках зонтов скрывались шпаги.

Никогда еще, наверное, такие плохие солдаты не были снабжены таким количеством смертоносных орудий.

Когда Саладен дал сигнал к отправлению, каждый проверил свой арсенал. Уже от вида этих арсеналов могло бросить в дрожь. Под подкладкой сюртука одного только Жафрэ, этого Добряка, этого мирного предпринимателя, таилось столько оружия, что им можно было бы оборонять баррикаду.

Они последовали за Саладеном, своим генералом, и прошли через большой зал кафе «Массене», к тому времени уже опустевший. Официанты, однако, не закрывали свое заведение из уважения к «Этим Господам».

– Мы позволили себе некоторые излишества, – сказал на ходу Жафрэ, – завтра поспим подольше…

Они вышли и под прикрытием зонтов (вернее сказать: щитов) направились к ожидавшим их двум фиакрам.

Господин Массене, смотревший, как они усаживались в экипажи, сделал такое наблюдение:

– Не знаю, хорошо ли они повеселились сегодня, эти славные господа, но идут они, как побитые собаки.

К двум часам ночи дождь уже лил как из ведра и ветер сотрясал высокие вязы на Елисейских полях.

Конечно, по мнению полицейских, в чьи обязанности входило патрулирование и которые где-то – уже не знаю, где точно – укрылись от дождя, ни одно человеческое существо не должно было блуждать в этом потопе на всем бесконечно длинном проспекте.

Два фиакра потихоньку продвигались вдоль Гард-Мебль; лошадьми управляли кучера, придавленные весом своих промокших насквозь накидок.

То ли из-за грозы, то ли из-за вмешательства человеческих рук, но оба газовых фонаря – справа и слева от сада, окружавшего особняк де Шав, разом погасли. Здесь образовалась площадка шагов в пятьдесят длиной, где было совершенно темно – хоть глаз выколи.

В. центре этого темного пространства и прямо напротив калитки ярко вспыхнул огонек химической спички.

И все. Никто не появился в саду, за деревьями которого виделись освещенные, несмотря на поздний час, окна особняка.

Вторая попытка со спичкой имела тот же результат.

Симилор сам подавал условленный сигнал, прикрывая огонек своей шляпой.

– Барышня боится подхватить насморк, – проворчал он. – Ну, однако, и ночка для работы!

Глаз, привыкший к темноте, мог бы увидеть, что Симилор не один. Соседние деревья были окружены движущимися тенями, и вдоль решетки крадучись шел съежившийся под ливнем человек.

В конце ведущей к площади Согласия улицы показались два фиакра.

Человек, который крался вдоль ограды, остановился и вскрикнул от удивления.

– Ворота широко распахнуты! – прошептал он.

– Ба! – сказал Симилор. – Войдите и посмотрите, Лейтенант, но только действуйте поосторожнее.

Куатье вошел в темный сад и, сделав несколько шагов, исчез из вида.

Два фиакра приблизились. Симилор подошел к одному из них и рассказал, что произошло.

– Мы здесь уже час, – доложил он. – Каждые пять минут я подаю сигнал, но – никакого движения.

В этот момент Куатье вернулся из разведки и сообщил:

– Дверь дома тоже распахнута настежь.

– Что делать? – спросил Симилор.

Дверца первого фиакра открылась, и Саладен выпрыгнул прямо в лужу.

– Выходите, господа, – приказал он тем, кто оставался в экипажах.

Мгновение спустя члены «Клуба Черных Шелковых Колпаков» уже совещались под крышей из шести зонтов.

Мнения в этом союзе разделились так: Комейроль, Добряк Жафрэ, доктор Самюэль и Принц настаивали на том, чтобы уйти.

Но Саладен, единственный из всех, был против. Он приказал им остаться – и они остались.

XIX

НОЧНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Мы оставили мадемуазель Гит-Чего-Изволите мирно спящей рядом с потерявшей сознание герцогиней. Мадемуазель Гит долго еще похрапывала от всей души. Проспавшись после своей ночи в Аньере и завтрака в «Буа-Коломб», она очнулась в очень красивом будуаре – задней комнате домика в саду.

– Ни и ну! – сказала она себе. – Что за нежная забота со стороны дорогой мамочки! По-моему, мы споемся!

Она позвонила. Две горничные ожидали, пока она соизволит заняться своим туалетом. Еще вчера мадемуазель Гит сама стирала свои воротнички, сегодня же она с поистине королевской непринужденностью позволяла себя обслуживать.

Перед обедом к ней зашла госпожа герцогиня де Шав, и Гит расцеловала ее в обе щеки. Девушка не была злобным созданием: ей искренне хотелось принести счастье в свою новую семью.

Она даже не заметила, что первые порывы материнской любви у мадам де Шав сменились холодностью.

Она уселась за стол между герцогом и герцогиней, чувствуя себя ничуть не хуже, чем, бывало, в отдельном кабинете «Золотого Дома». Мадам де Шав чрезвычайно церемонно представила ее.

Герцог показался ей человеком холодным и неразговорчивым, но вежливым. Она одна взяла на себя труд поддерживать беседу – и при этом ела с завидным аппетитом.

Герцог и герцогиня обменялись лишь несколькими словами. Вид у герцогини был явно болезненным.

Оставшись после обеда в одиночестве, поскольку ей не пришло в голову последовать за мадам де Шав в ее апартаменты, мадемуазель Гит, посоветовавшись сама с собой, решила:

«Здесь можно сдохнуть от скуки! Самое умное, что можно сделать – смыться отсюда при первом удобном случае. Моя дорогая матушка унылая, как ночной колпак, мой благородный отец похож на ревнивого испанца, а господин маркиз де Розенталь – один из самых нудных и назойливых типов, каких я только встречала в своей жизни. Каждый веселится, как может».

Для начала она приказала заложить экипаж и одна отправилась кататься в лес.

Назавтра мадам де Шав осталась в постели. Мадемуазель Гит нанесла ей коротенький визит утром и предупредила, что весь день будет занята.

Господни маркиз де Розенталь зашел ее навестить. Она показала ему особняк сверху донизу – от парадных гостиных до помещений, предназначенных для кабинетов и кассы Бразильской компании. Пообедав в своих покоях вместе с маркизом, она отправилась с ним в Оперу.

Мадемуазель Гит ближе был Аньер и улица Вивьенн, чем квартал Ле Пелетье. Тем не менее, сидя в своей ложе, она выглядела настоящей маркизой и уж во всяком случае походила на нее больше, чем Саладен – на маркиза.

Дело обстояло очень просто – всему виной было то, что настоящие маркизы из кожи вон лезли, стараясь походить на мадемуазель Гит.

Записные моралисты советовали им – да и сейчас советуют – помериться силами с мадемуазель Гит, чтобы вернуть мужей и кузенов к принятым в высшем свете развлечениям. Маркизы послушались и теперь имеют у своих кузенов успех того же рода, что и мадемуазель Гит, но несколько менее блестящий.

Чего они добились у мужей – вот это мне неизвестно.

Выйдя из Оперы, Саладен возымел желание проверить, хорошо ли затвердила мадемуазель Гит список мелких услуг, которых он от нее ожидал, но ему не хватило духу. Дело было серьезное и опасное, и он перенес урок на следующий день.

Назавтра же, едва он произнес первые слова, как мадемуазель Гит перебила его – и совершенно успокоила.

– Может, кто другой и не согласился бы, – сказала она, – но я-то на все готова. Не стоит труда надевать перчатки, чтобы объясняться со мной. Вы не похожи на человека, который задаром благодетельствует молодым девушкам, и я никогда не думала, что пришла сюда для того, чтобы низать жемчуг.

Беспокойство Саладена улеглось, но кое-какие сомнения у него все же оставались.

– Вы далеко пойдете, – ответил он, – и я верно оценил вас. Но то, что предстоит сделать, – довольно трудная штука.

– Ну, валяйте. – Мадемуазель Гит его заявление нисколько не взволновало.

– Надо будет открыть нынешней ночью калитку в ограде, выходящую на авеню Габриэль.

– У меня есть ключ, – сказала мадемуазель Гит.

– Как? Уже?! – вскричал пораженный Саладен.

– Я его попросила на случай, если мне захочется вернуться через эту калитку ночью или днем. Я не стесняюсь, ни в чем себе не отказываю, что попросила, то и получила, и все-таки здесь – смертная тоска… Ну, выкладывайте, что у вас там еще…

Она думала, Саладен кинется целовать ее, так он обрадовался, но он ограничился весьма пристойным рукопожатием.

И продолжил свои нескончаемые объяснения.

Мадемуазель Гит слушала его очень внимательно, не выказывая ни малейшего волнения.

Когда с разъяснениями было покончено, она только и сказала:

– А сколько я получу за работу?

– Пятьдесят тысяч франков, – ответил Саладен. Она состроила гримасу.

– Ладно, не будем торговаться, – сказал он. – Сто тысяч франков – и договорились, что это последняя цена.

– И мне можно будет исчезнуть?

– Полная свобода!

Она бросила наполовину выкуренную папироску, до тех пор зажатую между ее молочно-белыми зубами, ударила Саладена по руке и подытожила:

– Ставки сделаны, по рукам!

Саладен еще на некоторое время задержался в особняке, чтобы вычертить точный его план и дополнить свои инструкции. Перед уходом он снова крепко пожал ручку мадемуазель Гит.

– Не забудьте пароль! – предупредил ее Саладен.

– Я еще ни разу в жизни ничего не забыла… До скорого!

Саладен откланялся. Мадемуазель Гит окликнула его, чтобы – рискуя удивить своих читателей! – сказать:

– Знаете, эта женщина страдает. Она была добра ко мне, и я не хочу, чтобы ей причиняли зло.

Саладен не имел ни малейшего желания причинять зло госпоже герцогине, он заверил мадемуазель Гит в невинности своих намерений и наконец удалился.

Было еще довольно рано. Оставшаяся в одиночестве мадемуазель Гит не испытывала угрызений совести, но ощущала нестерпимую скуку. Она нанесла визит вежливости мадам де Шав, которая лежала в шезлонге и, казалось, была совершенно истерзана лихорадкой. Таким образом ей удалось убить полчаса.

Выходя от герцогини, Гит зевала так, что едва не вывихнула челюсть.

Около десяти часов она приказала подать себе очень недурной ужин и отпустила своих служанок.

Она была из тех людей, которые способны в одиночестве есть и пить с искренним удовольствием. Когда часы прозвонили половину двенадцатого, она все еще сидела за столом, попивая мелкими глотками шестой бокал шартреза.

Ужин помог ей развеселиться.

– Придется поднапрячься, – сказала она. – Я предпочла бы хорошую погоду, но мне случалось подхватывать простуду и из-за одного луидора, а тут речь идет о пяти тысячах ливров дохода!

Настал условленный час. Она оделась потеплее, взяла ключ и вышла в сад.

Сад был буквально затоплен: дождь стоял сплошной стеной. Мадемуазель Гит отважно прошла по аллеям и стала искать укрытие, где можно было бы дождаться условленного сигнала.

На полдороге к ограде она оглянулась и посмотрела на особняк.

В нескольких окнах горел свет, но это были ночники, стоявшие у изголовья спящих. Только спальня мадам де Шав была ярко освещена.

В комнатах герцога царила темнота, равно как и в кабинетах Бразильской компании.

– Мой почтенный папаша пьет и играет, – сказала себе мадемуазель Гит. – Вот кто умеет пожить! Он осыпает женщин банковскими билетами и за один вечер, не моргнув глазом, проигрывает десять тысяч луидоров! Просто больно видеть, как его грабит такой тупица, как господин де Розенталь!

Она зашла под крытый соломой навес беседки в сельском стиле, стоявшей недалеко от ворот в том конце ограды, который был ближе к площади Согласия.

«Вот я и на месте, – подумала она. – Лишь бы они не заставили себя ждать слишком долго!»

Миновало четверть часа, потом полчаса, и мадемуазель Гит, которой больше совершенно нечем было заняться, принялась ругаться, как застрявший в грязи ломовой извозчик. Ноги у нее насквозь промокли и замерзли, и, хотя она стояла в укрытии, с каждым порывом ветра струи дождя больно хлестали ее по лицу.

В полночь с минутами небо прояснилось. Разорванные бурей облака стремительно проносились по небесному своду.

Впрочем, мы спешим уверить вас, что мадемуазель Гит и не думала вглядываться в небеса.

Около половины первого по песку авеню Габриэль прошуршали колеса экипажа.

– Наконец-то! – воскликнула мадемуазель Гит.

Но прежде чем рассказать, как точно и ловко она выполнила свое задание, следует вернуться к двум нашим персонажам, которых мы надолго покинули.

В тот же самый вечер, около девяти часов, двухместная карета остановилась у ворот особняка де Шав со стороны улицы Фобур-Сент-Оноре. Из кареты вышли двое мужчин: один выглядел чисто одетым крестьянином, другой был в черном с головы до ног.

Этот другой был человек высокого роста, худой, с прямой спиной; его движения казались немного скованными. Длинные седые волосы, седая борода…

Несомненно, это был хозяин принаряженного крестьянина.

Они спросили у консьержа, можно ли видеть мадам де Шав, и в ответ услышали, что госпожа герцогиня очень нездорова и никак не может их принять.

Мужчина в черном внушительным тоном, хоть и вежливо, настаивал на своем. Обычно такого тона достаточно, чтобы сломить сопротивление прислуги, но на этот раз все было бесполезно.

– Раз госпожа герцогиня не может принять нас, – сказал он, – я бы хотел видеть господина герцога.

– Господина герцога нет дома, – ответил консьерж.

– Судя по времени, он должен вот-вот появиться.

– Господин герцог чаще возвращается утром, чем вечером.

Человек, одетый в черное, и крестьянин посовещались между собой.

Потом хозяин заговорил снова, причем тоном таким властным, что возражений последовать не могло:

– Дело, по которому я пришел, очень важное, гораздо более важное для госпожи герцогини и для господина герцога, чем для меня самого. Проводите меня туда, где я мог бы написать записку или подождать.

Консьерж не осмелился отказать: в тоне, а главное – во внешности этого человека было нечто, от чего начинало знобить и что заставляло подчиниться.

Когда консьерж вернулся к жене, он сказал ей:

– Я только что видел человека, похожего на привидение!

Повинуясь желанию незнакомца, его провели через двор и открыли для него приемную Бразильской компании, где на столе было все необходимое для письма.

Хозяин уселся за стол, крестьянин остался стоять в сторонке. Больше они между собой не разговаривали.

Хозяин написал письмо, порвал его и сжег кусочки на свече. Он начал второе письмо, которое постигла та же участь. Когда он заканчивал третье, – пока он писал, его перо не раз замирало над листом бумаги, – часы в соседней гостиной пробили одиннадцать раз.

– Я подписался твоим именем, – сказал хозяин крестьянину, – она охотнее вспомнит его, чем мое.

Крестьянин утвердительно кивнул и не сказал ни слова.

Хозяин сложил письмо и надписал адрес: «Госпоже герцогине де Шав, в собственные руки, немедленно».

Потом он сел, подперев голову рукой, и, казалось, погрузился в глубокие раздумья.

Это продолжалось долго, и в конце концов, после показавшегося ему, видимо, бесконечным, молчания, крестьянин сказал:

– Вот и полночь бьет.

Хозяин вскочил со стула.

– В такой ливень, – прошептал он, – и в такой час Елисейские поля, должно быть, пустынны…

Они подошли к будке консьержа, и хозяин сказал, протянув ему письмо:

– Госпожа герцогиня должна получить этот конверт сию же минуту. Если она спит, разбудите ее.

– Я же говорил вам… – начал консьерж.

– Вы говорили, – перебил его незнакомец, – что госпожа герцогиня больна. А я вам отвечаю: необходимо, чтобы она получила этот конверт немедленно, даже если она больна смертельно, и вы будете виновны в несчастье, которое может произойти в случае даже малейшей задержки.

С этими словами он вышел, оставив привратника сильно озабоченным.

Вернувшись в экипаж, крестьянин дал указания кучеру, после чего карета двинулась, завернула за угол Елисейских полей, спустилась по авеню Мариньи и въехала на авеню Габриэль.

К этому времени погода улучшилась. Тучи разошлись; западный ветер гнал их, сбивая в беспорядочные груды, но дождь лить перестал.

Хозяин и крестьянин вышли из кареты возле конца ограды особняка де Шав. Кучеру заплатили и отпустили его.

– Что вы собираетесь делать? – спросил крестьянин, казавшийся встревоженным.

Его хозяин прижал ко лбу дрожащую руку.

– Как давно я не был в свете! – прошептал он. – Может быть, это безумие, но мне надо ее видеть. Что-то во мне кричит, что может случиться несчастье… большое несчастье! Это не обычная ночная лихорадка меня колотит, это предчувствие, наваждение, навязчивая до головокружения идея. Я не могу уйти от этого дома. За его стенами мне чудится битва между спасением и отчаянием…

Он подошел к ограде и ухватился за прутья.

– Черт возьми! – сказал крестьянин. – Может, это и неплохая мысль, мне ничего не стоит взобраться здесь и спрыгнуть там.

Он говорил тихо, но все-таки хозяин, сильно сжав его руку, заставил его замолчать.

– Слушай! – шепнул он.

Со стороны площади Согласия послышались шаги. Они перешли улицу и укрылись под деревьями. Приблизились двое мужчин. Первый остановился у подножья фонаря, который находился по ту сторону калитки, ведущей в сад особняка де Шав, самое большее – в двадцати шагах от навеса, под которым несла свою караульную службу мадемуазель Гит, второй подошел к другому фонарю, расположенному немного дальше от сада.

– Залезай, Мартен, – скомандовал второй, обхватив столб, на котором держался фонарь.

И они тут же ловко, словно две кошки, взобрались наверх.

Раздался звон разбитых стекол, и оба фонаря погасли.

Мадемуазель Гит под своей соломенной крышей перестала скучать, она подумала:

«Господин маркиз предупредил меня об этом. Парни свое дело знают. Теперь очередь за другими».

Тем временем двое, влезавшие на фонари, спокойно, как простые припозднившиеся прохожие, вернулись на авеню Габриэль.

Хозяин с крестьянином, прячась за деревьями, наблюдали за этой сценой с удивлением, смешанным с любопытством.

– Здесь что-то будет! – сказал хозяин.

– Да, это точно, – подтвердил крестьянин. – И мне кажется, нам лучше было бы подождать с этой стороны, а не с той.

– Возможно… Подождем.

– Если нам надо ждать, – снова заговорил крестьянин, – то, поскольку я уже целую вечность не курил, а в окрестностях даже кошки не видно, может быть, я выкурю хоть одну трубку?

Хозяин ничего не ответил. Крестьянин набил трубку и чиркнул химической спичкой о колено. Спичка вспыхнула.

Они стояли на опушке рощи.

За оградой сада послышался серебристый смех, потом они услышали щелчок повернувшегося в замке ключа.

– В добрый час! – сказала мадемуазель Гит. – Вот и сигнал; теперь, когда позаботились о том, чтобы фонари погасли, он виден куда лучше.

Калитка отворилась, повернувшись на петлях.

– Ну? – с нетерпением поторопила мадемуазель Гит. Хозяин приложил палец к губам и первым пересек авеню Габриэль. Крестьянин последовал за ним.

– Ага! – сказала мадемуазель Гит. – Вас только двое. Что ж, заходите… Ах, черт! – тут же перебила она сама себя. – Что я за дура! Нет, я еще не гожусь в часовые! Я забыла о пароле! Ну, «буря», – произнесла она, – а что дальше?

И сделала вид, что загораживает калитку, смеясь, потому что нисколько не беспокоилась.

Незнакомец, одетый в черное, вместо ответа зажал ей рот рукой – да так ловко, что она и крикнуть не успела.

– Дай платок, Медор! – сказал он тихо. – И поскорее! Надо в два счета заткнуть ей рот.

Мадемуазель Гит попробовала сопротивляться, но эти двое были крепкими мужчинами. Платок во рту заставил ее онеметь. Хозяин поднял ее на руки.

– Найди открытую дверь, – приказал он Медору. Тот ринулся на поиски и легко обнаружил домик в саду, дверь которого мадемуазель Гит оставила приоткрытой.

Хозяин переступил порог и сказал крестьянину:

– Оставайся в саду, последи за домом, а особенно – за окрестностями.

Он положил на диван девушку, которую до сих пор держал на руках. В комнате было светло: мадемуазель Гит перед уходом не погасила лампу. Незнакомец вгляделся в девушку, и невольное движение выдало его удивление.

Это не помешало ему оборвать шнуры занавесок с явным намерением связать пленницу.

Но прежде чем приступить к этой работе, он снова взглянул на лицо девушки, которая все еще слабо сопротивлялась, и вновь разволновался.

– Эти черты похожи на те, что я себе представлял… – прошептал он. – Такой я ее видел в снах… Если бы это была…

Не закончив начатой фразы, он резким движением выдернул кляп.

– Кто вы, дитя мое? – дрожащим голосом спросил незнакомец.

Мадемуазель Гит выпрямилась в горделивом гневе и бросила ему в лицо:

– Я? Я – госпожа маркиза де Розенталь, так что вы теперь – берегитесь!

Незнакомец вздохнул так, словно с его души свалился тяжелый груз.

И, одним движением руки снова заткнув рот мадам де Розенталь, он обвязал ее веревкой, словно пакет.

Положив пленницу на диван, незнакомец погасил лампу, вышел и запер дверь на ключ.

Снова полил дождь, и ветер, завывая среди деревьев, обещал, что вскоре шквал налетит с удвоенной силой.

Незнакомец тихонько свистнул: подбежал Медор.

– Вон там есть открытая дверь, – показал он в сторону главного дома, где находились апартаменты госпожи де Шав, в окнах которых горел яркий свет.

– Что ты видел? – спросил хозяин.

– Снаружи – ничего, но внутри… Я видел, как открылась эта дверь. Вышли четыре человека с фонарем, и лицо одного из них показалось мне знакомым: это был тот самый человек, кого я видел с господином герцогом на сцене театра мадемуазель Сапфир. Эти люди крадучись прошли вдоль дома и вошли вон туда.

Он указал пальцем на часть первого этажа, отведенную под контору Бразильской компании.

– Я прокрался за ними, – добавил Медор, – и слышал звук, какой бывает, когда дверь открывают отмычкой.

– И все?

– Нет. Этот шут гороховый, тот что был тогда с герцогом, сказал: «Поторопитесь и не бойтесь: господин герцог слишком занят, чтобы услышать нас».

Разговаривая, они дошли до открытой двери, которая располагалась под окнами апартаментов господина де Шав.

Спутник Медора минутку колебался, а потом вошел в дом со словами:

– Покарауль тут. И как следует. Я не знаю, куда иду, но что-то, что сильнее меня, заставляет меня действовать.

Он стал на цыпочках подниматься по черной лестнице.

На площадке, которой эта лестница заканчивалась, он остановился и прислушался – и услышал где-то поблизости звуки, похожие на шум борьбы.

Шаря взглядом по сторонам, он обнаружил тонкую, едва различимую полоску света в двадцати шагах от себя: свет шел через щель между порогом и дверью.

В момент, когда он двинулся, направляясь в ту сторону, из-за этой самой двери послышался душераздирающий крик. Кричала женщина.

XX

ПИСЬМО МЕДОРА

Мы вовсе не забыли о том, что той же самой ночью, около одиннадцати часов, любовное свидание графа Гектора де Сабрана и мадемуазель Сапфир было прервано внезапным и подлым нападением на улице, идущей вдоль набережной от площади Инвалидов к Марсову полю. Сапфир потеряла сознание, как только ставший для нее тюрьмой фиакр тронулся с места. Последнее, что она услышала, был приказ:

– В особняк де Шав!

Ее первой мыслью, когда она пришла в себя в длинном темном коридоре, по которому ее несли на руках, было смутное воспоминание об ужасной боли. Она испытала ее, увидев, как Гектор упал под сразившим его ударом.

Что с ним стало? Кто пришел к нему на помощь? Была ли рана смертельной?

Вторая мысль была: я – в особняке де Шав.

Она была смелой девочкой и уже искала в своей разбитой душе силы, чтобы воспрянуть для надежды или для борьбы.

Люди, которые несли ее, разговаривали между собой.

– Потише! – сказал один из них, кажется, тот, кто командовал остальными и только что был с ней в фиакре. – Госпожа герцогиня больна, наверняка не может крепко спать и хорошо бы, по крайней мере, чтобы новая наложница-фаворитка не разбудила ее, едва появившись в особняке. Для господина герцога не существует ничего, кроме его прихотей. Он смотрит на предместье Сент-Оноре, как на дыру, затерянную в дебрях Бразилии, но я – человек светский, и потому хочу все-таки соблюдать приличия.

– Ну, уж если кто и зашумит, так не малютка, – ответил один из носильщиков, – она все равно что мертвая.

– Я тут ни при чем, – сказал виконт Аннибал Джоджа, которого читатель, безусловно, уже узнал в первом из собеседников. – Я бы предпочел, чтобы она была хоть немного поживее, потому что господин герцог вернется пьяный как сапожник и в отвратительном настроении из-за проигрыша. Но у нас нет выбора. Потише! Вот дверь госпожи герцогини!

Они поднялись по черной лестнице правого крыла и как раз проходили мимо апартаментов мадам де Шав.

Стало тихо. Они прислушивались: все в этой части особняка молчало.

Острым взглядом Сапфир, которую считали бесчувственной, попыталась рассмотреть места, по которым передвигалась таким странным образом.

Люди, которые доставили ее сюда, несли светильники. Она смогла увидеть убранство галереи и – среди прочего – античную бронзовую лампу, свисавшую с потолка. Лампа почти погасла.

В другом конце коридора находились личные покои господина де Шав. Именно туда и направились носильщики вместе с нашей бедной Сапфир.

Если бы существовал прибор с названием, кончающимся на «…метр», и предназначенный для измерения дикости привычных для господина герцога скотских оргий, мы могли бы увидеть, что последнее время тот докатился до низшего уровня; дальше падать было некуда. Он оставил прославленный кружок, где преуспевающие в свете люди истощали свои кошельки и прожигали жизнь, ибо дикарь в конце концов сожрал в нем дворянина. Так что Джоджа был прав, сравнивая его поступки с варварскими выходками авантюристов другого полушария.

Не станем утверждать, что во всем Париже не нашлось бы несколько равных ему и способных помериться с ним силами парижан, тем не менее можно с уверенностью сказать, что у большинства наших Ришелье иные повадки. Дома свиданий с мебелью и картинами на полмиллиона экю давно забыты, а наши пройдохи, более экономные, развлекаются в меблированных комнатах.

В Париже считается, что человек, осквернивший собственное гнездо, дошел до последней стадии вырождения.

Господин же герцог был в этом смысле не большим парижанином, чем мексиканские ягуары, запертые в клетках Зоологического сада.

Его апартаменты, очень богатые и убранные в креольском стиле, отличались экзотическими запахами и красками и напоминали о грубой роскоши, столь любимой латиноамериканскими искателями приключений.

Здесь было много оружия, главным образом мексиканского. Господин герцог не раз принимал участие в жутких играх, во время которых каждый защищает свое золото выхваченным из ножен ножом. Вы смогли бы увидеть у господина герцога все разновидности оружия, так хорошо известные по рассказам о Новом Свете: длинные охотничьи ножи, сделанные в Соединенных Штатах, равно как и длинностволые карабины, и револьверы-кольты, и тонкие португальские кинжалы, и такие гнусные инструменты, как кровавые мачете.

В момент, когда Джоджа и его спутники вошли в покои герцога, спальня была пуста, но за легкими занавесками главной галереи, напоминающей просторную веранду тропического жилища, можно было увидеть двух негров атлетического сложения, которые спали, растянувшись на циновках.

На них были ливреи дома де Шав. При звуке открывающейся двери они приподнялись на локтях, и белки их глаз сверкнули на черном дереве лиц.

Носильщики уложили Сапфир на кровать.

– Ко мне, – сказал Джоджа.

Негры тут же вскочили. Это были два великолепных животных, которых звали Юпитер и Сатурн – подобно планетам или богам.

Джоджа заговорил с ними, как с собаками:

– Идите к его светлости, – велел он, – и расскажите ему о том, что видели.

– Хозяин будет драться, – проворчал Сатурн. Джоджа поднял толстую палку, которую держал в руке. Негры покорились и направились к двери.

– Если хозяин не может ходить, – прибавил Джоджа, передразнивая их манеру говорить, – вы его приносить!

Впрочем, во Франции не существует рабства – Юпитер и Сатурн были свободными людьми.

Как только они вышли, виконт Аннибал взял со стола лампу и, приблизившись к постели, осветил лицо Сапфир.

Четверо мерзавцев, похитивших Сапфир, были очень хорошо одеты. Их ремесло требовала некоторой заботы о туалете, и среди физиономий прочих бандитов их лица выделялись в лучшую сторону, ибо их низость была другого рода. В них совмещались черты сомнительных дельцов с чертами ценителей произведений искусства.

Изумительная красота девушки, внезапно выхваченная из мрака светом лампы, едва не ослепила их.

Раздались тихие благоговейные возгласы – словно любители оперы приветствовали примадонну.

– Ах! – единодушно воскликнули они. – Лакомый кусочек! Сколько?

Джоджа подмигнул.

– Столько золота и банковских билетов, – ответил он, – сколько мы вчетвером сможем унести в карманах, под рубашками, в шляпах, в носовых платках и в портфелях. Внизу – три миллиона пятьсот тысяч франков, находящихся в полном нашем распоряжении.

Алчные взгляды сообщников виконта требовали объяснений.

Джоджа снова подошел к Сапфир и поводил лампой перед ее глазами.

– Прекрасная мраморная статуя! – прошептал он. Ни один мускул на лице девушки не дрогнул.

– Она сама о себе позаботится, – сказал он вслух, поставив лампу на стол. – Господин герцог возьмет на себя труд разбудить ее. Мы нуждались в ней, чтобы войти в дом, а теперь дела призывают нас в другое место.

Он пошел к двери, остальные трое – за ним. Последний взял свечу, зажег ее и вставил в фонарь.

Они крадучись прошли по коридору и спустились по черной лестнице, расположенной с той стороны, где был домик, в котором обосновалась госпожа маркиза де Розенталь.

Спускаясь, они услышали, как стукнули створки ворот и по двору проехала карета.

– Вот и его светлость! – воскликнул Джоджа. – Надо поторопиться, ребята. Впрочем, с вами обращаются, как с избалованными детишками: с вашей дороги убрали все камешки. Два бразильских кассира выпили сегодня грог, который навеет им прекрасные сны, и они будут спать, пока не проснутся от палочных ударов.

Они спустились вниз и прошли по саду, обогнув первый этаж, на полпути Джоджа остановился и прислушался.

– Это дождь, – сказал один из его спутников. Действительно, с неба снова стали падать крупные капли, громко зашумев в ветвях деревьев.

Наши ночные бродяги вошли в вестибюль, ведущий к кабинетам. Среди похитителей наверняка находился выдающийся мастер, потому что главная дверь была отперта мгновенно.

Теперь они оказались в кабинетах и первым делом из осторожности нанесли визиты кассиру и его помощнику, спавшим как убитые по правую и левую стороны от комнат, где находилась касса.

– Отличный был грог! – похвалил Джоджа. – За работу!

Ссоры между двумя прославленными фабрикантами выявили убожество замков с шифрами и секретами. Они стали бы непреодолимым препятствием для профанов, но настоящих искусников они останавливают не больше, чем простая защелка, которую можно отодвинуть при помощи веревочки.

У одного из этих господ был с собой маленький хорошенький саквояж вроде тех, с какими ходят модные врачи. Он-то и приступил к операции. Замок был ощупан, прозондирован, обласкан и скоро выдал свой секрет.

Касса открылась, и стали видны груды золота и громадные пачки банковских билетов.

Саладен и члены «Клуба Черных Шелковых Колпаков» были хорошо информированы. Касса господина герцога содержала ровно столько, сколько составляли две объявленные суммы.

Джоджа и его спутники мигом нагрузились, как мулы, и теперь им оставалось только убраться как можно скорее.

– Мой шпагоглотатель, – сказал Джоджа, выходя первым, – найдет гнездо золотой птички опустевшим. Жаль, что я не увижу его физиономии! К ограде!

Тем временем дождь превратился в ливень. Несмотря на шум ветра и бурю, Джоджа остановился, чтобы прислушаться к звукам, доносившимся из крыла, где располагались покои господина герцога. Он повернул голову к окнам его светлости и увидел за стеклами бешено мечущиеся тени.

– Пусть разбираются сами! – прошептал он.

И продолжил путь к ограде, сказав человеку с саквояжем:

– Ну-ка, открой нам этот последний замок!

В ту же секунду он в ужасе отскочил, увидев, что калитка открыта.

Его колебания длились, однако, не больше двух-трех секунд.

– Погасите фонари, – приказал он. – Оружие держите наготове, пройдем через рощу и – спасайся кто может!

И они ринулись под деревья.

В эту грозовую ночь шум их шагов сразу же затерялся во все возрастающем грохоте и треске бури.

Но через несколько мгновений в этом дьявольском мраке стали слышны раскаты хохота.

– Ах, ты, кажется, хотел видеть физиономию шпагоглотателя? – произнес чей-то голос.

Прорезавшая тучи молния осветила на мгновение такую картину: четыре человека стоят далеко друг от друга, и каждый окружен бандитами с занесенными ножами.

В сторонке неподвижно стояли члены «Клуба Черных Шелковых Колпаков», в центре группы выделялось бледное под шапкой черных волос лицо Саладена.

И снова стемнело.

– Спасибо, – сказал тот же голос. – Ты сделал за нас всю работу.

И под затихающие раскаты грома отдал приказ:

– Отрубите ветку!

За этими словами последовали сдавленные крики, жалобный стон… потом все стихло.

Как только Джоджа и его спутники покинули спальню господина герцога де Шав, мадемуазель Сапфир открыла глаза и подняла голову. Лицо ее было белее мела.

Прекрасная статуя ожила. В ее взгляде можно было прочесть мужественную решимость.

Она прислушалась к звукам удалявшихся шагов, потом спрыгнула с кровати и направилась к двери.

– Здесь только один коридор, – сказала она, – и я, должно быть, легко найду покои госпожи герцогини де Шав.

Сначала ее пошатывало, потом шаги стали тверже – она шла, исполненная отваги, а мысль о том, что надо послать помощь Гектору, укрепляла ее силы.

Галерея была длинной и почти совсем темной. Только в конце мерцал прерывающейся свет угасающей лампы.

Сапфир дошла до того места, где виконт Джоджа сказал: «Тише! Не станем будить госпожу герцогиню!»

Здесь было несколько дверей. Сапфир наугад повернула ручку одной из них, и дверь открылась.

Перед ней оказалась темная комната; в противоположной от входа стене был широкий проем с приподнятыми портьерами. В комнате за портьерами горела лампа.

Лампа стояла на ночном столике у постели, где лежала женщина.

Госпожа де Шав читала, подперев голову рукой. Сапфир могла разглядеть ее изможденное и бледное прекрасное лицо.

Девушка прижала руку к груди: сердце, казалось, готово было выскочить из нее.

Мадам де Шав, похоже, была поглощена чтением. Нам знакомо письмо, которое она держала в руке, – оно было написано той же ночью в приемной первого этажа одним их тех двоих, что с такой настойчивостью требовали свидания сначала с госпожой герцогиней, а потом с господином герцогом.

В письме было написано следующее:

«Сударыня, я прихожу уже не в первый раз. Это я послал Вам портрет Лили с Королевой-Малюткой на руках.

Королева-Малютка не умерла. Жюстина жива, и Вы найдете ее достойной Вас, несмотря на странное ремесло, которому ей пришлось выучиться. Она живет с бедными добрыми людьми, которые пришли ей на помощь и которым Вы должны быть благодарны. Она танцует на канате. Ее зовут мадемуазель Сапфир.

Сударыня, я хочу видеть Вас, потому что ей угрожает серьезная опасность, – а может быть, и Вам тоже. Я вернусь завтра рано утром. Даже если Вы смертельно больны, мне необходимо увидеться с Вами».

Письмо было подписано именем, которое мадам де Шав прочитала сразу же, едва успела пробежать первые строчки. Это имя вызвало у нее множество воспоминаний: «Медор».

Медор! Но ведь когда-то этот славный парень не умел писать, а почерк этого письма похож на… Может ли это быть?

Лили почувствовала, что сходит с ума.

Тем не менее она внимательно читала, а сердце ее сжималось от тоски: как она была обманута! – и одновременно отчаянно колотилось в порыве радости.

Когда она закончила чтение, голова ее упала на грудь.

– Это то же имя, что называл мне Гектор! – прошептала она. – Имя той, которую любит он, и которую полюбила я, слушая его… Сапфир!

Нежный голос, прозвучавший в тишине, ответил:

– Вы зовете меня, мадам, я здесь, я – Сапфир.

Ошеломленная герцогиня подняла глаза. В нескольких шагах от себя она увидела в свете лампы красивую молодую девушку – более красивую, чем могла увидеть во сне любящая мать.

Мадам де Шав выпрыгнула из постели и пошатнулась. Она упала бы на ковер, если бы Сапфир не поддержала ее.

Лили, обняв за шею девушку и не сводя взгляда с ее огромных голубых глаз, наполненных слезами, бормотала:

– На этот раз – ты! Я так часто вспоминала тебя! Это ты – но еще более прекрасная! О! Я пробудилась и прижимаю к сердцу мою дочь!

– Наверное, это правда, сударыня, – отвечала Сапфир, – потому что я всей душой тянусь к вам… Но я пришла сказать вам: Гектору, возможно, угрожает смертельная опасность!

Герцогиня ничего не поняла. Сапфир высвободилась из ее объятий и подбежала к секретеру, на котором заметила перья, чернила и бумагу.

Она быстро написала насколько строк:

«Дорогие отец и мама! Успокойтесь: я спасена. Другой человек в опасности: возьмите с собой своих людей и бегите на набережную Орсэ. На уровне моста Альма вы найдете раненого. Окажите ему помощь ради любви ко мне!»

– Гектор ранен! – вскричала герцогиня, читавшая через плечо девушки.

Сапфир уже сложила письмо. И сама позвонила.

– Сударыня, это надо послать немедленно, – сказала она, – и с верным человеком.

– Если нам пойти… – начала герцогиня.

– Мы пойдем… Или, по крайней мере, я пойду, так как вы слишком слабы. Но раньше надо послать письмо.

Появилась горничная. Сапфир вгляделась в ее лицо.

– Эта женщина предана вам? – спросила она у мадам де Шав.

Герцогиня ответила:

– Я в ней уверена.

Минуту спустя, получив точные инструкции, которые должны были помочь ей найти театр мадам Канада, Брижитт убежала. По пути ей следовало разбудить кучера госпожи герцогини и приказать ему запрягать.

XXI

СТАРЫЙ ЛЕВ ПРОСЫПАЕТСЯ

Все это вместе не заняло и пяти минут. Герцогиня и Сапфир уселись рядышком на диван, где позавчера мирно похрапывала мадемуазель Гит. Мадам де Шав хотела узнать, благодаря какому чуду Сапфир оказалась в ее доме в этот час, но ей хотелось узнать и многое другое. Однако всякий раз, как Сапфир начинала рассказывать, герцогиня не давала ей говорить, прерывая рассказ дождем поцелуев.

Герцогиня выздоровела. Герцогиня была вне себя от радости, она торжествовала, сравнивая то, как быстро сейчас росла ее нежность, с тем, как быстро появились у нее сомнения, когда она увидела ту, «другую».

Она заговорила о «другой», но Сапфир не поняла ее, потому что не знала истории мадемуазель Гит.

Герцогиня спрашивала, сама же не давала ответить, благодарила Бога, смеялась и плакала; ей можно было позавидовать, но ее хотелось и пожалеть. Ее красота сияла. Вряд ли кто-нибудь смог бы с уверенностью сказать, кто красивее: она или Сапфир.

– Я никогда не помешаю тебе встречаться с этими славными людьми, – говорила между тем герцогиня. – Да нет же, не встречаться! Они будут жить с нами, они навсегда останутся тебе отцом и матерью… И подумать только: всего лишь позавчера вечером я ходила с Гектором посмотреть, как ты танцуешь! Какое чудо, что Гектор смог познакомиться с тобой, полюбить тебя!

Увидев, что при этих словах на глаза девушки набежали слезы, герцогиня осушила их поцелуями.

– Ничего не бойся, ничего не опасайся! – сказала она. – Бог теперь с нами! Он не захочет омрачить такую радость, какую мы обрели. Сейчас мы поедем за Гектором… Ты его очень любишь?

Последние слова она произнесла шепотом, и в голосе ее прозвучала ревность.

Она почувствовала прохладные губы Сапфир на своем лбу и страстно прижала девушку к себе.

– Ты очень любишь его! Ты очень любишь его! – воскликнула герцогиня. – Тем лучше! Если бы ты знала, как он любит тебя! Он поверял мне свои тайны, и я ругала его за то, что он так сильно полюбил… полюбил… О! Теперь я могу вымолвить это слово: «циркачку»! Мне кажется, я еще больше люблю тебя за это… Я бы никогда не увидела, как ты танцуешь, потому что ты больше не будешь танцевать… Но ты будешь любить его больше, чем меня, да? Придется смириться с этим.

– Мама! Мама!. – шептала Сапфир, восторженно слушавшая ее слова.

Я не могу выразить истину лучше, чем при помощи этого слова: Сапфир слушала герцогиню, как матери слушают бессвязный лепет своих обожаемых малышей.

Роли переменились. Мадам де Шав была ребенком: в тот час в ней проявилось младенческое буйное веселье. Она больше не владела собой.

– Я буду ужасно ревновать тебя к нему, – говорила она, – наверняка буду. К счастью, до сих пор я относилась к нему, как к сыну, и я постараюсь никак не разделять вас в своей любви. Но, – вдруг радостно перебила она сама себя, – ты ведь тоже ревновала, дорогая? В тот день, когда мы встретились на дороге из Ментенона?

– Вы показались мне такой красавицей, матушка… – начала Сапфир.

– Значит, ты считаешь меня красивой? – продолжала герцогиня. – А ты… Даже не знаю, как сказать… Ты похожа…

Она хотела сказать «на твоего отца», но осеклась, и тень печали набежала на ее лицо.

– Послушай, – сказала она таинственно, – только что в этом письме, в котором говорилось о тебе, мне показалось, я узнала его почерк. Но что я говорю? Я совсем потеряла голову! Как ты можешь понять меня – ведь тебе и года не было! Вот, смотри!

Она вскочила стремительнее шестнадцатилетней девушки и отыскала в своем молитвеннике фотографию, присланную Медором.

Показав ее дочери, она спросила с искренним смехом, каким смеются только счастливые люди:

– Смотри! Смотри! Узнаешь себя?

Сапфир была взволнована и очень серьезна.

– Я узнаю только вас, матушка, – сказала она, поднося фотографию к губам. – Но во мне какая-то странная тревога, какая-то усталость, которую я не могу выразить словами; как будто моя скрученная, словно пружина, память должна раскрутиться… Мне кажется, я вспоминаю… Но нет! Я зря стараюсь, мне не вспомнить. Сегодня, как и тогда, я – всего лишь это облачко, которое вы укачиваете в своих руках, – и я так их люблю!

Госпожа де Шав нежно прижала девушку к себе и, понизив голос почти до шепота, сказала:

– У тебя была тогда…

Она замолчала, почти смущенная, и Сапфир покраснела, улыбаясь своей чудесной улыбкой.

– Но как же «другая» смогла сделать это? – вслух подумала герцогиня и добавила: – Ты ведь знаешь, о чем я говорю? Эта родинка…

– Моя вишенка! – тихонько ответила Сапфир, опустив свои шелковые ресницы.

Обе засмеялись, и в их смехе сквозили смущение, стыдливость и невыразимое целомудрие.

– Я судья, – весело сказала мадам де Шав, – я расследую дело о твоем рождении. Это допрос, мадемуазель… С какой стороны?

– Здесь, – ответила Сапфир, указав розовым пальчиком на место между правым плечом и грудью.

Мадам де Шав поцеловала этот пальчик и сказала так тихо, что Сапфир едва расслышала:

– Я хочу увидеть.

– И я хочу, чтобы ты увидела, – ответила девушка, впервые обратившись к матери на «ты».

Они снова бросились друг другу на шею.

Потом Сапфир села, а герцогиня, встав перед ней на колени, дрожащей рукой стала расстегивать ее платье.

Она не закончила эту работу, потому что Сапфир, испуганно вскрикнув, схватила ее за руки.

Вздрогнув, герцогиня вскочила и, посмотрев назад, туда, куда показала Сапфир, увидела между портьерами в дверном проеме, где так недавно появилась девушка, два черных лица, на которых сверкали белки глаз.

– Что вы здесь делаете? – пробормотала герцогиня, запинаясь, и в ее голосе звучало столько же гнева, сколько страха.

Между двумя эбеновыми физиономиями появилась третья. Этот человек был высок, лицо его отливало красноватой бронзой.

Господин герцог де Шав был пьян, но не в такой степени, как обычно, когда он возвращался домой ночью. Он ничего не соображал, но твердо стоял на ногах: видимо, ему не дали довести до конца привычную оргию.

– Это прекрасное дитя – мое! – заявил он, выговаривая французские слова с таким же трудом, как в былые времена. – Почему меня заставляют приходить за ней сюда?

– Это моя дочь, – ответила мадам де Шав; горло у нее было перехвачено спазмом мучительной тревоги.

Герцог расхохотался и знаком приказал неграм двинуться вперед.

– Вы лжете, – сказал он. – Ваша дочь – в садовом домике.

– Это моя дочь! – повторила мадам де Шав, сделав шаг навстречу неграм.

Они отступили, озадаченные.

Господин герцог дважды взмахнул хлыстом: на левом плече Сатурна и на правом плече Юпитера выступила кровь.

– Сколько же у вас дочерей? – спросил он резко. У нас каждую неделю будет появляться по одной? Я всегда проигрываю, но сегодня мне повезло! Вот эта – куплена и оплачена!

Герцог продолжал дико хохотать. Он сунул руки в карманы и стал горстями разбрасывать по ковру золотые монеты.

– Вот смотрите! – добавил он. – Если надо, я готов еще раз заплатить!

Потом он обратился к неграм:

– Несите! Дьявольщина!

Хлыст снова засвистел в воздухе.

Негры бросились вперед и, несмотря на отчаянные усилия мадам де Шав, схватили окаменевшую от ужаса Сапфир.

– Пошли! – скомандовал герцог.

Негры потащили Сапфир, и он направился вслед за ними.

– Это моя дочь! Это моя дочь! Моя дочь! – кричала несчастная женщина, теряя рассудок. Она попыталась ухватиться за одежду мужа.

Он грубо оттолкнул ее и даже не обернулся, когда она упала без чувств.

Мы слышали, как господин герцог возвращался домой. Это было в тот момент, когда Аннибал со своими спутниками воспользовался черной лестницей, чтобы через сад добраться до кабинетов Бразильской компании.

Господин герцог получил послание Аннибала в самый разгар удачной игры, которая принесла ему кучу золота.

Он ни минуты не колебался – так ему хотелось удовлетворить свою прихоть.

И, придя домой, он очень удивился, не обнаружив в своих покоях ни Аннибала, ни канатоходки.

Испуганных припадком его страшного гнева Сатурна и Юпитера он отправил на поиски. Сапфир оставила полуоткрытой дверь спальни герцогини, и негры, идя на звук голосов, легко напали на след беглянки.

Остальное читателю известно.

В центре комнаты господина герцога стоял стол, на нем открытая бутылка рома, рядом с ней – налитый до половины стакан.

Сапфир так же, как раньше, уложили на кровать.

Отблагодарив негров ударами хлыста, герцог выгнал их, закрыв за ними дверь и опустошил стакан с ромом.

Его все еще разбирал идиотский пьяный смех. По пути от стола к кровати он пробормотал несколько слов по-португальски, чередуя их с проклятиями.

Затем он остановился перед Сапфир, глядевшей на него большими испуганными глазами, и сказал сам себе:

– Аннибал был прав: это прелестное создание!

И без дальнейших предисловий потянулся руками к талии девушки.

Говорят, нет худа без добра, – и это верно: трудное детство Жюстины сделало ее не менее сильной, чем любой мужчина.

Между широкой квадратной кроватью герцога и стеной не было прохода. Сапфир распрямила свою гибкую талию, вырвалась из рук дикаря, оттолкнула его и одним прыжком оказалась по ту сторону постели.

Герцог только громче засмеялся.

– Ну-ну! – сказал он. – Мне это нравится! Точно такие же они в моей стране, эти macacas de Diabo[21]Macacas de Diabo – чертовы обезьянки (португ.)! Ax, вот как! Будем драться? Что ж, повоюем, красавица моя, мне не противны ни когти пантеры, ни зубы тигрицы.

Он вновь налил себе стакан рома и залпом выпил его, а потом обогнул кровать.

Теперь Жюстине некуда было деться. Она попыталась снова перепрыгнуть через кровать, и ей это удалось, но герцог схватил ее за платье, и оно затрещало, хотя и не порвалось. Только последние крючки корсажа, разом вырванные, открыли ее шейный платок, а распустившиеся волосы рассыпались по плечам.

Она упала на постель в позе, которая невольно делала ее особенно цривлекательной.

Герцог сладострастно замычал.

– Клянусь моим вечным спасением, – молила Жюстина, обе руки которой уже были захвачены в плен. – Я дочь вашей жены!

– Врешь! – отвечал герцог, стремясь к полной и окончательной победе. – Родинка у другой. Ах ты, маленькая чертовка! Та, другая – не такая злюка, как ты!

Жюстине удалось высвободить одну руку, и она отчаянным движением рванула шейный платок, последнее прикрытие ее груди, обнажая прелестную родинку.

Герцог попятился, но лишь на шаг, он остановился, но лишь на мгновение: сомнений больше не оставалось, его жадные глаза тут же налились кровью, а из глотки вырвался хриплый рев:

– Что с того? Ты слишком красива!

То, что должно было усмирить его дикую страсть, напротив, довело его почти до безумия. Он кинулся на девушку, и в отчаянной борьбе, которая за этим последовала, оба они, перекатившись через всю кровать, упали на пол с другой стороны.

Жюстина осталась лежать без движения, а отвратительный дикарь зарычал:

– Дело почти сделано! Теперь я хозяин!

Но в ответ на этот победоносный крик варвара холодный голос резко произнес:

– Поднимитесь, господин герцог, я не хочу убивать лежачего!

Господин Шав сначала подумал, что ослышался. Он, не оборачиваясь, приподнял голову Голос повторил более властно:

– Встаньте, господин герцог!

Только тогда он оглянулся и увидел на пороге комнаты незнакомого человека – высокого, худого, в черном с головы до пят. У него было бледное лицо с гордыми, но сумрачными и словно подернутыми туманом глазами. Волосы его были совершенно белыми, борода – седой.

Ошарашенный герцог встал, но появление незнакомца так разозлило его, что к нему вернулось хладнокровие – пусть только частично.

– Кто вы такой? – высокомерно спросил герцог. Незнакомец вынул из-под полы своего просторного редингота две шпаги и бросил одну из них на пол к ногам герцога.

– Мое имя мало что значит, – ответил он. – Вот уже пятнадцать лет, как вы подлым обманом увели мою жену. В течение этого времени вы могли вернуть ей ее ребенка… моего ребенка. Вы женились на ней, совершив убийство, чтобы сделаться вдовцом. Вы видите – я знаю вашу историю! А теперь я застал вас борющимся с этим самым ребенком, с этой юной девушкой, – борющимся не как человек, а как дикий зверь. И я мог бы убить вас, как дикого зверя, тем более что я давно позабыл о своем происхождении. Но, прикоснувшись к шпаге, я вспомнил, что родился дворянином. Защищайтесь!

Герцог слушал, не перебивая. Слушая, он и не думал поднимать шпагу. Вместо этого он направился к стоявшему между окнами столику с гнутыми ножками, на котором было разложено оружие, взял оттуда револьвер и зарядил его.

– Я и собираюсь защищаться, – ответил он. – Но в сражении с ночным гостем, не желающим назвать свое имя, думаю, выбор оружия за мной.

Он прицелился. Прозвучал выстрел. Незнакомец пошатнулся.

Господин герцог хладнокровно повернул барабан и снова прицелился.

Незнакомец сделал шаг по направлению к нему.

Господин герцог снова выстрелил, но, едва прозвучал выстрел, как незнакомец ударом шпаги выбил у него из рук револьвер.

Герцог хотел схватить со столика мачете, однако новый удар шпагой заставил его отказаться от этого намерения.

Тогда герцог с бешеным воплем бросился в другой конец комнаты, где висело охотничье ружье. Человек в черном поднял с пола валявшуюся там шпагу и догнал герцога в тот самый момент, когда Шав поспешно заряжал карабин. Приставив кончик шпаги к горлу насильника, незнакомец сказал:

– Оставьте это и возьмите шпагу, иначе я убью вас!

И протянул ему вторую шпагу.

Герцог наконец повиновался, поняв, что другого выхода нет, и немедленно направил острие в живот незнакомцу. Тот ловко парировал удар и сказал:

– Защищайтесь!

Герцог встал в позицию, и его последнее проклятье было оборвано ударом шпаги, пронзившей ему грудь.

В этот момент дверь снова открылась и показалась герцогиня де Шав. Весь коридор она проползла на коленях.

Жюстина пришла в себя и обвела комнату блуждающим взглядом.

Здесь лежал мертвец – герцог де Шав – и был еще другой человек, который неподвижно стоял над ним, сжимая в руке окровавленную шпагу.

– Жюстен! – закричала мадам де Шав. Потом добавила:

– Дочь моя! Это твой отец! Твой отец!

Она помогла Жюстине подняться, и обе кинулись к незнакомцу, который нежно улыбался им, но, казалось, с трудом держался на ногах.

– Жюстен! – повторила герцогиня. – Бог послал тебя!..

– Отец! Это мой отец меня спас!

Жюстен все еще улыбался, восторженно глядя на них. Но, едва они до него дотронулись, как он упал к ним на руки.

Господин герцог был искусным стрелком. Обе пули из его револьвера попали в цель.

Назавтра особняк де Шав был пуст, а снаружи – и на Фобур-Сент-Оноре, и на авеню Габриэль – казалось, собрались все зеваки квартала.

Слава Богу, здесь хватало материала для газетных хроникеров и для сплетен. Тело господина герцога нашли в его спальне: он был убит ударом шпаги. Постель оказалась в беспорядке, хотя видно было, что в ней никто не спал, мебель была сдвинута со своих мест, а на полу лежал револьвер, в барабане которого недоставало двух патронов.

Допросили негров и других слуг; они сказали, что ночью слышали какой-то шум, но в особняке де Шав, когда господин герцог возвращался под утро пьяный, всегда бывало шумно.

И это было еще не все. Кассир Бразильской компании и его помощник проснулись очень поздно среди ужасающего разгрома. Касса была взломана, и оттуда похитили значительную сумму.

Но и это было еще не все. В садовом домике нашли несчастную молодую женщину, госпожу маркизу де Розенталь, на которую, безусловно, напали злоумышленники и которая провела всю ночь связанной по рукам и по ногам и с кляпом во рту.

И наконец: под деревьями рощи на Елисейских полях, напротив особняка, сохранился, несмотря на ливень, широкий кровавый след, указывавший на то, что здесь произошло одно или даже несколько убийств. Но здесь тщетно искали тела погибших.

Зеваки передавали из уст в уста эти разнообразные трагические подробности и провели благодаря этому приятнейший день.

Началось следствие.

В доме молодого графа Гектора де Сабрана, уже достаточно оправившегося после вчерашнего удара налитой свинцом дубинкой, который нанесли ему под деревьями на набережной Орсэ, мы могли бы встретить всех участников нашей драмы, собравшихся вокруг постели, где лежал Жюстен де Вибре.

Хирург только что извлек вторую пулю и теперь мог поручиться за жизнь раненого.

Медор ассистировал ему во время операции.

Все утро они терзались страхом, что Жюстен не перенесет хирургического вмешательства, да и пострадавший на всякий случай захотел перед операцией сам вложить руку мадемуазель Жюстины де Вибре в руку Гектора де Сабрана.

Теперь он спокойно спал, а Жюстина и Лили с мокрыми от слез глазами и счастливой улыбкой на губах охраняли его сон.

Эшалот и мадам Канада долго смотрели на эту мирную картину, а потом Амандина взяла слово и сказала гордо, но тоже со слезами на глазах:

– Мы знаем свое место. Мы не принадлежим к той же касте современного общества и никогда не станем навязываться людям, которые обладают возвышенными чувствами и великодушием и поэтому не осмелятся сказать нам: «Уходите отсюда».

– Но тем не менее, – дрожащим голосом прибавил Эшалот, – мы очень просим разрешить нам постоять где-нибудь в уголке во время свадьбы, а потом на крестинах… И еще – приходить ненадолго каждый год, чтобы посмотреть, как поживает наша бывшая дочка.

Постскриптум. Что до господина маркиза Саладена де Розенталя, то, возможно, когда-нибудь мы увидим, как он истратил деньги Бразильской компании и на сцене какого захудалого театра имел честь подавиться последней своей шпагой.


Читать далее

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МАДЕМУАЗЕЛЬ САПФИР

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть